Ни о чём не жалеть

      Сентябрь       Pastorale, gentile. Denial and isolation       В Лондоне славная осень. Я люблю местную sweater weather, мягкий, тёплый даже зимой, климат, на который так любят жаловаться местные. Университет снимает мне небольшой домик недалеко от корпусов, поэтому я часто хожу пешком; пара остановок на автобусе, но прогулки всегда были мне по душе.       Мне нравятся очень многие вещи тут. Хэллоуин, украшение домов, сезонные блюда и напитки, вроде пряного тыквенного латте в кофейнях. Тут даже есть корейские ресторанчики и пара кафе, но я давно отвык от корейской еды, поэтому бываю там только с кем-то знакомым — рассказать о традиционной кухне или что-то порекомендовать.       По улицам (обычно ночью) ходят не примитивные коты или собаки, а лисы. До сих пор не могу к этому привыкнуть, поэтому каждый раз подхожу к окну, если ночью меня будит их… вой? Крик? От них немало шума, но и он мне нравится.       Познавательно, если бы я задумал рассказать кому-то о Лондоне, но я ставил себе другую цель. Только не могу понять какую.       Тошно мне. Время идёт, но ничего не меняется. Начались занятия, казалось бы, свобода от мыслей, теперь меня должно волновать только то, что я буду рассказывать, как буду искать подход к юным дарованиям, но что-то сломалось. Я не могу толком порадоваться даже тому, как много времени провожу с Джису. Всё время думаю не о том. У меня не получается выплеснуть эмоции и мысли. Я написал столько музыки, сколько, кажется, не писал за всю жизнь. Пробовал рисовать, сочинять стихи, петь — всё не то. Впервые искусство, орудием которого я всегда себя считал, отказывается говорить мной. И я подумал: может, и не в искусстве дело? Будь обычным человеком, используй способ, доступный всем, кто умеет говорить — речь. И вот я тут; не понимаю, что хочу сказать. Не уверен даже, что вообще хочу. Ни в чём не уверен.       Funebre, subito       Для большинства людей я надеваю универсальную маску: насмешливое, местами печальное безразличие с редкой заинтересованной улыбкой. Люди любят контрасты, и в них я преуспел.       Я — энергетический вампир, который питается личностями, наблюдая за тем, как они меняются под влиянием моей тёмной ауры. Я выстраиваю замысловатые сцены или ставлю простенькие спектакли. Смятение, тоска, радость, неуверенность, уязвимость, нервозность, всезнание. Что угодно, чтобы получить не тело — на кой чёрт оно мне сдалось? — но душу. Физическое неважно, бонус, без которого я легко могу обойтись. Но вот душа… Мне нравится ломать сильных, чтобы они становились слабыми от любви ко мне, чтобы избавлялись от завышенного самомнения, служа кому-то другому; нравится добивать слабых, чтобы, встретив их через несколько лет увидеть, что на пепелище выросло новое дерево, более прекрасное, чем сорняк, который я сорвал. Кого-то уничтожить, кого-то закалить. В молодости я делал это для развлечения, с возрастом стал гуманнее, мудрее. Я поглощаю эти души для себя, но с надеждой, что встреча со мной поможет им раскрыться.       С кем-то приходится работать месяцами, с кем-то хватает пары встреч, но мне никогда не жаль времени. Люди платят мне за все потраченные на них силы своей преданностью, одержимостью, ненавистью, борьбой — они платят мне эмоциями.       Я чуточку влюбляюсь в каждого нового человека, но моя любовь недолговечна. Я забуду, восстановлюсь и переключусь на кого-то или что-то ещё. Меня привлекает только новизна, а дальше приедается всё, даже моя собственная музыка. Если мне нужно забыть любимую песню, я просто пишу новую.       Где я ошибся? Почему не заметил сразу? Мне стоило догадаться, что что-то не так, когда я придумал тебе прозвище. Смешное — так мне казалось. Ро. R.O. Romantic obsession. Это была шутка, в которой я высмеивал твою жалкую, безобразную одержимость мной. Но судьба подшутила надо мной в ответ.       Не помню, какой была первая мысль, когда я увидел тебя. Меня просто забавляла вежливая скука на твоём лице. Но ты понравился мне сразу. Так, как мне нравятся люди, которых я соблазняю. Хотелось непременно нарушить целостность твоей брони, заглянуть за неё. Я был разочарован, увидев за ней всего лишь ранимого ребёнка. Такой же, как все. Детская травма, как застрявшая в теле пуля: вокруг неё нарастает мясо, ты проживёшь с ней десятки лет, но она всегда с тобой и однажды непременно о себе напомнит.       Я не волновался, когда ты пришёл впервые. Ты никогда не был для меня закрытой книгой. Так, лёгкое чтиво, брошюрка, бестолковый манифест, который я смогу художественно пересказать, лишь раз небрежно пробежав по нему глазами. Могло казаться, я не знаю, что с тобой делать, но каждый взмах руки, каждое слово и вздох в твоём присутствии — отрепетированы десятками людей до тебя. Каждая двузначная фраза в моей речи — манипуляция, формирующая новый этап твоей привязанности. Скучающая улыбка, равнодушие, прикосновение и то, что понравилось тебе сильнее всего — тоска в глазах. Знал бы ты, как часто я слышу о ней. Мне стало даже немного обидно, что и ты зацепился за неё.       Я никогда не думал о том, как себя вести — слишком очевидным ты был. Что бы я ни делал, ты трепещешь; смотришь своими огромными оленьими глазами, ловишь каждое движение. С тобой я играл небрежно, и это меня сгубило: я расслабился и перестал думать, ради чего делаю это. Ради развлечения — да, такой я человек. Не божество, которое ты, возвысив, назвал моим именем.       Я плохо помню этапы твоей ломки. Обрывками. Общее настроение, выбор и построение фраз, подсказанные вопросы, ответы на которые я знал заранее. Ими я заставлял тебя осознать, что ты чувствуешь ко мне. В какой-то из дней, я спрашивал, почему ты влюблён. Красота и положительные характеристики — стандартный набор, привлекающий всех. Я приготовил для тебя простенькую маску, работающую почти со всеми. Твоё любимое «мой милый», которое сначала так злило тебя, моя мнимая неосведомлённость: я обманываюсь, не видя твоей любви, а вот у тебя есть высшее знание. Такова моя тактика — давать ложные надежды, провоцировать. Шаг вперёд, четыре назад. А ещё ведь есть лево и право. Ты должен видеть загадку, отрицание, но скрытую надежду на симпатию. Я реализовал сотни таких сценариев, общая картина со штрихами разной небрежности. Все этапы создания чувства, от лёгкого наброска, напеваемого утром за приготовлением завтрака, до мелодии, сыгранной оркестром.       Помню первый Пусан, Трикси (боже, я ведь даже запомнил её имя), твой дикий взгляд в конюшне, когда я обнял тебя за плечи и сказал, что-то вроде «В этом жесте не было ничего, кроме родительской заботы». Я дразнил тебя. Прикосновения спорили со словами. Мне просто нравилось, как это происходит. Как ты сначала бросаешься на меня, а потом привыкаешь, с отчаянием осознавая, что я — не такой как все. Для тебя я особенный. Так и должно быть.       Отчётливо помню день, когда толкнул тебя в лужу мазута. «Ты влюбился. Так бывает, когда люди понимают, что едины с музыкой». Как же — ты влюбился в музыку. Ты не из тех, кто в неё влюбляется. Да и влюбляются в неё не так. Это не бывает спустя время. Ты либо живёшь искусством, либо нет. Оно не может прийти как аппетит во время еды. Ты — пассивный слушатель, который равнодушен к звукам вокруг. Глупо. Я понял это, едва ты взял в руки скрипку. У тебя есть слух, но нет огонька, заставляющего музыкантов репетировать одну и ту же партию по двадцать раз подряд. Музыка — не твоя зависимость, не твой язык, она не нужна тебе, чтобы жить. Это не хорошо и не плохо. Просто люди разные.       Когда ты признался, что влюблён — не в меня, в какого-то «парня», — я понял, что выиграл. Сомнительная победа, не стоившая мне, как казалось, ничего. Но радости я не испытал. Мне стало жаль тебя. Я часто жалею детей, которые, не понимая многих вещей, верят в деньги и красноречие и влюбляются слишком сильно. Мне нужен соперник, а с тобой было легко. Ты был бруннерой или беламкандой в моём саду погибших редких цветов, фальшивой нотой, которая получается у старого музыканта, потому что руки перестают его слушаться.       В тот вечер я впервые серьёзно задумался о том, что происходит. Это не симпатия. Что-то другое. Ты… нравишься мне? Похоть сместилась. Я стал о тебе думать. Нечасто, так, от нечего делать. Вспоминал твою очевидность, открытость, придумывал фразы, которые ты будешь вспоминать часами, ища в них скрытый смысл, репетировал свои выступления в голове. Но композитор ошибся в первом периоде.       Для стойкой привязанности нельзя только врать и недоговаривать. Нужно держать иллюзию вовлечённости и переплетать ложь с частицами правды. Пару раз я был искренним с тобой. Это тоже была часть плана: я позволял себе честность, ведь именно она тебе и нужна. Ты честен с собой и миром, и того же требуешь от других. Например, когда уехала Джису. Мне не хватало её, и я ненавижу беспомощную месть Моники, которая всегда шантажирует меня любовью к дочери. А ещё мой день рождения и концерт. Одна из лучших игр. Голова кружилась от провокационности, которую я допускал. Сначала — пустое утешение двузначности, которое мне удалось так хорошо вписать (что-то про дружбу, года, бывших жён?) Потом ты пришёл, я был пьян, но сумел расставить акценты, смог оправдать спонтанную партию алкоголем. Все вопросы и истории подставные — раскрыть. Дивно вышло. Только снова было тебя жалко.       Всё опять испортила Моника. Никак не может смириться с тем, что я ушёл и не собираю себя на улице, как она, видимо, рассчитывала. Она знает мой стиль жизни. Не осуждает — у неё нет прав, ведь она живёт за мой счёт. Но иногда читает нотации. Конечно, я всё отрицаю, но она прозорлива. Может, потому что хорошо знает меня, мы ведь прожили вместе почти восемь лет. Она поняла всё раньше, чем я.       Моника — американка, выращенная на хлебах свободы и терпимости, но не тогда, когда дело касается меня. Можно было бы предположить, что это любовь, но нет — жадность. Боится, что я отдам всё человеку, которого полюблю. Может, так и случится. Но это же будешь не ты, правда? Я даже думать об этом не хочу, но, похоже, уже думаю.       Dolente       Пусан и твоя лихорадочная решимость со всем разобраться. На нейтральной территории будет проще сформулировать свою любовь, собрать всё вместе и бросить мне в лицо. Подальше от родных стен, как будто потом, когда мы вернёмся, твои признания не будут ничего значить.       Каждую фразу можно построить по-разному — в зависимости от целей. Например, возьмём самое примитивное: «Я не люблю тебя». В чистом виде выглядит категорично. Но, если подшлифовать, получится: «Я не испытываю к тебе тех же чувств, что испытываешь ко мне ты». Но это не значит, что я тебя не люблю. Это значит, что мои чувства отличаются от твоих. Может, мы вообще по-разному воспринимаем симпатию в принципе. Я не люблю такие выражения — слишком длинно, но они, как ни странно, работают лучше всего. Мозг растворяется в болтовне, как в кислоте или соджу, и не видит сути. Видит проблеск надежды. Добавим возможностей: «Я не могу ответить тебе взаимностью». То есть, что-то мне мешает, но в теории… Разная степень формируемого отчаяния.       Я практиковал это с тобой, добавляя действия. Мой отказ и последующее согласие — ступень на пути к твоему падению передо мной. Замечал ли ты, как падают люди? В жизни, в хороших фильмах. Широко расправив руки, словно крылья, когда умирают, прислонив ладонь к груди, дрожа опускаются на колени при ранении, махая руками при свободном падении — попытка спастись и осознание безнадёжности. Влюблённые падают тоже по-разному. Мне было интересно, как это произойдёт у тебя. А получилось, что у нас.       Полтора месяца перерыва я потратил на работу — чтобы закончить всё и спокойно уехать — и на мысли о тебе. Анализировал, готовил финальную речь, чтобы посмотреть, как разобьётся твоё сердце, взять самый неровный, прекрасный в своём несовершенстве осколок и положить в шкатулку трофеев. Я должен был стать таймером бомбы, носящей твоё имя. Но в мой безупречный план вмешалась Трикси.       Я осознал, что этот раунд не за мной, когда ты упал. Ужас, паника и мой надрывный вскрик. По телу пробежали мурашки. Не из-за того, что ты упал, а из-за того, что мне не плевать. Я хочу, чтобы ты был в порядке, чтобы на тебе не было царапин, ты улыбался, хорошо питался и был счастлив. Звучит так, как будто ты просто мой ребёнок, но с предысторией, в которой я представлял, как ты выглядишь без одежды, это перестаёт быть отеческой заботой.       То время я помню пугающе хорошо. События, как кадры, мелькают перед глазами. Скорая, я нелепо держу твою руку, забыв, что я вроде как не влюблённый мальчишка, а своего рода опекун, велят отпустить — наверняка что-то сломано, — больница, осмотр, рентген, гипс, повязка. Пока ты был без сознания, я больно щипал запястье, надеясь, что сплю. Чужая боль и моя ответственность. Даже сейчас моего словарного запаса не хватает, чтобы описать, что я чувствовал тогда.       Если бы не я, ты навещал бы её и заметил, что она не в порядке. Ты будешь винить меня — я готов. Но страшно. Я подключил нескольких ветеринаров, прежде чем настаивать на том, чтобы её усыпили. Шансов не было. Я соврал лишь о сроках: она бы дожила до Сеула, но ужасно мучалась. Эту часть уравнения я вырезал.       Помню, как погас твой взгляд, как мы вышли из здания крематория с прахом. Ты едва не уронил урну, я забрал, и ты уткнулся мне в плечо. Я думал, заплачешь, но ты просто стоял. По-настоящему разбитый, уничтоженный, доверчивый; плоть, лишившаяся не только брони, но и кожи. Я ощущал беспомощность и страх. Не понимал, что должен делать. Игра стала слишком реальной и драматичной. Хотелось тебя обнять, но урна мешала.       Всю эту неделю я тоже жил в тумане. Думал бросить тебя на родителей или молча уйти. Раньше я бы так и поступил. Плыви, как хочешь, мальчик. Но я не смог. Нужно было заботиться о тебе. Чёрт знает, кому это было нужно. Мне? Не о тебе же я заботился, в самом деле…       Я впервые не врал тебе — знал, что ты меня не слышишь, ты глубоко в себе, тебе просто нужен свет, на который ты будешь идти, голос, чтобы он звучал рядом. Говорил о себе, карьере, о музыке; рассказал про собаку, которая была у меня лет в шесть или семь. Маленькая, плохо помню породу, тогда меня волновали другие проблемы, и я не обращал на неё внимания. А потом она сбежала. Я не грустил — не прочувствовал потерю. Брат убивался, и тогда я убедил себя, что тоже должен. Но для меня животные никогда не имели большого значения.       Однажды я сказал лишнего. Случайно. Вырвалось. Разум помутился от всего. Даже не помню, какой там был контекст, просто «Ты такой красивый… Даже с этим пустым взглядом ты очень эстетичный. Как недоделанная стеклянная скульптура. Трудоёмкая, не очень прочная, требует серьёзной доработки, чтобы превратить абстрактный предмет в искусство. Но глаз радует. Ты радуешь мой глаз. Впрочем, этого не так уж и сложно добиться. Но ты не такой, как другие». Задумавшись, я коснулся фалангой пальца твоей щеки, словно ты действительно статуя и не способен отреагировать, а ты вдруг посмотрел на меня ужасающе серьёзно. Смятение, страх — как я буду оправдывать эту безобразную речь? — но ты отвернулся и снова погрузился в мрак своей потери. Только мне снова пришлось задуматься над тем, почему я не хочу от тебя уйти, зачем остаюсь, пытаясь исцелить тебя, если можно бросить тебя в стопку неудачных экспериментов и забыть? Не сложилась игра — всякое бывает. Я не часто, но ошибаюсь.       На моей голове появилась пара седых волос в тот день. Моя симпатия укреплялась, и я признался в этом себе. Неожиданно и зря. Тогда я осознал, что должен уйти. Не ради тебя — ради себя, я же эгоист, всё для собственного спокойствия. Побег — вот мой выбор, если тактика даёт сбой. Я с извращённым предвкушением ждал, что попадусь в собственную ловушку, несколько раз был на грани, подходил к обрыву опасно близко, но в последний момент успевал отскочить. Я всегда контролировал ситуацию — иначе и не рисковал бы ввязываться. «Всё как всегда», — говорил я себе.       Худшего момента расстаться было не найти, но я даже придумал более-менее логичную причину отказа: ты мне как сын. Всё сходится: я забочусь о тебе так, как хотел бы заботиться о своём ребёнке. Поэтому занимаюсь бесплатно, сопровождаю тебя на соревнованиях. Логично — не придерёшься. Оставалось на скорую руку выстроить новую сцену, разыграть новые карты, надеясь, что выиграть получится. Жаль, я не заметил, что проиграл, когда допускал всю ту безграничную нежность по отношению к тебе, не осознавая, что это действует не только на тебя, но и на меня. Лучше бы я был злым и жестоким — такого человека было бы легче забыть нам обоим.       Когда ты стал отходить, я перестал выговаривать себя. Даже немного отвык притворяться. Теперь приходилось говорить выборочно, осторожно. Ты должен услышать лишь то, что я приготовил для тебя. Я начал с бара. Надо было, чтобы ты увидел меня с женщиной; это убедит тебя, что гармонично я смотрюсь только с представительницами противоположного пола, а у тебя нет ни единого шанса. Но мне было так тошно — ты не можешь представить. Хищник, чувствующий жалость к своему обеду. Не хотелось объяснения, близости, которой ты поставишь жирную точку, моего ухода. Хотелось остаться и изучить тебя. И себя сверху. Но желание уйти было сильнее; ты пробуждаешь что-то незнакомое во мне, касаешься чего-то давно забытого.       Ты дёргался, пил, отворачивался. И всё молча — потому что не можешь сказать. Всё шло по плану. Ещё немного выпивки дома; ты предложил танцевать — это было неожиданно, но вписывалось. Я смотрел на тебя и думал, что мы улыбаемся друг другу последний раз. Дальше не будет ничего. Мы поцелуемся — конечно, ты станешь инициатором, — придётся поговорить и разойтись. План же.       Я слышал, как ты плачешь, и разбивалось и моё сердце, собранное из осколков чужих. Я не желал признавать, что проиграл, стоял, прислонившись лбом к двери, слушал твою музыку, отвлекаясь на то, как мне нравится то, что ты выбрал. Вероятно, потому что мне нравишься ты, но эта мысль меня раздражала.       Когда я представлял, что ты признаешься, я не думал о том, как именно это будет. Ты сказал, что я твой человек. Что это значит? Звучит, как романтическая чушь для школьниц. Но то, как ты говорил… Я упустил очень много всего, продолжая строить дом на неустойчивом фундаменте. Получилось не лирическое аллегро, которым я хотел позабавиться, а трагическое граве. «Я просто хотел бы, чтобы кто-то так же позаботился о Джису». Надеюсь, так о ней не будут заботиться никогда.       В отличие от тебя, я не спал. Думал, как красиво уйти. Молча — это всегда красиво. Я оставляю деньги и подарки и исчезаю. Но для этого нужно выбрать правильный момент. Спокойно, безболезненно, без скандала. Я это умею, но с тобой не получилось. Ничего не придумал. Вышло некрасиво.       Я переписывал твою записку десяток раз. А потом всё равно пожалел, что вообще оставил тебе сувенир, жестокое напоминание о себе. Это старый план велел оставить — чтобы ты дольше помнил меня, но новый… Это было зря.       