Ни о чём не жалеть

Утро. Звонок. Юки. Когда из Ю Кихёна ты превратился в моего ребёнка, дорогой? Вспомнишь ли ты этот момент? Даже я вспоминаю с трудом. Ты приходил ко мне за советом, жаловался, рассказывал про свои музыкальные успехи и неудачи, а потом Ро назвал тебя нашим. Как много иногда значат слова. — Здравствуй, дорогой. — Я сломал папину подставку с лошадью, — выпалил Кихён. Да, Ро вдруг ударился в юность и принёс кое-какие сувениры из дома. Кризис подступает, но он пока его не осознаёт. Ещё полгода-год, и страшная мысль в голову придёт: «У меня нет профессии». И именно в тот день это почему-то станет важно. Не сейчас, когда он счастлив, а тогда, когда будет прожита условная половина жизни. — Ты же знаешь, как папа относится к своим старым увлечениям: он не будет злиться на тебя. Только не вздумай ему врать. Знаю я, зачем ты звонишь: чтобы попросить взять вину на себя. Но ты не трус, Юки. Ты в состоянии взять ответственность. — Я… — Кихён помолчал. — Ну да, Минэкин прав. Снова я Минэкин. И этот день я помню. Свои размышления накануне, ночью, потом… Такая хорошая память не всегда на пользу. — А ты не думал кого-нибудь завести? Кошку, собаку, хомяка, рыбок, канарейку. Я бы хотел. Но, пока не осядем, смысла нет. Только мучить бедное животное. Может, однажды, лет в семьдесят, мы поселимся на берегу океана и заведём мартышку. Юки уже обзаведётся своей семьей… Если только сможет понять, что Ирон никогда не ответит ему взаимностью, но это не означает конец света. Юки, Юки… Не хотел бы я дожить до того момента, когда ты осознаешь, как жесток мир, и решишь наказать его и себя за это. Мне сорвало крышу в семнадцать — боюсь, тебя ждёт то же. Такие, как мы, поднимаются к вершине, только если побывали на дне. Но, может, твоя гениальность сможет усмирить тебя, а не сожжёт окончательно, как она пытается испепелить тебя сейчас. — Я хотел бы собаку. А ты? — А я всех люблю. Но твоему папе я говорил, что я кошатник. — Против кошки я тоже ничего не имею. Но мне жалко. Мы не можем никого завести с такой жизнью. Тур, отъезды... — Ты очень мудрый. Без шуток — ты большой молодец. — Спасибо, — неловкая, смущённая улыбка. Из-за музыкального перерыва ты так давно не слышал похвалы, что отвык от них, бедняга. Мне очень жаль, что наше с Ро расставание так на тебя повлияло. Надеюсь, тебя удастся починить. Меня же починили. — Папа тоже тобой гордится. — Тогда он точно меня простит. — Обязательно. Но старайся всё-таки быть аккуратным. — Я постараюсь! — заверил Кихён. — Спасибо, Минэкин! Минхёк ласково улыбнулся и задумчиво посмотрел в потолок. Интересно, малыш, кем была твоя мама? Я совсем её не помню. Ещё бы. Я был готов поклясться, что мне не пригодится эта информация, я, как говорил Чолли, соскочу. Соскочил — проверяй. Но это не так уж и плохо. У меня теперь есть всё, что я хотел: семья, карьера, даже, мать его, ребёнок. Минхёк уткнулся в пол. Надо же: единственный, с кем спал Ро, кроме меня — залетевшая от него дурёха. Из-за Тэхёна и… как там её? Бэт, кажется? Вот куда уходят ресурсы моего мозга: на имена чужих любовниц. Его ли это ребёнок вообще? Он делал ДНК-тест? Наверняка Джин-Хо заставила. Она бы не стала растить чужого ребёнка, только чтобы у неё был хоть какой-то внук от сына гея. Гея ли. Я всегда чувствовал в нём гетеросексуальные флюиды — поэтому меня так тянуло. Что-то, что в себе я мог выделить, только как в лаборатории, искусственно. Женщины… Минхёк, глядя перед собой пустым взглядом, представил обнажённое женское тело. Стройное, но не костлявое, грудь не больше второго размера, волосы по плечи. Эстетика. Фантазия, не удовлетворившись навязанными ей образами, переключилась на Чонгука. И Мунчоля. Они ласкают друг друга, целуются, а потом присоединяется Минхёк… Устало вздохнув, Ли опустил глаза на пах. Хорошо, что Ро тебя не видит иначе нам пришлось бы худо. Но… Никто не накажет тебя за фантазии. Они почти безобидны — не отправляй себя на голгофу, пока не пытаешься воплотить их в реальность. А если попытаюсь?.. Фантазия снова нарисовала Чонгука. Минхёк предлагает ему секс втроём. Допустим, он не скажет мне проваливать и согласится это хотя бы обсудить. На повестке дня: Последствия. При лучшем раскладе мы повторим. При худшем — разругаемся. Но я и сам не соглашусь, если будет хотя бы малейший шанс, что кто-то кого-то заревнует. Ревность. Физическое ведь важно. Тебе тоже — кому ты врёшь? Ты перегрызёшь глотку любому, кто покусится на твоё. Но, если отбросить сантименты… Я бы действительно этого хотел. С кем-то знакомым, а не случайным, с кем-то из нашей истории. С Мунчолем или Тэхёном. Ведь они оба влюблены и в меня, и в Ро — это была бы потрясающая ночь. Удовлетворение. И нелепый вопрос: «Я тебя не удовлетворяю?» Даже я сам никогда себя не удовлетворяю, дорогой. И речь совсем не о сексе. Меня невозможно удовлетворить, мне