***
Темно, сыро, воняет затхлостью и сладковатым тленом — все так, как и должно быть. Алиса ведет его по катакомбам, по длинным и извилистым коридорам, кишками изворачивающимися в утробе Горгорода. Он старается рассмотреть выдолбленные в камнях надгробия, подсвечивая их фонарем, но Алиса идет слишком быстро, а отстать от нее — навсегда остаться здесь, заплутав в бесконечных поворотах и тупиках. Впрочем, в плане надгробий здесь все довольно стандартно: «Помним, любим», «Rest in peace», ихтисы и так далее. Не страннее, чем на обычном кладбище. Просто мрачнее, более давяще и меньше кислорода. — Пошевеливайся, — шипит Алиса, бросает, даже не оборачиваясь. Мирон идет быстрее. Он хотел было запомнить дорогу, но куда уж, это почти невозможно. Неудивительно, что Гуру так и не смогли арестовать, — хрен доберёшься в угол, в который он забился, как подыхающая крыса. Они спускаются в дыру в стене, проходят по пещере и попадают в тоннель шахты, заброшенный, видимо. Идут по рельсам. Тут уже совсем по-другому: сухо и пыльно. Мирон закрывает нос рукавом рубашки, чтобы не вдыхать рудниковую пыль, но она упрямо пробирается внутрь и оседает в легких. Тьма еще гуще, забивает глаза и заливается в широкие ноздри, но фонарь помогает отыскать собственные ноги. Кроссовки все в пыли, наверное, будет лучше их потом выкинуть. Алиса ведет его к решетке, на которой висит новенькая цепь, ловко справляется с большим замком, со скрипом проворачивая ключ, и они попадают внутрь Подгорья. Проходят ещё, долго поднимаются по ступенькам, оказываются в бывшем зале шахты по добыче железной руды. Ныне это место и заброшенные тоннели вокруг него зовутся Подземный город или Подгорье. Здесь живут маргиналы, преступники, отщепенцы и политические беженцы с поверхности, по словам Алисы, лучшие люди Горгорода. Насколько Мирону известно, конкретно эта шахта была основана в 18 веке и заброшена лет пятьдесят назад в связи с тем, что за столетия уже истощила свои ресурсы. Теперь же шахты мэра лежали южнее и уходили куда глубже, по городским легендам, в саму Преисподнюю. А впрочем, по городским легендам и здесь, в Подгорье, было не лучше: призраки, драконы, мутанты, каннибалы, продажа органов, опыты над людьми, рабовладение, секты, бойцовские ямы. Земля полнится самыми разными слухами, и, наверное, поэтому Мирон даже немного разочарован тем, что видит своими глазами. Это что-то вроде просторной пещеры с довольно высоким потолком, если его можно так назвать, слабо, но освещенной масляными фонарями. Местные наставили здесь обшарпанных лавочек и организовали вполне заурядный рынок. А впрочем, с «заурядным» Мирон поспешил. Пока они с Алисой идут мимо прилавков со всяким воняющим старьем, Мирон пару раз цепляется взглядом за опасно блестящие огнестрельные дула, ножи, за хрустящие пакетики с неясным содержимым, контейнеры, внутри которых нечто влажно лоснится, издает удушающую вонь. Поскрипывает дерево лавок, беззубые продавцы шепеляво покрикивают, привлекая народ, пытаясь продать что-то. Что, так выглядит «черный рынок», где «рынок» — буквальное слово? Просто приди в пещеру и купи себе огнестрел или наркоту? От мыслей отвлекает схватившая за ногу худая и потрепанная восточного вида нищенка с грязным и тощим грудным ребенком на руках, Мирон стыдливо отводит взгляд и ускоряет шаг. Помнит наставление Алисы: «милостыню не давай, ни с кем не разговаривай». И, черт его знает, лучше уж вправду не рисковать. На рынке, кажется, еще пока немноголюдно, но Мирон успевает выхватить несколько интересных кадров: сидящий на полу мужик в