Потом твой звонок в день моего отъезда. Я всегда поднимаю трубку, закрываю гештальты, чтобы у людей не оставалась чувства неопределённости, чтобы не было этого гадкого пузырька в бракованном пластмассовом стакане, из которого человек с ОКР не сможет пить. Но тебе я не хотел отвечать. Я не знал, что должен говорить. Когда тебе не всё равно, красноречие подводит. Тактики, манипуляции, изучение — всё это становится дымкой, которую невозможно схватить, потому что, едва ты тянешь к ней руку, она растворяется.       Barbaro       Love is the weapon. Слишком влюблённым человеком легко управлять, любовь — оружие против него, против его воли, и это гадко, что такое прекрасное чувство может приносить так много боли и заставляет совершать столько непоправимых ошибок. Иногда влюблённый человек привязан настолько, что его инстинкт самосохранения перестаёт работать, превращается в безусловную преданность и убивает своего хозяина.       У меня было много таких, как ты. Я не веду дневники и отчёты — мне не перед кем хвалиться своими грязными геройствами, — но в памяти иногда перебираю жизни, которые сломал. Их так много, что меня давно не мучает совесть. Может, и не мучила никогда.       Я рос тихим, забитым ребёнком. Индустрия развратила меня. Слава, первый тур, Джонни — а дальше всё по накатанной. Я утратил мотивацию и страсти и стал забирать их у других. Аккуратно произнесенное слово в правильный для меня и критический для человека момент — и его жизнь разрушена. Я скатился, потому что у меня не было твёрдых принципов, которые удержали бы меня в рамках, я дорвался до свободы и вредных привычек. Когда пришёл успех, меня хвалили и обожали, появились деньги, привилегии селебрити. Для человека, с детства подвергавшегося насмешкам по любому поводу — от пары лишних родинок на лице до манеры держать смычок — этого оказалось достаточно, чтобы возомнить себя властелином людских душ.       Всё это вышло случайно. Где-то я приврал, чтобы получить получше столик в ресторане, потом — чтобы от меня отстали. Видимо, это было во мне всегда, дело оставалось за малым: понять, как всё работает, научиться улавливать изменения в речи, в действиях. Меня окружали самые разные люди — материала было предостаточно.       Многие из тех, кого я встречал, изменили меня. Самым ярким, пожалуй, навсегда останется отпуск после смерти Джонни. Я выторговал себе целый месяц — «развеяться, отдохнуть; что поможет с этим лучше всего, если не путешествие?» Проехал вдоль берега от Сан-Диего до Сиэтла. Ночевал в дешевых отелях, потому что их простота была мне ближе бесполезного излишества роскошных апартаментов. Я легко знакомился с людьми, много говорил и слушал, впитывая чужой опыт, и ни капли не страдал от одиночества. Но только сейчас понимаю, что я просто бежал от Джонни и чувства вины, которое пробуждали одни лишь буквы его имени. Мне иногда кажется, я слишком превозношу его, умножаю ненависть к себе за его смерть, делаю его святым, но шутка в том, что я действительно не помню, как было на самом деле. Мне приятно хранить именно такой образ, иметь того, кому можно отдать лавры за то, кем я стал. Нерациональное отрицание собственной значимости — я не горжусь собой, несмотря на то что вполне научился выживать без него.       У меня было много запоминающихся знакомств. В основном с женщинами. Я боготворю женскую мудрость. Она мягче, ласковей мужской. Люблю поглощать её и перерабатывать на свой манер. Например, была Клэр Патерсон. Американка до кончиков пальцев. Утончённая, образованная, с прекрасным чувством юмора. Литературный критик, старше на двенадцать лет, мы познакомились на благотворительном вечере. Я сходил с ума по ней, а она по мне. С разной периодичностью мы встречались больше года, а потом она вышла замуж. Сказала, что устала от светской жизни. Я был молод, потосковал, но, пожалуй, не жалел. К тому же она хотела детей — непременно своих, — а я сделал вазэктомию перед первым туром (идея была не моя, но я, взвесив все «за» и «против», счёл её неплохой). Я получил от неё несравнимо больше, чем она от меня. А её слова про маски я иногда вспоминаю до сих пор: «Все люди в жизни, а не на сцене — обычные. Но многие умеют носить маски. Как каблуки. У кого-то получается, у кого-то нет. Но можно научиться».       Таких, как она, у меня больше не было. Но были другие. Разные города, декорации, женщины. Кто-то соблазнял меня, кого-то я. В моей жизни всегда кто-то был. Но не было той самой. Или того самого. Только любовники, но не любимые.       Я — как богатый и невообразимо одинокий ребёнок, вынужденный играть со своими неприлично дорогими игрушками, вместо того чтобы общаться со сверстниками. Почему-то ни до Джонни, ни после у меня не было того, с кем я мог бы поговорить, кому не стыдно было бы пожаловаться, перед кем можно показаться слабым, не боясь насмешек. Как будто каждое слово обо мне — лишнее.       У меня в голове пропасть красивых фраз. Например «Мы любим людей за то, какими становимся с ними рядом». Или «Глупо жить головой, когда не всё ей подвластно». А ещё «Всепонимание придумали писатели, чтобы бороться с отчаянием». И из этой же коробки: «Фразу "Выбор есть всегда" придумали рекламщики и религиозные фанатики. Но иногда существует видимость выбора». Или покороче «слабость благоговеет перед силой». А бывают и целые метафоры: «Как собака, которую наказывают с отсрочкой, и она не понимает, за что именно получает тумаки, но смотрит виновато, потому что хозяин недоволен». Или моё любимое: «Куча случайных поцелуев, как счётчик полётов: сначала ты считаешь каждый, запоминаешь, а потом пара путешествий с пересадкой, и ты с трудом вспомнишь даже первые». Неплохо, а? Я так давно в декорациях известности, что уже автоматически произвожу эти мысли, хоть и не верю в них. Это говорю не я, а образ Ким Тэхёна; я кукла, а индустрия мой чревовещатель. Броская приторная мудрость. Люди любят такие фразы, такие мысли, любят жалость, которая получается из таких выражений. И я даю её, потому что так выглядит Ким Тэхён для зрителей: искренность, безобидные поучения, усталость.       Поклонники любят откровенные истории, и иногда мне приходится рассказывать что-то из своего прошлого, но это всегда согласовано. О чём-то хочется рассуждать больше, о чём-то не хочется вообще, но все реплики — мои или ведущих — прописаны в сценарии. Я могу говорить как угодно, но только то, что допустили до эфира или интервью. И я привык фильтровать свои мысли перед всеми.       Джису, пожалуй, знает меня лучше всех (если забыть о наблюдавшей за моим падением Моникой; но она связана контрактами). Она болтлива, это делает её глупой и беспечной для других, но на самом деле она мудра. Удивляюсь даже, как Моника умудрилась воспитать её такой: неалчной, в меру любопытной, ищущей. С ней можно обсудить любую тему. Музыка, знакомства, фильмы, еда, политика. Но я не дождался её как собеседника. Теперь мне неинтересно делить свои размышления и переживания ни с кем. Или всё-таки нет?       Зачем вообще мне дневник? Я никогда не скажу тебе то, что пишу тут. Но, видимо, хочется, раз я говорю «ты». Буду использовать бумагу, как салфетку для слёз. Хотя не помню, когда плакал в последний раз. Если не считать того раза, когда я пришёл сообщить, что Трикси стоит усыпить. Не знаю, кого мне было жалко тогда больше: её, тебя или себя? Наблюдая за происходящим, я задыхался, но не мог ничего исправить.       Может, я упрямлюсь зря? Сейчас ты влюблён, потом это пройдёт. Но, даже если ты разобьёшь мне сердце, когда поймёшь, что старость — это не только опыт и мудрость, но и болезни, плохой характер и паршивая выносливость, это может быть неплохо. То, что будет между нами — может быть неплохо. Но я испугался. Уйду, остыну, забуду. Мне не нужны серьёзные отношения, а таким как ты нужны только они. Нет, я сделал всё правильно.       Libero       В молодости я был категорически против однополых отношений. Корея воспитала меня так, но Америка, заставившая меня повзрослеть, привила иные ценности.       После Джонни я отрицал влечение к своему полу. Жалел, что отказал, и ненавидел себя за это запоздалое раскаяние. Со временем чувство вины ослабло, я стал размышлять, что это было бы интересно, но не рассматривал практику. Я люблю женщин. Их тело, запах, кожу. Мне не нужны были новые впечатления — мне хватало традиционных. Но, когда всё вышло случайно, я не был против.       Это была Индонезия. В перерыве между гастролями я задержался в Джакарте, как обычно был один и искал, кем себя развлечь. Познакомился с девушкой. Сейчас кажется, что я понимал, что под юбкой меня ждёт сюрприз, но вряд ли. Она была в моём вкусе. Милая, простая, звонко смеялась и красиво флиртовала.       Я уже и не помню, как всё прошло. Помню своё смущение. С женщинами для меня не бывает неожиданностей. Я был с несколькими одновременно, использовал игрушки, занимался сексом под наркотиками или алкоголем, в необычных местах — перечислять можно бесконечно. А восприятие мужского тела было чем-то новым. Или напротив — старым? Я возвращался в то время, когда был близок с Джонни?       Сейчас я просто берегу имидж. Он у меня получился очень положительный, светлый. Мне хватило примера Джонни, чтобы знать, что однополые пристрастия знаменитостям не прощают. Конечно, найдутся преданные фанаты, которым будет всё равно, с кем счастлив их кумир, но карьеру сохранить не удастся. Если я появляюсь на людях, всегда только с женщинами. Сплетен не избежать, но я стараюсь их контролировать. Почитываю иногда, что пишут на форумах. О тебе писали пару раз. Называли «юным любовником». Но на одну такую сплетню я создавал десяток других. Мистер Ким Тэхён — образчик гетеросексуального поведения. Не очень постоянный, но такова уж суть мужчины. Общество почему-то любит донжуанов.       Октябрь       Volante       В твоей голове Ким Тэхён — божество. Все фанаты считают своих кумиров святыми, потому что мы носим маски. Если показаться перед кем-то без них и рассказать, что стеснительный айдол на самом деле устраивает оргии, хрустальный замок музыкальной индустрии разобьётся и похоронит под собой всех. Но у каждого есть скелеты в шкафу. Какие-то скромные, безобидные, а какие-то мои.       Есть в жизни встречи, меняющие всё, делящие на до и после. Для меня такой встречей было знакомство с Джонни. Я всё-таки хочу поговорить о нём немного. Или много. Как получится. Некоторые вещи хочется передать в деталях — чтобы его жизнь, продолженная во мне, нашла себя хоть где-то; что-то другое хочу проскочить; не вспоминать, не видеть, когда, ложась спать, закрываю глаза. Но начать придётся с Моники.       Ничего по-настоящему интересного в нашем браке не было. Все истории любви одинаковы, хоть и бытует мнение, что это не так. Обиднее всего мне было за то, как много времени я потерял, прислушиваясь к чужому человеку. Но я точно не ошибся в том, что поехал за ней в Америку. В Корее я не повторил бы свой успех.       У нас сложные отношения; так было всегда. Сначала она долго не отвечала мне взаимностью, подогревала интерес охотника, создавая видимость чарующей, дразнящей недоступности. Я был готов на всё ради неё. Уехал в Америку, не раздумывая, играл в жутких барах, где меня травили из-за разреза глаз и бедного языка. Я задыхался в том мире, и она не помогала, она добивала, ломала, хотела сделать меня таким же, как все, убеждала, что американская мечта — мечта для человека любой национальности.       Она забросила музыку очень скоро, но стоит отдать ей должное: к моим репетициям Моника была равнодушна. Должно быть, понимала, что для меня отсутствие мелодии, возможности играть — смерть. На самом деле, она искусный манипулятор, но действует по слишком избитым стратегиям. Её орудием были угрозы и шантаж. Она скрывала от меня умирающую мать, а потом угрожала потерей ребёнка, когда я хотел поехать попрощаться с отцом. Гадкая история. Моей терпимости не хватает, чтобы простить.       Потом родилась Джису. Первые годы её жизни я почти не помню. Не было удовлетворения от отцовства, никакой радости. Ничего. Пусто. Даже на ненависть меня почти не осталось — всю энергию я отдавал карьере. Лишь иногда задумывался об изменах Моники. Как будто издеваясь, она всегда выбирала себе в любовники музыкантов. «Что есть в них, чего нет во мне?» Этот вопрос мучал меня больше всего. Тогда я не знал себе цену и прислушивался к Монике. Каждое своё движение я сравнивал с тем, как делают другие. Могу ли я играть так, чтобы люди меня действительно слышали, не кажусь ли я им слишком странным? Моника поддерживала мою неуверенность. С ней я казался себе никчёмным и бесполезным — недостойным музыкальной карьеры. Но потом появился Джонни. И он научил любить себя, помог узнать, чего я на самом деле стою.       Это был обычный бар с очень непривередливой аудиторией. Где-то из-за расы мне отказывали в работе, где-то наоборот выставляли на сцене, как цирковую мартышку. Тут меня посадили на сцену. Репертуар сносный, но попросили играть на фортепьяно. У них был удивительный инструмент, каждый звук проникал в душу; просто касаться его клавиш было волшебно. Я любил ту работу и каждый день боялся, что меня выгонят, что найдётся какой-нибудь более талантливый, красивый, харизматичный — кто-то лучше меня. И тогда снова придётся искать что-то хотя бы терпимое и сидеть с микрофоном в каморке, чтобы меня не видели.       Джонни был щедр, заказывал много выпивки себе и несколько раз людям вокруг. Спросил, можно ли угостить меня. Впервые за пару месяцев работы там обо мне кто-то позаботился. Но я отказал: алкоголь разнуздывает разум, но сковывает мои руки. Тогда я боялся этой свободы, потому что знал, каким становлюсь под градусом — по-настоящему живым. Сейчас, выпивая, я возвращаюсь в месяцы после его смерти. Зато трезвый я тот, кем боялся быть раньше. Он научил меня.       Многие детали того периода, казавшиеся мне важными даже тогда, отложились в памяти. А ещё я никому не рассказывал нашу историю, а незаконченное действие лучше всего хранится в сознании. Вот оно и хранится. Вообще у меня так много мыслей о нём… Хочу рассказать всё и сразу. Но слишком хочется напиться. Каждый раз так, когда я не просто поверхностно прохожусь по главам, включающим его имя, а ныряю вглубь, осматриваю каждый угол бескрайнего океана.       Сложно определить, по чему я тоскую больше, но приятнее всего вспоминать его улыбку. Усталое спокойствие и тёплая симпатия. Не к людям — только к музыке. Я твержу себе, что никогда никого не любил, но как иначе назвать моё отношение к нему?       Tranquillo       Джонни сидел до закрытия. Я не мог разглядеть его в полутьме, но чувствовал на себе его внимание. Когда бар закрывался, он подошёл к сцене. Тоже азиат, как выяснилось потом, этнический кореец, переехавший в Америку в четыре. Родители пытались поддерживать в нём билингва, поэтому мы иногда развлекали друг друга болтовнёй на корейском.       — Не хочешь выпить? Я знаю неплохое место неподалёку. Получше этого гадюшника. Хотя инструмент хороший. Ты чудесно с ним работаешь.       Какие у меня были варианты? Злобная Моника, орущая Джису. Враждебность, растворённая в воздухе.       — Почему бы и нет.       — Джон Со.       И рукопожатие. Крепкое, ласковое. Я отвык от простого человеческого тепла. Вокруг лишь неуважение, расизм. А тут — дружелюбие. Оправдываю себя, конечно, но в тот вечер я с особым отчаянием почувствовал, как ненавижу свою жизнь, и был готов сделать всё, что он попросит. Просто за несколько минут ласки и заботы, за возможность поговорить, найти собеседника, а не одни только обязательства.       Мы немного поболтали, он рассказал о себе, я — о себе. Ничего особенного, мелочи, быт, знакомые. Он не был женат, не имел детей. Про работу умолчал, но по тому, какие вопросы задавал о моей, я догадался, что он связан с музыкой.       После того разговора я чувствовал невыразимую лёгкость, как будто парю над миром, живу, а не просто существую. Моника встретила меня скандалом. Не знаю, кто орал громче: она или малышка Джису. Или я? Я тогда не молчал, как сейчас. Много говорил. Лишнего чаще всего. Не отбирал золото среди камней, выбрасывал всё подряд.       На следующий день я ждал встречи с ним. Играл рассеянно, но слушатели бестолковые, глухие, поэтому никто не жаловался. Джонни пришёл в перерыве, мы немного поболтали, он много шутил и смотрел в глаза. Не то что я — постоянно отводил взгляд. Был как школьник, взятый под шефство старшеклассником. Разница в девять лет почти не ощущалась. Я воспринимал его как брата, найденного на чужбине. Глупо, но общее происхождение делало его почти родным.       Я игнорировал некоторые намёки, идущие от него. Небрежные прикосновения, комплименты не только музыке, но и внешности, речи, поведению. Он обсыпал меня похвалами, как нищего обсыпает деньгами шейх, собирающийся присоединить его к своему гарему. Я не догадывался о мотивах Джонни; не думал, что они вообще есть, просто надеялся, что ему со мной интересно — вот и всё. А потом он пришёл к началу моей смены и сказал, что я должен бросить всё и пойти с ним. «Сейчас или никогда. Я сделаю тебя знаменитым, если ты доверишься мне». Уход означал увольнение, я колебался, но не долго. Альтернатива была хуже этого шанса, пускай даже призрачного.       По пути он дал мне бутылку. Я думал, это сок, глотнул — виски. (с тех пор его ненавижу)       — Пей, Тэхён, пей. Ты должен сыграть так, чтобы они поверили в то, что душа способна покинуть тело. Ты умеешь, если расслабишься.       На волне всего нового я и не сразу вспомнил, что он имеет в виду вечер, когда пригласил меня к себе. Я немного выпил и поиграл для него на скрипке. Он был в таком восторге, что едва не бросился передо мной на колени — творческим людям присуща эта театральная драматичность. Но я и сам признавал, что так могу играть только немного пьяным.       Мы пришли в бар на другом конце города. Было накурено, темно. Я испугался, что это бордель. Меня повели куда-то вниз, я дёрнулся, хотел сбежать, но Джонни держал крепко.       Дальше ступор. Чувствовал себя напуганным ребёнком, хоть и часто прослушивался до этого. Взял скрипку, провёл смычком, но тут же прекратил. Понимал, что делаю не то, что надо. Душа должна покинуть тело. Я вспомнил Джису. Как она своими маленькими ручками хватает мои пальцы, как улыбается, когда видит моё лицо, или хмурится, повторяя мою мимику. Не хотел думать о плохом, искал энергию в хорошем. Но этого было мало. Тогда я вспомнил детство. Моя первая скрипка, которую мне подарил дядя. Я часто репетировал дома, но родителей раздражала музыка, они ненавидели и меня, и Вини, мой первый инструмент. Однажды я вернулся с репетиции поздно, отец вырвал скрипку и разбил её о стену. Вопил, что в их семье не принято заниматься музыкой — это развлечение богачей. Мне было так плохо тогда. Даже сейчас я с болью вспоминаю ту детскую безысходность, то безнадёжное отчаяние, с которым я собирал обломки, надеясь, что мне удастся спасти Вини. Мне было одиннадцать, я не представлял, как найти работу в этом возрасте; да и сколько нужно работать, прежде чем получится купить то, на чём можно заниматься? Повезло, что у дяди не было своих детей и своё музыкальное обожание он направлял на меня.       