Предопределено

      Мирон просыпается, чувствуя, что Алиса смотрит на него. У нее всегда очень тяжелый взгляд. Тем не менее он неосознанно улыбается от ощущения того, что она рядом, продирает веки. Алиса сидит на полу в кожаных обтягивающих брюках, в грубой черной куртке, со склоненной головой, водит ноготком с аккуратным маникюром по краю кровати. — И он снова с нами, как приятно, — мягко мурлычет она. — Ты красивая, — выдыхает Мирон. — Не надо мне это говорить, — она морщится каждый раз, когда слышит от него комплимент. — Есть что сказать — напиши, пусть все восхищаются.       Он трогает пальцами ее белый острый подбородок, ведет выше, к аккуратно накрашенным губам. Она приоткрывает рот, обнажая острые клыки. Приглашает. Мирон опускает большой палец в эту горячую опьяняющую влажность, прикрывает глаза, чувствуя, как ее губы обхватывают фалангу, как посасывают с причмокиванием, как гладкий шарик пирсинга трется об кожу. Блядь. Сейчас он почти влюблен в нее. Будто вчера выпил приворотный отвар, заставляющий полюбить первого, кого увидишь. Но нет, на самом деле это просто фаза мании обостряет все чувства. — Вчера после разговора с Гуру ты был очень задумчив, — Алиса осторожно сплетает их пальцы, длинная тень от ресниц ложится на ее лицо, перечеркивая его надвое. — Он натолкнул тебя на какие-то мысли? — М-м, мысли? Да, вроде того, — тянет Мирон с нервным смешком. Не совсем он, не совсем на те мысли, но все же. — Я видела на столе следы от чернил, ты что-то писал? — она поднимает глаза, и лампа отражается в них резкой вспышкой. Смотрит пронизывающе внимательно.       Он кивает. Ее губы на мгновение растягиваются, но она быстро берет их под контроль, сжимает. Мирон смотрит пару секунд, затем откидывается на подушку. — Лис, скажи, — патетичным низким тоном с налетом театрального пафоса произносит он, — ты думаешь, я — талантливый писатель?       Алиса уже успела встать, ловко запрыгнуть на подоконник и открыть окно. Она достает сигарету из пачки, зажимает между тонких пальцев. — Не знаю, Окси, меня это не ебет, — равнодушно бросает она, не глядя на него, пока щелкает зажигалкой. — Сейчас у тебя есть аудитория, есть деньги и есть влияние — вот, что важно. Величину твоего гения пусть замеряют потомки, а мы живем здесь и сейчас.       Она затягивается, след от помады остается на фильтре дамской анорексично-худой сигареты, выпускает дым через нос и поворачивается к нему, смотрит из-под полуприкрытых ресниц. — Carpe diem, — заключает Мирон для самого себя. — Именно. Нахуй был бы твой гений, если бы сейчас ты лежал в клинике Арля?       Мирон хмурится. Не так, не совсем так… Земная слава при жизни или вечная — после смерти? Это достаточно сложный вопрос, но Алиса рубит с плеча. Она всегда судит без мудрствований и излишних философских изысканий. Прагматична, конкретна, пряма. Поэтому Мирон так ценит ее, в его жизни слишком мало людей, которые говорят с ним прямо, а не как с пациентом психушки — стараясь не задеть его нежные чувства.       Комната заполняется дымом, который не успевает проглотить окно. Алиса быстро печатает одной рукой сообщение по кнопкам телефона. — Сколько времени? — Семь вечера. — Пиздец, — качает головой Мирон, трет глаза холодными пальцами. — Может, тогда уже останемся дома? — Нет, нас ждут в семнашке. — Кто ждет?       Она не отвечает. Тушит сигарету, закрывает окно и спрыгивает вниз. Идет к гардеробу и начинает искать там рубашку для Мирона. Выбирает розовую, бросает на кровать. Мирон смотрит на нее, не упускает ни одного движения, впивается взглядом в безэмоционально застывшее, как у мраморной статуи, лицо. — Ты говорила, что в завязке, — тихо и вкрадчиво напоминает он. — Ой, отъебись, мамочка, — агрессивно язвит Алиса. — Мое тело — мое дело, окей? — Окей, — повторяет Мирон.       