задрипанной маске гориллы, лысая шатающаяся высокая негритянка в порванных колготках на огромных каблуках и необъятных размеров жирдяй со шрамом на пол-лица. Последний провожает Мирона глазами ровно до тех пор, пока Алиса не заводит его за угол, в какой-то полупустой тоннель. — Стой здесь, я спрошу у Гуру, может ли он сейчас принять тебя, — Алиса останавливается, кладёт руку ему на грудь, заглядывает проникновенно в лицо. — Еще не передумал? — Шутишь? Заинтригован до предела, — храбрится он. Она усмехается, обнажая кафельные зубы, и уходит. Мирон вздыхает, суетливо оглядывается вокруг, прячет руки в карманы. Милое местечко, если не считать кучи мусора возле стен, запаха мочи, липкого пола и хрустнувшего под пяткой шприца. В нескольких шагах, у труб, сидит маргинальная парочка алкоголиков в замызганных заблеванных шмотках. Глушат что-то мутное из большой бутылки, самогон это или что там еще бывает. Один подмечает Мирона, смотрит на него недобро подбитым глазом, шепчет что-то своему товарищу, теперь смотрят оба. Вот черт. Алисе стоило предупредить его, чтобы он вырядился в какие-нибудь лохмотья, а то теперь он уж больно выделяется: слишком чистенький, слишком приличный, слишком… верхний, — из тех, элитных, кто курит дорогие сигареты и имеет огромный дубовый стол. Прямо сияющая мишень для местных. Мирон быстро отводит голову, пытаясь не привлекать к себе лишнего внимания, натягивает на лицо капюшон черной куртки, так что торчит только птичий нос. Если приглядеться, на полу можно разглядеть иголки, будто полинял какой-то механический аптекарский дикобраз. Из-за угла выбегает ребенок лет пяти, хватает одну иглу и тут же убегает, визжа и хохоча, не обратив на Мирона ровно никакого внимания. Бежит к другим, таким же, бледным и в синяках, с торчащими немым укором тощими плечами из-под грязных футболок. Их смех, чистый, ясный, звенит дурным тревожным знамением, как колокол горящей церкви. Это игра, у кого иголка — тот вода, кого он уколет, тот следующий… Следующий, кто заразится ВИЧ, видимо. Ведь так им заражаются, да? Может, это еще одна игра: «Умираем наперегонки! Кто последний, тот кошка сдохла, хвост облез»? Мирон смотрит на них завороженно, с холодеющим сердцем, и ему хочется что-то сделать, как-то это остановить, но кто он здесь такой, чтобы запрещать и проповедовать? Это не его мир, не его монастырь. Как может запрещать он хоть что-либо этим детишкам, часть из которых уже сейчас толкает наркоту на улицах и знает о жизни куда больше, чем он? Они хотя бы хорошо понимают, что их ждет: часть умрет от приобретенного иммунного дефицита еще до шестнадцати, самые везучие — после шестнадцати от передоза, самые трусливые доволочат свой век и нарожают таких же грязных, бессмысленных, смеющихся, больных… Мирон таким пониманием похвастаться не может. Ну, а что вы хотели, Мирон Янович? Добро пожаловать во Двор Чудес! Здесь вам не место. Алиса возвращается довольно скоро, — быстрее, чем алкоголики успевают доебаться до Мирона, — причем не одна. Вместе с ней идет какой-то высокий парень в красном свитшоте с дебильным принтом, со стрижкой как у одной из чьих-нибудь дальних тетушек, длинный весь, нескладный. Видно, представитель местной дворовой богемы, а может, и просто молодой наркоман, которому наверху приключений на жопу мало, хотя не одно ли это и то же? Парень вопросительно вскидывает брови, встречаясь с Мироном взглядом. — Ты еще, блядь, кто? — рвано, грубо и звонко. Резонный вопрос. Мирон переводит взгляд на Алису, пытаясь понять по ее лицу, должен ли он отвечать. Алиса смотрит