Эта энергия сработала. Я сам выпал из реальности от того, как играл. И с того дня моя жизнь изменилась. Не только с точки зрения карьеры. О ней можно почитать на википедии. А вот о Джонни там не написано. Ни слова. Это моя вина.       Для нас всё началось в тот вечер. Он пригласил меня отпраздновать к себе. Я был воодушевлён, согласился, мы выпили, и он меня поцеловал. Человек, в котором я видел наставника, показал, что он рассматривает меня не только как своего подопечного.       — Так вот из-за чего это было? — возмутился я.       Я был в бешенстве, уже и не помню, что наговорил — забыл сразу, как сказал. Ругался по инерции — потому что так принято, а не потому что действительно считаю, что это недопустимо. Корейское воспитание гомофобии — я придерживался его, хотя сам пару раз задумывался над тем, чтобы попробовать. Я испытывал отвращение только к своему явному возбуждению, а не к поцелую или возможному продолжению. Он выслушал молча, а потом печально улыбнулся, как будто слышал это всё тысячу раз, но надеялся, что хотя бы я смогу сочинить что-то более уникальное, что-то достойное человека, которого он собирался сделать великим.       — Однажды ты научишься видеть людей так, как вижу их я, и вспомнишь этот вечер, — снова улыбка, а потом жест к двери и величественное пренебрежение. — Уходи.       — Всё, моя карьера кончена?       — Я пригласил к себе друга, чтобы отпраздновать выгодный контракт, а ты задаёшь вопрос своему агенту. Это разные вещи.       Мне понадобилось много времени, чтобы понять эти слова.       Я долго не верил, что всё это действительно происходит. Слава, деньги — бешеные, безумные деньги, — внимание.       Отношения с Джонни испортились. Я слушался его, потому что видел, что он делает с моей жизнью — лепит из обычной рисовой муки произведение искусства, которым будут восхищаться потомки, — но мы больше не разговаривали. Больше он не питал меня своей мудростью, закрыл канал мироздания, из которого я успел получить лишь крупицы, да и те не сумел осмыслить.       Он следовал за мной по пятам. Моя тень, к которой я привык настолько, что часто забывал, что за преданностью таится желание. Я старался не думать об этом. Ветер в голове — я был слишком беспечным, доверчивым и уставшим. Моника высосала из меня желание жить, и я, словно вырвавшись из плена, не отдавал себя отчёт ни в чём. Подписывал всё, что он давал. Даже не читал. Повезло, что он не воспользовался этим. Просто протащил меня по верхам индустрии, пристроив в свободном месте.       Всё изменилось с первым туром. Тогда я развёлся с Моникой, хоть она и пыталась меня шантажировать какой-то чепухой — боялась, что я лишу её пособия, но я пообещал, что до восемнадцатилетия Джису они будут обеспечены. Уже тогда я понимал, что эти гастроли не последние. Я поймал волну. Надо лишь удержаться на ней и не натворить глупостей. Но с этим оказалось сложнее. И Джонни снова оказался рядом — контролировал меня, если я слишком надолго заглядывал не за те двери.       Я узнавал новый для себя мир. Распутство, наркотики, алкоголь. В молодости всё это проходит легко. Ночью ты спишь головой в унитазе, а вечером этого же дня уже играешь на скрипке, весь из себя интеллигент, цепляешь девочек, как игрушки на ёлку. Незатейливые, но быстро бьются.       В каком-то штате — не помню даже примерно, я был так накурен или пьян, что не следил за нашими передвижениями — мы сняли девушку. Он снял. Может, даже не снял, а просто познакомился. Но она была развратной до одури. Мне тогда казалось, что такими могут быть только шлюхи.       Не могу сказать, что мы переспали — так, поцелуи и пара минетов от него. Я позволял. Но потом бывало стыдно. Не за то, что я в этом участвовал, и даже не за то, что мне было хорошо, а за это влияние, которое я, как губка, впитывал в себя, веря, что становлюсь новым, более успешным человеком. Моя жизнь проходила через призму алкоголя или травки и наркотиков. Это само собой разумеющееся: ты или живёшь по законам индустрии, или тебя выкидывают. Тогда я так думал.       Мы часто были вместе. Больше всего я любил моменты, когда наши барышни уходили. Оставаясь наедине, мы много говорили. Могли проболтать целую ночь, а потом опоздать на какое-нибудь бестолковое мероприятие. Мне было уютно в этих часах и в этой близости, которая никогда не распространялась за пределы гостиничного номера. На людях отношения были только рабочими.       Джонни был философ, романтик. Слушаешь его — и наполняешься энергией, возвышающей тебя над миром. Я любил время, проведённое с ним, потому что оно было особенным. Не только для меня, но и для него, и в этом тоже что-то уникальное — когда ты точно знаешь, что минуты рядом что-то значат для двух людей.       Он передавал мне свои знания, учил выживанию среди волков, шакалов, гиен — среди разных людей. Он рассказал о Джейке (Джеймсе? Я так и не запомнил имя; пускай будет Джейк), из-за которого кончилась его карьера. Они были влюблены, а потом кто-то узнал об их связи, Джейку пригрозили публичным освистанием, и они расстались. Но слухи всё равно поползли, и Джейк положил голову Джонни на плаху — чтобы спасти свою.       — Я взял за правило смиряться со всем, что происходит в моей жизни. Не трачу время на жалость к себе. Если совершаю ошибки — пытаюсь их исправить и делаю выводы. Главное — ни о чём не жалеть. Конечно, речь не идёт о нарушении закона или чём-то аморальном — такие вещи нельзя оправдывать ничем. Но, если ты бессилен, не жалей ни о чём, — сказал он однажды. Я запомнил, но, как часто со мной бывало, не задумался.       Я отрезвел, когда мы вернулись. Увидел Монику, дочь, вспомнил, чем занимался в туре и всё бросил. Отказался от Джонни, даже не поблагодарив за всё, что он для меня сделал. Испугался, что меня затягивает, побоялся, что хорошо это не кончится. Карьера или привязанность? Я думал недолго.       Быстро нашёл нового агента, попутно выслушивая, что зря работал с Джонни в принципе. «Учитывая его репутацию». Я вежливо кивал, но каждый день вспоминал, как он, лежа рядом со мной, рассказывал о чём-нибудь своим мягким, как скрипка с хорошо наканифоленным смычком, баритоном, смеялся, гладил по голове. И становилось тошно.       Моника пыталась вернуться, видя, что я набираю популярность. К этому она стремилась, когда выходила за меня. Теперь мне стыдно, что я когда-то влюбился в такого человека. Первое время я соглашался с ней спать. Пытался вернуться к привычному распорядку, отрицая, что я — пёс, попробовавший кровь и отказавшийся от молока навсегда. Но потом… Сложное было время. Я стёр из памяти половину. Вспышками вспоминаю, что делал, как жил, вспоминаю Джонни и его истины. Тяжело. Тогда я не обращал внимание на то, как меняюсь. Просто плыл по течению.       За семейной драмой и новым витком карьеры и своего развращения я не заметил, как прошло полгода. Он позвонил. Я всегда сбрасывал. Нетрудно догадаться — стыдно было, что он вложил в меня столько сил, а я его бросил. А тут, задумавшись, ответил.       — Приди, пожалуйста, хочу услышать тебя.       Я стёр из памяти свои слова. Они были жестокими, неправильными. Я отказался прийти, назвал его придурком и послал куда подальше.       — Ты будешь сверкать, Ким Тэхён. Пускай твоя жизнь сложится лучше, чем моя, — сказал он на прощанье.       А на следующий день я узнал, что был последним, с кем он говорил перед тем, как спрыгнуть с крыши.       Не хочу, не могу.       Mesto       Эта история преследует меня всю жизнь. Виню себя за трусость. Я должен был, обязан был выслушать его, убедить, что он нужен миру, нужен мне.       Время не лечит, если на твоих руках кровь человека. Я не перестаю винить себя в его смерти. Не разглядел его боль, не подставил плечо, которое всегда было в моём распоряжении, когда плохо было мне. Я был молод и слеп ко многим вещам. Почему он сделал это? Из-за чего именно был несчастен? Хочется верить, что я сильнее и не закончу так же.       После его самоубийства я стал другим. Перестал быть мальчишкой, которым переехал в Америку. Я сломался. Мне было больно, не хотелось просыпаться по утрам, но приходилось притворяться. «Контракт». Страшное слово, держащее моё сердце в тисках. А я всего лишь хотел писать музыку и быть сытым.       Моя музыка изменилась тоже. Джонни был превосходным пианистом, но играл редко, всегда только для меня и никогда на людях. И теперь во всём, что я пишу, есть частички его личности, его души, его историй. Я думал пройдёт, но почти девятнадцать лет спустя могу сказать, что такие вещи не проходят.       Немного жаль, что это мой первый дневник. Сейчас я бы почитал, о чём думал раньше. Там, конечно, была бы беспросветная чушь, но это история, поэтому интересно. А ещё там был бы Джонни.       Я часто думаю о нём. Что это? Чувство вины? Привязанность? Благодарность? Любовь? Одержимость прошлым? Всё вместе? Он научил меня ценить себя и объяснил вещи, о которых я не задумывался. Моё взросление и становление началось с него. Он был рычагом, который запустил формирование моей личности. И я, соблазняя души, искал того же — хотел стать великим через других.       Хочется верить, что он мной доволен, но вряд ли.       Ноябрь       Capriccioso       Несколько раз открывал дневник. Перечитывал последнюю запись и закрывал. Сейчас вот захотелось немного поговорить ни о чём. Чувствую подъём и упадок одновременно.       Я не пишу точные даты, потому что так моя привязанность менее осязаема. Мнимая свобода с границами. Это просто поток сознания, а не отчёт. Но у каждой записи остаётся своё звучание.       Вспоминал на днях свои концерты в Сеуле. Думаю, нас могли познакомить, когда тебе было четыре. Естественно, я тебя не запомнил. Ко мне кто-то подходил, представлял своих отпрысков, я вежливо кивал, делая вид, что знаю, кто все эти люди, а не мучительно пытаюсь отрыть в памяти их имена. Если скажу, что ты выделялся среди остальных, совру. Нет, ты был таким же безымянным мальчиком, как и все остальные дети. Я даже не посмотрел на тебя. Ни на кого не смотрел. Если бы я знал, что будет с нами, когда ты подрастёшь, я бы задержался на тебе дольше: чтобы запомнить твоё лицо и бежать, когда увижу его снова.       Что происходит с тобой сейчас? Тоскуешь ли ты по мне? Сильно или пассивно, скрыто, вспоминаешь меня с грустной усмешкой, но радуешься, что больше я не порчу тебе кровь? Появился ли у тебя кто-то? Может, я ушёл ради тебя? Принял первое в своей гадкой жизни правильное решение с заботой о другом. Прошло много времени. Как говорят, много воды утекло. Моя мутная, в ней ничего не разглядеть. Но я вижу всё: минуты моей жизни вымываются и убегают прочь.       Хочу, как в фильмах, избавиться от всех воспоминаний о тебе. Стереть. Не оставить ничего, потому что ни одно не приносит удовольствия. Я ненавижу их все. Каждое, даже приятное. Не существует хороших воспоминаний, когда у отношений нет будущего. Незачем хранить это несчастное прошлое. Ты — моя неуловимая мелодия, которую никак не выходит вспомнить, но она надоедливо крутится в голове, мучает. И я ничего не могу с этим сделать.       Stringendo       Даже тут меня иногда ловят на улице. К счастью, редко. Недавно подошла девушка лет двадцати пяти, восторгалась, говорила, что я вдохновил её на занятия музыкой, из-за меня она выбрала скрипку; а потом пригласила куда-нибудь сходить. Я не соглашаюсь обычно — не связываюсь с теми, кто меня знает, избегаю потенциальных слухов, которые поползут по форумам. Не согласился и сейчас, но снова вспомнил тебя. Видимо, просто нужен был повод написать.       Я часто вспоминаю Пусан. Последний день. В деталях. То, как мы сидели рядом, как я целовал тебя в висок, потому что ты, слепец, не видел ничего, кроме своего горя, как мы пошли в бар, как ты ревновал, как мы танцевали и ты смотрел на мои губы. Сделай ты это, скажем, в ноябре, после твоего совершеннолетия, конечно, я бы с тобой переспал. И не было бы никаких разговоров. Мы поиграли бы в отношения, а потом я бы ушёл. Но я затянул, передержал, момент выгорел, и остался не пепел, который можно развеять, а безжизненная головешка.       Решил провести эксперимент и переводить на благотворительный счёт десять евро каждый раз, когда вспоминаю тебя. Дал себе неделю — посмотреть, насколько всё запущено. Никак себя не останавливал, отвлекался на других, чтобы возвращаться к тебе, и знаешь что? За неделю я отдал им больше трёх тысяч. И это сводит меня с ума. Что это? Старческий маразм?       Возраст никогда не был моим больным местом. Мне комфортно в своём теле. Я хожу в зал, слежу за кожей. Я, в конце концов, богат настолько, что неприятные бонусы старости кажутся меньше, чем они есть. Да и какие бонусы… Пока всё не так плохо, как могло бы быть.       Забавно, что многие их тех, с кем я бываю близок, не боятся возраста. Иногда они неактивно сопротивляются, потому что есть в этом что-то аморальное, но вместе с тем взрослый партнёр кажется более привлекательным. Или я просто не выбираю тех, кто в состоянии мне отказать. Ты вот тоже не смог.       Твоя мать проявляла ко мне интерес, но в юности я был менее раскрепощённым. А она, думаю, не изменилась. Я знаю таких женщин. Холодный скептицизм, разогреваемый похотью. Думаю, она изменяет Намджуну. Должно быть, он знает — потому что сам захотел. Её вряд ли мучает совесть. «Это вдохновляет меня», или что-нибудь в этом духе. Чертовка умеет заговаривать зубы. А Намджун из тех, кто будет терпеть ради любимой всё. Она питается его обожанием, но за это пришлось пойти на компромисс — родить ребёнка.       Что сказали бы твои родители по поводу нашего союза? Думаю, они оба консервативны. Намджун не ориентируется на социальные нормы, живёт так, как ему самому кажется правильным. Если ты будешь счастлив — это правильно. А вот Джин-Хо наверняка обвинила бы меня в растлении — в отместку. Но я не играю с законом и не сплю с теми, из-за кого могут возникнуть проблемы. Впрочем, я бы отбился.       У меня есть принципы и правила. Появились, когда мой моральный компас замер и распутная жизнь едва не стоила мне всего. Если я выпиваю, всегда остаюсь в сознании, если принимаю наркотики (последний раз это было лет десять назад), рядом должен быть вменяемый раб, который следит за тем, чтобы я никого не убил и не отпилил себе ноги под приходом. Но это всё старые привычки. Сейчас у меня другие игрушки. Скандалы возникают редко. У меня потрясающая пресс-служба, которая не просто покрывает мои пожары пеной огнетушителя — они научили меня не попадаться.       Nobile       Говорят, если человек признаёт себя глупцом, то он не так уж и глуп. Я признаю, но лучше от этого не становлюсь.       Иногда я жалею, что не воспользовался твоей одержимостью. Меня не удовлетворяют пустышки, с которыми я сплю тут. Впрочем, я не уверен, что ты не пустышка.       Сейчас пропасть лет между нами слишком широка. Мы — люди разных поколений и никогда не будем говорить на одном языке. За это я люблю молодость: она обогащает меня. Я не страдаю, что не принадлежу к какой-то культуре — нашёл способ получать то, чего нет у меня, через других. Но, хоть мне и хотелось бы жить с кем-то, а не компенсировать годы одиночества случайными связями, у нас нет будущего. Из-за разницы в возрасте, моего положения в обществе, известности, самой сути однополых отношений, но главное — из-за твоей зашкаливающей незрелости и инфантильности, которые иногда так раздражали меня, что хотелось тебя ударить, чтобы ты пришёл в себя. Ты эгоист, в котором нет ничего из того, что обычно привлекает меня в мужчинах. Ты обожествляешь меня — это утомляет. В отношениях, даже коротких, я всегда искал партнёра, а не фаната. Но почему же я вообще задумываюсь об этом?       А о чём думаешь ты? Как складывается твоя жизнь? Карьера, отношения, дети. Не останешься же ты влюблён в меня всю жизнь. Я не мечтатель и не думаю о том, как мы бы жили вместе. Смотрю в будущее, но ничего не вижу. Потому что у нас его никогда не будет. Не существует сценария, в котором мы сойдёмся. Я ни разу не представлял, что признаюсь тебе в любви. Не признаюсь.       Я знаю таких людей, как ты — ситуация с Трикси показала, как тяжело тебе терять тех, к кому ты привязан. Ты не можешь просто забыть и отпустить. Даже если начнёшь жить с кем-то другим, всегда будешь помнить меня. Нет, преданность это не плохо. Только если она не мешает жить. А тебе будет мешать. Надеюсь, ты освободишься. Мы оба.       Furioso, lamentoso, infurianto. Anger       Невероятная чепуха.       Знаешь почему? Всё это по-настоящему значит, что мне не плевать. Меня интересуют мелочи. И это невероятно глупо.       К чему я тянусь? К искренности, которой не осталось во мне? Ты чист и честен, но ты не единственный. Разве что ты чуть менее наивный, чем другие. Я видел, как на моих вопросах ты начал расти, словно получившее воду зерно, долго лежавшее в земле. Ты ищешь ответы, а не просто доверяешься.       Что будет с тобой? Ты будешь сильным, сможешь переключиться на учёбу, чтобы отвлечься? Сможешь найти утешение в ней? Или в чём-то ещё? Может, в ком-то? Но что делать мне, если нет? Я стараюсь не связываться со слабыми личностями, потому что видел людей в депрессии. Плоть, доведённая разумом до изнеможения. Жуткое зрелище. Я не хочу этой ответственности, но ты снова навязываешь мне то, к чему я не привык.       Espressivo       Так много мыслей и так мало места для них. Даже тут его недостаточно. Иногда мне хочется написать просто пару строк, нечто бессистемное, но я не беру в руки дневник, если знаю, что запись будет короткой, иначе вся моя жизнь превратится в ведение этих записей.       Я часто пишу музыку кому-то или чему-то. Не понимаю абстракцию и считаю, что искусство должно быть привязано к реальности. Вся моя музыка — личная. Я пишу всем, кто меня увлекает хоть на сутки. Муза позволяет запоминать сюжеты своим языком. Написал и тебе. И ты услышал. Немузыкальный ребёнок уловил истинный смысл мелодии. И поэтому пришёл ко мне в тот вечер — понял, что со сцены я говорил о тебе.       Безумно хотелось сыграть её в большом зале. Звук так отличается, что иногда я перестаю что-то исполнять, услышав, как музыка звучит, когда её слышат другие. Та песня звучала хорошо. Наверное. Я не помню. Записей с концерта почти не сохранилось, да и сам я слышал её не больше десяти раз. Даже не репетировал толком. Когда только написал, что-то смутное шевельнулось в душе, а потом я побоялся вслушаться и понять, что в неё вложено. Меня уговаривали записать в студии, но я отказываюсь. И вряд ли соглашусь.       Doloroso       Иногда на занятиях я, привязывая теорию к реальности, рассказываю истории из своей жизни. Манипуляции, трагедии, комедии, если таковые бывают к месту. Иногда говорю о нас. Конечно, без имён, но мне нравится эта странная связь с тобой и миром.       