Трещины в стенах

Минхо не наблюдал за собой глупых порывов сорваться в одиннадцатом часу к морю, заплатив за такси неприлично много, где едва ли можно найти кого-то, кто был бы настолько же не занят или влюблен. Стянув с себя вполне себе дорогостоящую обувь, на пробу зайти в воду по щиколотку — холодно, но неожиданно приятно. Сынмин недалеко, и с каждым движением волн подходит то ближе, то дальше, обнимая в руках шарф. К ночи стало гораздо теплее, чем было утром. Проезжающие машины, фары которых мелькают вдали, похожи на коробки из-под пончиков. Минхо удивительно хорошо и спокойно, тут без Мина не обошлось, разумеется. — Тебе сюда нельзя, — строго, но с улыбкой Минхо кладет ладони ему на плечи, все еще стоя в воде. Главное, чтобы неожиданно сильный водный поток не дал пинка, потому что в таком положении прямиком по траектории можно будет лбом упереться в песок. К ногам Сынмина, прикольно. — Ты простудишься и быстро сляжешь с температурой под сорок. — Знаю. Старший все же выходит на мокрый и, кажется, еще более холодный песок, чтобы поцеловать своего парня. Своего, черт возьми, потрясающе милого парня, похожего на невинный одуванчик. Если бы не реальность происходящего вокруг них, то Минхо повалил бы его и зацеловал пусть и не до смерти, но близко к тому. Ким привычно и все так же с небольшим румянцем на щеках говорит, что можно переночевать у него. Минхо делает лицо максимально приближенное к чему-то такому: «Разумеется, если ты настаиваешь». Недовольный, с примесью какой-то глухой обреченности стон по правую сторону заставляет оторваться от Мина. Младший с удивлением пытается вытянуть шею и посмотреть кто там в вообще не освещенной части пляжа чувствует себя не очень хорошо. Ли берет его за руку и идет на звук. — Вы продолжайте, не стесняйтесь. Я тут полежу молча. Минхо отскакивает назад, потому что чуть было не наступил на волосы женщине, лежащей на песке. Она слилась настолько, что если бы не подала голос, то беды не миновать. Точно младше матери, но старше гребанного репетитора. Подложив ладонь под щеку, она ведет плечами, устраиваясь для самой себя поудобнее. Младший спрашивает, все ли с ней хорошо и нужна ли помощь. Выглядит женщина действительно неважно — одна пустая бутылка пива сиротливо валяется рядом. — Мне кажется, что все это когда-то уже было… — она затихает почти на минуту, достает из кармана безнадежно испачканного пальто карамельки и протягивает им, не вставая. — Без исключения все, что я видела за это время. Ничего не меняется, только тушки людей, а наполнители в обычном ассортименте — нет новья. Может, это и к лучшему. — Что случилось? — робко спрашивает Сынмин, не отпуская руки старшего. — Просто устала и, когда я пьяна, несу все, что идет мне в голову без разбора. Вы идите, идите. Я тут еще недолго полежу, а потом пойду домой и съем лимон с сахаром. — Вас как зовут-то, аджумма? Может, хотя бы такси вызвать? Ли становится совершенно ясно, что в нее влилось гораздо больше спиртного. — Ан Хесон, не нужно. Ты, кстати, с ним лучше смотришься, чем с той девочкой. Сынмин молча как бы спрашивает, знает ли Минхо эту женщину, потому что как она могла видеть его и Джухен, так еще и запомнить. Старший смотрит под ноги (аджумма задремала, но лицо незнакомое совершенно), а после отрицательно мотает головой. Ну, хотя бы с Сынмином вместе он выглядит хорошо. Хотя, вполне возможно, что это она что-то напутала. Они уходят с пляжа, держась за руки. Деньги на такси для этой дамочки положили ей в карман — не нужно благодарности. Минхо расщедрился, наверное, из-за того самого «лучше», и потому не жалеет. Моей вины в этом нет вообще, — мысленно прогоняет про себя Минхо, наблюдая, как младший стягивает с себя толстовку все с тем же Каонаси. То ли у Ли уже едет крыша от разговорчиков Хёнджина, пошлых предположений Чана и всего такого, то ли Сынмин специально так вот прогибается над стулом, когда вешает на спинку еще и футболку. Теперь Мин по пояс голый — хо-хо, возрадуйся и смотри. Но едва ли стоит полыхать счастьем при их отношениях (тут от досады плакать придется). Минхо никогда и ничего не просил: ни у Санты, ни у Будды, ни даже у Зубной феи, чтобы принесла монетку вместо молочного и какого-то нелепого зуба, выбитого из-за падения с качелей в пять лет. Ничего из перечисленного попросту нет — вымаливай существенное у существующих; старший кладет ладони на горячие плечи Сынмина, подходя сзади. — Если бы случайно встретил тебя на улице, где-нибудь на площади или в сквере, я