Он не может лезть, не может говорить ей, как жить. Она — бродячая кошка, она — случайно примкнувший к его ядру электрон. Малейшее давление, малейшее неверное слово, и она уйдет, исчезнет, испарится. Он просто знает это, аксиома не требует доказательств. И совершенно эгоистично хочет, чтобы она принадлежала ему подольше. Это все равно, что хотеть, чтобы молния била только для тебя. «Дурак и молния» — не иначе как про них.       Мирон скидывает с себя мятую рубашку, ловит взгляд Алисы на своем торсе, заинтересованный, но не слишком. Пока он застегивает пуговицы, растирает парфюм, надевает дорогие часы, она продолжает смотреть, покусывая губы. — Знаешь, что мне в тебе нравится? — задумчиво растягивает слоги она.       Мирон поворачивается к ней с улыбкой, поднимает бровь. — В твоем теле столько внутренней силы, — ее голос звучит мистически, с какими-то глубокими загробными нотками. — А еще… татухи охуенные, — заканчивает невпопад.       Мирон смеется. — Иди сюда, — просит он и прижимает к себе, когда она осторожно подходит. Утыкается носом в висок. Вдыхает запах дыма и ее волос. — Может, все же останемся здесь? Займемся чем-нибудь еще?       Он мягко касается ее ладоней, ведет пальцами к кисти, пробирается под рукав куртки, нащупывая рубцы шрамов вдоль вен. Поглаживает, поднимает осторожно ее руку, прижимается губами. Она начинает дышать чуть чаще, длинные накрашенные ресницы трепещут. — Нет, — резко одергивает руку, из-под пальцев будто ускользает что-то невероятно ценное.       Мирон вздыхает, чувствуя привкус горечи во рту. — Хорошо, тогда сегодня я убиваюсь вместе с тобой. — Тебе разве не надо работать? — хмурится она. — Подождет.       На самом деле он хочет быть трезвым в этот вечер, но не хочет оставлять ее одну. Быть ее проводником — выше сил, она все время говорит такие вещи, от которых ему физически плохо, если он не обдолбан. В основном рассказывает о прошлом. О непрекращающемся лавкрафтовском кошмаре своей жизни. Когда-нибудь он должен его записать. Когда-нибудь.

***

      Семнашка — не просто бар, семнашка — место со смыслом. «Бродячая собака» Горгорода для местной богемной тусовки, — нет, не просто тусовки, а «своей» тусовки. По крайней мере, раньше было так. Мирон давно не заходил, он кается, но что-то народу здесь ощутимо прибавилось, хрен протолкнешься. Он держит Алису за руку, а другой — здоровается с друзьями, знакомыми и… остальными людьми, которых не хочет видеть ни здесь, ни где-либо еще. Они потом поговорят об этом с Рестором, особенно об афишах снаружи, которые светят коммерческими еблами шоуменов. Не для коммерции они делали это место.       Это место для писателей, поэтов, артистов, музыкантов и художников, место для читок и чтений, творческих вечеров, концертов, спектаклей и заумных лекций. Здесь можно, если не говорить смело, если не дышать полной грудью, то хотя бы выплескивать свои истинные мысли в эвфемизмах и намеках, которые, ты мог быть уверен, местная интеллектуальная публика поймет. Они — не кружок декабристов, они никому не угрожают и их не боятся. Они просто творят, просто смеются и шутят. У них есть какая-то отдушина. Днем и вечером семнашка — обычный бар, а ночью, когда город засыпает, испугавшись мафии, — место их богемных сборищ.       Мафия их не трогает не из любви к искусству, конечно, они просят более материальных ценностей. У семнашки даже есть настоящая «крыша», но с ней контактирует только Рестор, он решает все бытовые вопросы. А Мирон зовет на подпольные посиделки интересных людей. Звал раньше. Кажется, теперь это место стало куда более попсовым, чем он запомнил. — Дождались второго пришествия, — пьяно и лучезарно лыбится Саша, стискивая его в братских объятиях.       