В последнее время я часто пью. Бокал виски уже стал привычкой. Я прихожу после занятий, включаю свет на кухне, наливаю, иду в комнату и долго сижу в темноте, слушая любимых музыкантов. Поглощаю то, что знакомо, чтобы отделить тебя и те чувства, которые ты вызываешь. Всё кажется невыразимой глупостью. Не хватает сил поиграть даже для себя. Душа тянется к музыке, а руки не слушаются. Я люблю одиночество, люблю свободу, но иногда осень и тоска накатывают так, что тяжело бороться.       Всё время хочу спать, но страдаю от бессонницы. Пытаюсь привыкнуть к строгому распорядку и необходимости выполнять шаблонные действия каждый день. А мыслями улетаю в Сеул. Что-то похожее было у меня в двадцать, когда я уехал в Америку. Немного пострадал с непривычки, но тогда я был молод и быстро адаптировался. Да и возвращаться было не к кому. А теперь я насильно заставляю себя думать о работе. Что сыграть, рассказать, послушать. Новая жизнь не поглощает меня, как прежде. Это серьёзнее, чем я боялся.       Часто открываю дневник, порываясь что-то написать, но в итоге просто перечитываю старые записи. Хочется сжечь, а не добавлять что-то ещё. Да и нечего писать. Что я скучаю? Ну, написал — и что? Кому-то стало легче? Мне — точно нет.       Иногда удаётся отвлечься. На днях был в театре. Обычно хожу с кем-то — для имиджа. Хотя пару раз случались интересные дискуссии. Но друзей у меня тут нет. Общаюсь со всеми, но не дружу ни с кем.       Не очень люблю театр, но от любительских постановок всегда остаётся много впечатлений. Артисты маленьких трупп часто более искренние и живые, чем знаменитости, билеты на представления которых стоят тысячи долларов. Так и работает искусство. Я тоже иногда боюсь, что стал играть хуже — потому что мне не нужно стараться, чтобы выжить. Я заработал достаточно и могу отказаться от выступлений, если окажется, что я больше не востребован. Но пока меня зачем-то любят.       Мой дар в том, чтобы заражать людей музыкой. Из-за этого меня слушают даже те, кто терпеть не может классические инструменты. Есть обаятельные, но некрасивые люди, которые очаровывают харизмой, характером — чем-то неосознаваемым, неосязаемым. Я — такой человек, сумевший превратить притягательность в музыкальную миссию. Может, я верил, что смогу внушить эту любовь и тебе? Но ты никогда не будешь музыкантом. Ты влюбился не в музыку, а в её носителя.       Скоро мой день рождения. Ты позвонишь. Должен ли я ответить? Такой вопрос не стоит обычно. «Нет». Категорично — мне по душе жёсткость. Но я хочу послушать тебя. Не «голос», как пишут в женских романах, просто тебя. Как твои дела, что ты будешь говорить, что спрашивать, хочу послушать, как ты будешь думать. Ты очаровательно высказываешь симпатию. Честно, но аккуратно. Колешь пальцы об шипы, чтобы не задеть лепестки, потому что так тебе кажется правильным.       Я никогда не любил дни рождения. В детстве это просто казалось бесполезной тратой времени и денег, а с возрастом добавились обязательства, ведь в этот день я должен быть особенно вежливым, выслушивать людей, на которых мне плевать, и улыбаться.       Мне не с кем его отмечать. Даже если получается встретиться с Джису, в комплекте с ней всегда идёт Моника. Из года в год повторяет один и тот же сценарий: приехать, переспать со мной, надеяться, что я вернусь. Не представляю, зачем я ей сдался, но не сопротивляюсь. Это забавно.       Innocente       У меня есть ученик — он напоминает мне тебя. Чистый, светлый, нелюдимый. Тут влюбляться в преподавателей модно, а к однополым отношениям относятся либо равнодушно, либо с интересом. Думаю, он испытывает ко мне симпатию. И я пользуюсь этим. В рамках разумного, конечно — мне не нужны проблемы. Да и правила, правила. Просто слегка поддерживаю его невинный флирт. Больше ничего. Но он не такой, как ты. Для нас обоих это игра, которая скоро наскучит. Нельзя таким отказывать, а то они будут привязаны дольше — пока не поймают. Но мне нравится играть с ним. Немного отвлекает, занимает мысли, как-то держит в тонусе, чтобы притворяться весельчаком было проще.       Лет пятнадцать назад у меня был человек, похожий на тебя. Его звали (впрочем, и зовут: насколько я знаю, у него всё в порядке) Хосок. Как скрипку Джису. Она знает эту историю. Она вообще знает многое из моего прошлого. Но всё самое стыдное я оставляю только для себя.       Он влюбился в меня. Так же, как ты — сильно, безумно. Обычно ученикам хватает слов о том, что всё это юношеское, пройдёт, а я им не подхожу и вообще у меня есть дама сердца, а им лучше поискать кого-то другого. Но тут не сработало. Он нетерпеливый — признался через месяц. Я кое-как ушёл, вспоминал его пару месяцев, а потом он превратился в байку, которую можно рассказать на светском мероприятии, чтобы повеселить престарелых богачей. Но с тобой не так. Даже если я уеду на десять лет, ничего не изменится. Почему?       Ты часто мне снишься. Всегда улыбаешься, говоришь что-то ласковое, и я отвечаю. Хотя бы где-то я могу это сделать. В последнем сне о тебе мы были где-то, где тепло и никого нет. Наверное, Тай, какой-нибудь из островов. Помню босые ноги на песке, прозрачную воду, чёрных морских ежей, отлив и голые камни, по которым ты ходил, несколько раз чуть не соскользнув. Помню вкус твоих губ, смешанный с вином. Помню твои смеющиеся глаза, в которых хотелось утонуть. Но в реальности есть ты, есть я — и больше ничего. Или нет, есть ещё твоя тоска — совсем как моя.       Почему я не признаюсь, что неравнодушен? Боюсь что-то изменить? Не хочу, чтобы ты причинил мне боль? Боюсь за карьеру? За дочь? За что?       Sotto voce       Я довольно мастерски избегаю того, чтобы посвящать тебе целые записи, но всё равно в каждой строчке обращаюсь к тебе. Я привязан. Невидимой линией, которая больше симпатии или любви; больше всей этой романтической чепухи.       Мне жаль, что ты лишён любви. Джин-Хо никогда не волновалась о тебе так, как стоило, чтобы ты, её ребёнок, считал себя важным и ценным, видел себя уникальным. Но иначе ты был бы ещё слабее — не пришлось бы бороться с разочарованием от слова «мама», которое кто-то говорит ласково, а кто-то не говорит вообще, называя эту чужую женщину, давшую жизнь, но не давшую чувство защищённости, матерью. Надеюсь, кто-то подарит ту любовь, которой тебе не хватает.       Невыносимые мысли. Однажды ты будешь с кем-то счастлив, ты будешь с кем-то близок. Кто-то будет касаться не только твоего тела, но и твоей души. Кто-то будет рядом с тобой, а я могу только наблюдать со стороны. Так и должно быть. Ни мне, ни тебе это не нужно. Нужно не это. Тебе нужна драма, трагедия, что-то больше тебя самого, чтобы выбраться из скорлупы. Ты должен набрать свой багаж, а не путешествовать за чужой счёт.       Твои слова не выходят из головы. Я запомнил их слишком хорошо. Каждую фразу и интонацию, каждый жест. Мне было интересно узнать всё это, но вместе с тем так мучительно. Не понимаю, что хочу написать. Чувствую себя телом, в котором не может ужиться сознание. Просто я очень часто вспоминаю наш последний вечер и то, как ты бесстрашно говорил мне «ты». Это переход у всех происходит по-разному. Резко или после занудного обсуждения. У тебя — лихорадочно, громко, как если бы ты был песней. От пиано-пианиссимо к фортиссимо, а потом морэндо до полной тишины. Как «From Now On».       Что я стал бы делать, спроси ты прямо: «Я тебе нравлюсь?» Всё очень индивидуально и зависит от многих параметров. Давно ли мы знакомы, на каком этапе, какие у меня планы на тебя. Планы... Какие? Никаких. Похоть превратилась в смирение. Нет, я, конечно, хочу тебя, часто представляю, какие штуки можно с тобой делать, но… Тут появилось какое-то странное, сомнительное «но».       Интересно, ты уже переспал с кем-нибудь? Или твой первый раз непременно должен быть по большой любви? Или ты сделаешь это из любопытства — чтобы точно понять, что мужское тело кажется тебе более привлекательным? Или только моё? На чём ты остановился в анализе своей сексуальности? Думаю, зерно гомосексуальности в тебе растёт — иначе я не смог бы тебя привлечь. Во что оно вырастет? Будут ли у тебя женщины? Какими они будут? В кого ты влюбишься следующим? Появятся ли у тебя дети? Или ты асексуален и не интересуешься всей этой мишурой, а меня любишь без привязки к полу, возрасту и статусу?       Serioso       Ко мне на днях пристал фанат. Сказал, что очень любит мой стиль (даже спустя столько лет я всё ещё ценю этот комплимент), и попросил сделать со мной фотографию. И я подумал, какой ты везунчик. Можешь меня посмотреть и послушать. Можно даже найти фотографии с какой-нибудь уродливой физиономией, с неудачных ракурсов. Или студийные. Мне, например, нравится фотосессия с Чонином — скрипкой, купленной на первый серьёзный гонорар. Я там вдохновлённый и без пустоты в глазах.       У меня почти нет твоих снимков, лишь пара фотографий, которые я сделал в Пусане. Вот ты спишь, вот ешь, вот смотришь в сторону. Но на всех ты такой несчастный — мне не нравится их видеть. Слишком много воспоминаний и боли в них.       Я находил парочку твоих фотографий с концертов Джин-Хо и несколько с выступлений Намджуна. Забавно, насколько разное у тебя выражение рядом с ними. С матерью — скучающее, я так и вижу в твоём взгляде «Когда же это кончится». А с отцом — терпеливое уважение. Хоть ты и не любишь музыку, это очень достойное поведение. Хотя о чём я — ты растёшь прекрасным человеком во всём. Твоей жене очень повезёт. Или мужу. Надеюсь, это буду не я.       Ты грезишь тем, что хочешь узнать меня, не представляя, что скрыто за тысячей слоёв лжи, которыми я обрастаю, как дерево. Настоящий я — в тысячу раз хуже, чем человек, в которого ты влюбился. Будешь ли ты разочарован, если узнаешь, почему я так вёл себя? Будешь зол? Возненавидишь меня? Кажется, я достиг того уровня, когда и сам себя немного ненавижу — за то, что это не проходит. То, что я ушёл, не даёт нам вылечиться. Но что было бы, получи мы друг друга? Ты смог бы отпустить? Или прирос бы ещё крепче?       Может, позвонить Намджуну, узнать, как ты? Мне безумно хочется увидеть тебя. Просто посмотреть на то, как ты существуешь. Идёшь по улице, улыбаешься, ешь, чистишь зубы, разговариваешь с кем-то, делаешь покупки, смотришь фильмы (какие тебе нравятся?). Ты мог бы делать всё это рядом со мной.       Почему бы мне не вернуться?       Не понимаю, зачем веду этот дневник. Он мучает меня не меньше, чем ты сам.       Ноябрь       Morendo       Минхёк, значит. Что же, рад за тебя.       Декабрь       Stretto       Странно так жить: надеяться на твоё счастье с другим и отчаянно бояться его.       За моей спиной много отношений. Коротких, долгий, серьёзных, пустых. Но ты перечёркиваешь их все, хотя между нами не было ничего, кроме дружбы. Потому что ты запретный плод, пресловутый гештальт, который мне никогда не закрыть.       Я соврал. Я так много вру, что эту фразу можно написать на моём надгробье. Конечно, я знал, что ты будешь звонить — тебе непременно нужно меня поздравить, — знал, что ты будешь первым, потому что для тебя это важно. Ты не отпустил и не смирился. Нужно сделать ещё много шагов, чтобы уйти от меня.       Сколько ты их уже сделал? Этот Минхёк… Я всё время думаю о нём. Что это за человек? Он не обидит тебя? Это серьёзно, или ты просто искал, кто утешит тебя? Я знаю, как это происходит. Лучше всего справиться с тяжёлыми разрывами помогает новая влюблённость. Разбитое сердце более восприимчиво и влюбляется быстрее. Душа раскрыта и впускает всех, кто протянет руку. И такие расставания потом не менее болезненны, чем те, с которых всё начиналось.       Я уговаривал себя привыкнуть, что так будет, но в груди мерзко ноет от мысли, что оно не просто «будет» — оно уже есть. Я должен радоваться, что ты пытаешься излечиться. Много чего должен, но не делаю.       Как ты увидел эти статьи? Кто-то показал их тебе? Или ты сам следишь за моей жизнью, питаясь объедками жёлтой прессы? Забавно, как легко получаются слухи. Пара прикосновений, вежливый поцелуй в щеку, совместная фотография, и по версии СМИ вы уже планируете дизайн детской в вашем загородном доме, купленным тобой, но зарегистрированным на вас обоих, чтобы после развода половина досталась ей. Между нами ничего нет. Поговорили на благотворительном вечере, разок переспали.       У меня было множество вариантов, что тебе сыграть. Что-то своё — одну из песен, написанных тебе, — или чужое; веселое, грустное, быстрое, медленное. Но я выбрал Вивальди. Сразу заиграла в голове, когда ты попросил. Есть в этой мелодии какая-то мрачная безысходность, которой мы с тобой дышим.       Я точно знаю: больше ты звонить не станешь. Даже если в твоей жизни случится катастрофа — ты не придёшь ко мне, ведь я попросил тебя об этом. Надеюсь, тебе это не понадобится.       Август. Bargaining       Calando       Заметил, как давно я не писал? Не надо ступать на этот мост снова — он и так трещит подо мной. Пора его сжечь. Я почти справился, уже решил, что соскочил — два года! — но нет. Просто поводов не было, а интересные истории закончились.       Иногда я общаюсь с твоим отцом. Например, звонил прошлой зимой. Оправдался чепухой, вроде «вспомнил, что Чонгук просил поискать для него ноты, но трубку не берёт», заодно спросил, как ты. «Ничего нового». Потом я позвонил в июле — после своего визита в Сеул. С Бэт. Она настояла, а мне было всё равно. Хотелось развеяться, в Лондоне были каникулы. Тогда новостей тоже не было. Наверное, ты и сам не знал, что натворил. Увидел нас где-то? Как же это безумно. Мне тошно от той боли, которую я тебе причинил.       В последний раз мы созвонились неделю назад. Теперь я приурочил звонок к своему возвращению. «Не интересует ли Чонгука скрипка». Нет, теперь у Чонгука другие заботы.       У меня перед глазами мигом нарисовалась картинка: ты напился, случайно переспал с однокурсницей, на которую трезвым не обращал внимания, а эта дурёха взяла и забеременела. Отчаяние, отрицание, принятие. Благородство убедило, что жизнь священна. А потом ребёнок, учёба, работа. Ты должен быть самостоятельным — должен сам содержать ребёнка и себя. Так ты думал, веря, что истязание, которым ты мучаешь своё тело, помогает душе справиться. Этот ад позволил не видеть, насколько ты одинок и не думать, что я где-то далеко, а ты даже не можешь со мной связаться. Потому что на простое сообщение я не отвечу, а написать, что ты сходишь с ума от того, как всё навалилось, ты не можешь. Ты же сильный.       Не знаю, что будет с нами дальше, но я не оставлю тебя больше. Буду существовать на фоне, как ангел-хранитель. А что? Я давно откупаюсь от совести огромными отчислениями на благотворительность — мне не привыкать. This is my design. Подкуплю твою несостоявшуюся подружку, чтобы от неё избавиться. Детектив порылся в её прошлом. Тебе не нужен такой человек. Нет, это не намёк на меня, всего такого благородного и так далее. Я тебе тоже не нужен. Ведь у тебя теперь есть Ли Минхёк.       Lugubre       Странная жизнь у человечества. Все мы притворяемся, что не извращенцы, любим бога и едим манную кашу по утрам. Я тоже всю жизнь притворяюсь. А может уже и нет? Может, теперь я лишь оправдываю свои грехи тем, что настоящий я — совсем другой. Тот самый образ, который с такой нежностью лелеют в прессе.       Я никогда не был особенно моральным. С возрастом научился скрывать свои пороки, но совесть меня не мучила. Ни о чём не жалеть — так я и живу. Но теперь всё иначе. Я не жалею, но чувствую, что что-то не так.       К чему я это? Пожалуй, это было предисловие к тому, что я схожу с ума. Я нанял детектива не для Чиён.       Ли Минхёк… Я разобрал всё его грязное бельё и разложил по цветам. Детство, здоровье, работа. Удивительно, что в двадцать шесть у человека может быть такое богатое прошлое. Моим главным достижением к этому возрасту было… Ничего? Беременная Моника, но это так себе повод для гордости. Впрочем, и ему гордиться особо нечем. Если не считать театральных успехов, но не буду же я тратить чернила на то, чтобы его восхвалять. А жаль. Я читал его диплом. Дерзко, самоуверенно. Мне близки его мысли, его язык. Ещё я видел рецензии на его работы. У него свежий взгляд и нестандартное видение искусства. Рискованно было идти с этим на сцену, но (если забыть о тебе) я рад, что человек с искрой смог разгореться в неплохой костёр.       Итак. Отец неизвестен, мать из Пусана. Отдала его в детдом сразу после рождения. Его усыновили в четыре, в семь он сбежал из дома, а его отчим сел на шесть лет за растление и причинение вреда здоровью. Не хочу об этом рассуждать, но надеюсь на карму. Неправильно, что такие вещи происходят с детьми, с людьми в принципе.       Через несколько месяцев после побега его усыновила семья Ли. Отец — инженер, мать — повар. Брат, Ли Пьёнгон — артист театра. Поступил в училище в шестнадцать, в двадцать выпустился, в двадцать пять пытался оформить опекунство Ли Минхёка на себя. К тому времени у него уже была более-менее стабильная работа. Комиссия не увидела оснований для передачи опеки, и ему отказали.       В семнадцать Минхёк сбежал в Пусан. Наверняка искал мать. Может, даже нашёл. Дальше тяжело что-то восстановить. Единственные бумаги на него — свидетельские показания после смерти (передозировка героина) Пак Чанёля, подозреваю, любовника, вместе с которым он принимал наркотики. Проснулся из-за захлёбывающегося рвотой Чанёля, попытался перевернуть, прочистить горло, не успел. И фотография. Смотришь на неё и ощущаешь дрожь — его и свою. Может, соврал? Ввёл лишнюю дозу? Не вызвал скорую?       Стоит на учёте в психоневрологическом диспансере. В карте значатся две попытки самоубийства: в семнадцать и в двадцать; в обоих случаях использовал пентобарбитал. Тут тоже информации мало — никто не дал полную историю болезни. Откуда взял? Почему выбрал именно его? Что случилось? В семнадцать, подозреваю, из-за Пусана, в двадцать — из-за ВИЧ. Узнал, когда сдавал анализы, чтобы стать донором почки для брата. Как заразился, неизвестно, но Чанёль был положительным, так что, возможно, просто постеснялся признаться, что от него.       В школе занимался плаванием, в шестнадцать потерял сознание на соревнованиях. Пролапс митрального клапана первой степени. Не смертельно, но рекомендовали прекратить. Стерилен. Возможно, это побочное от ВИЧ и препаратов. Интересно, зачем это выясняли, если он гей? Пытался сдать сперму, чтобы заработать?       С учёбой ему тоже не везло. С трудом получил диплом. На последнем курсе с его именем нашлось заявление о домогательствах. На этот раз обвиняли его, но даже я не верю, что ребёнок, подвергшийся насилию, стал бы кого-то принуждать. Хотя чаще всего так это и работает, но… Не знаю, как объяснить. Просто я этого не вижу. У него при поступлении такая очаровательная фотография — будто он пудель, которого подобрали на помойке, отмыли, причесали, и он радостно виляет хвостом, потому что теперь будет жить в тёплом доме. Доброе лицо, безобидное, хоть и стервозное.       Считаю ли я, что он подходящая пара для тебя? Понятия не имею. Дурное прошлое не делает нас убийцами и садистами, но, раз вы общаетесь спустя столько времени, тебе, вероятно, хорошо с ним. А как ему с тобой — узнаю в ноябре, на его постановке. Нервничаю? Немного. Отшутиться, промолчать, соврать. Надеюсь, я ещё не разучился играть людьми.       