насмешливо, щурится немного. — Слав, ну ты че, не узнал? В жизни-то он посимпатичнее выглядит, чем на билбордах. Слава хмурится, явно задумавшись, но потом как-то странно улыбается. — Точно, я тебя видел. Реклама группы поддержки для лысых карлиц? — Чего, блядь? — морщится Мирон, задавая этот вопрос, скорее, Алисе, чем парню. Она отмахивается, будто говоря: «не обращай внимание, он всегда так». — Ну ты и пиздабол, Карелин, — вздыхает она. — Это Оксимирон, припоминаешь такого, симулянт ты ебучий? — Кажется, припоминаю, — Слава подходит ближе, и Мирону приходится поднимать голову, чтобы смотреть ему в глаза, изучающе сощуренные глаза. — Что, уважаемый, книжки строчим? — Угу, — мычит Мирон без всякого энтузиазма. — Знаем-знаем ваши книжки. Как бы помягче… — демонстративно задумывается. — Вам самому как больше нравится: «похабнейшая вкусовщина» или «дешевая литература в мягкой обложке»? Мирон хмурится недоуменно. Не то чтобы он не сталкивался раньше с критикой своего творчества, да часто сталкивался. Просто никто еще не выражал свою критику вот так, в лицо, еще и с такой хамской прямотой. В нем шевелится чувство, похожее на то, с которым он читал письмо хейтера, но он быстро запихивает его подальше, внешне лишь поджав губы. Нет, в этот диалог он вступать не будет, это деструктивно, это глупо. Кому и что тут доказывать? — Пожалуй, никак, — сухо отвечает он и распрямляет плечи. Пытается казаться хоть чуточку больше, чуть-чуть, по сравнению с высоким парнем. — Жаль, жаль, — качает головой Слава, отходя в сторону. — А ведь признание проблемы — первый шаг к лечению. — Не выделывайся, — шипит ему вслед Алиса, потом поворачивается к Мирону. — Гуру нас ждет, он сегодня в… — О, так вы к Гуру идете? — вновь бесцеремонно вклинивается Слава. — Не стоит, пустая трата времени. Мирон замечает, что у Алисы раздраженно дергается бровь — единственный признак злости, который она вообще себе при нем позволяла. — Рот бы ты свой… — В каком смысле? — у Мирона голос погромче алисиного, ему легко перебить ее. Да, ему не надо многого, чтобы заинтриговаться, — любопытный, как ребенок, сам знает. Особенно теперь, когда дело касается Гуру, о котором ходит столько противоречивых слухов. Алиса, конечно, все до единого опровергает, но Мирон предпочитает выслушать все мнения, чтобы быть готовым к разным раскладам. А этот паренек, Слава, на правах местного явно должен шарить поболее самого Мирона. Хотя, может, и не стоило давать ему повод для такой наглой шкодливой улыбки. Он, верно, только этого и ждал. — Сэкономлю вам времечко, выдам краткое содержание его речи, — весело говорит Слава и тут же выполняет, пацан сказал — пацан сделал. — Он бессвязно и с тупыми метафорами будет пересказывать, — он начинает загибать пальцы, — стихи Мандельштама, мифологию, «эффект бабочки». Внесет элементы буддизма и школьного курса биологии. Приправит это все экивоками, эвфемизмами и полунамеками. А еще так мягонько, на полшишечки, затронет реальную политическую ситуацию в городе. Надо же создать иллюзию, будто говорит нечто важное. Ну, и под конец бахнет какую-нибудь охренительную новость. Типа «мэр подпольно торгует наркотой». Вау, — вскидывает он руки вверх, — а мы не знали! Ничего себе! Охуеть! Может, у нас еще и коррупция есть? Вот ебать! Ну, и самое важное, не назовет ни одного конкретного имени, не обозначит план действий. Это слишком радикально даже для радикала, знаешь ли. Мы тут все под Богом ходим. Слава скрещивает руки на груди, жестко ухмыляясь. Алиса прожигает его испепеляющим взглядом, но ему, совершенно очевидно, на