Мирон улыбается ему натянуто. — Нам бы с тобой побазарить, Рест, — он сжимает плечо друга и говорит на ухо. — Не вопрос, но потом, лады? — неуклюже машет рукой Саша, Мирон согласно кивает.       Алиса, которую никогда не устраивает положение прогулочной собачки на поводке хозяина, недовольно хмурится, дергает нетерпеливо отслаивающийся край афиши на стене. — Что сегодня? — ради приличия спрашивает она скучающим тоном. — Поэтесса какая-то стишки читает, через часик начнет. Кацуба, что ли? — Рест морщится, пытаясь вспомнить имя, и трет бровь, как будто это может помочь. — Марина? — Мирон ее знает, конечно, — довольно посредственная, но популярная. Это и настораживает, поэтому он задает еще один вопрос. — А завтра что? — А завтра… — Рест отводит взгляд, надувает щеки и так тихонечко, даже как-то виновато отвечает: — Рэп. — Это еще что за хуйня? — хмурится с недоумением Мирон. — Сам не знаю, вот и посмотрим. Что-то новенькое, на западе сейчас модное. Тут будет полный бар.       Саша снова улыбается, но с выражением нашкодившего пса, явно пытаясь подлизаться к Мирону «западом». Мирон просто смотрит на него молча, не собираясь ничего говорить. «Модное». Ну да, у них же здесь все такое «модное» и «гламурное», а вовсе не прокуренный кабак для бражников и блудниц. Ладно, похуй, все это потом. Сейчас Алиса ведет его за руку вглубь, он чувствует ее нежную кожу под пальцами и не хочет растерять ни единой капли своей новоприобретённой энергии на споры с Сашей о будущем бара. Он займется этим в день, когда у него будет только одна альтернатива: либо наглотаться снотворного с алкоголем, либо встать, одеться и пойти решать за бар. Лишь бы этот день наступил еще не скоро.       У Алисы в волосах прыгают маленькие фейри — сверкающие лучики света, и она забавно крутит головой в такт негромкой музыке. Потом вдруг останавливается и замирает. — Что он здесь делает? — едва слышно. — Кто? — Слава.       Мирон вглядывается через головы, пытаясь найти красный свитшот с нелепым принтом, но вместо него сегодня пришла какая-то потрепанная синяя олимпийка.       Слава сидит за стойкой, за такой знакомой стойкой, которую сам Мирон помогал выбирать Рестору, и закидывает пивасик.       Мирон усмехается. Ему забавно, оттого что половину присутствующих здесь Гнойный довольно жестко опускал и опускает в своих памфлетах, и вот теперь сидит среди них, мирно пьет, никем не узнанный, анонимный, будто под маской Гая Фокса. Что этот контркультурщик забыл в их ныне мейнстримном баре? Шпионит? А, может… Странная мысль, но, может, ждет самого Мирона, как фанатка у дверей гримерной? Ведь он же знает, что это за место и кто здесь появляется, не может не знать. — Поздороваемся? — Мирон растягивает губы в ухмылке.       Алиса не очень довольна идеей, но не противится. Они подходят к стойке вместе, Мирон придерживает ее за спину. Слава сидит в солнечных очках в темном помещении, и если не это признак долбоебизма, то Мирон не знает, что тогда.       Такая все-таки заманчивая перспектива — притянуть Гнойного за слова прямо сейчас, когда за спиной своя толпа, а он один одинешенек, как видно. Скинуть бауту с пришедшего на маскарад, деанонимизировать. Тогда им много кто заинтересуется, так много, что он вряд ли захочет выходить из дома ближайшие пару месяцев. Обратная сторона его черного пиара. Да, Мирон мог бы это сделать, но не станет. Не из благородства, а просто потому что мстить ему — значит признать, что тот чем-то его задел. Это будет глупо. Это как если бы моська задела слона — невозможно. Невозможно?       