всегда что-то надо. Я существую на топливе, подаваемом моим желаниями. Жить, любить, работать. И, если я почувствую полное удовлетворение, вероятно, буду мёртв. А может, Ро просто согласится? Он всегда делает это в самые неожиданные моменты. Но вряд ли. Знаю я эти взгляды из серии «Я ненавижу тебя за твою мразотную работу, на которой с тобой хотят переспать все подряд». Ладно, слишком много внимания на глупости. День. Репетиция. Калли́. Если так пойдёт и дальше, мы обречены. Я не хочу подписываться под этим кошмаром. Как это произошло? Я был пьян, когда нанимал вас? Нет, успокойся. Ты был разбит, но работал хорошо. Ты всегда работаешь хорошо. Минхёк оглядел Винвина. Выбирая артистов для постановок, Калли́ в первую очередь прислушивался к внутреннему чутью и только потом смотрел на внешность. И то только в контексте того, насколько она подойдёт для роли. «Не смешивать работу и личные предпочтения». Конечно, работа — тоже личное, но совсем другое, если смотреть на детали. Акценты, жесты, движения. Любая сцена его постановок, запечатлённая на фотографии, была бы живой. Трепещущее, дышащее искусство состояло из сотен кадров не менее искусных, чем целое. — Винвин, — голос холодный и немного злой. — Ты понимаешь, о чём рассказываешь? Игравший Элиота Винвин договорил фразу и только потом посмотрел на Калли́. Видишь? Всё не так плохо. Он чувствует характер. Он не боится ни тебя, ни сцены. Ты просто паникуешь, потому что осталась всего неделя. Главное — не заводись. Ты должен уничтожить, вдохновить, направить, но не разжалобить. То, что ты не доработал — твоя вина, а не их. — Понимаю. Отчитаться? Но я играю не для тебя или себя. Я делаю это для них, — изящная рука указала в пустой зал, погружённый во мрак, освещаемый только со сцены. — Я чувствую. Калли́ не чувствует? Вряд ли я могу что-то изменить, чтобы стало лучше. Хорошо. Это правильный ответ. Джонни был трусом, но в нём зрела ярость, которая в итоге выплеснулась как у труса — он не выдержал её энергии. И мне нужен именно этот контролируемый взрыв. — Джун? — Калли́ переключился на второго главного героя. — А ты понимаешь? — Я, ммм… Да? О жизни, ну… Да, конечно, я понимаю, — он кивнул, а потом огляделся. Ответ, со стороны казавшийся нелепым, удовлетворил Калли́. Верно. Тогда Тэхён был именно таким — неуверенным в себе, боящимся каждого шороха. И помнил о сцене, а не жил на ней всегда, даже оставаясь наедине с собой. — Плюс десять, — коротко велел Калли́. Он часто использовал этот приём даже на прослушиваниях: если актёр чувствовал того, кого ему было нужно сыграть, представить героя на десять лет старше не составляло труда. — Глупый вопрос. Для чего ещё ты меня выбрал? — Минус пять. — До минус восьми ответ не изменится. Зато плюс пятнадцать будет хорошо, смотри: «Понимаю ли я, о чём говорю?» Как я могу быть уверен в чём-то наверняка? Я живу притворяясь так давно, что и сам уже не помню, от чего появились мои морщины. Даже я не сказал бы лучше. Вы замечательные и сыграете идеально даже без меня. А я просто паникёр. — Хорошо, — Минхёк бесстрастно кивнул и глянул на часы. — Перерыв пятнадцать минут. Сумерки. Полумрак. Минхёк. — Очень много работы, поработаю сегодня… Блядь, — Минхёк, шагая по сцене из стороны в сторону, остановился и шумно выдохнул. — «Работа», «работа». Не забудь ещё про работу сказать, идиот, — он осмотрел зал, в который так убедительно указывал Винвин, потом сцену с оставшимся реквизитом. — Ещё немного — и меня пригласят в совет. И театр будет почти моим. Как ты и говорил, — тяжёлый вдох. Минхёк достал телефон и набрал номер Чона. — Здравствуй, родной… — скатываешься. Верни маску на место. — Я останусь сегодня в театре, надо поработать. Ах, точно. Вот почему мне так паршиво сегодня: потому что я ненавижу тебе врать. Но правда вызовет слишком много вопросов, ответы на которые должен давать не я. — Мой бедный… У тебя всегда ужасный график перед премьерой. Переписка с Чолли научила тебя не задавать лишних вопросов. Жестоко, но действенно. Но ты, должно быть, и так всё понимаешь. — Не могу выбрать, что тебе ответить: что это меня закаляет или что ты можешь пожалеть меня, когда мы окажемся вдвоём. Конечно же, я намекаю на секс. Хочу поглотить весь твой потенциал. Может… Я зря не предлагаю тебе кого-нибудь к нам добавить? Просто секс. Тебе бы понравилось. Мунчоль… Ну да, конечно, кто о чём. — Я знаю, как пожалеть, чтобы тебе понравилось. — Я заинтригован. Удиви меня. Скажи что-нибудь грязное. Нестерпимо хочется услышать от тебя что-то настолько непристойное, чтобы даже мне было нечем перекрыть. — Теперь уже я не могу выбрать. У меня много вариантов, начиная едой и заканчивая чем-нибудь из волшебного ящика в шкафу. Ох… Это слишком грязно. Забота — слабое место любого самого извращённого разума. — Знаешь… Мне будет хорошо, если ты просто будешь рядом. Делай что