это насрать, а может, он только этого и добивался. Мирон облизывает губы, напряженно глядя на этого странного парня, пытаясь дать и ему, и услышанному хоть какую-то внятную оценку. — Не слушай его, — недовольно шипит Алиса. — Он у нас философ-теоретик, который только пиздеть умеет. Полусумасшедший, короче… — Диоген? — заискивающе тянет Слава. — … сраный клоун, — заканчивает Алиса. — Ой, да пожалуйста. Как вообще можно быть не клоуном в этом ебучем цирке, а? Клоун так клоун, только отъебитесь. А все-таки, — он поворачивается к Мирону, искоса глядя на него, — я передумал, сходи-ка ты к Гуру. Вот только что озвучил это все и осознал: это же в твоем нынешнем стиле. Может, он тебя вдохновит на новую эзотерическую книжицу. А то что это, сколько времени уже ничего не выходит? Не по заветам Донцовой живете, уважаемый. Беллетрист должен пахать, или завтра же о нем все забудут! У Славы пухлые, четко очерченные розовые губы с насмешливо вскинутым краешком — это отвратительно. Как два дождевых червя. Маленький подбородок, совсем не волевой, скорее, безвольный. Нос утиный, а брови кустистые, если крапиву, бесконтрольно растущую у сарая, можно было бы назвать кустами. Зубы все равно, что у морской свинки, а глаза… Глаза красивые. Серо-голубые, прищуренные, пытливые. Наглые. Едкий, зубастый. С презрением во взгляде, а теперь Мирон понимает, что это именно презрение. Его это бесит. Он сжимает руки в карманах, у него возмущенно дергаются ноздри, подбородок вскидывается в агрессивном жесте. Выйти на конфронтацию? Пободаться, помериться членами? Закипающая пузырьками кровь говорит сделать именно так, но… Но не за этим он сюда пришел. К чему начинать ссоры с подгорными люмпенами? Нужно вывести все в свою пользу, как подсказывает еврейская натура. — Что-то для того, кто обо мне мельком слышал, — Мирон говорит спокойным ровным тоном, делая шаг к парню, — ты многовато знаешь о моем стиле. Признавайся, какая из моих книг лежит у тебя под подушкой, «Восточный Мордор» или «Город под подошвой»? Может, ты за автографом пришел и спросить стесняешься? Ты не стесняйся, я никому не скажу. Он с надменной заботой смахивает какую-то волосинку с красного свитера, насмешливо смотрит на принт с уродливым рыжим парнем, показывающим фак. Безвкусно пиздец. Додуматься же надо было. — Ой, да пошел ты, хуйло тщеславное, — огрызается Слава, отстраняясь. Мирон усмехается сам себе, поворачивается к Алисе. — Пойдем? Она кивает, не пряча свою очаровательную злорадную улыбку. — Кто это был? — тихо спрашивает Мирон, когда они отходят на несколько метров, а кровь все еще стучит в его висках. — Слава Карелин. Он же Слава КПСС. Он же Гнойный. Он же Птичий пепел… — монотонно перечисляет Алиса без всякого интереса. — Подожди, Гнойного я знаю. Анонимный публицист, верно? Его печатают в подпольном самиздате. — Угу, он. Вместо воды льет в тексты сплошную желчь. Уничтожает всех и вся, но его памфлеты вполне себе популярны. Что там говорить, даже Мирон их читал. Не то чтобы он представлял себе какой-то образ автора во время чтения, но, как ему казалось, он точно должен был быть каким-то другим. Таким сильным, крикливым и воинственным. Водружающим флаг революции на Бастилию. Реальный Слава как-то разочаровывал в этом плане, но точно не в плане ядовитости. — Он ведь и про меня писал, — задумчиво произносит Мирон. — Я даже читал парочку. — Да, возможно, ты вообще прав, он действительно знает все твои книги, может, даже наизусть, — хитро скалится Алиса. — Все, пришли, Окси. Дальше пойдешь один. Она придвигается и целует его рядом с губами на удачу, оставляя след темной помады. Встреча с Гуру обещает быть…***