В любом случае показать свою уверенность и, может, немножко пригрозить ему — совсем другое дело. — Привет, Слава, — улыбается Мирон иронично-мило, надеясь застать его врасплох.       Слава поворачивается, смотрит из-под очков, вскинув подбородок и бессмысленно приоткрыв губы. Узнает. — А-а, драсьте, дядя, давно не виделись, — приподнимает стакан с пивом в приветственном жесте, нисколько, блин, не удивленный. — И тебе привет, — бросает в сторону Алисы, она отвечает кивком.       Не удивлен? Можно ли быть таким непроницаемым гондоном? До чего бы доебаться… — Ты один тут бухаешь? — звучит снисходительно. — Один? Как же, нет. Еще мое эго, ид и супер-эго. Охуительная компания, — Слава смеется, как наркоман из самых стереотипных пародий, а кружку с пивом держит как-то по-пидорски, обхватывая ее спереди, это должно быть жутко неудобно. — Значит, один, в самом мейнстримном баре, с самым дешевым пивом, — констатирует Мирон. — Так теперь борцы с культурой свой досуг проводят?       Гнойный молчит секунду, а именно столько требуется, чтобы понять, что Алиса разболтала тайну его личности первому встречному-поперечному, но быстро ориентируется. Прыскает фальшивым смехом. — Борцы с культурой? Че-то вы попутали, Мирон Яныч. Я не борюсь с культурой, я ебу ее в рот. Антихайп, — он широко улыбается, поворачивается к Алисе и обнажает зубы. — Как там ваш батюшка поживает? Как здоровьице у него?       Мирону кажется, что мышцы спины Алисы напрягаются под курткой, пока Слава лыбится все шире и шире. — Лучше всех, — отрезает Алиса, поворачивается к Мирону и говорит вполголоса. — Окси, хорош пиздеть, либо пойдем, либо дай денег — я сама схожу.       Она смотрит требовательно прямо ему в глаза, видимо, пытаясь передать какое-то ментальное сообщение. И Мирон понимает: да, надо идти, но сейчас, вот так, он уйти не может. Его возбужденное и деятельное сознание очень хочет поставить в этих дурацких пятиминутных в общей сложности отношениях с Карелиным какую-то внятную точку, выйти победителем, что ли. Поэтому он достает из заднего кармана бумажник, хрустит купюрами и протягивает их Алисе. — Я только выпить закажу и приду, — поясняет он. — Угу, — хмуро мычит Алиса, ни на секунду не веря.       Она сжимает бумажки, убирает их в карман куртки и быстро отворачивается. — Не волнуйся, я тоже за легализацию проституции, я с тобой, сестра! — слишком громко выкрикивает ей Слава, в ответ она, уже уходя, поднимает руку и не глядя показывает ему средний палец. Мирон наблюдает за этим со вскинутыми бровями.       Когда Слава разворачивается к нему, он меняется в лице. Под очками не видно, но, наверное, хмурится. — Блин, ты извини, мужик, я чот не подумал, что она теперь твоя девушка. Извини сердечно, — причитает он с едва различимой в голосе интонацией непонятного Мирону стеба. — Все нормально, — отмахивается он. — Да не, мой косяк, хочешь, пива тебе куплю — и замнем? Извини еще раз. — Забей, говорю, — раздраженно отвечает Мирон, его этот дешевый цирк начинает бесить.       Пока Слава сидит молча, Мирон подзывает бармена, берет Алисе сладкий до одури ликер, себе — «ну, ты знаешь». Бармен сухо кивает. Мирон оглядывается на Славу, в общем-то, при правильном освещении он не урод, а может, это очки решают. Мягкий свет ложится на выпуклые скулы, вздернутый нос, очерчивая верными штрихами. След от пива над губой Слава вытирает рукавом олимпийки, и Федоров брезгливо морщится, наблюдая за этим. — Ты, значит, культуру в рот ебешь? — вспоминает он конец разговора. — За этим сюда пришел? Искать новую жертву для изнасилования? — А? — поворачивается Слава. — Че? Да не, не. Сюда пришел девочку послушать, как она стихи будет читать. — Нравится ее творчество? — совсем по-снобски уточняет Мирон. — Да не, стишки-то хуевые. Но она позвала — я пришел. Мне ж не в падлу, — Слава говорит совершенно непринужденно, без напряга. Кажется, что он здесь себя комфортнее чувствует, чем сам «хозяин Шервудского леса». Может, поэтому так хочется поддеть его чем-нибудь острым. — Раз стишки хуевые, — с едкой усмешкой, — что ж ты на них свою рецензию не напишешь?       