9¾

всякий раз, как субин прикасается к нему не для того, чтобы ударить, кай повязывает на запястье одну тоненькую атласную ленточку – белеющую, как первый декабрьский снег. всякий раз, как субин смотрит на него с добротой и нежностью, кай чувствует, как дробится в мелкие крошки его измученное детское сердце. измученное, детское, влюбленное сердце. и нет ему никакого – ни земного, ни небесного – спасения. – раздень меня, – просит субин потому, что он устал и хочет спать. у кая дрожат пальцы, когда он расстегивает пуговицы на чужой рубашке и, чтобы не смотреть в глаза, смотрит на кадык. а субин – немигающим взглядом в стену напротив. он тощий, как посаженная в прошлом апреле яблоня в королевском саду, его выпирающие ребра, как струны скрипки, обтянутые кожей цвета мела и топленого молока. родинки на плечах. разлитые чернила в глазах – угрожающе темных, полных леденящей ненависти, будто врожденной. губы, которые способны шептать самые страшные проклятия. зато руки – нежные-нежные, и их нежность – единственное, что в принципе выдает то, что субин бывает другим. \ в десять кай становится его мальчиком для битья и получает по двадцать ударов плетью всякий раз, как будущий наследник престола, ослушавшись, творит какую-то глупость. это больно. это больно, безумно, это будто агония, а еще очень стыдно, когда сотни людей наблюдают. но, все равно, – не так больно и стыдно, как любить субина. любить с королевской песочницы, с коленок в песке, с молочной каши на завтрак, с ромашек, которые он любезно приносил каю в кровать, пока его глубокие-алые-страшные раны затягивались и заживали. ромашки были худые, некрасивые, а еще с какими-то жуками, но субин дарил их от всего сердца, и кай ни разу не мог не принять. малейшее проявление доброты и сострадания, неуверенное субиново «прости» шепотом сквозь тонкие детские губы и – любовь-любовь-любовь. любовь, что разрезала каю грудную клетку, тонко, трепетно, с устрашающим упоением. детская, первая, робкая, та самая, которая бывает к людям, которые причиняют нам самую сильную боль и никогда не просят за это прощения. но субин просил. по-своему, но просил. \ – доброе утро. кай, повзрослевший восемнадцатилетний кай, убирает пустой графин из-под воды с туалетного столика и оборачивается, чтобы увидеть субина проснувшимся, голым, бледным и сонным. спросить, когда можно подавать завтрак. – я не голоден, – просто говорит субин, но знает, что кай все равно принесет, иначе ему снова придется улечься под ненавистную плеть – за невыполнение прямых обязанностей. и когда кай, несмотря на четкий ответ, все равно приносит поднос с едой, то чувствует себя так, будто его разрывают на части. – ты не услышал? – субин смотрит на него абсолютно спокойно и безразлично, но даже от этого до боли дрожат коленки. – я не буду есть. – но… – еле выдыхает из себя кай. – я получу двадцать ударов плетью, если вы не позавтракаете. мягкая теплая субинова рука плавно ложится ему на щеку, а чужие губы тянутся в ленивой дружелюбной улыбке. – тогда получи их с гордостью. \ субин прекращает носить ему ромашки в девятнадцать. вместо этого он много гуляет со своей юной подругой, наследницей союзного королевства, и летом они должны сыграть пышную свадьбу. кай поглядывает на них в выходящее на двор и сад окно из больничной комнаты, таких дурачащихся и по-детски счастливых, и старательно делает вид, что ему совсем не больно, но слезы откуда-то берутся сами по себе. ему меняют повязки на спине два раза в день – рано утром и поздно перед сном. кай, когда привстает на скрипящей койке, шипит от боли, но терпит – за столько лет давно уже привык. субин не поел – бьют кая, субин отказался заниматься музыкой – бьют кая, субин резко ответил отцу или матери – бьют кая, субин сбежал – бьют кая, субин… – как ты? субин стоит в дверях комнаты – вечерней полутьмы, тонущей в часто моргающих от ветра из окна свечах – и складывает руки на груди. кай не имеет права сказать, что отвратительно. настолько плохо, что хочется не жить. – в порядке, – измученно тянет губы в улыбке. субин садится рядом, и ладони его пусты. кай не видит ромашек и от досады проглатывает слезы; субин смотрит на свои голые руки тоже и, наверное, думает о том же, но долго надсадно молчит. кай утыкается взглядом куда-то ему в лоб, чуть выше бровей, над источающими холодное безразличие глазами, на спадающую редкими прядями угольную челку, на аккуратный пробор – просто чтобы не смотреть на губы. всякий раз, как субин прикасается к нему не для того, чтобы ударить, кай повязывает на запястье одну тоненькую атласную ленточку – он никому не говорит, что на самом деле за лентами прячет порезы. – что это? – спрашивает субин, осторожно касаясь пальцами чужого запястья, и у кая почти насовсем прекращает биться сердце. хоть бы не снял, хоть бы не снял, хоть бы не– развязывает. – кай? – видишь, – кай указательным пальцем медленно проводит по ровной линии из тонких затянувшихся надрезов, натягивая бледную кожу, и невесть чему улыбается. – а все потому, что кто-то отказался позавтракать.