угодно. Просто будь со мной. Какой же я… Сентиментальный. Но тебе же нравится, правда? Тебе важно помнить, что ты любим, ведь ты так долго рос без света. — Много лет назад ты упрекал меня в том, что мои колени дрожат от взгляда Тэхёна. Знай, что теперь они дрожат только из-за тебя. Сейчас, например. Я помню тот вечер лучше, чем ты можешь представить. Наше знакомство, свою болезненную решимость с тобой расстаться, пока не затянуло — потому что уже затянуло, но я надеялся, что смогу вырваться. Я подготовил прекрасную речь, сосредоточенную на каждой твоей ране; после неё ты долго собирал бы себя. А потом ты признался мне в любви, и я пропал. Кончился тот я, который оставляет после себя сожжённые города, надеясь, что их восстановит кто-то другой. Надо перевести. — А знаешь, как интересно бывает, когда колени дрожат после секса? — Было пару раз. — Всего пару? Тебе тринадцать, чтобы нести эту чушь, да? Впрочем, в тринадцать я так не говорил. Когда я заговорил так? После Пусана? ВИЧ? После Пусана — конечно. Появились правила и принципы, для которых нужно было использовать слово, а не тело. — Держись, я отыграюсь. Заканчивай, раз уж начал, болезный. — Вернись домой сначала. — Постараюсь приблизить этот момент. Люблю тебя. Законченный кретин и безнадёжный романтик. Мне очень стыдно за тебя. Утешает лишь то, что его колени действительно дрожат от того, как и что ты говоришь. Разве может мальчишка, не знавший любви матери и встретивший отказ первого сильного чувства, устать от того, что его обожают? Это мне с семи лет твердят, что я самый любимый, самый умный, самый красивый, самый талантливый — самый-самый во всём. Мне повезло, что у меня был брат, бросивший всю жизнь на то, чтобы воспитать меня тем, кто я есть сейчас. Без него я бы не выбрался. Так и подох бы в Пусане. Минхёк потянулся и написал Чикаго. «Останусь в театре, отдыхай». Вызвал такси. Заметаем следы. Будет смешно, если меня прикончат по дороге: выглядит так, будто я пытаюсь скрыть своё убийство. Пришло смс. «Вот ещё: скажи Мунчолю, что я не против, чтобы он пришёл. Только если вы, мальчики, будете себя прилично вести». А что мы, по-твоему, можем сделать? Трахнуться прямо на моей премьере? Я не настолько отчаянный. Да и он… Ему перину подавай. Зато на ней он отрабатывает за всё. Ох, о чём же ты думаешь, дурачок? Как хорошо, что люди не умеют читать мысли — Ро линчевал бы меня. Выйдя на улицу, Минхёк поёжился. Он ненавидел весну. Любил осень. Жаркое бабье лето, слякоть, первый снег или бесснежные улицы с голыми деревьями, заморозки. Телефон завибрировал. Увидев имя, Минхёк поколебался, но всё-таки ответил. — Занят? — спросил голос. — Нет. — Странно дышишь. Куришь? Потому что ты звонишь — вот и дышу так. Злюсь на себя — что не смог тебя проигнорировать. Опять. — Я бросил ещё при тебе. Зачем звонишь? — Не знаю. Скучно. — Плохо врёшь. — Ты тоже. Да уж, я не очень убедителен, когда притворяюсь, что твои звонки для меня ничего не значат. Я тоскую по нашим несерьёзным отношениям и твоей бешеной спонтанности. — Что делаешь? — Такси жду. Пауза. Смятение. — Ко мне? — Рехнулся? Я не буду ему изменять. Тем более с тобой. — Мы могли бы просто поговорить. — Хорошая попытка, но ты знаешь, что так это не работает. — У тебя же есть он — всё ещё хочешь меня? — Ты записываешь, что ли? Что за вопросы. — Ну да, записываю — чтобы он включил запись на наших похоронах, которые сам же и устроит. — Он выбросит нас в канаву; похороны нам ещё устраивать — велика честь. Так чего ты, дьявол тебя дери, хочешь? — «Дьявол» и «драть» в одном предложении звучат довольно перспективно. Минхёк невольно усмехнулся. — Какая же эта шутка тупая, боже. — И не говори, — улыбнулись в трубке. — Но посыл ты понял же. Лучше бы не понимать. Подъехало такси, Минхёк сел. Собеседник продолжил. — Звоню без повода. Соскучился, одиноко. Хотел тебя услышать. Зачем же ты разбиваешь мне сердце? То же самое, должно быть, чувствовал Тэхён, когда ему звонил Ро: неловкость, смущение, желание поддаться. Как же тяжело. Я тоже скучаю по тебе, но мы разговаривать-то не должны — не то что озвучивать такие страшные вещи. — Тебе пора переключиться на кого-то другого. — А мне ты нравишься. Я познал истину и больше не страдаю: люблю вас обоих одинаково. Только с тобой воспоминаний больше. Например, помнишь… — тяжёлое дыхание стало громче, контрастируя с тихим голосом. — Та вечеринка. Твой взгляд… Никогда бы не подумал, что ты можешь смотреть так. Не самая светлая глава моей истории, но ты прав. Я часто вспоминаю ту ночь. Ты пригласил меня на «закрытое светское мероприятие», а привёл на свингерскую вечеринку. Моя беда в том, что я вспоминаю слишком много ночей с тобой. Потому что каждая была невероятной. — Ты хотел бы повторить? Кажется, кто-то всё-таки читает мои мысли. — Нет, — бесстрастно настолько, что оставалось только