Трещины в стенах

— Ты хоть представляешь себе, что из себя представляет секс между парнями? Младший стыдливо зажмуривается, все же утвердительно кивая. Хван удивительно красивый, не важно в чем дело: генетика или же у Чонина разум затуманен каким-то больным обожанием и уважением. Все чаще он смотрит на губы хёна и хочет поцеловать, и вряд ли этого станет достаточно. Не теперь. Чонин, наверное, последний из романтиков, раз думает, что готовят еду только для кого-то особенного (профессия не в счет). Хёнджин же всегда что-то стряпает, но мясо так себе — средняя прожарка и полное отсутствие соли (Чонин еще не знает, что виноват в этом Джисон), но младший не жалуется. — На пробу хочешь? Или ты точно разобрался в себе и решил, что по мальчикам? — без эмоций спрашивает он. — В любом из вариантов, надеюсь, что ты будешь следить за тем, чтобы не подцепить что-нибудь веселенькое. Что-то много геев вокруг меня вертится… — Ты был с парнем когда-нибудь? Ну, до того. Совсем идиотские вопросы задаю, — думает Чонин, закусывая изнутри щеку. Ну, скорее всего, у хёна что-то да было. С тем парнем. Хёнджин оборачивается через плечо и прищуривается, не убирая деревянную лопатку из сковороды. На фартуке осталось совсем немного сахарной пудры от кексов, которые принес с собой Чонин; на губах тоже должно быть, наверное. — Мне еще чуток и тридцатка, тыковка. Я дорос до того, что могу быть с кем захочу, невзирая абсолютно ни на что. Главное, чтобы все было обоюдно. Ты что-то хочешь сказать мне, верно? Попросить переспать или хотя бы поцеловать, если такое вообще можно отнести к просьбе. Боже, как низко. — Нет, ничего такого. — Это хорошо. А теперь, — он многозначительно смотрит на настенные часы. — Скоро придет Джисон, и у нас дохерища делишек, которые исключительно на двоих. Так что-о… — Конечно! Понимаю. Я пойду, хён. Младший уходит быстро для себя, даже не задвигая табуретку. Слишком уж нервно натягивает куртку и спешно захлопывает дверь. Хёнджин долго шестерил по поводу того, что произошло тем вечером. Сожаления к Хвану приходят настолько редко, что можно обводить красным маркером в календаре, и сейчас самое время. Им не по пути в таком ключе точно. Когда придет Хан, то нужно будет непременно рассказать обо всём, потому что так будет правильно; потому что Хёнджин действительно позвонил, чтобы помириться. Его расхерачивало всю ночь после от липкой вины; присосалась намертво. Старший не чувствует к Яну ничего такого, что чувствовал к матери своего ребенка, так о чем еще думать. Чонину нужно прежде всего разобраться в самом себе, а не думать, что хён такой всезнающий и крутой. Флёр улетучится, затем придет разочарование, но будет уже поздно. Джисон крайне непунктуальный, но раз уж он терпит его, такого вот Хвана, то Хёнджин готов засунуть свои недовольства поглубже и даже не разозлиться. — Ну, твою же бабушку, — топанье из коридора — наконец-то, пришел. Ключи брякают на тумбу перед зеркалом. — Там такой дождина, Хёнджин. Я подумал, что вообще не доберусь в кроссовках до тебя. — Не трожь мою покойную бабушку, нелюдь. Джисон выныривает из-за угла, еще не сняв верхнюю одежду и забавно хмуря брови. Хёнджин едва ли не смеется, сдерживаясь из последних сил и сжимая губы в тонкую линию. — Я передумал. Знаешь, пойду-ка я домой. — Постой. Кто ж тебя, пидораса, будет кормить пирожными Сынмина, выдавая за свои? Иди сюда, *севикли. — Что ты там сказанул? И пидорас тут только ты, — прилетает в ответ. И все же Хан не уходит. Хёнджин набирает в легкие побольше воздуха. — Вот же… Джисон закусывает губу, двигаясь быстрее, и стонет совсем неслышно. Они оба тихие, скупые на проявление чувств, зато один говорить красиво может, а другой красоту видеть. Неуместное сравнение, но таков Хёнджин: Хан смуглее, красивее и живее. Какой же ты дурак, — во-первых, голосом папы. Променять любимые конфеты на печенья. Докатился, Хаашим, — во-вторых, мама очень недовольна. Разве тому я тебя учила? — бабушка, и хочется заплакать неимоверно.  