Октябрь       Animato, comodo, cantabile       Набирался мудрости. Напишу всё сразу. Мысли за последний месяц.       У меня много музыки о тебе. В основном я храню в нотах детали: твои руки, улыбку, наш поцелуй, Оскара. Но бывает и что-то общее. Например, то, как мне не хватает тебя и как сильно меня это злит.       Почему я так задержался на тебе? Я чувствую себя более молодым и востребованным за твой счёт? Поклонение юных умов благотворно влияет на самооценку, но ты же не первый. Что не так именно с тобой? Впрочем, разве непременно должна быть причина? Что-то важное и умное? Чушь. Если бы люди знали, почему возникают чувства, это дало бы нам власть, мы могли бы побороть свои страсти, использовав противоядие. Но мы бессильны. Любовь, возникнув за секунду, может разъедать сердце годами. Это меня ждёт? Я читал про какого-то то ли музыканта, то ли художника, который был всю жизнь влюблён в замужнюю даму. Хранил ей верность до смерти, а она только исполняла роль музы и иногда гуляла с ним по парку. Никакой взаимности, но он был доволен. Похоже, лучше всего творцов вдохновляют страдания.       Не у всего есть смысл и цель. Дети голодают, талантливые музыканты умирают. В существовании человечества нет смысла, мы живём ради собственного удовольствия. Судьба не смотрит, кому что подходит больше, и вручает первое, что попадается под руку. Так меня она наградила (за что только) талантом и успехом, а кто-то прозябает на окраине, каждый день борясь за выживание. Не уверен, что использую её дары мудро.       Сочинил жуткую песню недавно. Кажется, что ей можно призвать портал через вселенные, и, если запишу её, это будет опасное оружие. Глупости, конечно, но в ней действительно что-то уникальное, чего я никогда не писал прежде. Она играет в голове почти всё время. Мрачная, тревожная, осязаемая; чёрная и холодная. Я не хочу её касаться, но она окружает, поглощает и топит. Музыка из самой моей души; вот она какая — моя душа. Мрачная, тревожная, чёрная, холодная.       Недавно мне снова снился Тай. Сон ни о чём. Мы просто гуляли по острову, на котором отдыхали, ели, пили, слушали музыку, разговаривали, занимались сексом. Эротические сны снятся мне редко, но я компенсирую фантазиями.       Я делал аморальные вещи, за которые мне стыдно, так почему же я не сделал ничего с тобой? Где прошла эта граница, сделавшая тебя святым для моей грешной души? Всё логичнее кажется версия, по которой я так много думаю о тебе, потому что не могу получить. Сам решил, что должен страдать, делаю из себя мученика, но, если разобраться, ты и не нравишься мне вовсе. Просто запретный плод, который я сам себе запретил.       Зачем я возвращаюсь к тебе? Правильнее было бы уйти насовсем. Я должен, но это сумасшествие, которое выше логики. Мне нужно взглянуть в твои глаза и увидеть, что свет веры в человечество в них погас. Или воспылал с новой силой. Познакомившись с тобой, я узнал, что твоё поколение не так плохо, как принято считать. Надеюсь, жизненные испытания закалили и сделали тебя лучше.       Ноябрь       Con brio, grandioso       Мне очень хотелось тебя увидеть. Конечно, не так, как вышло в итоге. Ты был разбит, а твой цепной пёс облаял меня с ног до головы, скаля молодые, но уже острые клыки. И сразу стал говорить «ты» — с одного взгляда разгадал, кто я и кто ты, кто мы друг для друга. Ты не говорил ему обо мне? Он выглядел удивлённым, словно блуждает во тьме, но был бесстрашен, потому что знал, что сомнение будет стоить жизни.       Такие проницательные люди таят опасность: они проникают туда, куда сам я боюсь заглядывать. Удивительная способность видеть людей насквозь. В моей жизни таких было мало. Точнее, никто не был уверен в своём даре настолько, чтобы легко раскрывать все карты, не боясь ошибиться. Я мог бы — даже, пожалуй, хотел бы, — восхититься им, но не выходит. Любая эмоция будет слабее моей ревности к нему и к вашим отношениям. Прошлое, настоящее, будущее — у вас всё это есть. Он знает тебя. Я пытался приучить себя к мысли о том, что однажды ты будешь счастлив с кем-то другим, но мне это счастья не принесло. Пытаюсь убедить себя, что мне не больно не быть частью твоей жизни. Ведь этого стоило ожидать: первая любовь запоминается, но не живёт вечно.       Он хорош. Неудивительно, что именно такой человек вернул тебе улыбку. То самое обаяние, оттеняющее внешнюю красоту. Оно есть у меня и Джису. И у тебя. Люди, смотря в твои глаза, влюбляются, пока не отведут взгляд.       — Так вот после кого я пытаюсь его собрать? — и взгляд собственника, повелителя, будто ты — его прислуга. — Что ты с ним сделал?       Что я с тобой сделал? Хотел бы и я знать, почему всё вышло так.       — Вы переспали?       Я так смутился его напору, что не заметил провокацию и ответил.       — Нет.       Едва не добавил какое-нибудь жалкое «то есть…», но он и так всё понял.       — Даже так? — в защитном жесте он сложил руки на груди. — Ты ещё и влюблён в него остался? Почему же вы не вместе?       — Ты бредишь, — я постарался усмехнуться как можно равнодушнее, но, будь я на его месте, легко расслышал бы фальшивую ноту.       — А ты не так хорошо притворяешься, как тебе кажется. Ким Тэхён… Я догадывался, что история будет интересная, но чтобы настолько.       — Послушай…       Он перебил сразу.       — Это ты послушай. Мне плевать, что у вас случилось, но ты ушёл из его жизни раз — уйди второй. Оставь его, ты же знаешь — ему больно тебя видеть. Я вложил в него силы и время, когда ты сбежал, я вытащил его из раковины, в которую загнал его ты. И я лечу его не для тебя, а для себя.       Чужак, забравший тебя — единственный, кто знает о моих чувствах. Вот это глупость. Но я старался держать марку. Какая она у меня? Я уже и сам забыл за эти пустые месяцы с пустыми женщинами и однообразными тошнотворными мелодиями, которые требует аудитория. Смешно, что к мужчинам меня совсем перестало тянуть. Может, только к этому, такому яркому, что захотелось чем-нибудь разбавить его сияние.       — Угомонись. Я просто пришёл его проведать.       — Просто… — усмехнулся. — И кому из нас сейчас просто?       Действительно. Некрасиво было приходить вот так — пафосно, демонстративно. Хотел бы тебя проведать — мог бы позвонить. Самому мерзко от своих привычек, которые я упорно называю старыми, не признаваясь, что они просто мои — на все времена.       Почему ты позвонил? Он сказал тебе то, о чём молчу я? Всё это — предсмертные судороги нашего общения. Я знаю, что ты выбрал его. Я упустил момент, когда должен был вернуться, и продолжаю отталкивать тебя, когда ты приближаешься.       «Рад слышать».       Может, вы расстались, потому что он собственник и ревнивец, а ты всё ещё до дрожи в коленях в меня влюблён? Или он соврал, что ничего не знает, чтобы удержать тебя рядом? Ты ведь нравишься ему — иначе он не стал бы за тебя биться.       Что подумал о моём визите ты? Что это случайность? Потому что он, скажем, набирает популярность или мне нечем занять вечер (я лучше остался бы дома, чем куда-то идти). Меня приглашают на десятки мероприятий. А на это, кстати, не приглашал никто — с какой стати? Я не связан с театром, давно не ищу никаких связей и мало интересуюсь искусством случайных людей (в отличие от него; ты знал? Он посещает чуть ли не все выставки в городе, и где только берёт столько времени). Его личность нужна мне ещё меньше, хотя я не перестаю думать, что мы были бы отличными друзьями. Я мог бы помочь ему подняться ещё выше, но вряд ли он принял бы мою помощь — наверняка принципиальный. Но я и так невольно сделал ему рекламу, не получив никакого удовлетворения. Будь я злее, мог бы разрушить его карьеру. Вот это по мне. Но ты улыбаешься рядом с ним — это главное. Я свой шанс упустил. Быть вместе нам помешали не возраст, пол, моя публичность или ложная мораль, которую я внушил себе, так и не смирившись со смертью Джонни, а нежелание (страх?) что-то менять.       Con fuoco, patetico       «Минхёк». Мне даже его имя не нравится. Но больше всего мне не нравится то, что его шарм привлекает и меня. Джонни говорил, что в моих глазах — магия, которая манит людей, как мотыльков на свет. Большинство бьётся, а потом теряет интерес, но бывают те, кто остаётся. Сейчас такой мотылёк — я. Оставаться не хочу, но, видимо, придётся.       Он пришёл на мой концерт. Я не сомневался. Ему наверняка тоже понравилось. Или нет? Он был в ярости из-за того, что кто-то покусился на то, что принадлежит ему? Он рассматривает тебя как свою собственность, ему не нужен человек, нужно лишь обладание. А тут так некстати появился я. Он не мог не увидеть во мне опасность для ваших незамысловатых отношений, в которых он врёт тебе восемьдесят процентов времени, а за оставшиеся двадцать наговаривает столько, что ты считаешь их за сотню. Мы с ним ужасающе похожи, и за счёт этого он понимает меня лучше, чем когда-либо сможешь ты. Я сгорал от ревности и любопытства одновременно. Он вроде как конкурент, но какой! Не страшится моей харизмы, потому что способен перекрыть её своей.       — Мистер Ким Тэхён.       — Мистер Ли Минхёк.       — С приставкой «мистер» моё имя звучит слишком официально.       — Я тоже от неё не в восторге.       Странно, правда? Так я мог бы говорить со старым другом — лёгкий сарказм, незатейливый флирт. Почему это оказалось возможно? Ты надрессировал нас, и мы хотели познакомиться, чтобы лучше узнать тебя?       — Нас сейчас сфотографируют вместе, если ты не отойдёшь.       — И ладно, — я пожал плечами и посмотрел в камеру. Улыбнувшись так, будто мы не просто обменялись приветствиями, а в словесной битве выяснили, кто будет сверху, когда мы в конце вечера поедем ко мне, чтобы заняться сексом; он сделал то же. — Он действительно забыл про мой день рождения?       Он вздохнул. Почти убедительная безучастность.       — Понятия не имею. Забыл?       — Вы не общаетесь?       — Твоими молитвами.       — Если бы я знал, что, помолившись, действительно могу чего-то добиться, построил бы храм. Или мечеть.       — Пагода будет в самый раз.       Я был в таком восторге тогда, что даже сейчас вынужден признать: он потрясающий. Вы так же разговариваете? Правда, я плохо помню, как ты говоришь, и вообще не уверен, что ты в состоянии поддержать такой диалог. Пока всё идёт к тому, чтобы я влюбился в него вместо тебя.       — Он не интересуется твоей жизнью и не увидит эту фотографию, — продолжил он. — Он и на меня-то не реагирует.       — Звучит так, как будто тебя это обижает.       — А тебя не обижало бы? Не поэтому ли ты отказался от него?       И действительно: а вдруг я испугался твоего музыкального равнодушия? Звучит слишком очевидно, чтобы не быть правдой.       — Ты, похоже, не пересказал ему нашу беседу? — перевёл тему я.       — Я фаталист. Если ему суждено узнать, что ты, старая развалина, влюблён, так тому и быть. Но прикладывать к этому руку — уволь. Мне другое интересно: как ты узнал обо мне? Ему, должно быть, наплёл какую-нибудь байку про знакомых, которые меня знают.       — Менеджер. Иронично, но она действительно тебя знает.       — И что? Следишь за ним? И за мной в придачу? Будешь шантажировать?       Шантажировать, пожалуй, есть чем, учитывая, что он метит на соседнее место под солнцем, но это слишком грязно даже для меня. Но и тебе он, похоже, рассказал о себе не всё. Знаешь ли ты хоть десятую часть его прошлого? Или он побоялся твоей жалости?       — Просто было интересно, кто заменил ему меня.       — И как?       С ярким собеседником бывают моменты, когда ты не имеешь права лгать. Какими бы ни были наши отношения, тогда я должен был говорить честно и бесстрастно.       — Если бы не он, я бы хотел с тобой дружить.       Усмешка, бессменный атрибут его образа, золотая вышивка на маске.       — Дружить ли.       Я улыбнулся в ответ.       — Мне нравится твоё творчество. И сам ты вроде ничего. Не зарази его только, — маска замерцала слабым отчаянием. Ты не знаешь о том, что у него ВИЧ? Как же вы спите? — Или ты уже?       — Нет, конечно.       — Ро не знает?       — Ро?       Я смутился. Разговор с ним был настолько лёгким, что я забыл, что говорю не с собой.       — Romantic obsession. Придумал, когда мы только познакомились. Высмеивал его одержимость.       — Очаровательно.       — Так что?       — Как-то не зашёл разговор.       — Вы два года вместе — как это возможно?       — Твои источники лгут. Мы вместе год, а физически и того меньше.       Я входил во вкус, забывая, что беседую с врагом. Ему нравилось говорить о тебе. Потому что нравишься ты или нравится издеваться надо мной? Или мысленно он тоже меня раздел и всё это лишь для соблазнения?       — Ты был его первым?       — Какой интимный вопрос.       — Не у него же мне спрашивать.       Он помолчал, но недолго.       — Мы это не обсуждали, но, думаю, да.       — А ребёнок?       — Я узнал о нём месяц назад. Символично, что первый раз мы переспали накануне его рождения.       — Как он? То есть, не в постели… А…       — Я понял, — подхватил он. — Был деревянным и чувственным одновременно, много думал. Представлял тебя, должно быть.       — И как ты относишься к тому, что во время секса думают не о тебе?       С моей стороны это не была попытка задеть — скорее интерес к такому же охотнику за душами, как и я. Мне, например, плевать. Конечно, приятно, если люди запоминают ночи со мной, но, если не запоминают — я не в обиде, ведь я их не запоминаю тоже.       — Не всё зависит от моих навыков, так что никак. Он дал мне то, за чем я к нему пришёл. Тогда меня больше ничего не интересовало. А что было между вами?       Это была проверка. Даже если сейчас он относится к тебе иначе, он не боится, что ты уйдёшь, если я передам его слова, потому что знает, что я не передам. И он говорил об этом, чтобы подчеркнуть, что видит и понимает больше, чем я, ведь в тот момент я не увидел эту ловушку.       — Поцелуй. Я сказал, что он мне как сын.       — Кошмар.       — У меня дочь его ровесница, — зачем-то добавил я.       — А ты извращенец, я смотрю?       — Для тебя я тоже могу подыскать пару ярлыков.       Весь наш разговор напоминал игру на скрипке. Сначала я учу его, рассказываю о древесине, показываю устройство, он слушает внимательно, не перебивает, а потом мы меняемся, и он продолжает с того момента, на котором закончил я, и объясняет то, что объяснял бы я. Идеальный компаньон. Мы находились в одной области, известной нам обоим. Сейчас наступил этап, когда я взял в руки смычок, но он мягко коснулся моих пальцев, указав на более правильное положение, которое пригодится мне в дальнейшем, если я решу заниматься музыкой серьёзно, а не поиграю для себя и скучающих на семейных вечерах родственников, чтобы мама потом хвасталась тем, какой талантливый у неё сынок.       Он направил беседу в другую сторону.       — История появления ребёнка мне неизвестна. Я лишь примерно представляю, как это могло произойти. Что-нибудь вырубило ему голову и вот.       — У меня есть ощущение, что это случилось из-за меня. Чиён родила раньше на пару недель; забеременела, значит, где-то в июне. Я тогда как раз был в Сеуле. Не один.       Кто бы мог подумать, что та пустая встреча так изменит твою жизнь? И, пожалуй, мою. А ещё этого отвратительного Минхёка. В тот момент я обожал его, но теперь остыл и снова ненавижу. Он красивый, яркий. Девушки про таких обычно говорят «жалко, что гей». И мне жалко, ведь если бы не он, ты нуждался бы во мне.       — Тяжело с тобой конкурировать.       — Ты справишься, — заверил я, не замечая, как подписываю себе смертный приговор. Он опасный соперник, но мне было не жалко отдавать победу ему.       — Если ты отпустишь его. Пока ты, как репейник — когда оказываешься рядом, цепляешься и держишься, пока тебя не отлепить насильно. И это причиняет боль нам всем.       Знать бы ещё, как тебя отпустить. Нельзя так — держать тебя на поводке, безуспешно пытаться вернуть то время, когда ты меня боготворил. Но я продолжаю держать, потому что это лучше, чем совсем потерять тебя.       Он уже собрался уходить, а потом вдруг подошёл ближе и наклонился.       — Песня для близкого друга — так ты её назвал? забыв упомянуть, что все твои последние песни для него. Чем уникальна эта? Она была первой? Ты, не понимая, как всё серьёзно, разрешил сердцу говорить, а потом переслушал и ужаснулся? Не играй её больше. Он взрослеет и однажды всё поймёт. Не губи его, дай пожить в счастливом неведении ещё немного.       Не хочу говорить о том, как раздражающе он прав. Желательно никогда. Но что-то мне подсказывает, что теперь в уравнении со столькими лишними появился плюс один.       Январь       Rapido       Мы легко могли бы разойтись навсегда. Это проще, чем кажется. Однажды я ушёл — мне нужно было лишь не возвращаться. Я мог не поднимать трубку. Мог бы, конечно, не приезжать в Сеул, но это слишком большая жертва. Ты лишил меня покоя — теперь мне остаться и без любимого города? Слишком много для одного человека.       Слова значат так мало, когда существуют действия. Ты можешь сказать, что больше не любишь меня. Переболел, перетерпел. Или даже не испытывал ничего. Так, юношеское, детское, неважное. Но, пока ты продолжаешь смотреть так, словно готов отдать за меня жизнь, этому чувству не нужно название. Оно просто есть, независимо от того, называешь ли ты его так, как привыкли люди.       Понимаю, почему каждая наша встреча стала такой. Противостояние врагов. Подсознательно ты чувствуешь, что я играл тобой, и злишься, что никак не можешь меня забыть. Но теперь ты стал сильнее. Твоя закрытость превращается в характер, стержень, обрастающий принципами.       Меня одновременно и злит, и радует то, что со мной ты остаёшься тем мальчишкой, который, смущённо улыбаясь, слушал мой рассказ про смычки и секс-игрушки (это был экспромт). Мне нравится то, какой ты рядом, и каким становлюсь рядом с тобой я. Где-то так глубоко, что ты никогда об этом не узнаешь. Мне нравится, что ты приближаешься к огню и не отдёргиваешь руку, когда он изучающе касается твоей кожи, обещая нанести шрам, но не сейчас, чуть позже, когда ты уже будешь не в состоянии ему противостоять.       «Если бы я тебе нравился, ты бы сказал?»       Ты задаёшь раздражающие вопросы. Раньше я понимал, что с тобой делать, а теперь разучился. Потому что ты всё ещё интересуешься мной. Вернее, той одёжкой, которую я нацепил для тебя. Образ создать легко, как надеть пальто по погоде, но тело, как душа, остаются. Ты можешь похудеть, даже прибегнуть к пластике, но это всё равно будет твоё тело. Может, не такое, как прежде, но всё ещё твоё. Всегда лишь твоё. Даже он не увидел мою суть достаточно ясно, чтобы понять, что со мной опасно любезничать.       Но я рад (сколько раз я это уже писал?), что он помог тебе, научил говорить. Жаль, что это был не я. Жаль, что я не смог побыть с тобой наедине, как раньше. Но как раньше уже не будет никогда. Только не уверен, что хочу знать, как будет теперь.       