Слава только щелкает языком и пожимает плечами. — А че писать? Она просто девочка, про любовь сочиняет. Она же не лицемерное хуйло с отлетевшей кукухой, строящее из себя нового Мессию, — хмыкает он и смотрит на Оксимирона с совершенно дружелюбным выражением лица.       «Сука ты» — только и сжимает зубы Мирон. — Мое резюме? — отвечает Мирон с улыбкой. — Очень мило. — Обращайся, — Слава поднимает пиво, мол, «пожалуйста», и делает еще один глоток.       Бармен приносит заказ, два стакана стоят перед Мироном. Взять их и уйти к Алисе, закончив с этой неловкой хуйней. Но нет ведь, что-то невидимое давит на грудь, видимо, пытаясь сделать ему непрямой массаж сердца, руки подрагивают возбужденно, все тело наэлектризовано изнутри. Ладно, еще пара минут, Алиса потерпит.       Мирон берет виски, выпивает в два глотка, морщится от жара и остроты в носоглотке. Отточенным жестом просит повторить. Почему-то ему кажется, что Слава смотрит на это с насмешкой, хотя по его лицу это понять невозможно. Рука сжимается и разжимается в кулак сама собой. — Тебе не кажется, — начинает Мирон, — что у тебя самого кукуха на мне съехала? В смысле, ты же меня к месту и не к месту поминаешь… — Не поминай Оксибога всуе! — восклицает Слава, наигранно вскидывает ладони и крестится справа-налево. — Серьезно, — нажимает Мирон. — Я вообще про твое существование до вчерашнего дня не думал, а вчера вот решил полистать выпуски одной сомнительной газетенки… — Вот это честь! — язвительный комментарий, Федоров просто пропускает мимо ушей. — … и мое имя в каждом тексте Гнойного. И это если не учитывать, что «Слава КПСС», «Соня Мармеладова», «Валентин Дядька» и другие авторы под ебанистическими псевдонимами пишут в подозрительно похожей стилистике и тоже постоянно норовят меня задеть. — На этих словах он внимательно наблюдает за выражением лица Славы, и тот действительно туманно, но невесело улыбается. — Шерлок хуев, — бурчит едва слышно. Мирон решает гнуть свою линию дальше. — Ты мне скажи, у нас что, личные счеты, о которых я не знаю? Или ты, по вышеупомянутому дядюшке Фрейду, сбрасываешь в текстах сексуальное вожделение ко мне? Осуждать за второе не буду, твоя ориентация — твое дело, — ухмыляется Мирон.       Слава дослушивает его, подперев щеку рукой, молчит. Потом тяжело-тяжело вздыхает. — Эх, Окси-Окси. Раскусил ты меня, носатый Пуаро, — качает он головой. — Ну, давай поговорим начистоту. Я даже, блядь, очки по такому поводу сниму.       Он действительно стягивает очки с носа, кладет рядом, смотрит на Мирона своими серыми непроницаемыми глазами с легким лукавым прищуром. Снова вздыхает, будто набираясь храбрости. Мирон пока никак не оценивает это, просто наблюдает. — Понимаешь, ты был прав тогда, — драматично произносит Слава, опустив взгляд в барную стойку. — Я действительно раньше был твоим фанатом. Читал все книжки, знал наизусть все интервью в газетах, журналах, по телеку. Ты был еще молодым и дерзким, хуярил этих тухлых писак, как дихлофос комаров. Как бабка моя в коммуналке — тараканов тапкой. И тогда, — он облизывает губы, — я поддался искушению и, как это обычно бывает, сделал из тебя идола. Возвел в Абсолют. — Он на вдохе поднимает на Мирона жалостливый взгляд, но не выдерживает долго, уголки его рта начинают дрожать, пока не превращаются в плохо скрываемую усмешку. — В Абсолют редкостного куска говна. Я нашел в тебе идеал слабохарактерного пиздобола. И что мне было делать с этим, Окси? Сам по суди, я был в кошмарном положении! С тех пор все другое говно перестало впечатлять меня! Но я придумал выход. Я решил сделать «шкалу Оксимирона» и теперь сужу людей только по ней, поэтому я так часто упоминаю тебя в текстах. Я ставлю людям баллы, сравнивая их с тобой, Мирон, в зависимости от своей хуевости они получают от одного до девяносто девяти Оксимиронов. Почему не сто? Потому что сто — это ты. Мой идеал, моя муза!       