поверить. Если скажу правду, потоплю нас обоих. Ты и так цепляешься за каждое слово. — Даже с ним? — Даже с ним. Ложь, конечно. Ро многое не позволяет. Надеюсь, в следующей жизни я окажусь умнее и не влюблюсь. — Ладно… — вздох смирения. Почему ты звонишь? Что в твоём тоне так меня беспокоит? — Что с тобой? — Ты всегда всё знаешь, — грустная усмешка. — Мне не хватает тепла. Ни с кем не сплю… Я уже догадался по тому, что ты упомянул пятнадцать секунд назад. — И просто хочу объятий. — Прости… — Чолли, я тоже скучаю, — но… — как бы я ни хотел тебе помочь, — тебе не стоит звонить с такими разговорами, — потому что я не хочу врать вам обоим, не хочу чувствовать себя виноватым перед тобой за то, что не помогаю, а перед ним за то, что хочу помочь и это поможет мне тоже. — Да, я помню, мы обо всём договорились: притворяемся, что не ночевали вместе каждую ночь, когда ты не был занят, делаем вид, что всё это были ничего незначащие потрахульки и… — Я положу трубку. — Прости. Так куда ты едешь? Снова твоя биполярность. Ты так легко переключаешься. Ты прекрасен, Чолли; картина импрессиониста, которая меняется в зависимости от освещения и предметов поблизости. Но мне пришлось повесить тебя на чердаке. — К старому знакомому. Он уезжает из города, хочет попрощаться. Настроение собеседника сменилось снова. — Не бери в голову. Я справлюсь. — Не делай глупостей. — Больше не делаю. Хочу уважать себя по-настоящему, а не на словах. Он больно уколол меня. Взгляд у него был… не передать словами. Как будто ему мерзко со мной из-за того, что я спал со столькими людьми. А было ли Ро мерзко со мной? Разве может не быть… Или… Он же любит — любовь выключает мораль, переделывает её под себя, чтобы не жить в конфликте. Часы завибрировали, сообщая о звонке. — Мне звонят. — Кто? — Парень из театра. — Новенький? Раз не знает, что тебе не надо звонить. Тем более так поздно. — Поболтаем в другой раз. — Может, податься в театр? В твой. Дьявол, ты был бы моим лучшим артистом. — Мы не сработаемся. — Почему? Потому что ты играешь слишком хорошо, ты мне нравишься и Ро кастрирует нас обоих за химию, которая расщепит любого, кто окажется в радиусе километра. — Твоя игра не в моём стиле. Слишком-то не ври — такую ложь даже он может уловить. — И театр — не твоё. А вот это правда. Ты играешь, потому что тебе весело. Как и Ро. А театром нужно дышать, нужно жертвовать душой ради него. Для вас это развлечение, а не профессия. — Пожалуй, ты прав. Я люблю свою кофейню и… — Пока, Мунчоль. Чолли — слишком интимно. Хотя мне нравится, как это звучит. И тебе нравится, Чолли, дорогуша. — Пока, Муни. Маленький паршивец. — Да? — ответил на звонок Калли́. — Здравствуйте. Я звоню сказать, что завтра я… Бестолочи. — Ты в команде недавно, — и с таким отношением ненадолго, — но мне не надо звонить по каждому пустяку. — Ой, а мне сказали… А вот это уже интереснее. — Кто? Лучше назови имя — я всё равно выясню. Или накажу всех. Но это угроза, а Калли́ не угрожает. Вот Минмин тебя уже уволил бы. Только у него такой работы никогда бы не было. — Я точно не помню… Кто-то из, очевидно, конкурентов. Не люблю грязную игру. Некрасиво. Но он не сдал своих. Может, с этим ещё можно поработать. — Я понял тебя. Мы закончили? — Да, спасибо, правда… — Если будут вопросы относительно графика, денег, заданий, задержек — звони Хёсу. Хорошего вечера. Но, едва Минхёк отключил звонок, телефон зазвонил снова. Ну что опять? — Здравствуй, Джун. — По поводу сегодня… Калли́… Калли́ мной недоволен? Мне казалось, я уловил суть, но Калли́ сказал просто «хорошо». Сомнения — это полезно, но сейчас — зря. Да, я не озвучил, как хорош ты был, но только потому, что похвалы вас портят. Ты ведь умница — зачем ты мне звонишь? Минхёк прошёлся по воспоминаниям, как по папкам с делами; нашёл файл с именем Джуна, заглянул. — Помнишь своё прослушивание? Был глубокий вечер, я просмотрел сотню талантливых актёров, но не было того самого — несчастного, уставшего настолько, чтобы лечь посреди улицы и умереть, но одновременно с этим яркого, сверкающего — как оригинал, волшебный Ким Тэхён. И тогда ко мне пришёл ты. Лихорадка во взгляде, дрожь во всей фигуре; и контраст — гордость, величие в осанке. Я увидел его в тебе. Ты сказал, что сделаешь ради спектакля всё. «Что угодно — я просто хочу получить эту возможность». А я ответил, что мне нужна лишь хорошая актёрская игра — не всё в нашей индустрии делается через постель. — Я… не знаю. В общих чертах… Я не оправдал доверие Калли́? Скажи, только скажи, что я должен исправить. Я не буду спать до самой премьеры, но сделаю всё. — Ты сейчас разжалобишь меня, — Минхёк, слушающий короткую, но пылкую речь, явно получившуюся после акта самобичевания, ощутил приступ родительской заботы. — Если мне что-то не нравится, я об этом говорю. Если не говорю, значит, всё в порядке. — Но если я могу что-то… — Я