Март       Giusto, grazioso, maestoso. Depression       Когда-то я небрежно размышлял о том, что у тебя будут дети, но не ожидал, что одного ты действительно заведёшь. Случайно и по моей вине — какая нездоровая зависимость, — но чудесно, что такие люди, как ты, продолжают род. Ты не способен испортить его, даже если чужое влияние будет сильно. Он получит от тебя (и от него?) светлые идеалы и станет прекрасным человеком.       Я стараюсь сдерживаться здесь. Не хочу скатываться в подростковые сантименты и воспевать тебе оды. Но мне жаль, что я испугался и не попробовал. Устойчивый распорядок далёкий от потрясений. Лёгкость манипуляций и ничего серьёзного. Я вспышкой проношусь перед глазами людей, чтобы исчезнуть навсегда. Я жалею. Принцип не жалеть я вывел не сам, мне его вручили, поэтому о нём приходится себе напоминать.       Мне грустно видеть, что ты завёл семью, а я всё так же одинок. Завидую вашей молодости и тому, что у вас есть своя история. Свои шутки, слова, взгляды. Не только потому что этого нет и никогда не будет у меня, но и потому что в моей жизни не случилось такого человека в принципе. Я был сосредоточен на себе и музыке и после Моники и Джонни не давал никому шанса. Даже тебе побоялся. Может, я и не умею любить вовсе? Или могу любить только себя и музыку? Или лишь себя?       Тяжело было дрожащими руками держать маску у лица. Не становится легче, несмотря на практику. Маска оставляет шрамы и впитывается в них, когда нужно надеть её снова. А с виду и не скажешь, правда? Я прекрасный актёр. Только эти мои слова тебе… Если бы ты хоть раз задумался над тем, что я говорю, по-настоящему задумался, мигом всё понял бы.       Декабрь       Vittorioso, modesto       Я — собака на сене. Не даю тебе спокойно жить с кем-то и не подпускаю к себе. Но я не так плох: отправил Чиён в другой город. Ей не нужен Кихён, и от того, как она его тиранила, мне хотелось её придушить. Но деньги делают потрясающие вещи.       Не знаю, что она сказала тебе относительно своих мотивов, но я понял лишь одно: девочка не виновата, что её не любили. У тебя не было матери (Джин-Хо не простила тебе свою молодость и карьеру), но хотя бы был Намджун. Он простой, как детская песенка или однооктавная гамма для разогрева пальцев, очевидный, но добрый. И его хватило, чтобы ты вырос хорошим человеком.       В такие моменты мне снова жаль человечество. Скольких проблем можно избежать, просто имея собеседника? Деньги, если не говорить о беспробудной бедности, не приносят того, что даёт обыкновенное общение. Многим людям иногда просто нужно выговориться. Кому-то это даётся проще — они озвучивают каждую свою мысль, потому что такой у них механизм защиты. А кто-то страдает в тишине своих мыслей, потому что боится раскрыться и предстать слабым, боится быть непонятым и встретить осуждение. Очевидные вещи говорю, но в ней я увидел сосредоточение всего, что есть в человечестве: одиночество, возведённое в норму, конвейерная жизнь поколения смартфонов, где смайлик воспринимается как настоящая улыбка, а точка в конце предложения — как знак агрессии. Грустно, что мы не боремся со слабостью, а лишь учимся её гримировать.       Она не алчная. За твой счёт можно было бы обеспечить себе богатую жизнь, оправдавшись простым «Это ради Кихёна». И вот она уже сидит на шее у твоих родителей, которые легко прокормят сироту, недополучившую не только любовь, но и банальную сытость. Но она оказалась достаточно воспитанной, чтобы не манипулировать твоим добрым сердцем. Или не достаточно умной. В любом случае, я рад, что откупиться от неё оказалось так просто. Она остаётся его биологической матерью, но не имеет никаких прав. Чек, простенькая квартирка в Тэгу, деньги на обучение. По контракту она не имеет права связываться с вами, иначе потеряет все деньги и сверху получит судимость за нарушение обязательств. Но что-то мне подсказывает, что она скорее рада, что всё сложилось так. Теперь Кихён только твой. И чуточку (не-на-ви-жу) Минхёка. Но главное, что Кихён сможет жить спокойно, не таскаясь от тебя к той, кому он не нужен.       Май       Scherzando, eroico       Вспоминал дневник несколько раз, но подумал достать только сейчас. Не люблю прошлое и стараюсь в нём не жить.       Судя по последней записи, прошло два года. Довольно занимательных, впрочем. Я сыграл пару игр. На этот раз без ошибок. Но мне перестало быть интересно, даже влечение ослабло. Я потерял вкус к жизни, устал быть оптимистом, который всегда готов развеселить и помочь. Не осталось во мне безвозмездного добра. Стоило догадаться, что это невосполнимый ресурс, который надо беречь. Или из моей жизни просто исчез его источник. Больше я ни к чему не стремлюсь и ничего не ищу. Любовники и манипуляции — прошлая жизнь, которая мне наскучила.       Записался на кулинарные курсы, много читаю, гуляю. Занимаюсь тем, на что, как раньше казалось, у меня не было времени. Я прожил все те жизни, которыми грезил раньше, и теперь могу заниматься тем, что мне нравится. Но обязан выпускать минимум шесть песен в год. Пишу я в разы больше. Моя муза — неиссякаемый фонтан. Надо только выбирать, что показать людям.       Ни с кем не занимаюсь; чужой талант давно не приносит мне удовлетворения. Но через год или два Джин-Хо наверняка попросит заниматься с Кихёном. Нам придётся встречаться. У меня ещё есть немного времени, чтобы убедить себя, что ты не остался в моей памяти так критически надолго. Но все мои записи в итоге всегда сводятся к тебе. Слова всё ещё ничего не значат, когда существуют действия.       Imperioso       Я стараюсь писать о главном, важном, интересном, но иногда хочется рассуждать о чепухе. О ревности, например. Для кого-то она — вопрос доверия, для меня же — собственничества. Я мечусь из угла в угол от мысли, что кто-то покусился на моё. Звучит старомодно — «моё». Люди же не вещи. Но я чувствую именно так: кого-то привлёк тот, кто принадлежит мне, кого я должен защищать.       Почему я думаю об этом? Ревную тебя? У меня странные причины для беспокойства. Я много раз слышал клятвы в вечной любви, а потом отправлял открытки на свадьбу, но то, что так легко меня забыл ты, кажется неправильным. Почему же у тебя это получилось, а у меня не выходит? Потому что у тебя есть он? Любящий человек — невообразимая роскошь; надеюсь, ты осознаёшь это.       Люди переоценивают значимость первой любви и понятия второй половинки. «Ты для меня единственная» — не сосчитать, сколько раз я говорил эти слова. Женщины любят это слышать, им это важно, потому что так их научили, так их воспитали идеализированные отношения кинематографа и литературы, и лишь единицы задумываются над тем, что это значит и значит ли хоть что-нибудь, или это лишь дань, преподносимая в дар богу похоти.       Я сплю с женщинами, которых никогда не полюблю. Мне всё чаще кажется, что во мне любовь существует только в связи с музыкой — к человеку я не могу её испытывать; лишь набор других эмоций, вроде привязанности, влечения более-менее приближает меня к этому чувству. И мне становится страшно, что в мире есть то, что я не способен узнать, как бы ни старался.       Vigoroso, strepitoso, spiritoso       Первые пару лет после Моники (или Джонни?) я зачем-то искал любовь. Считал, что это необходимо. В детстве я хотел большую корейскую семью. Чтобы Соллаль с бабушками и дедушками, полный дом ребятни. А потом пришлось перекраивать своё неровное, но родное одеяло под лоскутное, то, с которым я смогу существовать в индустрии.       Чтобы перестать доверять людям, мне хватило всего одних отношений, построенных на любви не ко мне, а к идущим в комплекте со знаменитостью бонусам. И речь не о деньгах, а о славе, фотографиях в журналах, закрытых вечеринках, куда не пускают безызвестную шушеру, жаждущую прикоснуться к богатой жизни.       Когда-то я восхищался историей Дориана Грея. Избитое «красивый снаружи и уродливый внутри». Богатство, красота и власть. Я не смел даже мечтать о том, чтобы однажды оказаться в подобных декорациях. А теперь я сам воплощаю все пороки, которые романтизировал раньше. Моя обуглившаяся душа продана удовольствиям и звукозаписывающим компаниям. Но я так привык к этому, что прошлые мечтания о тихом семейном уюте кажутся чужими.       Я по привычке сохраняю паттерн, которого придерживаюсь последние пятнадцать лет. Хорошие манеры, щедрость, мнимая заинтересованность. Отличный фон для создания влюблённости. Многие предпочитают не задумываться о моих мотивах и о том, что я одинаково обходителен и вежлив со всеми. Никакого искреннего интереса, скорее латентное отвращение к тому, как всё это неестественно.       В моей жизни было много занимательных барышень, но ни к кому из них душа не лежала так, чтобы бросить всё и сорваться с насиженного места. Таковым не стал и ты. Привычка — вот девиз моей жизни. Так проще. Недолговечные привязанности, питающие моё бесполезное существование. Я люблю любовь и невесомость, которую она приносит. Первые дни, недели, если повезёт, месяцы эйфории счастья. И ненавижу время, когда они уходят, потому что каждый раз пустота становится всё более беспощадной. Однажды она непременно поглотит меня, но я не боюсь, а жду этого. Чувствую себя пиньятой, из которой с каждым ударом выпадает что-то красивое и интересное для других, но опустошающее для самой пиньяты.       Зачем я оттолкнул тебя? Мы могли бы осторожно построить отношения, которые устроили бы нас обоих. Конечно, общество в Корее их не примет, но где-нибудь в Америке… За это я люблю эту страну. В ней свобода. Ты можешь быть кем угодно — всем на тебя плевать.       Сейчас я скептически отношусь к любви. Много рассуждаю, но не верю в серьёзность химических реакций, ищу логические оправдания, постоянно задаю вопросы. Но внутри меня иногда просыпается романтик.       Я хотел бы тебя не знать. Я ошибся, выбрав в качестве игрушки тебя. Но вдруг такие встречи, как наша, прописаны в книге судьбы и они должны случаться, чтобы вселенная существовала в гармонии? Вдруг мы должны были влюбиться и нести это чувство через года, чтобы те, кто счастлив, оставались счастливыми? Надеюсь, у того, что я чувствую, когда не могу к тебе прикоснуться, есть причины.       Август       Sonore       Кихён не сразу выбрал пианино. Сначала упрямствовал, что ему нравится только петь, но я чувствовал, что его главная страсть не вокал. Мы прошлись почти по всему, что у меня есть, но, когда он сел за Альберта, у него изменилось лицо. Я не сдержал улыбку. Искреннее детское потрясение, которое не всегда могут не то что описать — даже осознать взрослые. Было приятно угадать, но приятнее — видеть, как кто-то с твоей помощью нашёл себя. Жаль я плохо помню, как меня выбрала скрипка.       Кихён растёт удивительным ребёнком. Более разговорчивая и жизнерадостная версия тебя. И более самовлюблённая; ты никогда не любил себя, просто терпел.       Иногда я думаю, что хотел бы сына, кого-то, о ком смогу позаботиться, кого смогу научить тому, что умею сам. С Джису у меня такая возможность была не всегда. Может, поэтому я и привязался к тебе: не удовлетворил отцовское чувство и перенёс его на другого? Это чудовищно, если вдуматься. Иногда человеческий разум работает по безумным правилам, в которых страшно разбираться.       Но теперь у меня есть Кихён. Не знаю, за что я люблю его сильнее: за то, что он твой, или за его талант? Чистый бриллиант, без примесей и сколов. Занимательно, что ни ты, ни твои родители не одарены настолько. На тебе природа сделала паузу, но она не просто продолжила карьеру в следующем поколении — она сделала крупную ставку на вашу семью. Какое будущее его ждёт? Разве может весь мир не любить его просто за то, какой он есть? Пускай в его жизни не случится плохих вещей, которые его сломают.       Хорошо, что он равнодушен к животным. Он очень привязчивый и страдал бы от потери любимца. Пускай его смыслом жизни будет музыка. Правда, и она способна принести боль. Конкуренция, разочарования от поражений… Не самая дружелюбная среда, но в нём найдутся силы, чтобы ей противостоять. Его слабое место — сердце, потому что разум безупречен уже сейчас. Говорят, тебе нравится то, что у тебя получается. Интересная зависимость. Кихён боготворит музыку так, как он не будет боготворить никого и никогда. Впрочем, может, одна большая любовь у него случится. Правда, если она окажется невзаимной, он будет очень страдать — так, как не страдал даже ты, пусть тебе и казалось, что твоим мучениям можно посвятить книгу.       Ноябрь       Semplice       Я хороший слушатель, но никакой рассказчик. Все люди, играющие в психологов, на каждую историю найдут своё «у меня тоже так было». Люди обожают говорить о себе, даже если отрицают это. Мне проще молчать, чем смотреть на то, как мои жалобы переводят в эгоизм. Это тоже эгоизм — берегу свои чувства, ставя на людях эксперименты, как на крысах. С тобой я тоже никогда не пытался говорить, у любой моей реплики была цель.       Удивительная удача: Джин-Хо забрала Кихёна, ты об этом забыл. Пришлось сделать некоторые поблажки, чтобы не оттолкнуть тебя, а приблизить. Пришлось переступить через себя, чтобы тебя удержать. Впрочем, это всё равно оказалось бесполезно. Ни одна моя история не заинтересует тебя так, как прежде. Я отчётливо осознал, что ты перерос любовь ко мне, от неё осталась только неуловимая дымка, которую я с трудом могу различить на фоне твоего нового чувства — дружеского уважения. Больше ты ни капли не мой. Но всё ещё милый. Для кого-то другого. Для него.       Мы почти не разговаривали. Я позвонил ему, сказал, что ты потерял сознание, похоже, у тебя жар.       — Только не надо в порыве заботы его раздевать, — стал защищаться он, но я так волновался за тебя, что мне было не до провокаций.       — Я вызвал врача. Будет лучше, если ты приедешь и заберёшь его.       Шутка про то, что я отравил тебя, не в его стиле, но ты вряд ли это поймёшь. Сам не знаю, зачем я сказал это тебе. Озвучил свои мысли? Его шутка была лучше.       Он никак не прокомментировал то, с какой заботой я накрыл тебя пледом. Обычный жест, но именно в таких всегда больше всего смысла. Мне удивительно легко рядом с ним, потому что он, нападая, всё ещё предлагает дружбу. А я… Я уже и сам не понимаю, ради чего делаю то, что делаю.       Con moto, brillante       Дружба дружбой, но мне хотелось бы с ним переспать. Я охотник, люблю сражаться за добычу, но ещё больше я люблю таких же охотников в своей постели. Моя старая несентиментальная версия покорена им от и до. Хочется воспроизводить диалоги с ним снова и снова, потому что почти каждая реплика всегда на своём месте. Ох, Пусан. Снова ты мучаешь меня, принося боль и удовольствие одновременно. Я был так увлечён им, что совсем забыл о тебе. И о Джин-Хо. Впрочем, ей от меня была нужна не память.       — Странная история у тебя в Пусане. Не расскажешь? — проявил я любопытство. Он резонно заметил:       — Мы не друзья, чтобы делиться такими вещами.       — Точно, теоретические любовники.       Усмешка, нажатая на шахматных часах кнопка.       — И в какой позе ты меня представлял?       — А ты меня?       Ещё одна усмешка.       — Что у тебя с Джин-Хо? Ро очень волнуется.       Сколько прошло? Пара недель? Меня самого раздражает, в каком восторге я от того, как гармонично он умудряется вставлять в разговор такие вещи. У человека, не имеющего зрения, обостряется слух. Интересно, чем он заплатил за свой талант?       — Ничего достойного беседы. Ещё до её замужества она призналась мне в любви, тогда я отказал. Сейчас обстоятельства сложились несколько иначе. Но у меня нет цели насолить кому-то. Тем более ему.       Сейчас мне кажется, что он и так знал ответ, и спросил, только чтобы понять, что я за человек и достоин ли того, чтобы он озвучил свою тайну. Я был недостоин, но он увидел иначе.       — Пустая голова и отсутствие принципов — ничего интересного. Просто провёл в Пусане не лучшие свои недели.       — А Чанёль? Ты причастен к его смерти?       Он даже не удивился, что я назвал это имя.       — Нет. Когда он умер… Я тоже хотел умереть. Очень хотел. У тебя такое было?       Ещё один момент. Если я отвечу честно, мы будем связаны. Но я соврал, сказав «нет». Не ответил его искренности. И жалею.       — К нам идут, — заметил он. — Нужна легенда. Ро не переживёт нашу дружбу. О чём мы говорим?       — Ммм… О Кихёне?       — Точно, о том, как он талантлив.       Разговор с ним — как идеально сыгранная тяжёлая мелодия, которую ты репетируешь годами, можешь по памяти записать на бумаге, уловить любую фальшь в исполнении другого, но, когда играешь сам, всегда ошибаешься. Где-нибудь в конце, когда остаётся совсем немного. Минхёк — идеальное исполнение любой мелодии, которую я начну. Он подхватывает ритм, добавляет в него свой голос, разбавляя мой опыт своей голодной до впечатлений дерзостью. Я устал стыдиться своего восторга перед ним. Но по-настоящему мне стыдно за наш разговор в кафе. Я не собирался использовать свои знания о его прошлом против него, просто проявил слабость — петушился перед тобой, хотел выиграть, не видя, что мы давно на одной стороне. Обычно я пацифист, но, если решаю драться, одним выстрелом попадаю в голову. И всё-таки я не хотел его обидеть. Не представляю, как извиниться.       Ноябрь       Lacrimoso, secco       Мы испортили Кихёна. Хорошо, что в этот раз у меня была возможность показать, что он портит себя и свой дар. Мои методы одобрят не все, но это единственное, что я мог для него сделать. Он заслуживает успеха, и я не сомневаюсь, что он его добьётся. Сейчас всё идёт к этому: мелкие конкурсы, как перевалочные пункты на пути к более серьёзным, взрослым соревнованиям. Пара побед, и дальше у тебя появляется имя. Люди слышат его и теряют голову. Так это должно работать. И оно будет, если он вспомнит, что в первую очередь должен оставаться человеком. Но написать я хочу не об этом.       Я знал, что он отправил нас вдвоём специально — показать, что я не верну тебя. Знакомство с тобой смягчило меня, и я даже благодарен за то, как наглядно он показал, что я больше тебе не нужен.       Мы раз и навсегда со всем разобрались. Снова на нейтральной территории. Повезло, что Кихён не мешал. А ещё мне снова стыдно перед Минхёком. Я не должен был будить его демонов тогда, не должен был целовать тебя, надеясь на продолжение, сейчас.       Не знаю, радуюсь я или сожалею, что ты не говоришь всё прямо. Иногда ты не боишься озвучивать вещи такими, какие они есть, но, когда дело доходит до меня, слепнешь и глупеешь. Говоришь мне в глаза, что я веду себя двузначно неспроста, но сам в это не веришь. Пытаешься подловить на том, что кажется тебе невероятным. А на деле всё, что ты предполагаешь — правда, чистая монета, которой я мог был отплатить за твою преданность. Но я продолжаю притворяться, что во всём виноват ты или алкоголь. «По-твоему, я пишу музыку тебе?» Справедливости ради — действительно не всю. В моей жизни было много значимых людей. Смешно, но я написал пару простеньких мелодий даже ему. Так мне проще всего говорить. Слова всегда меньше моих ощущений.       Ты пришёл сам. Подсознательно стремился разорвать порочный круг, в который я запустил тебя, как хомяка в колесо. Надо выбраться. Ты радовался выстроенной для тебя сцене, но быстро взял себя в руки. Я надеялся, что ты окажешься слабее, мы переспим, он не простит тебя, и ты вернёшься ко мне, но, если бы это было возможно, Минхёк не позволил бы нам остаться наедине.       