Жаркий вечер, сотня расцветающих звезд на еще не до конца потемневшем небе, Lucky Strike и стоящий на коленках фотограф с пластырем на мизинце — таким запомнился четырнадцатый день августа. Прошел уже год, а старший может воспроизвести в голове каждую минуту. Красно-бело-коричневое — это Джисон — воплощение энергии, бьющей ключом, невозможной легкомысленности на первый взгляд, зато с горящим сердцем. Хёнджин не знает, когда сам перестал гореть, может, вообще этого никогда с ним и не было, но видеть красивое глазами-снимками кого-то, кто может находить тот самый свет в повседневных атрибутах — дорого стоит. Хёнджин влюблялся прямо сильно-сильно трижды. В первый раз восьмилетний Хаашим случайно получил по лицу длинной черной косой от смуглой одноклассницы, а потом делился с ней конфетами после первого урока на перемене. В Корее, будучи студентом исторического факультета, Хван Хёнджина покорила Ынджи, выглядящая просто потрясающе в высоких джинсах и сиреневом джемпере, со своей немного неровной челкой и какими-то абрикосовыми волосами (она до сих пор записана в контакте как Компотик). Завершающий — хохочущий Джисон, пытающийся неумело подмигнуть и рассказывающий о развитии фотографии вплоть до наших дней. Третья влюбленность просто обязана быть последней инстанцией (пожалуйста, — умоляет он). Бог же так любит троицу, так почему бы не остановиться прямо сейчас. С Хваном чересчур сложно — проблемный, с Джисоном слишком легко — все просто. Он сжимает кожу на бедрах Хана сильнее, до красных отметин под пальцами. В этом тоже можно найти что-нибудь, Джисон сумеет. Может, таких хороших, прекрасных и светлых всегда припечатывает к кому-то почти абсолютно противоположному; Хан такое списывает на судьбу — после третьего раза, разумеется. А сам-то увяз уже на первый, когда Хёнджин с дуру в ответ начал заливать про развитие феминизма в европейских странах. Оба ведь ходили бесчисленное количество недель вокруг да около, не решаясь быть ближе. — У тебя язык без костей во время секса. Постоянно начинаешь молоть какую-то чушь, а сейчас молчишь. Стыдно тебе, да? — Джи, замолчи, пожалуйста. — Стыдно-стыдно, — беззлобно продолжает изыматься он. Несмотря на это, Хёнджин ничуть не жалеет о том, что рассказал. — Ну ничего, бывает. Хёнджина злит (внутренне облегчает, на самом деле) тот факт, что Джисон остается Джисоном при любом раскладе. Хан обхватывает ладонями шею, и сейчас самое время чтобы реально задушить за всю ту порчу продуктов и не только. Хван будет хватать рыбиной воздух, но не сопротивляться, разве что в конце, когда инстинкт самосохранения возьмет верх. У Хёнджина ебаная пневмония, при которой нужно пить множество лекарств и в завершение всего этого богатства антибиотики. Видимо, от них не только чувствуешь по интеллекту на порог ниже, но и напрочь творишь хуйню. Жаль, что все равно этим не оправдаешься ни перед Джисоном, ни даже перед Чонином. Хван пиздец как жалеет о содеянном. Нихуевая такая побочка от таблеток.  Стыдоба. Узнал бы кто-нибудь из братьев — надрали бы задницу, как это делала мама каждый раз, когда что-то сморозил. Раис и Шир, конечно, с самого детства подозревали (пх, как вообще), что с любимым бабушкиным и маминым Хаашимом еще придется помучиться. Вроде как они точно не знают, но и секретом это особым не было никогда. — Знаешь, что, — наклоняется Джисон совсем близко, улыбаясь, — Спасибо. Ты сказал мне сам и, зная тебя, это героический подвиг размером с Голиафа. Я просто забуду, ты же знаешь, что могу, только больше не повторяй этого. И, — его челка щекочет лоб. — Давай встречаться уже официально и совершенно скучно-обыденно, как делают остальные? Хватит нам метаться, даже несмотря на то, что возраст Христа еще не пресекли. Пора оседать, ты сам сказал это однажды. Я готов пустить корни прямо сейчас, с тобой. Джисоновская память получше сынминовской будет в плане истории, определенно. Старший думал, что Хан и никогда не предложит, боялся сам произносить вслух, потому что: «Ну кто в светлой памяти захочет терпеть меня?». Негласное «да» тонет в очередном стоне. Хёнджин, быть может, готов даже меняться ради него, не только ради дочери переступать через себя. На пользу едва ли он пойдет Джисону, но избежать пагубных последствий — стоит попытаться. Подводить Хана нельзя никак. Больше нет. — Я тебя люблю, — выдыхает старший.  — Могу сказать это еще на трех языках точно, если этого не достаточно. Блядство, как же я облажался, Джисон… В некоторых странах за такое умертвляют. Меня душит совесть, теперь я действительно хочу повеситься, потому что подорвал твое доверие к хуям. Джисон, — Хёнджин едва не плачет. А когда-то действительно в такой момент болтал всякую ерунду. Хан улыбается (больше для него, нежели себя), прикрыв рот ладонью.  — Я могу тебе сказать то же самое и без слов. Будем считать, что это первый день наших отношений, а значит, цветочные мальчики-отличники, — и все же он кривится. Воспринимать в хорошем ключе Яна после такого он не сможет никогда. — Были у тебя когда-то до меня.