всё-таки уточню: ты предлагаешь мне переспать? Пожалуйста, не отвечай «да», иначе я не смогу ничего с тобой сделать. Найди в себе силы, ну же. Ты ведь такой замечательный. Неужели я мало тебя хвалил? Буду хвалить больше, только не поддавайся мне сейчас. Молчание. Минхёк отчётливо представил, как Джун поправляет волосы — ерошит чёлку, придавая причёске лёгкую небрежность, а потом старательно приглаживает ладонью, возвращая всё обратно. Он делал так нечасто: настолько сильно он почти не нервничал. — Я… Как ты смеешь думать о том, чтобы театр стал твоим, если люди, которые к тебе приходят, не находят поддержки в твоих руках? Ро… Нет, не смей, не он виноват, что ты — слюнтяй, который слишком много думал о себе, забыв о других. — Это предложение или проверка? — спросил Джун. Допустим… — Предложение. Встреться мы в баре — я бы с тобой переспал. Люди со скрытыми наклонностями всегда самые жаркие, ненасытные. Неистово пытаются расслышать своё тело и понять, нравится ли им, и наскоро смириться, если нравится. Но сейчас это, конечно, проверка. — Нет, — ответил Джун. Старался говорить твёрдо, но голос дрогнул. Если бы я настоял, ты бы согласился. Но пока этого достаточно. — Пожалуйста, уважай себя. Ты достаточно талантлив, чтобы добиться успеха не через постель. Если я не обсыпаю тебя конфетти и не нахваливаю каждую сцену с тобой… — то ты просто не Ро, — это не значит, что я чем-то недоволен. Ты в труппе достаточно давно, чтобы понимать: если мне покажется, что ты недотягиваешь, я выгоню тебя без раздумий, — и сыграю сам. Но тут я слишком вовлечён, чтобы достойно выступить. — «Хорошо» значит буквально то, что я сказал — ты сделал всё правильно. Не сомневайся в себе — вот тебе задание на ближайшее время. Джун снова помолчал. Не угадал? Ты хотел услышать не это? Я совсем расклеился. — Спасибо. Я понял. Я исправлюсь. Спасибо. Спасибо, что дал мне этот шанс. Для меня всё ещё большая честь работать с таким человеком, как Калли́. До завтра. — До завтра. «Честь работать с таким человеком». Таким! Сын шлюхи, детдомовский ребёнок, беспринципный ВИЧ-положительный наркоман, который оказался в софитах случайно — мной целились в помойку, но промахнулись. За что мне так повезло? Разве я заслужил столько света? Телефон завибрировал снова. Смс. «11744710». Минхёк несколько секунд смотрел на цифры, потом глянул на имя отправителя. Заменил код входной двери? Для кого? Кто знал старый, который ты поставил недавно? Мне ты говорил, что никто. Не хочешь мне открывать? Между бровями пролегла складка. Не можешь? Я думал, ты восстановился и сейчас вернулся, только чтобы подразнить меня. «Ты в порядке?» «Чтобы не забыть». Минхёк кивнул и наконец немного расслабился. До конца дороги в голове мелькали Чонгук, Тэхён, Кихён, тур, артисты, работа. Например, однажды (если бы лишь однажды) один из спонсоров поймал его в туалете и попытался поцеловать. Минхёк стоял лицом к зеркалу, подошли сзади, рука скользнула к паху. И, хоть Калли́ старался не угрожать — особенно тем, от кого зависел его успех, — в тот день он отвечал, как напавший на него хищник, решивший, что Калли́ может стать жертвой. — Убери руку по-хорошему, а то я сделаю так, что ты ещё несколько дней палочки из-за боли держать не сможешь. В Пусане мне это пару раз пригодилось, но сейчас… не уверен, что так сходу найду, куда нажать. Цепочка размышлений прошлась по рукам, срединному нерву, перешла на безобидное — ключицы, — и Минхёк снова подумал о Чонгуке. Представил, как он опускается перед ним на колени, касается губами паха, потом расстёгивает ширинку, сзади подходит Мунчоль, целует шею… Минхёк немного сполз на сидении. Лучше бы мигрень. Хотя с ней разобраться сложнее, чем с зашкаливающим влечением, просыпающимся во мне из-за премьер. Снова телефон. Звонок. — Интервью утром перенесли на час позже, — коротко сообщила Хёсу. Хоть кто-то с хорошими новостями. — Я отправила тебе обновлённое расписание. Ещё хотела напомнить, что ты записан к врачу в шесть. Он сказал, если ты перенесёшь ещё раз, будешь искать другого. Он каждый раз так говорит. И всё-таки ведёт меня с первого дня, как я узнал о диагнозе. Почти двадцать лет назад — уму непостижимо. — Что-то ещё? — Твой брат… — Хёсу замялась. — Я знаю, — помог ей Минхёк. Пьёнгон рассказал мне, что задерживается в Сеуле. Из-за тебя. Не передать, как я волнуюсь, что ты причинишь ему боль, но для нотаций пока рано. Ты не первая. Но кто знает, может, последняя? Его единственным и самым любимым ребёнком всегда был я, но я вырос, и ему пора завести свою семью. — Тогда на этом всё. — Спасибо, — Минхёк положил трубку и посмотрел в окно. Район знакомый. Он десятки раз гулял по нему. С разными думами, разным настроением. Благоговение, терпимость, отчаяние. Сейчас было смирение. Минхёк попросил высадить его и написал сообщение. «Буду через двадцать минут, удаляю