Мирон неотрывно смотрит на клоунаду гнойного скомороха, только желваки, ходящие под кожей, выдают его раздражение и досаду. И эта натяжная улыбочка. Слава же улыбается искренне, едва сдерживаясь от смеха, это видно по повлажневшим глазам. Он тянется к пиву, но на стенках стакана видна только пена, это заставляет его озадачено потереть бровь. — Бля, вот это обидно, — тихо говорит он сам себе, начинает стучать по карманам, видимо, чтобы сообразить, сколько денег у него еще есть.       Мирон, хмуро глядя на это, подзывает бармена. — Повтори гостю заказ, — его голос едва слышно нервически звенит. — И он сегодня пьет за счет заведения. — Меня угощает пивом Оксимирон? Ебаная постирония. Или что, сегодня ханука? А я не поздравил, вот я пидор…       Мирон берет свой давно заждавшийся бокал с виски, сжимает так, что фаланги пальцев белеют. Выпивает разом. Втягивает воздух судорожно. Бармен приносит Славе новое пиво, которое он тут же подхватывает, и без слов наливает Мирону еще вискаря. Слава пока развлекается: — Хочу поднять этот тост, — торжественно говорит он, — во-первых, за праздник светлой хануки. Христос Воскресе или чё там. А, во-вторых, за всех евреев, пострадавших от египетских фараонов. Египтяне — пидоры, им даже пирамиды построили иллюминаты…       Мирон просто ждет, когда он закончит нести свою чушь, пропуская ее мимо ушей. На этот раз Славе нужно куда меньше времени, чтобы заткнуть рот кружкой пива, Мирон тут же этим пользуется. — Раз уж ты сегодня пьешь бесплатно, будь добр, удовлетвори мое любопытство, — нарочито медленно и размеренно проговаривает он. — Только любопытство, — вставляет Слава. — Объясни, за что конкретно ты меня так ненавидишь?       Эта фраза не планировалась настолько тяжеловесной, но прозвучала она похуже удара в гонг. И после нее будто звон и тишина. Слава ничего не говорит, он просто смотрит на Мирона с недоумением, пытаясь понять, серьезно он сейчас спрашивает или стебется. Но Мирон отвечает очень напряженным взглядом, без намека на шутку, так что Карелин хмурится и качает головой, все еще молчит. Эта пауза — эссенция ебаной неловкости в самом чистом виде. — Что? — не выдерживает Мирон.       Слава поднимает на него взгляд, старается вглядеться в его лицо. — Мужик, — осторожно произносит он, — ты чё, упоротый? — Если бы, — выдыхает Мирон, делает еще глоток виски, начиная ощущать всю нелепость ситуации. — Тогда какого хуя?.. — Ты критикуешь меня на бумаге, я прошу объяснить за что, но только мне в лицо, — разжевывает Мирон, постукивая ребром ладони по стойке. — Ты ссышь мне в глаза это высказать или что?       Слава издает протяжное: «пф-ф-ф». — Да мне похуй вообще, хоть в глаза, хоть в пупок. Вопрос один: ты вот на серьезных щах сейчас это говоришь?       Мирону даже отвечать не надо, по его лицу и так все понятно. Слава с тихим «блядь» прижимает ладонь ко лбу и проводит ей по лицу. — Пиздец, конечно, — говорит он с нервным смешком самому себе. — Ебаный Оксимирон, уникальный, сука, научный экземпляр. Чувак, у которого раздутое эго вытеснило из мозга самоиронию и чувство юмора. Что там, — разворачивается он к Мирону, — объяснить, почему я тебя ненавижу? Да потому что ты долбоеб самовлюбленный. Кто еще до этого додумался бы, блядь? Только ты. Знаешь что? Иди ты нахуй. «Его императорскому величеству присралось обсудить свои недостатки с придворным хейтером». Нахуй, просто нахуй.       