Mine

SYLM — Where's My Love (Alternative)

Сентябрь. Cold bones Обито уже в пятый раз проверял телефон на наличие сообщений от Изуны, ведь уже через два часа в договоренное время, семь часов вечера, в этот день они каждый раз приезжали на приём к Цунаде. У них была договоренность: он приезжает за час прямо к Изуне домой, и, учитывая все пробки, на дорогу к врачу у них уходит примерно час. Именно поэтому каждую пятницу юноша уходил со своей работы заранее, оставляя все свои обязанности на Какаши, и покидал офис раньше всех. Обычно, как они за месяц привыкли и договорились, Изуна отписывал ему около трех-четырех часов дня, оповещая Учиху о том, где он сейчас находится. Да, всем вышло на руку, что Тобирама все-таки соизволил вернуться обратно в семью, в их клан, как блудный сын, который покинул его на определенное время — и даже его возвращение, на которое повлиял сам Обито, пошло всем на пользу. По крайней мере, Обито стало значительно легче, и даже создавалось ощущение, что и дышать стало легче тоже. Так бывает, когда неожиданно свалившиеся на тебя обязательства ты разделяешь с кем-то, кого это касается тоже. Они с Какаши за эти полгода знатно вымотались и заслужили хотя бы немного отдыха после всего этого. Нет, Обито не винил Изуну в сложившейся ситуации и ни разу не упрекнул за его поведение, потому что прекрасно понимал юношу и его состояние. Он винил Тобираму. Он винил Хашираму. После того дня, когда они разговаривали на кухне старой квартиры братьев и Обито курил, наблюдая за тем, как едкий дым уносится в отлично работающую вытяжку, которая всасывала всю никотиновую вонь. Его взяла такая злость, и когда он сказал, что вернет Тобираму — он не шутил. Он приехал к нему в больницу рано утром, заранее узнав у секретаря рабочее время своего худо-бедного родственника, и приехал без какого-либо предупреждения, прямо в 6:30 утра, когда, по словам девушки, Сенджу приходил на свою работу. Машину он заранее припарковал на заднем дворе, чтобы не привлекать к себе никакого внимания и, обойдя здание с другой стороны, вошел внутрь. Посмотрел на часы, чтобы точно знать время, и направился прямо в хирургическое отделение, в котором Тобирама, видимо, поселился. Зашел без стука, дверь в кабинет была открыта, но Сенджу там не оказалось, девушка его предупреждала, что мужчина может немного опаздывать, но так или иначе в кабинет зайдет перед тем, как уйти или же начать свой рабочий день. На столе было множество папок, обтянутых резиновой нитью, которые запечатывали края содержимого так, что нужно было еще приложить усилия, чтобы их оттянуть и открыть. На каждой из папок красовалось имя, которое печатали, видимо, на принтере и аккуратно наклеивали бумажку с сухими данными на папку. Слишком много документов, учитывая педантичность Тобирамы, даже было как-то странно видеть такой беспорядок на столе младшего Сенджу. Обито нахмурился и все-таки обошел стол, на котором горела включенная лампа, освещая темную комнату. Солнце еще не озарило своими лучами темное помещение. Бегать и искать Тобираму по всей больнице было как глупо, так и сложно одновременно, гляди, так и разделятся в разных блоках. Поэтому Обито беспризорно присаживается прямо на стул, на котором Сенджу, видимо, просиживал свои последние полгода жизни, когда наконец мог отдохнуть. Обито смотрит на часы — ровно половина седьмого, и лениво проводит взглядом по этим самым папкам. Так много людей, запечатанных там, ни имени, ни фамилии которых он не знает, видит впервые. Ради интереса, чтобы скоротать свое время, он, пока никто не видит, открывает одну из папок и, листая страницы, морщится. Надо же, никогда бы не подумал, что в них будет для него столько непонятного, столько различных фотографий обследований и фотографий не самого красочного содержания. Неприятно. Да, не совсем приятно смотреть на чей-то вскрытый костный мозг. Он кривится от отвращения и подступающего к горлу горьковатого кома и закрывает эту папку, откладывая от себя подальше. Он даже представить себе не может, что должно твориться у человека в голове и как он может с этим всем справляться, когда вот такие красочные картинки тот вживую видит каждый божий день прямо перед собой на своем операционном столе. Психика должна быть эластичной и крепкой, как и надежное умение абстрагироваться от всего этого вне своего рабочего времени. Обито выдыхает и опять смотрит на время.       — Где его носит? — он раздражённо выдыхает и проводит скучающим взглядом по столу. Уже буйный нрав устроить настоящий скандал как-то и поубавился, вместо того, чтобы прижать Тобираму к стенке и хорошенько так наорать на него, медленно появлялось желание просто поговорить. И взгляд останавливается на полностью белой папке, на которой не написано никакое имя. Обито хмурится.       — Странно, — разве они не обязаны всегда обозначать, что за пациент, дело которого там лежит? Рука тянется к папке, и он, оттягивая резинку, открывает ее и медленно проводит взглядом по первой странице. «Пациент пребывает полгода в состоянии комы, состояние стабильно». Дальше идут описания различных обследований и опять же фотографии не совсем приятного содержания. Анализ уровня гормонов, крови и даже, господи, пункция легких и костного мозга.       — Никогда не думал, что здесь держат людей в таком состоянии, — он внимательно осматривает картинки. Не надо быть врачом, чтобы по хоть каким-то понятным описаниям понять, что человек, мягко говоря, не в лучшем состоянии. Обито пролистывает еще пару листов, наконец опять поворачивает папку обложкой вперед и пытается найти имя.       — Что ты тут делаешь? Обито вздрагивает и видит стоящего в дверях Тобираму, который, скрестив руки на груди, поджимает губы и хмуро смотрит на него. Он смотрит прямо в его глаза, наконец опускается ниже и замечает папку в руках. Из-за скудного освещения Обито не заметил, как Тобирама стал бледнее чем обычно. Его губы дрогнули, но он, сдержавшись, остался стоять на месте, переборов ужасное желание выдернуть свою папку из рук Обито и спрятать куда подальше. Это было бы, мягко говоря, странно, после такой реакции возникли бы вопросы, на которые он бы и не стал отвечать, поэтому надо было грамотно забрать у Обито то, что его совершенно не касается.       — Я… — Обито почувствовал себя преступником, которого застали с поличным, и папка, за которой пристально следил Тобирама, опустилась на стол.       — Тебя не учили, что лазить в чужих вещах некрасиво, Обито? — Тобирама поднимает свою бровь и делает два шага вперед. — Это как копаться в чужом грязном белье, — он выдыхает и качает головой из стороны в сторону, будто крайне разочарован в своем знакомом.       — Я… На папке имени нет. Посмотри, — Обито протягивает ему папку и резко отодвигается, засовывает руки в карманы, будто хочет избавиться от этого неприятного ощущения, которое она ему принесла.       — Я знаю, мы как раз сейчас делаем изменения в структуре информации о пациентах, видоизменяя наклейки, поэтому она все еще пустая, — он осторожно перенимает ее из рук Обито, сжимая ее крепче чем положено, и приобнимает одной рукой.       — Я бы и не подумал, что у вас тут бывают такие случаи. Это же… Ужасно, — Обито притих, сам того не замечая, смотря в пол. Тобирама смотрит на него с неким непониманием и интересом и вскоре выдыхает, присаживаясь рядом.       — Я хирург, к нам попадают разные пациенты, это еще не самое страшное, что может случиться, — он задумывается. — Но да, ты прав. Случай не из приятных, — он смотрит в одну точку и не моргает. После, будто очнувшись от секундного помутнения, наконец задает вопрос: — Так зачем ты пришёл сюда, Обито? Учиха, в тот момент будто опять вернув всю решительность или хотя бы ее часть, начал. Откинулся на спинку мягкого стула, закинул ногу на ногу и, скрестив руки в замок, смотрел внимательно:        — Потому что ты ведешь себя как мудак, Тоби. Изуна в тебе нуждается, а ты поселился в своей больнице, думая, что если сбежишь сюда, в четыре стены, то все, что произошло, внезапно улетучится или решится само собой? Или что, я не пойму? Ты несешь за него ответственность. У него умер последний его родной человек. Его брат умер, — Тобирама хмурится от этих слов, будто не хочет их слышать. — Но почему-то создается впечатление, будто из нас всех тут больше страдаешь ты, — Обито выдыхает. — Я понимаю, что и тебе тяжело, и мне, и всем, в том числе и Изуне, но, — он кладет свои руки на стол и приближается, от чего в его зрачках отсвечивает лампа, — не веди себя как последний ублюдок, будто ты не при делах. Вы были вместе пятнадцать лет, какого хуя ты творишь, Тобирама? Сенджу молчит и опять смотрит в стену, после чего поднимает одну ладонь в сторону лица и снимает очки в золотой оправе. Большим и указательным пальцами сжимает веки, будто чувствует в них сильную боль от недосыпа. Как же все это тяжело и объяснить, и понять, вытащить это из себя, намеренно, отчетливо давая понять себе, — это сидит глубоко внутри тебя, возможно, осознанно, возможно, и