переписку и твой номер». Уничтожаем улики. Немного постояв, Минхёк медленно направился к знакомому дому. Остаток маршрута старался не думать ни о чём важном, цеплялся за окружающие предметы, рассматривал людей и представлял их в театре. «Бодрая старушка», «скромная школьница», «похотливый принц для старой сказки в новой трактовке». Это хорошо отвлекало и никогда не надоедало. Дойдя, Минхёк поднялся на нужный этаж. Ро рассказывал, какой трепет испытывал у этой двери. Я так хорошо это вижу, что трепет коснулся и меня. Или это мой собственный? Он нажал на звонок. Не отозвались. Снова. Опять тишина. «Чтобы не забыть». Эх ты, не догадался, что его тут не будет. Минхёк набрал код, открыл, прислушался. Никого. Это было ожидаемо: мы попрощались после моего дня рождения — с чего бы ему возвращаться. Он просто хотел мне что-то отдать. Разувшись и сняв пальто, Минхёк вымыл руки и прошёлся по квартире. Ему всегда нравился дом Тэхёна. Удивительное сочетание уюта и неброской роскоши. Сколько всего видели, слышали, чувствовали и знали эти стены? Тэхён купил квартиру, когда вернулся из Америки. Ему не было и тридцати. Взял первое, что предложил агент, повторявший, насколько это выгодный вариант, и не ошибся. Тэхён обожал это место. Но теперь его сердце лишь с далёкой серой тоской смотрело на прошлое и легко отказывалось от него. Минхёк зашёл в свою комнату, взял сменную одежду, разделся, чтобы принять душ. Опять старался думать не о Тэхёне, судьба которого представлялась в мрачных тонах, а о работе, Чонгуке… Не дававшие покоя фантазии заполонили голову опять. Минхёк в чудесных реалистичных картинках представил Чонгука, Мунчоля… Или Тэхёна? Он представлял их всех, вместе и по отдельности — чтобы наконец избавиться от напряжения, которое не давало ему покоя с утра. Смыв с себя все тревоги и мысли дня, Минхёк налил вино и покрутил бокал, рассматривая остающиеся на стенках следы. Всё началось с Джису и вина. Я так хорошо помню твоё отчаяние в тот вечер. Удивительная у нас дружба получилась. Ты долго не мог простить меня за то, что я забрал его у тебя, а в итоге он оказался тебе не нужен. И я тоже. Глотнул. Зачем ты тянешь? Тебе же любопытно. Прихватив бутылку, Минхёк вернулся в коридор, к сумке, достал из неё два письма и встал у комнаты Тэхёна. Перед смертью не надышишься, но ты пытался. Он решительно открыл и включил свет. Идеальная чистота, нулевой запах. Не ночевал тут с ноября? Взгляд упал на постель. Конверт и толстая тетрадь в твёрдой обложке. Ты сведёшь меня с ума. Минхёк глотнул вина так, словно это сок, положил всё, что было в руках, на тумбочку и взял конверт, доставая из него лист, исписанный мелким почерком. Читай сразу, а то не сможешь вообще, и будет как с письмом Ро: таскаешь его с собой, но собраться с духом, чтобы пойти дальше первого абзаца, не можешь. «Прости, что соврал. Если бы увидел тебя снова, захотел бы остаться. Моя решительность не так сильна, как была бы твоя в похожем случае. Я не стал бессмертным, а лишь на несколько лет или, если не повезёт, месяцев, отсрочил свой уход. Мы готовы были попрощаться — самое время сделать это сейчас, пока всё под контролем. Хорошо, что с ним мы давно разобрались. Я освободился от всего и ухожу без сожаления. Ты так много раз упрекал меня, что я сломал его, сломал вас обоих и себя, что я говорил себе, будто живу по принципу не жалеть ни о чём, а на самом деле жалею о чём-то каждую секунду. Я спорил, не хотел соглашаться, что ты прав. Одно дело, когда выводишь жизненный принцип, и совсем другое, когда начинаешь ему следовать. Теперь я действительно не жалею. Часто возвращаюсь в тот день, когда всё изменилось. Я сидел в своей комнате в санатории, смотрел на улицу. Была весна, цвели какие-то воздушные пахучие деревья, из-за чего некоторых аллергиков переселили в другие корпуса, но меня заботили не они, а то, как много ошибок я совершил, каким ужасным человеком был, как много замечательных людей сломал, не до конца понимая, какая тонкая материя человеческая душа. А потом увидел в окне кота — обыкновенного кота, до этого я видел его десятки раз, — и сознание пронзило молнией. Зачем о чём-то жалеть? Если можешь исправить — исправляй, не можешь — не трать время, которого у тебя и так осталось мало. Я вдруг прочувствовал каждой клеткой тела, что не хочу умирать так — жалея о неподвластных мне вещах. Просто хочу жить. Это очень тяжело структурировать и как-то передать. Мне просто захотелось жить. Не так, как прежде; захотелось начать ту жизнь, которую я всегда считал глупой, избавиться от буржуазных привычек, которыми я пропитался в Америке. Хочется скитаться, не знать комфорта, дышать только воздухом свободы и отсутствия обязательств. И сейчас момент настал. Музыку я давно пишу в стол, Джису выросла, у неё своя семья, ты… Я рад, что вы снова вместе. Вы справитесь со всем вдвоём. Он