бы не подошел, — резко выпаливает Мин, и совсем не шевелится, так и замирая посреди маленькой комнаты. Старший отшатывается. Болезненный укол прошибает от затылка до пят, сплошняком и без исключений. Слишком резко и откровенно. — Наверное, дело в том, что я слишком труслив, а ты слишком хорош и внешне холоден, — он медленно оборачивается, поджимая губы в привычной манере. — «Не ложись с мужчиной, как с женщиной: это мерзость». Так прописано везде, смысл не меняется. Минхо?.. Ли вылетает окончательно, смаргивает надежды, загребая ладонью тончайший слой пыли со стола. Мог бы сжечь Библию, стоящую в самом краю книжного шкафа; засунуть Хвану тряпку в рот, а себе беруши в уши — игнорирование, полное избежание всего проповедного бреда и наоборот, откровенного издевательства со стороны некоторых лиц. Но для Сынмина это важнее, и будет так, наверное, всегда. Мин зовет по имени несколько раз, но только на третий Минхо хоть как-то реагирует, опуская взгляд на их сцепленные (?) руки. Он стал слишком невнимательным и сентиментальным — кто-то другой смотрит в отражении небольшого зеркала напротив. Испуганный. — Я люблю тебя больше, чем свою икону в углу и Бога. Думаю, что в аду будет достаточно душ, с которыми можно поговорить про торты, — Ким нервно смеется, сжимая чужие ладони сильнее. Неверяще, излишне нежно и чересчур несмело для самого себя Минхо цепляется за предплечья Сынмина. Для младшего подобный поступок схож с избиением младенцев или предательством Иуды; подобное просто так не выветривается из памяти, комнаты, сердца. Ли целует крепко, потому что реальность — ускользающее шелковое покрывало, самоконтроль — песочное печенье, вымоченное в чае. Он, наверное, разрыдается в конце, если все-таки присел на кресло и уснул, а геройские слова Мина не более чем хорошая фантазия, которую мозг воплотил в таком злом виде. Минхо колбасит от приятной боли меж ребер слева, нравится настолько, что действительно без ума. Притворюсь, что не замечу — сомнения на лице младшего и бегающие глаза, готовые вот-вот увеличиться почти вдвое; Минхо ненавидит богов за то, что они делают больно. За то, что разрушают из года в год миллиарды судеб тех, которые любить «правильно» не могут, как бы ни старались. Ему сперва кажется, будто Сынмин падает в обморок — всего слишком много, но теплые пальцы касаются живота, спускаясь к пряжке ремня, чтобы совсем неумело, боязливо попытаться расстегнуть. Внутренности перемалывает от вида горящих щек Мина. И умереть достаточно в ту же секунду, ведь он на коленях, и, черт возьми, уже стянул с него джинсы до щиколоток. — Сынмин, встань. — Н-нет, — упрямец, решивший для себя что-то. Минхо просит вновь, но безрезультатно. Поднять его насильно просто только в том случае, когда разум не затуманен (когда Сынмина вообще нет). Ким что-то лопочет едва слышно, но кажется, что постарается не быть настолько ущербным, чтобы старший разочаровался. Ли выдыхает в губы, спешно стягивая с худого тельца оставшиеся вещи: — Можешь блевануть на меня прямо сейчас, и даже так я не разочаруюсь в тебе. Очередной поцелуй выходит слюнявым, ничуть не киношным, но одним из самых лучших. — Вместе, слышишь? Минхо оттягивает резинку трусов, обхватывая ладонью член младшего; Сынмин, стесняясь, но так же. Его надолго не хватит — полузадушенный вскрик, стоит провести пальцем по головке, и впивающиеся короткие ногти в лопатку Ли. Кровать все такая же маленькая, с невозможно жестким матрасом, а Мин все такой же милый, даже когда возбужденный и раскрасневшийся, когда инстинктивно толкается навстречу. С ним хочется сделать столько вещей, чтоб вип-место в адском котле, чтобы там иметь ахуенную репутацию, и гореть тут, будучи еще живым, сильнее. Периодически он сжимает сильно, напрочь вылетая из сознания, или же напротив его ставится слишком мало (прощает Сынмину все без исключения). Минхо считает тотальным, конченным ебанутством то, что его, двадцатиоднолетнего парня, могут привести к оргазму губы. Мин, который уже растекся маревом по постельному белью, безостановочно облизывает их, глубоко дыша. Не так давно он собирался сделать кое-что другое этими самыми губами — спасибо, что до того дело все же не дошло, потому что в первый раз воплощать самую развратную фантазию в жизнь — разрыв сердца. Минхо вытирает ладонь о покрывало (об его некогда девственной чистоте думать в эту минуту неуместно нисколько), обнимая младшего. — Мин, — хрипло зовет он. — Я люблю тебя больше, чем вообще все. Этого никогда не бывает мало.