Нет, теперь это не стеб, это реальное возмущение. У него чуть подрагивают крылья носа, когда он выпускает горячий воздух, убирает с лица челку и со скрипом отодвигается на барном стуле. Берет свои очки, может, собираясь уйти, но снова бросает их на стойку, вздыхает и вымученно улыбается. — Не, на самом деле, сорян, че-то я беса погнал, вспылил. Извини православного человека, если что не так, — он складывает руки лодочкой в просительном жесте, но концовка снова расставляет все на свои места. — Просто в рот я тебя ебал.       Теперь Мирону кажется, что у него не у одного здесь расстройство личности. Слава продолжает. — У меня сейчас такое чувство, будто ты думаешь, что я тексты для тебя пишу. Чтобы ты, блядь, потом вечерочком с вискарем и сигарой, сидя у камина со своими денди, мог поговорить о том, что какой-то критик изволит хуесосить твои великие книги. Да я бы сам себе мозг вышиб, если бы было так, блядь. Но я не для тебя пишу, еблан, я пишу для того, чтобы уничтожить в глазах аудитории твое вторичное соглашательское творчество и показать, какой ты на самом деле обсос. Поэтому вместо того, чтобы сидеть тут с тобой сейчас, блядь, в баре, проводить сеанс психотерапии для пострадавших от чувства собственного величия, я лучше возьму блокнотик и на коленке напишу такой разъеб, что… Что каждая тринадцатилетняя фанатка после него принесет твои книги на Опернплац, бросит в общий костер и еще зигу кинет.       Слава самодовольно усмехается, откидывается назад, подносит к губам кружку с пивом. Поглядывает на Мирона искоса, не стараясь скрыть презрения и насмешки. У самого Мирона в жилах вскипает адреналин, заставляя сердце биться очень отчетливо, и, как он замечает, сама собой дергается нога. Поэтому он встряхивает плечами и головой в попытке сбросить напряжение, делает еще один глоток виски, слизывает остатки с губ и хмыкает. — Отлично, давай. Пиши. — Чува-а-а-ак, — стонет Слава, запрокинув голову назад и пряча лицо в ладонях, потом снова выпрямляется. — Ты, бля, точно не упоротый? Вообще слышишь, что я говорю? Прием, прием, на связи?       Он совершенно нагло начинает щелкать пальцами перед носом Мирона, так что тот раздраженно отбрасывает от себя его руку и говорит уже злее: — Пока я слышу только, как ты голословно пиздишь. Ну давай, докажи, что на что-то способен, пока я никакой реальной угрозы не вижу.       Слава щурится, впиваясь в него взглядом, по его лицу скользит ухмылка, но, впрочем, она быстро исчезает. Появляется скука. Он отводит взгляд, тихо фыркает. — Не, это будет даже не угарно. Что за угар — пинать мертвую шлюху? Пока ты снова будешь молчать и… — Кто сказал, что я буду молчать?       Мирон еще не очень понимает, на что точно его толкает нервное возбуждение и алкоголь, но ему почему-то сильно похуй. Слава вскидывает брови, смеется. — Что, будем хуесосить друг друга памфлетами на страницах газет? Устроим информационную войну? — тянет он с энтузиазмом. — Нет, — мотает головой Мирон. — Одно сражение. Один баттл. Пусть он решает, кто из нас пиздабол и лицемер.       На лице Славы расцветает предвкушающая хищная улыбка. — Охуенно, я согласен. — Нужно установить правила, — предлагают выпитые три порции вискаря. И вот, по законам театра абсурда два мужика, готовых друг другу ебала разбить, виски, пиво и подошедший посреди жаркого спора Ресторатор начинают придумывать правила и границы их… письменных дебатов? Диспута? Пускай будет — литературного баттла.