…ровно такой, как описывал Карелин. Мирона это страшно раздражает. Он изо всех сил пытается отключить рациональное, погрузиться в дурманящий дым и запах благовоний, в медитативный, будто у восточного старца, тембр Гуру, проникнуть в суть его идей, но… Язвительный голосок Славы звучит в голове каждый раз, когда натыкается на триггеры. «О, мифология… «Эффект бабочки»!.. Тупая метафора». Это так сильно сбивает с сути. Мирон недовольно сопит сам на себя, начинает погружение заново, но в конце концов останавливается на разглядывании вен на собственных руках. Гуру действительно заканчивает тем, что подпольной наркоимперией владеет мэр, и, вообще-то, в любой предыдущий день Мирон бы правда удивился этому. Но сегодня он чувствует себя так, будто ему проспойлерили концовку детектива, дворецкий — убийца, все пассажиры Восточного экспресса прикончили Рэтчетта. Это все еще интересно, но без «вау». И эта странная мысль в голове: «да, Гуру мудр, но, выходит, есть тот, кто не менее, а может, и более осведомлен». Это подрывает авторитет, который, как известно, в деле революции должен оставаться непоколебимым. Никто бы не пошел за батюшкой Лениным, если бы хрен пойми зачем на секунду задумался, что это просто маленький смешной картавый человечек, который не слишком-то здраво оценивает чужую экономическую теорию. Может, если бы у каждого в голове сидело по одному карлику, который голосом Славы Карелина повторял им это, большевизм бы умер. И разложился на плесень и на липовый мед. Окси думает о Гнойном всю обратную дорогу. Потом еще дома. Да, иногда его мозг просто зацикливается на чем-то, как правило, на чем-то негативном. Вот, кажется, всеобщее признание, литературные премии, тысячи хвалебных отзывов и от профессиональных критиков, и от простых читателей, но все это затмевает какой-то хер с горы (или из-под горы), который придет и крикнет: «хуйня, автор — долбоеб!». И вот сидишь в своей четырехкомнатной квартире, попивая виски, который стоит дороже, чем этот крикун заработает за год, и думаешь: «а, может, правда долбоеб?». Ведь что, в конце концов, ты знаешь о себе? И бездарности мнят себя гениями, и гении умирают в безвестности. Может, ты — один из тех парней, случайно совпавших по духу с соцреализмом, которым сегодня дают Сталинку, а завтра их книгой подпирают ножку качающейся этажерки, потому что другой ценности их графомания в себе не несет. Как понять, заслужена ли твоя слава? Это мучительные мысли. Бесполезные по своей сути, но разум буксует на них, как ржавая копейка в луже говна. К тридцати годам у человека, кажется, должна быть устоявшаяся самооценка. Четкое осознание себя как творца. Какой-то курс, миссия. Но сложно считать себя талантливым автором, когда за четыре года из-под твоего пера — ни строчки. И хуже — ты даже не представляешь о чем писать. У писателя что-то должно болеть, должен быть конфликт с миром, с обществом, с собой. У него нынешнего — ничего. Зона комфорта. По законам эволюции он адаптировался, приспособился к новым условиям, чтобы выжить. Пять лет назад он мог спать на диване с клопами у своего друга и не жаловаться на упирающуюся в бок пружину, сегодня ему тесно и душно в трехспальной кровати. Он даже не заметил, как стал… Кем он стал? Кем ты стал, Мирон? Раньше думал только о том, как бы выебать всех в рот, как встряхнуть эту тухлую тусу а-ля «Союз Писателей», уничтожить их устоявшийся мир. Теперь — о том, как бы не обанкротилось его издательство «Империя», как заплатить своему