не менее чудесный друг, чем я. Сожги, когда прочтёшь. Или не читай и сожги сразу. Эта бестолковая тетрадь знает меньше, чем ты, но она хорошо написана — вдруг тебя что-то вдохновит. Люблю тебя. Прости, что снова не в лицо, но спасибо за всё. Будь счастлив, Kindred spirit». Kindred spirit. Родственная душа… Куда же ты улетаешь от меня теперь, когда мы наконец нашли друг друга? В Америку? На Аляску? В Тибет? Куда-то, где тебя не найдут. Минхёк прочитал письмо дважды. Сначала бегло — уловить суть, — потом вдумчиво, раскрывая смысл каждого слова и чувствуя отеческое прикосновение Тэхёна к его душе. В нём наконец не осталось похоти, Тэхён отказался от всего вместе с этими строками. Вечер. Вино. Чонгук. — А я тоже принёс тебе кое-что… — тихо проговорил Минхёк, выключая общий свет и включая только светильник у кресла. — Но тебе неинтересно, каким он стал. Никогда не было, ты писал эту историю о себе и для себя. Он сел и посмотрел на послания Чонгука. Одно было ему — выпотрошенное сознание, в котором ты даёшь мне мастер-ключ, способный отпереть любую дверь; второе — другому важному мужчине его жизни. Могу ли я прочесть? Ты отдал мне его письмо, считая, что я не стану? Или не боясь этого? Как много чтения на сегодня. Время… Десять. Успею ли я прочесть всё до утра? Смогу ли? Хронология боли, океан воспоминаний и чувств, которые я получал месяцами. В одной тетради. Мне не хватает сигарет. Чангюн сказал бы, что мне не хватает хорошего члена. Нашёл, кого вспомнить. Но это объясняет мой иногда низкосортный юмор. Ладно. Письмо Тэхёну. Короткое. Значит, мне не будет больно. Или будет. Краткость — сестра таланта и причина бессонницы. Но хватит трусить. «Мы знакомы целую вечность, а я всё ещё робею перед тобой. Но теперь не из-за страха разочаровать или оттолкнуть. Просто ты особенный. Любовь к тебе я пронёс через всю свою сознательную жизнь. Когда-то я пытался вылечить её, истребить, выжечь чем-то или кем-то другим, когда-то притворялся, что её не существовало, что это всё — не более, чем подростковая блажь. Но спустя года я пишу это уверенно: я люблю тебя. И буду любить всегда. Просто не так, как раньше. И это позволяет мне не просто жить, а быть счастливым. Привязанность к тебе помогла мне справиться с собой, изменила мой характер и воспитала человека, которым я не стал бы, ответь ты мне взаимностью. Ты поступил правильно, отказав мне тогда. Тому человеку была нужна именно такая история, вынудившая взрослеть, ставшая отправной точкой. Мне жаль, что для этого пришлось страдать нам обоим. Несмотря на всю боль, причинённую нами обоими друг другу, я благодарен тебе за всё. За каждый шаг, каждое слово или действие, даже если они кажутся ошибочными, я могу сказать тебе «спасибо». Наша история безупречна. Ей суждено быть именно такой, а нам суждено это принять. Спасибо за всё. Пожалуйста, будь счастлив. Я отдал бы всё на свете, ради вашего счастья. Своё я уже получил». Ты столько времени и ресурсов потратил на то, чтобы стать сильным, а в итоге так легко отпустил его. Должно быть, даже не озвучил прямо, что он отказал тебе не потому что не любил, а потому что посчитал, что условностей между вами слишком много. Может, на неосознаваемом уровне ты даже понял, что причин соврать тебе тогда было больше. Даже он знает их не все — а ты понял. Потому что лучше всего нас видно со стороны, а ты перестал обожать и смог его увидеть. Минхёк отложил письмо Тэхёна и посмотрел на своё. Ты написал его не мне, а себе. Последняя исповедь ведомого, превращающегося в ведущего. Я рад, что ты стал таким. Но чего-то боюсь. Чего? Не справиться с тобой? «Самое главное сначала: я люблю тебя. Знай это. Хотя ты и так знаешь. Всё обо мне тебе известно». Минхёк простонал. У меня начинается мигрень. И зачем? Зачем мне что-то читать? Пускай всё останется там — в том дне, когда ты его написал. Зачем что-то знать мне? Он глотнул вина, снова исступлённо, как газировку. Почему так ёкает твоё сердце? Боишься влюбиться ещё сильнее? Ты потерял независимость, когда сказал ему «люблю». Как первая близость лишает человека невинности, так и я лишился части своего сияния с этими словами. Вложил его в них. Но ты ведь стоишь этого, малыш? Конечно, стоишь. То, как смотришь — с восхищением и любовью, то, как ты думаешь обо мне — такая жизнь была нужна мне, когда я был ребёнком. Об этом я мечтал. Так почему бы не быть ради неё чуточку слабым? Все звёзды мира — теперь не мы их достойны. Они светят для каждого несчастного мальчика или несчастной девочки, которые просто хотят быть понятыми, любимыми, нужными. Нам повезло найти друг друга. А дальше пускай звёзды указывают путь кому-то другому. «Самое главное сначала: я люблю тебя. Знай это. Хотя ты и так знаешь. Всё обо мне тебе известно. Ты волшебный. Когда мы только познакомились, я не мог поверить, что настолько яркие, светящиеся