Теперь, когда я увидел перед собой не мальчишку, а мужчину, я влюбился в тебя по-настоящему. Но даже я, несмотря на свою тоску по тебе, осознаю, что из этого ничего не выйдет. Ты остался влюблён на уровне рефлексов. Осознанно ты отдал себя другому. И, даже если я скажу, что люблю тебя, ты от него не уйдёшь. Пора перестать делать нашу историю ещё более безобразной, чем она есть сейчас.       Если бы я написал мемуары, по ним не сняли бы фильм. Все любят положительных персонажей, а я не тот герой, которого ты нарисовал в своей голове. Я не мудрый и не дальновидный. Я злой, жестокий, живущий удовольствиями Дориан Грей, наступающий на больные мозоли, чтобы посмотреть, как исказится чужое лицо. Я лжец. Видя перед собой человека, я смотрю в зеркало, представляя, как моя ложь отразится в гранях чужой личности. Мне нравится, что я, как супергерой, надевший маску, скрываюсь среди толпы, и никто не может увидеть настоящего меня. Никто не видит, что я такой же, как все.       Бедность, неверная жена, непростая карьера, смерть близкого друга. Мои горести не оправдывают меня. Есть люди, страдающие в разы больше, чем я, но они выживают за счёт своей силы, а не чужого страдания. Что случилось со мной? Главным моим бичом стало одиночество, сдобренное славой и деньгами. Барокко, бохо, гранж, модерн — я не человек, я снимок в глянцевом журнале.       Декабрь       Affettuoso, leggiero, magico. Acceptance       Я ни о чём не пишу сразу. Даю событию настояться, превратиться в воспоминание, решаю, стоит ли оно моего времени. Многие детали и впечатления стираются, оставляя лишь суть. И я наконец дошёл до того, чтобы поговорить о нём.       Даже не знаю, с чего начать. Я извинился. Самое, пожалуй, важное. И он простил. Меня восхищает то, что он не знает ненависти. Этого чувства в нём нет. Есть злоба или ревность — всё это он испытывал по отношению ко мне, — но нет разрушительной ярости. Он удивительный, я впервые не кривлю душой, говоря, что рад вашей встрече и тому, что именно он помог тебе пережить трудные времена, став той опорой, которой не мог быть я, починил то, что я неосторожно в тебе сломал. Вы — кусочки двух разбитых сердец, и это позволило вам сблизиться.       Всё началось с новости о том, что Джису выходит замуж. Вместо счастья за неё, я испытал настолько беспробудное одиночество, что сдался ему на милость.       — Хочешь, чтобы я остался?       Вот так просто, без прелюдий, мой заклятый враг предложил мне помощь. Поддавшись своему отчаянию, я не смог отказать. И это — единственное, о чём я действительно не жалею.       Мы уложили Кихёна спать (он был очень взбудоражен и добрые полчаса носился по квартире), я немного выпил, он в знак солидарности выпил тоже. Это была странная ночь. Мы, словно любовники, направившие друг на друга пистолеты. Сначала обменивались общими фразами, а потом он сказал:       — Моя прозорливость — проклятие, а не дар. Я предпочёл бы не видеть многие вещи, ведь люди скрывают их не зря. И я вижу, что он всё ещё любит тебя. Но я не отдам его. Теперь это не ваша история, а наша, ведь — так уж сложилось — я люблю его тоже.       Это болезненное и громкое признание подтолкнуло меня. KS не сентиментальный, и такое чувство было для него в новинку. Он не привык бороться за отношения, он просто избегает их, чтобы не сталкиваться с разочарованием и предательствами.       Я рассказал ему всё. Про Монику, про Джонни, про тебя. На его губах играла пугающая улыбка, но она была не победоносной, а… Прошло четыре месяца, а я до сих пор не понимаю, что он говорил мне той улыбкой, просто в ту секунду я знал, что, поддавшись безумному импульсу, я признаюсь в своей слабости другу, которому я, доверившись однажды, смогу доверять до последнего вздоха.       Выслушав, он забрал часть моей боли себе, убрал с груди камень, не дававший мне дышать. Я был так опустошён, что заплакал. Стыдно было — не описать. А он сел рядом, погладил по голове, шепнул какую-то чепуху не разуму — сердцу, и я забыл обо всём. У меня понимание людей — практика, у него — врождённое. Он просто чувствует, что и когда нужно сказать.       Первое время я не доверял ему. Думал, что это какой-то хитроумный план, которым он отомстит мне за всё — за то, как я некрасиво повёл себя с ним, как поступил с тобой. Я ведь тоже не рассчитывал на крепкую дружбу и рассматривал его, как дверь, способную привести к тебе. Сейчас эти мысли кажутся нелепыми.       В следующий раз говорил он. О себе, о брате, о тебе. О Пусане. Он не нашёл мать, но нашёл вредные привычки, которых избегал в Сеуле.       Цепочку запустил Чанёль. Первый секс, первая сигарета, бутылка соджу, первый наркотический дурман. KS скатывался, но под чутким вниманием Чанёля это происходило настолько плавно, что он не замечал. Потом начались проблемы. Будь KS слабее, он позволил бы Чанёлю умереть при первом передозе. Но он оставался и спасал его каждый раз. А в тот вечер не смог и теперь иногда винит себя в этой глупой смерти. Даже новость о том, что Чанёль был ВИЧ-инфицированным, он воспринял спокойно, может, догадывался: «Я сам себя наказал. Но теперь хотя бы знаю, когда и как».       Лучше всего из его рассказа я запомнил крик. Беспомощность, которую он пытался разогнать голосом. Поняв, что скорая не успела, и рядом с ним, в постели, в которой только что лежал и он, мертвец, он кричал. Сорвал голос. Я не видел смерть так близко и не могу представить его отчаяние, но слышу этот крик.       С ожесточённостью к себе он сказал: «Кем я был? Гей, беспризорный беспринципный наркоман. От меня отказалась мать, потом приёмная семья. Я был уверен, что заслуживаю именно такой жизни и такой смерти». К последней он и стремился. Беспорядочный секс, травка, кое-что потяжелее, выпивка, сигареты, с которых он до сих пор не может слезть (а ты-то, наверное, думаешь, ему легко бросать? Нет, каждая случайная сигарета возвращается ему долгими мучительными ломками, в которых он страдает не только из-за нехватки никотина). Однажды его попытались взять силой, и он сломался. Позвонил Пьёнгону, попросил добить или спасти. Не передать, как я благодарен вселенной, что у него есть брат. Но сколько других прекрасных личностей погибает без поддержки?       Мне нравится говорить с ним, нравится агрессивная мудрость, которой он борется с миром. Во многих вещах мы солидарны. Отношение к телу, возрасту, полу, полигамия, творчество Стендаля или картины Дали. Иногда спорим. Обычно об искусстве. Мне легко с ним, а ему легко со мной. И я постоянно думаю о Джонни. Но теперь в моих отношениях с кем-то настолько близким есть третий.       Он часто говорит о тебе. Не для того, чтобы причинить боль, а чтобы приучить к вашему счастью. Он и сам верит в него не всегда.       — Иногда, лёжа с ним в постели и слушая, как умиротворённо он дышит, я думаю: кем бы он стал, скажи я ему тогда, что ты пришёл не ко мне? К тому моменту между нами была серьёзная, стойкая и уже не детская симпатия, но любил он тебя. Он ушёл бы и стал счастливее, чем со мной? Или ты продолжал бы притворяться, называя его сыном, и тоска, на борьбу с которой он положил свою душу, осталась бы в его глазах? С тобой он становится слабее — потому что ты слабый. Каждый раз я прихожу к выводу, что, промолчав, поступил правильно. Но ребёнок, который в тебя влюбился, не простит меня за молчание. Я просто не хочу, чтобы он знал, что его жизнь могла сложиться иначе.       Мы все излечились за счёт друг друга. Чтобы жить счастливо, нужно от чего-то отказываться. Я отказался от притязаний на тебя. Теперь мы только дружим, и это освободило меня.       Декабрь       Amabile       При столкновении двух харизматичных личностей существует два сценария: ритуальный танец на углях или ритуальное сожжение. С Пьёнгоном мы начали с последнего.       Сначала мы враждовали. Каждый видел во втором опасность. Он боялся, что я испорчу Муна, передам свои тёмные ценности, перекрыв его светлые, а я… Пожалуй, это та самая ревность, которую я упоминал: как может кто-то любить моё так же сильно, как я? Но наше противостояние кончилось в вечер, когда я сообщил об АБ. Мы оба поняли, что не конкурируем, а служим единой цели — сделать Минмуна счастливее. И эта энергия обладает намного более сильной и приятной отдачей, чем энергия боли и страдания, которыми я питал своё эго раньше.       Когда я познакомился с Пьёнгоном, подумал, что он испытывает к KS влечение — настолько он одержим, когда разговор заходит о брате. Я слышал такие истории. Запретное желание чаще всего выливается в психозы и срывы, но иногда находит путь, по которому никому не вредит. Его неразборчивость с женщинами эту теорию подтверждала, но, узнав его получше, я понял, что любовь Пьёнгона, в отличие от моей, извращённой, физической, чиста. Слепая преданность, близкая к самопожертвованию, за которое он никогда не назначит цену.       Если бы нужно было выбрать одного человека, чтобы провести с ним остаток жизни, Пьёнгон не задумываясь выбрал бы брата. У него нет семьи, почти нет друзей. Как обожаемые родителями дети с нерастраченной нежностью подбирают на улице котёнка, чтобы о нём заботиться, Пьёнгон подобрал KS и научил давать миру сдачи, вручил ему красноречие, чтобы словом, как клинком, рубить головы. «Я никогда не жалел отданных — не потраченных, нет — сил, потому что каждую секунду, когда я задавал себе вопрос "зачем?", он возвращает часами обожания». Он — волкодав, который бросается на медведя, чтобы защитить своего щенка. Я завидую KS. Безусловная любовь, которой его окружил Пьёнгон, даёт силы пережить все испытания. Даже самые страшные события в жизни становятся менее травмирующими, если у тебя просто есть тот, кто будет в тебя верить, несмотря ни на что. Жаль, что курок, способный остановить мои выстрелы, не нашёл, кто остановит его.       Пьёнгон обожает говорить о KS. Много (но по делу) его хвалит, неохотно упрекает и осуждает, жалуется, что он его игнорирует (из-за тебя). Иногда сообщает то, о чём умолчал KS. Например, своё усыновление он лишь небрежно набросал — не потому что что-то скрывает, а потому что не хочет разбираться в своём прошлом, переработка которого давно перестала быть полезной. Он взял из его анализа всё, что мог. Пьёнгон рассказал больше.       «Когда мы его усыновили, он так старался, что записался во все кружки, был лучшим в классе по всем предметам — боялся, что его отправят обратно. Поэтому не признавался в том, что его привлекают парни. Стеснялся даже передо мной, хоть я и твердил, что приму его любого. Я видел, чем он живёт, замечал взгляды на соседского мальчишку, который иногда звал его поиграть в го. Но я не давил, ждал, когда он расскажет сам. Это случилось в семнадцать. Я живу в иллюзии и говорю «наша семья», но она перестала быть нашей в тот день. Родители так и не приняли его. Они хорошие люди — просто не хотели второго ребёнка, я привёл его и навязал им. И они долго попрекали меня — спасибо, не его — тем, что зря усыновили его. Когда Мун признался, вышло очень некрасиво: отец сказал, что его сын, то есть родной, не может быть геем. До этого они никогда не напоминали, а в самый неприятный момент — вырвалось. Я тогда сказал, что я тоже гей — в знак солидарности. Когда я пытался не дать Муну уехать в Пусан, он обругал меня, сказал, что я — часть этой гадкой семьи, которая его предала. Много он тогда наговорил. Сейчас нашёл бы более болезненные точки, но и тогда прошёлся по всему, чем я жил; злоба босяка живёт в нём и сейчас, но он научился её контролировать. Только внутри он так и остался несчастным ребёнком, который всё ещё боится, что его бросят. Иногда одним взглядом он может поставить на колени, а через мгновение — теряется и радуется каждой хлопушке. Он всегда был добрым и отзывчивым. Но жизнь не любит таких, она уважает негодяев».       А в другой раз он раскрыл своё отношение к брату. Но тут ничего нового, мне просто понравились формулировки.       «Глупо, конечно, но я всё считаю, что он не выживет без меня. Знаю, что это не так, он уже повзрослел и завёл семью, а я не могу. Не хочу ни к кому привыкать, не хочу, чтобы привыкали ко мне. Боюсь, что никого не смогу любить так же сильно, как его. И живо представляю, что будет, если встанет выбор: он или она. Я всегда буду выбирать его. А это скандалы и лишние нервы. Я был влюблён, но моя жизнь — искусство и брат. Ни одна влюблённость в женщину никогда даже близко не была. А он, оказывается, семейный. Я долго считал — да и он тоже, — что он такой же, как я. Непостоянный, легко сходится и расстаётся. Но он любит Чона и жизнь, которой живёт с ним. И Кихёна любит. Он не говорит, ни за что не признается даже себе, но он хотел семью. Именно такую: любимого человека, ребёнка, мальчика, которого он воспитает, научит всему, что умеет и знает сам, будет оберегать и обожать. И ему чертовски повезло всё это найти. Хоть Чон и отличается от того, кто, как я думал, может его покорить».       Январь       Dolce, con amore, feroce       Молодые люди дружат с теми, кто старше, чтобы набраться опыта, а более зрелое поколение позволяет такому общению существовать, чтобы за счёт других купить себе немного молодости, время которой для них прошло. С ним я чувствую себя живым, настоящим. Я перестал быть лишь картинкой. KS наполнил меня.       С его появлением пропала необходимость вести дневник. Впрочем, её и не было, просто теперь пустота, в которую я говорю, отвечает.       У меня были десятки знакомств, которые вызывали отторжение, как нечто чужеродное, или притягивали, будто мы созданы друг для друга. Но только с ним я могу говорить всё, о чём думаю, и не бояться даже намёка на осуждение. Так, может, только дружеское подшучивание, но он не обижает меня, просто возвращает на землю, если я, замечтавшись, улетаю не туда.       Джонни поддерживал мою драматичность и позволял возводить свои не самые трагические истории в ранг катастрофы. KS пресекает мои страдальческие настроения. Учит видеть радости в мелочах. Вкусный кофе, солнечное утро, шум города. Я даже и не подозревал, что всем этим можно по-настоящему наслаждаться. Или раньше я не мог, потому что не был счастлив, как сейчас? Он помог мне примириться с прошлым и ошибками, которые я в нём совершил. Он возник в нашей жизни и заставил думать, размышлять, делать выводы. Он спас нас от одержимости друг другом. Тебе стал семьёй, а мне заменил романтическую любовь любовью дружеской. Хотя иногда я думаю, что интерес к тебе ослаб, потому что переключился на него.       Благодаря ему твоих фотографий стало больше. Он присылает иногда. Или показывает со своего телефона. Ты спишь, задумчиво смотришь в монитор ноутбука. Или рассказывает, если не может показать. Вряд ли ты в курсе, но у него есть скрытая папка с эротическими снимками. Ты в душе, раздеваешься, целуешь его живот или лежишь на боку, он берёт тебя сзади, фокус фотографии делая на сжимающей простыню руке. Чёрно-белая эстетика. Он никогда не сохраняет то, где можно разглядеть лицо или что-то более откровенное.       Только теперь я вижу тебя и себя в тебе по-настоящему. Я мог быть с тем человеком, которым ты был раньше, но недолго. Я бы не вытерпел твою пассивность. В моей голове был дивный образ управляемого человека, но я не люблю управлять вечно, мне нужен атомный реактор рядом. Я удивлялся тому, как тебя выносит он, а потом понял, что его энергии слишком много — он может компенсировать твою пустоту собой.       Тот, кем ты стал теперь, не подошёл бы мне, ведь его ты сделал для него. Он лечил тебя для себя, но даже в тот момент не осознавал, что значит попытка защитить тебя передо мной, не уловил, что это не просто реакция хищника, это страх человека, боящегося потерять уют, который он даже не надеялся получить.       Слушая его истории, я понимаю, что влюбился не в тебя, а в твою привязанность — эгоисты испытывают слабость к тем, кто их боготворит. А вот он тебя обожает, для него ты прекрасен от и до. В его взгляде уважение и гордость за то, что ты принадлежишь ему. Ты не уникальный, совершенно обыкновенный для меня, но «удивительный, потрясающий, неповторимый» — для него. За что он так любит тебя? Он объяснял, но я так и не понял. Я не вижу в тебе того, кого видит он. Впрочем, любовь не всегда поддаётся логике. Он — радуга, а ты — торцовая мостовая, которой она касается. Вы разные, но можете сосуществовать вместе, в гармонии.       Marziale       Я знаю о каждой совершённой им ошибке и её последствиях, и иногда в голове не укладывается, как он может улыбаться. Но в этом есть смысл. Беды подняли его, не давая останавливаться на одной проблеме — ведь их будут десятки; поэтому он вырос бойцом. У меня было относительно спокойное детство, и я получился тюфяком.       Тебе он не может рассказать о причинах своей бессонницы — ты станешь его жалеть, а не попытаешься понять. Жалость — ничто, если она не идёт в комплекте с помощью. А ты не помогаешь. Ты разрушаешь его, отравляешь ему жизнь, когда он становится действительно счастливым, как будто не выносишь, что рядом кто-то блистает, когда сам ты серый и неинтересный. Жизнь — не фильм, где главный герой умный и талантливый. Ты обычный. Слабый. Болото. Что-то сложное или неприятное ты оставляешь на потом, но «потом» никогда не наступает. Его тоска делает меня злым по отношению к тебе. Смешно, правда? Я привязался к нему сильнее, чем когда-либо был привязан к тебе.       Я стараюсь защищать справедливость. У него тоже целый ворох отрицательных черт, он может быть намного более отвратительным, чем ты, потому что знает, куда надавить, чтобы причинить боль намеренно. Но нажимает ли? Что плохого он делает тебе? Конкретно тебе — что?       Забавно, как ты говоришь о нём и как он говорит о тебе. В твоих словах акцент на том, что он причиняет тебе боль своим поведением, своей блистательностью. А ему обидно, что он не может тебя раскрыть. Занимательно, правда? Вы оба сосредоточены на одном человеке. Конечно, в его желании собственная выгода — яркий партнёр, способный наполнить жизнь смыслом, но со стороны это выглядит жалко.       Он щадит тебя, но мне ни к чему тебя жалеть, и вот что я понял: ты избалованный богатенький эгоист, зацикленный на себе и своих чувствах. Спокойная жизнь становится скучной, ведь в ней нет никакой борьбы, нет страстей, и такие, как ты, придумывают причины для страданий, создают их искусственно — чтобы разнообразить существование, придать ему хоть какой-то смысл. Ты таковым сделал меня и свою творческую немощность, но обе эти беды — не настоящие, а выдуманные. Есть, конечно, Джин-Хо, Трикси. Но так ли много у тебя проблем, чтобы превращать свою жизнь в драму? Хорошо размышлять о несчастной любви, сидя в тепле и сытости.       