литагенту, пока не выходят новые книги, как посветить лицом повыгоднее, чтобы не пришлось менять привычную квартирку с видом на мэрию на что-нибудь пониже на этой сраной горе. Постарел, захотелось привычного. Повзрослел, стал осторожнее. Ну, а что? «Кто в молодости не был радикалом — у того нет сердца, кто в старости не стал консерватором — у того нет ума». Или не так? Один вопрос, имел ли в виду Черчилль тридцатилетие как порог старости? «Кризис среднего возраста налицо, батенька». Кем он стал? Зажравшимся дряхлым приспособленцем. Но кем он является? Точно не этим. Точно не этим… Мирон нервно ходит по комнате. Алиса не осталась сегодня. Пребывая в своих мыслях, он даже не попрощался с ней и только теперь заметил, что ее нет. Он останавливается у зеркала, ощупывает свое лицо. Несколько морщин, да, но ясные и цепкие глаза. В жилах на шее — молодая, бурная, горячая бордовая кровь, которую гонит здоровое сердце. Оно сейчас болит, но совсем иной, нефизической болью. Болью мятущегося духа, запертого в клетке. «Мы вольные птицы; пора, брат, пора!..». За окном нет орла, но что-то зовет его в неизведанные дали. На Парнас, к морю и рубиновому закату. Рубиновому, ну конечно! Каким же еще может быть чертов закат?! Он бросается к столу, записывает. Хочет написать что-нибудь еще, но руки трясутся, а глаза лихорадочно бегают. Он должен написать рассказ для своего цикла о Горгороде, первый рассказ. Но о чем? Темы скачут по голове, как блохи по бездомному псу. Можно написать о чертовых критиках. «Поэт и толпа». «Procul este, profani». У него даже есть документальный материал, что там. Он вскакивает, скидывает с полки несколько книг, пока ищет, куда дел письмо, находит и несет его к столу на кончиках пальцев, как оригинальный экземпляр Декларации Независимости. Садится писать. Текст от лица хейтера, рабочее название: «Кем ты стал?». Впервые за долгое время не для издателя, а в стол, не стесняя себя в выражениях, поддаваясь несущему потоку. На середине дела процесс затыкается. Карандаш злобно стучит по столу. Нужно что-нибудь еще, этого мало. Что-нибудь… — Алло, Рест, не разбудил? — возбужденно говорит он в трубку. — Ну что ты, Миро, всего-то три ночи в мой единственный выходной… — с иронией отвечает ему сонный голос, замученный Сашка, всегда отвечает. — Отлично! Тогда мне срочно нужна твоя помощь. Не подсобишь? — Уфф, ну давай. Что нужно? Мирон сбивчиво диктует, запинается и лихорадочно продолжает, бегая глазами по строчкам, губы мечутся, язык отбивает слова. Через три часа Саша приезжает к нему с двумя пакетами и толстенной папкой в руках, с кепкой набекрень и недовольным помятым лицом. Настоящий решала, подскочит и обкашляет любой вопросик. — Не знаю, нахуя это тебе, но держи, — вяло улыбается Саша, передавая в руки Мирону добытые трофеи, потом внимательно вглядывается в его лицо. — Че это с тобой? Спидов нажрался или как? — Н-нет, не… Не знаю, может, мания. А может, я просто ебанулся вконец, — усмехается Мирон, усевшись на пол и принимаясь развязывать шнурки на папке. — Вообще, спасибо тебе, мне очень нужно для… Пока не могу сказать. — Пишешь что-то? — Саша проходит внутрь, замечает листки бумаги, собирается подойти, но Мирон резко его окликает. — Не надо, не готово еще, — поясняет он, Рест понимающе кивает. — Так нахуя тебе самиздат? — он садится на диван напротив, смотрит с любопытством на то, как Мирон роется в листах пожелтевшей дешевой бумаги. — Да просто… Я его сжигаю сразу после прочтения, от греха подальше. Незаконно же и все такое. А там когда-то давно была одна такая разгромная