неиссякаемой энергией люди действительно существуют. Рядом со мной были только такие же серые косноязычные мыши, как я сам. Джехён был прав, назвав меня так: я действительно лишь мышь, которая своими маленькими лапками держалась за тигра, веря, что у неё получится его удержать. Тогда я верил, что смогу. А ты, видимо, был слишком влюблён, чтобы признать, что я гублю тебя, пока ты пытаешься мне помочь. Будем честны: я никогда не дотягивал до того, кто тебе нужен. Не такая же спичка, как Чангюн, но и не пассивный Чон Чонгук, принимающий любые красиво вручённые ему правила. Я послушно перенимал твои тёмные идеалы, потому что у меня не было своего характера, который мог бы поспорить. Мне было нечего тебе дать в ответ. Таким уж я вырос: тихий и безынициативный. Лучше не выделяться. Не злить, не расстраивать, не удивлять. Я долго был слабым, даже не замечая этого. И за счёт тебя я пытался стать лучше, не видя, что это тебя разрушает. Прости. Я просто искал кого-нибудь, кто объяснит, что жизнь не так уж плоха, и утешит, когда я, избалованный ребёнок, сочиняющий себе проблемы от скуки, ищущий драму, чтобы тоже стать артистом, решу пострадать. У меня была только Трикси, но она не могла дать совет, она просто стала ямой, в которую я скидывал свои проблемы. Я не привык задавать вопросы и искать ответы — никто не спросит, как я сделал домашнее задание, мне не для кого было стараться. Я чувствую себя человеком после комы: во мраке сознания возникает вспышка, и я распахиваю глаза, осматриваюсь, вижу незнакомые декорации. Но я должен адаптироваться к ним, должен свыкнуться с одиночеством и с тем, что теперь всё зависит только от меня. Всю жизнь я был лишь наблюдателем, позволял другим принимать за меня важные решения, искал плечо поддержки, на которое спешил переложить ответственность. Оказываясь в тумане, я всегда ждал появления спасительной руки, которая вытащит меня. Но теперь я могу развеять туман одним взмахом, а не блуждать в нём неделями. Свет, надломившийся внутри, превратился в радугу. Я вижу свою жизнь и не боюсь ни прошлого, ни будущего. Раньше я видел твою спину, но теперь, если ты дашь мне шанс, я буду идти рядом. Я совершил много ошибок. Они не привели к смертям и травмам, но из-за них страдали близкие мне люди. Тэхён, мой сын, мой мужчина. Странно говорить о ком-то «мой», но суть в том, что не вы принадлежите мне, а я вам — вот что значит «мой». Я увидел и изменил много вещей, о которых не задумывался раньше, но больше всего мне стоила победа над собой. Она стоила мне тебя. Жестокая ирония: я никогда тебя не понимал, и для того, чтобы понять, пришлось с тобой расстаться. Вспоминая поцелуи, секс, разговоры, я вижу, каким уязвимым ты был в своей привязанности ко мне. Но я не верил. «Как может такой, как он, влюбиться в рохлю вроде меня?» О безусловной любви я узнал только с тобой — прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы в неё поверить. Никогда до этого я не чувствовал себя важным, желанным. Сам для себя я был сорняком, который всем мешает. Ты просил не путать благодарность и любовь, но началось всё действительно с последней. В переломный для меня момент — появление Кихёна — рядом оказался ты. Я благодарен тебе за каждую минуту, проведённую вместе. Тем, кем я стал сейчас, меня сделал ты. И я люблю этого человека. Не только потому, что он напоминает мне тебя. Влюбляясь, мы ищем не кого-то, а в первую очередь себя. И в любви к тебе я нашёл всё, чего мне не хватало. Я не хочу думать о будущем, в котором тебя не будет, но, если мы расстались навсегда — так тому и быть. Я перестану тебя звать, если буду знать, что ты не зовёшь меня в ответ. Чем закончить? Я… люблю тебя? Очень люблю. Когда-то я со страхом вложил в твои руки своё сердце, и ты берёг его, сколько мог. Спасибо, что был рядом». Голос из письма, надломленный, но светящийся надеждой, замолк. Наступила абсолютная тишина. В голове Минхёка было пусто. Минута, две, три. Он взял телефон, но тут же отложил. Не пиши и не звони сейчас, а то скажешь лишнего. Потому это… Это выше тебя. Он — выше. Вот во что мы все влюбились: в скрытый потенциал, пытающийся прорваться из сознания. Я любил твою бледную, слабо поблёскивающую на солнце версию, а эту… Минхёк глотнул вина и взял телефон снова. Не могу молчать. «Когда мне плохо, я вспоминаю твою улыбку, и мне всегда становится лучше. Будь счастлив, чтобы чаще улыбаться и делать счастливым и меня». Немного эгоистично, но хотя бы не избитое «Я люблю тебя». Терпимо. Почти сразу пришёл ответ. Простое, но нежное. «Будь рядом, и я всегда буду улыбаться». Уткнуться бы тебе в плечо и уснуть. Но у меня осталось ещё одно дело на сегодня. Прочитать и сжечь — чтобы ты не увидел. Незачем тебе это знать. Храни в памяти тот вымученный, но всё-таки светлый образ, созданный тобой для Ким Тэхёна в семнадцать. Ночь. Дневник. Тэхён.