Если человек не кажется несчастным настолько, чтобы хотелось его пожалеть, это не значит, что он не желает похвал. Тебе постоянно нужно говорить о том, что ты красивый, талантливый, умный — потому что ты слабый и это заметно. Но мне или ему, несмотря на то что мы кажемся стойкими личностями, тоже иногда хочется, чтобы нам напоминали, что мы хорошие люди. Просто вся наша сущность не молит об этом, как у тебя, мы не кричим о том, что у нас бывают сомнения, мы держим их в себе. Но суть от этого не меняется: каждый человек хочет быть любимым и желанным. Даёшь ли ты ему чувство защищённости — то, которым он окружил тебя? Я не понимаю, откуда в нём столько терпения к заведомо обречённым отношениям и бесполезному партнёру. Не понимаю. Видимо, это и называется любовью. Я бы не выдержал.       Тебе повезло с ним, а ему с тобой — нет.       Февраль       Alla marcia       Восприятие мира меняется, когда знаешь, что скоро умрёшь. Все мы живём со страхом смерти, но, когда у твоего существования есть границы и они тебе известны — всё иначе.       Диагноз заставил пересмотреть взгляд на многие вещи, казавшиеся мне непоколебимыми. Одна из них — отношение к тебе. Я понял, что устал. Ты — верёвка на моей шее, на которой я не хочу повеситься. Я давно вижу в тебе чужого человека.       В молодости я проходил исследования, советовали проверяться раз в пару лет, потому что есть предрасположенность, но я считал себя неуязвимым. Талантлив, красив, богат, харизматичен. Мне всё нипочём. А теперь тело, о котором я заботился столько лет, предаёт меня. Я не могу просто встать с кровати без головокружения, а медсёстры, берущие кровь, прикасаются ко мне так, будто я облако, способное рассеяться от слишком сильного прикосновения. Но, как бы аккуратны они ни были, на коже всё равно остаются жуткие синяки — как напоминание о том, что, даже если в какой-то момент я чувствую себя неплохо, болезнь всё ещё убивает меня. Когда я смотрел медицинские сериалы, больше всего боялся умереть от рака. Операции, химия, восстановление. Кажется безнадёжным. Теперь вдвойне.       Я сделал верный выбор, ничего не рассказав тебе. Его любовь не сравнится с моей. Он прощает тебе всё. Может, окажись ты рядом в сложные для меня времена, я тоже познал бы всепрощение. Или я вообще не способен на такие чувства, потому что ставлю себя выше всего остального. Мы с ним похожи, но его эгоцентризм растворяется в воздухе, когда дело касается кого-то близкого ему. Тебя, Кихёна, Пьёнгона, Феликса, меня. Так много людей, за которых KS отдаст жизнь, забывая, что она у него всего одна.       Я становлюсь философом и всё чаще вспоминаю Джонни. Не боюсь смерти как таковой, мне лишь жаль, что я был счастливым так недолго. И жаль его. Мы слишком друг к другу привязались. Сейчас логичнее было бы писать другое «ты».       О чём подумает KS, когда прочитает эти бестолковые записи? Я люблю некоторые фразы отсюда. Они кажутся идеальными, отточенными настолько, что их можно сравнить со скульптурой человека, которая вышла настолько реалистичной, что кажется, будто через секунду бронза оживёт, устало улыбнётся и отправится по своим делам. Его глаз зацепится за мои любимые выражения. Мы дышим одним воздухом, я знаю это, когда позволяю себе забыться с ним.       Если я умру, кто бы ни нашёл этот дневник, сожгите его.       Апрель       Melancolico       С последней записи прошло больше двух лет. Это сейчас легко говорить — прошло, было давно и неправда. Но для меня каждый день этих месяцев был адом.       Острый лимфобластный лейкоз. II стадия. Прогнозы были так себе — возраст не на моей стороне, — но я выжил. Правда, так часто ненавидел себя за то, что пошёл на всё это, что уже и не рад.       Что тут ещё говорить. Иду на поправку. Безумно устал. Не брал в руки скрипку с января. Ни сил, ни настроения. И это не конец.       Не хочу писать ни о том, как пошёл к онкологу, который с рабочим сочувствием сообщил о диагнозе, ни о том, как эту новость воспринял KS, как он отговаривал меня не вываливать всё это на тебя и Джису (теперь я благодарен), ни о химии, потерянных волосах, слабости, уложившей меня в постель. Ничего не хочу. Забыть хочу, оставить в прошлом всё, что у меня было, начать с чистого листа, в котором нет никого и ничего. Одно я понял ясно: когда умираешь, стакан воды тебе должна подавать сиделка, которой ты платишь так много, что она никогда ничего не говорит и не спрашивает.       О чём я думал всё это время? Обо всём подряд — нет смысла перечислять. Но больше всего о сломанных мной жизнях. Голос разума превратился в шёпот. Не шутят, говоря, что перед смертью человек хочет отпустить грехи. Я бы тоже хотел, хоть и не верю в бессмертие души. Сколько людей осталось несчастными после меня? Вдруг не так много, как мне кажется? Утешаюсь тем, что, если бы не я, так кто-то другой.       Из-за болезни походил к психологу, обработал старые раны. Нужно было пойти за помощью после смерти Джонни, после развода. Нужно было не дать себе спрыгнуть тогда, а не сейчас, когда мне остаётся только карабкаться наверх, надеясь, что я смогу выбраться из ямы.       Перечитал кое-какие записи в начале — там такая чушь. Как будто я повзрослел лет на двадцать. Год идёт за два. Становлюсь мудрее. Если бы мы встретились впервые сейчас, я бы вёл себя иначе.       Fresco, agitato       Немного постапокалиптических новостей.       Чиён вышла замуж. Нашла, куда приткнуться. Есть мнение, что отец никогда не будет любить ребёнка так, как мать. Но посмотри на Чиён: за одиннадцать лет она ни разу не воспользовалась номером, который я дал ей на случай, если она соскучится или хотя бы захочет узнать, как её ребёнок.       Деньги. Хотел после смерти завещать часть тебе, но тебе это не надо. Все мои близкие обеспечены. Я отдам всё на благотворительность. KS говорит, что я отношусь к этому безалаберно — не смотрю, куда идут деньги. Я доверяю ему. ВИЧ, детские дома, центры борьбы с раком. Мне нравится доживать свой век с мыслью о том, что я могу кому-то помочь. Это очень много денег. Надеюсь, они спасут много жизней.       Дома в ЛА и Сеуле я оставлю вам. Не хочу со всем этим возиться. Продайте сами. Или используйте.       Скрипка. Кихён обожает её. Но и её вы можете в случае чего продать. Коллекционеры отдадут за неё миллионы. А можете оставить — как память обо мне. Она ценнее бумажек. Их можно заработать, а частичка меня, с которой я прожил всю жизнь, всего одна.       Май       Pesante       Я не писал о его постановке — слишком нестабильными были эти главы наших жизней. Ждал, к чему они приведут. От того, чтобы уничтожить его жизнь, я пришёл к тому, чтобы сделать его знаменитым, но не угадал с методами. Я всего лишь хотел поблагодарить его за то, что он вернул мне спокойный сон.       KS стал для меня сыном с достаточным количеством амбиций, чтобы в него вложиться. Я не сомневался в его успехе, но не учёл, что он — маленькая певчая птичка, которой нужно будет выпорхнуть в огромный мир хищников. Настоящий большой театр — не то местечковое искусство, которое он считал своим пределом. Но доломал его Джехён и бесчеловечное расписание; как капля воды, оно методично разрушало его день за днём на протяжении полутора лет. Будь ты рядом, он бы справился. Или нет? Вам обоим было бы лучше, если бы ты согласился расстаться, когда он уезжал.       Я видел, насколько всё плохо ещё в туре. Пытался следить за его жизнью, чтобы хоть немного отвлечься от болезни. Джехён лгун и человек принципа; он всегда был таким, но я надеялся, что он сможет отделить работу от влечения. Он использовал много грязных приёмов, даже шантажировал его ВИЧ: «или ты спишь со мной, или твоё светлое имя станет именем пидора, непонятно где заразившегося СПИД-ом». И он действительно мог бы использовать эту информацию, когда закончился контракт. К счастью, не стал; даже извинялся. Может, старость — осознал и раскаивается? Жаль без толку.       Он пришёл в середине пятого. Бледный, измученный. Сказал, что ему некуда пойти. Не к кому. И рассказал, что произошло. На секунду я возненавидел тебя, а потом представил, как мучаешься ты. Знаю, это был импульс, бездумный поступок ребёнка, забывшего мудрость взрослого, но как же так? Как ты мог допустить, что он предал тебя? Каждая его история кончается тем, как он тебя любит. Вот только что он говорил про театр, а потом вспомнил тебя. Всегда вспоминает, потому что думает о тебе каждое мгновение. В его воображаемом доме ты был комнатой с мягкими стенами, в которых всегда тепло и уютно. Safe place. А ты плеснул на нежный голубой чёрную краску, умудрившись попасть на все стены одним взмахом. Он не должен закаляться снова; скоро он просто начнёт плавиться.       Его состояние напоминает время после смерти Хёнджина. Но сейчас он, как акула, для которой остановка будет означать смерть, двигается. Только говорит пугающие вещи, вроде: «Хочется иногда расправить крылья и прыгнуть с крыши. Только вот беда: вместо крыльев слабые человеческие руки, а с ними далеко не улетишь». Вряд ли он сделает что-то с собой, а вот я иногда думаю, что так было бы проще.       Совершенно некстати вспомнился вечер, когда я был у вас, ты пришёл в комнату и задремал. Тогда я последний раз прикасался к тебе не в жесте приветствия или вежливости. Правда, «Вряд ли он хотел бы этого». Теперь тебе приятны только его прикосновения. Я просто погладил тебя по голове.       Однажды он напился и повторял «Почему это происходит? Почему, скажи мне, пожалуйста? Почему? Он же не такой, он не должен был так поступать, это не для него». «Не для него». Он умудрялся возвышать тебя, несмотря ни на что. Но это ты не для него. Судьба была с ним несправедливо жестокой, ему нужна гавань, к которой пристанет его наспех залатанный корабль, разбитый бесконечными бурями. Ты должен был стать такой гаванью, но не смог, не справился с его сиянием.       Жестокая насмешка судьбы: вашим сводником в итоге становлюсь я. Постоянно твержу, что он должен простить и тебя, и себя. А на его дне рождения после тура я проверял, достоин ли ты его. Достоин. Но он не может всё вернуть. Его жизнь изменилась. Единственное оставшееся у него постоянство — ВИЧ. Он совершенно разбит, но принимает таблетки по часам. Невероятная сила привычки. Сила осталась хоть в чём-то, и он за неё держится, чтобы не скатиться окончательно.       KS скитается по чужим людям, ищет свой утерянный приют. Он стал тем, кем я был в свои тридцать: неразборчивым ловеласом, живущим удовольствиями. Мне жаль, что к такому существованию его привёл я: не будь той постановки, не было бы гастролей и недопониманий. Но, может, так даже к лучшему? Нам всем иногда нужна встряска. Но мне бесконечно больно за вас. Только сейчас я подумал, что ваше расставание — мой шанс наладить отношения с тобой. Теперь эта мысль кажется дикой. Столько лет своей жизни я посвятил тебе, чтобы в итоге осознать, что не так уж сильно я и любил тебя. Ты тоже своего рода привычка. С большим удовольствием я завёл бы отношения с ним, но ему ни до чего.       Я в курсе, чем живёшь и ты — нанял человека для слежки. Информация для себя, так, для общего понимания. Я знаю, что ты ищешь себя, что нашёл неплохой театр (мне там понравилось, Сомин очаровательна), что едва не переспал с Мунчолем, но вам (о, удача) помешали. У сыщика установка вмешиваться, только если что-то угрожает твоей жизни или может привести к нарушению закона, но… Строго говоря, он ничего не сделал. Просто мог быть более скрытным, если бы захотел. До этого ведь его не замечали, а он ходит за тобой с осени. Я не могу прекратить дирижировать твою жизнь даже сейчас.       Я вижу тебя городом. Чем-то небольшим, но самодостаточным, вроде Хилл-Вэлли из «Назад в будущее». Там есть свой торговый центр — главное развлечение, — школа, выучившая всех жителей, магазины, куда хозяюшки ходят за тканями для новых платьев, семейная пекарня, работающая с тех пор, как город был построен. Он живёт счастливо, а потом в нём неожиданно случается огромный пожар. Слёзы, паника. Город разрушен. Но он восстанавливается и становится ещё красивее, чем был. Он попрощался с прошлым, оставив себе воспоминания. В деталях он теперь совсем другой, но город снова живёт. Сначала твоим пожаром был я, потом — он. Но ты каждый раз восстанавливаешься. Восстановится и он. Время, как бы избито это ни звучало, действительно лечит. Вы оба сможете жить друг без друга. Правда, не так счастливо, как вместе.       Надеюсь, вы сможете друг друга простить.       Август       Appassionato, con dolore       Это был лишь вопрос времени.       Он часто говорил о сексе. С тобой и вообще. Это были наши любимые разговоры. Ревность к тебе из желания обладать телом переросла в бесстрастный взгляд на него. Любопытство и только. Мы иногда фантазировали, держали своё либидо на одном уровне.       Через пару месяцев после начала дружбы мы поцеловались — тогда это вышло случайно. Он был чертовски красив и непростительно тактилен в тот вечер. Но он сразу обозначил границы: пока вы вместе — между нами ничего не будет. И мы оба сошлись на том, что так будет правильно.       Но теперь (как «теперь» — в апреле) всё было понятно с самого начала. Лихорадочность раскрыла его намерения — он пришёл не разговаривать. Снова поцелуй, но теперь уверенный, намекающий. Нетерпеливые руки. Очень странные ощущения, учитывая мою общую симпатию к нему.       У меня скромный гомосексуальный опыт. Может, человек десять, максимум пятнадцать. Дважды я был в принимающей позиции. Не вижу в этом ничего особенного, основная причина не соглашаться на эту роль — отсутствие равного партнёра, от доминирования которого потом не будет гадко. Пассивную позицию и минет часто используют для наказания, унижения, демонстрации власти, которая лучше всего проявляется именно в физическом. Я тоже обыгрывал это так, использовал безликий секс — без прелюдии, сзади, — чтобы подчеркнуть своё превосходство. KS придерживается той же точки зрения, поэтому мы переспали без последующих конфликтов. Но вряд ли кто-то получил удовольствие. Он был разбит, а я ждал результаты анализов, после которых меня собирались снова отправить на химию. Но самыми несчастными в этой истории были не мы.       — Кихён сказал, что не хочет видеть нас вместе. Это конец. Он очень страдает — больше нас обоих вместе взятых. Больше всего меня пугает…       — Что он больше не будет играть, как прежде? Не будет. Может, будет лучше. Но это не последнее испытание в его жизни, ему пора узнать, что такое боль.       — Хорошо говоришь, складно. Но нихера мне не легче.       Помолчал.       — Мы больше не должны этого делать.       — Как скажешь.       Но он пришёл снова. В середине лета. Я как будто вернулся во времена ничего не значащего секса. Понимаю, что к этому привело: Мунчоль и то, что он позволил ему быть сверху. Не тебе, а какому-то случайному мальчишке в его постели. Но он не случайный; Мунчоль, в отличие от нас, смог помочь ему выбраться из клетки, в которой Минмун был заперт с семи.       Март       Risoluto, silenzio       Подошёл к концу последний курс химии. Наконец свобода от больниц, побочных эффектов, бесконечных анализов. Но радует меня не это.       Я долго шёл к тому, чтобы всё отпустить, и вот сегодня встал и понял: это тот самый день. Судьба подарила мне второй шанс, и я воспользуюсь им. Я люблю свою жизнь. От и до. Музыку, дочку, деньги, KS. Но что-то в голове переключилось. Не могу возвращаться туда, где столько мучился. Конечно, я буду скучать, но это уже не я. Тот я остался в пригороде ЛА, в одиночной палате с видом на сад.       Я всю жизнь жил, притворяясь. В двадцать нужно было выбирать: быть собой и, скорее всего, бедным, или разбогатеть, но до самой смерти жить по сценарию. Я так привык притворяться, что продолжаю делать это изо дня в день. Маска стала неотделимой от лица, и я не уверен ни в одном написанном здесь слове, ни в одной эмоции. Я вру миру так давно, что не бываю честен и с самим собой.       Любил ли я тебя по-настоящему? Может, всё это действительно отеческое, искренняя благодарность, что расшевелил меня немного, заставил чувствовать себя нужным? Привычка? Преувеличенное неудовлетворённое влечение? Обречённое, безнадёжное стремление к чему-то недостижимому? Я любил лишь себя — поэтому позволял тебе влюбляться. Я признаю это теперь. И мне стало намного легче.       Замечал ли ты, как я о тебе пишу? Я не знаю настоящего человека внутри. И никогда не хотел его знать. Моя привязанность не романтическая, а покровительственная: мне просто хотелось о ком-то заботиться, жить кем-то, кто во мне нуждается. Снежная вершина тает, оставляя только камень. Так и моя любовь к тебе. Сейчас это далеко не то чувство, с которого мы начали. Оно мутировало для нас обоих. Я начал с безобразной привязанности, которую считал своим наказанием за всё, что сделал другим людям, но моя подростковая влюблённость к тебе состарилась. Теперь это безынициативная симпатия с частичками ненависти; как печенье с шоколадной крошкой. Моя влюблённость закончилась вместе с твоей. Жаль тех лет, которые я держал тебя на поводке, но ты с ними справился — с его помощью.       Тебе и мне повезло встретиться. Мы помогли друг другу повзрослеть и стать лучше. Если бы не я, ты так и остался бы несчастным ребёнком, которого все обижают, пока сам он лишь пассивно наблюдает за всем со стороны. Теперь ты человек, личность, а не червяк, в которого мы с ним когда-то влюбились.       Хочу ли я, чтобы ты прочитал этот дневник? Тут много личного. События, признания, мысли. Я написал тут свой портрет. По памяти, кое-где пытался приукрасить, а где-то намеренно сгущал краски. Мне нравится то, что получилось. Но эта история не о тебе. Она обо мне. Всегда была.       Этот дневник не отразит и десятую часть моих мыслей и тревог. Каждый человек — непостижимая вселенная, неизвестная даже её носителю. Я мог бы рассказать про детство, про Джису, про отношение к суициду и то, как Джонни заразился ВИЧ. Но я сказал всё, что хотел. Настало время последней записи, и я хочу обратиться к тебе, Kindred spirit.       Когда-то я думал, что искал всю жизнь его, а потом понял: тебя. Мне была нужна не любовь — всё это чепуха для того, чтобы писать романы, — а дружба. Но особенная дружба. Уникальная. Истинное единение душ, неприкрытая красивыми фразами правда, причиняющая боль и оставляющая клеймо на том, кто пытался его избежать. Из всех людей, от которых мне придётся отказаться, я буду скучать лишь по тебе. Даже не по Джису, несмотря на то, как сильно люблю её.       Но это всё говорит старый Тэхён, не будем его слушать. Философ Тэхён впервые в жизни действительно ни о чём не жалеет. Я мог бы сказать, что таким меня сделала болезнь, но она лишь отшлифовала мои приоритеты и принципы, которым меня научили Ты и Джонни. Я говорил, что моей единственной любовью был Джонни, но ты сместил его с пьедестала. Я люблю тебя. Как никогда и никого больше. Надеюсь, и ты нашёл во мне того, кого тебе не хватало.       «Обаятельный и харизматичный, но внутри — сосредоточение боли, нуждающееся в моральном компасе». Так ты сказал обо мне. Мы все такие. За каждым ярким человеком что-то стоит. И обязательно кто-то. Я всю жизнь убегал от себя, притворяясь, что счастлив, не представляя, чего хочу от жизни. На самом деле мне просто хотелось понимания. И немного любви и преданности. Спасибо, что дал мне их. Я ухожу счастливым.