рецензия на мою книгу от… — От Гнойного, что ли? — вскидывает брови Саша. — Дружище, тебе говна в жизни мало или что? — Кажется, да, — тянет Мирон, не отвлекаясь от поисков. Кажется, действительно мало в его прилизанной и вычищенной жизни говна, раз он хватается за давнишний тексток, высер какого-то недокритика, на который тогда, на пике славы, он и внимание не обратил. Вспомнил сейчас, надо же. Кто бы мог подумать, что он скатится до этого. — Ну, давай помогу, раз так, — вздыхает Саша и садится рядом на пол. Полтора часа, две кружки кофе, и Саша протягивает Мирону нужный лист. Смешно, но у него расширяются зрачки и учащается пульс, как у наркомана, которому положили под нос дозу. Мирон располагается поудобнее, начинает читать жадно, не пропускает ни строчки, смеется собственным мыслям. Саша смотрит на него настороженно, опасливо, как на психически нестабильного. Коим он и является. — Вот же уебок, — выдыхает Мирон, думая вслух, — разбирает меня по строчкам, просто препарирует, как лягушку. — Моя бабуля всегда говорила: «Лучший фанат — самый злобный хейтер», — улыбается устало Саша. — Твоя бабуля зрила в корень. Мирон снова скользит глазами по строчкам, продолжающим его же собственные, когда-то сказанные, написанные слова. «Ведь он же живой!.. Но только живой пример, что любой за четыре года может исписаться и стать никем». «…съел других и в итоге зажрался». «Где ты сам-то гуляешь по краю? У отеля по краю бассейна?». Сука, это больно. Это задевает за живое. Это его собственные мысли сейчас, написанные кем-то другим, причем уже давно. Человеком, знающим его лучше, чем он сам, и выплевывающим ему правду вперемешку с ядом в лицо. Мирону вдруг вспоминается, как он читал этот текст впервые. Обдолбанный гором и успехом. Хотел что-то ответить, взял в руки карандаш и написал прямо поверх рецензии: «Текст — пиздец, автор — пиздец. Неважно, это мальчик-пиздец или девочка-пиздец, свой пиздец-талант пусть запихает в свою пиздец-жопу». Да, он был пиздец объебанный. Да, наутро он сжег бумагу, не читая. Все равно стыдно. Так сказать, пиздец-стыдно. Хотя вот «девочка-пиздец» звучит как-то даже… ебано, конечно. Но мозг же все равно отложит это куда-то в дальний ящик библиотеки памяти. — Ну что, получил свою порцию унижений? Доволен? — спрашивает Рест, когда Мирон откладывает выпуск. — Сам охуеваю, но да. Я бы сказал, это стимулирует… — Эх, тебя все пряниками да пряниками, а надо было кнута, — беззлобно смеется Саша. Мирон сдвигает брови. Черт, а ведь… Он прав. — Как думаешь, может, я засиделся в башне из слоновой кости? Может, пора спуститься в фавелы? — произносит он под внезапным озарением. — Притворюсь, что понимаю, о чем ты, и скажу «да», — пожимает плечами Рест. — Лишь бы книги твои выходили, знаешь. А то на Женю уже смотреть больно. Женя — его литагент. И если Ресту больно смотреть, то Мирону больно слушать. По два голосовых в неделю с единственным посылом: «Миро, когда уже хоть одна строчечка от тебя выйдет?!». И с еще одним: «Держись от этой своей Алисы подальше, она нюхается с Гуру, накликает на тебя беду!». Прости, Женечка, прости, ты — глас разума в этом безумном мире. И Мирон снова и снова стирает сообщения на автоответчике, чтобы его не слышать. — Если увидишь, скажи ей, что скоро все будет, — Мирон уверенно поднимается и идет к столу. — А теперь оставь меня, дружище, я буду работать. Он хрустит шеей и пальцами, садится за перьевую ручку, как за станок, и к концу работы действительно устает так, будто отпахал смену на заводе. Не раздеваясь падает в кровать и засыпает.