***

      Итак, три раунда, как в боксе. Один раунд — одновременно по одному памфлету от каждого. Печать самиздатская, в подгорной типографии. В 10 утра текст в редакции, в 18.00 — он напечатан. Мирон берется покрыть расходы на бумагу и чернила, Слава — распространить по отработанным каналам. Рестор — подогревает интерес и толкает выпуск в Семнашке. Следующие 10 утра — новый текст в редакции.       Неделя, начиная с завтрашнего дня, на подготовку. Потом три дня и три выпуска идет баттл, на четвертый — приглашенные судьи подводят итоги. Мирон сам настоял. «Это, блядь, не дружеский поединок и не обмен любовными письмами». Гнойный только ухмылялся в ответ. Реально независимых судей должен найти Саня. И вот они доходят до самого главного. — Никакой цензуры и самоцензуры, или ебал я это в рот, — безапелляционно отрезает Слава. — Нет, не пойдет, — качает головой Мирон, пока Ресторатор одними губами произносит: «хуй там». — Я еще раз говорю, твоя полная анонимность — хуйня. Из контекста, из критики моих книг будет понятно, кто я. И получается, что я за это отвечаю репутацией и жизнью, а ты — ничем, ты так и остаешься анонимным троллем. Вот, что я предлагаю… Рядом с «Гнойным» должно стоять твое настоящее имя.       Рестор оглядывается, убеждаясь, что их никто не слышит, дает знак диджею сделать музыку погромче. Слава активно мотает головой в знак протеста. — Мужик, ты хоть представляешь, на сколько сроков должен сесть Гнойный, если его найдут? — Не знаю. В конституции черным по белому написано: «свобода слова», — нарочно поддевает Мирон. — Это не помешает кому-нибудь из твоих друзей пришить мне экстремизм, неуважение к власти или оскорбление чувств. Или лучше — просто закопать меня под деревом, че заебываться. — У меня нет таких друзей… «мужик». — Похуй, — отмахивается Слава. — Буду под псевдонимом «Слава КПСС», под землей и так все знают, что это я. Так что в нужных кругах моя репутация пострадает, а в ненужных — никто не сможет притянуть за базар, на «КПСС» меньше материала, там в основном творчество. — Творчество? — саркастично изгибает брови Мирон. — На хуй иди, — Слава поднимает два средних пальца и опасно шатается на стуле, но не падает. — Короче, блядь. Пишите Слава КПСС, он же Вячеслав Карелин. — Оксимирон, он же Мирон Федоров. — Чувствую, это будет жаришка, — расплывается в широкой пьяной улыбке Ресторатор. Слава и Мирон одновременно усмехаются.

***

      Душно и накурено. Пахнет травой. Дым дурманит, еще больше дурманит медитативный голос поэтессы. Она стоит на сцене в платье, далекая, как призрак, ее руки рисуют узоры в воздухе, глаза томно прикрыты. «Мы губами алыми выпьем тьму» — шепчет как будто на ухо. Мирон морщится, с трудом переставляя ноги, проталкиваясь через слушателей. Зачем-то бросает взгляд на Славу, который сидит, запрокинув локти на барную стойку, со взъерошенными волосами, с капельками пота, выступающими над губой от духоты. Он тоже изрядно пьян, но взгляд у него все равно такой ясный, изучающий девушку на сцене. Мирон случайно сталкивается с кем-то, проливает виски, чертыхается. Отворачивается и идет искать Алису. Она, наверное, его не простит.       Алиса полулежит на диване, откинув голову. Расслабленная. Губы приоткрыты, из них вырывается редкое дыхание. Мутные дымные глаза смотрят куда-то в другое измерение из-под густых ресниц. Руки висят безвольно. Мирон еще не видел ее такой под кайфом.       Он садится рядом, на свободное место. Глотает виски. Она, видимо, замечает его и сползает на его плечо, утыкается носом. От него наверняка пахнет потом после всего. А от нее чем-то соленоватым. — Окси, — хрипло зовет она заплетающимся языком. — Мне кажется, что я мертва внутри…       Мирон смотрит на нее. Вытирает пальцем сорвавшуюся по щеке хрустальную слезу. Он не понимает, о чем она говорит. Потому что сейчас чувствует себя как никогда живым.       «И оба одинаково хотят жить, такие разные, и оба — ты», — доносится до него издалека экзальтированный женский голос.