нет, но так или иначе — выпотрошить собственноручно себя изнутри, ровным счетом подписать себе смертельный приговор. Он всю жизнь привык быть сильным, непробиваемым, сдержанным, потому что после своей самой болезненной потери понял одну вещь — его некому больше любить. Только ты остался у себя. И ты, лишенный той самой безусловной любви, которой родитель любил своего ребенка, ищешь ее во всех в твоей жизни, но найти не можешь. Люди чувствуют обычно немного другое одиночество, они испытывают дискомфорт, не получая нужных импульсов в общении от близких или же оставаясь одни в какие-то периоды — все это другое лицо этого чувства. А что, если из-за сильнейшей потери в своей жизни, будучи ребенком, именно из-за того, что тебе не дали того, что было по праву твое — ты чувствуешь одиночество все время? Обычно такие люди, вырастая, все еще отчаянно ищут эту самую безусловную любовь, но, встречая таких людей, падают в яму, состоящую лишь из созависимых или же зависимых отношений, у них так и не получается жить нормальной жизнью. Или выход кроется под названием «своя собственная семья», и только дав жизнь и возможность кому-то другому, чтобы полностью проявлять свою любовь, ты выбираешься из круга, отыгрывая свой плачевный сценарий. То же самое было и с Тобирамой. Он так отчаянно пытался найти выход из глубокой ямы одиночества, в которую упал после потери всех, кого когда-то любил. Любовь — сильнейший недостаток, по сути, но именно она служит стимулом, который полностью погрузит тебя во тьму, или послужит хорошим маятником, с помощью которого ты выберешься к своему внутреннему свету. Так или иначе, мы сами выбираем, что нам больше по духу. Стремительно падать вниз или же. Взлетать.       —  Что я творю? Ну как бы тебе сказать. Я живу так, как могу, и понимаю, что за все эти годы я израсходовал все свои внутренние ресурсы окончательно, и теперь, сидя глубоко внутри абсолютно обнаженный в своей яме, полной черной жидкости вокруг, которая всасывается в меня с каждым днем все больше и больше, сижу и смотрю на все, что я в себе потерял, и думаю. Думаю, что же мне дальше делать. Я закрываю свои уши ладонями и кричу, лишь бы не слышать всего, от чего меня так разрывает. И в какой-то момент крик заканчивается, как силы кричать дальше. Есть твоя темная сторона, состоящая из боли и одиночества, потери и ненависти, есть светлая, такая прекрасная, но наступает период в жизни, к которому тебя так стремительно подводили, из-за чего ты оказался по середине. И ты не знаешь, что делать. Не знаешь, что именно. Ты после встаешь и продолжаешь бороться, вроде бы так надо, так нас учили — никогда не сдаваться, в первую очередь за себя же самого. И вот ты встаешь, идешь по длинному коридору в своем сознании, в котором с одной стороны все хорошее, что с тобой случалось в жизни, с другой все плохое. Левая и правая стороны, и ты улыбаешься всему хорошему, всему, что всплывает в твоем сознании яркими красками, к примеру, мама, к примеру, Мадара или же Изуна, а после ты поворачиваешься в левую сторону, видишь все это и понимаешь одну простую истину — Негатив Он перевешивает в разы. Его так много, и ты всматриваешься в него глубже, пока тебя, того, кто лежит на дне, начинает рвать наизнанку. Сначала отрывают руку, потом отрываю ногу, ровным счетом как и все хорошее, и плохое тебя разрывает на части, ровным счетом как и люди, которым от тебя было что-то надо, разрывают тебя на части, пытаясь забрать кусок, который от тебя нужен им. Но ты всматриваешься дальше до того момента, пока во всем этом плохом не видишь свое же отражение. Ты смотришь на него, а оно улыбается тебе и говорит одними губами, шепотом:       — А может не стоит больше бороться? Протяни мне руку, и станет легче? Какой смысл не вредить никому, если вся твоя правильность и закон о скоплении внутри всего негатива, лишь бы не навредить, приводят тебя в твой внутренний ад? Может стоит… И ты срываешься с места и бежишь вдоль коридора, ты пытаешься убежать и найти свет. Ты кричишь, ты видишь, как твоё отражение разбивает стекло своим кулаком и выползает оттуда и — Оно ползет за тобой. Ты умоляешь его не трогать тебя, ты так боишься самого себя, ты бежишь, и бежишь, и бежишь.От своей же боли целенаправленно вперед, думая, что ты сможешь убежать. Но ты не можешь. Потому что твоя боль и есть ты сам. Твое одиночество — твои руки, твоя боль — твои ноги, твое отчаяние — твоя голова. А тот все ползет за тобой и ползет, как сороконожка. И ты добегаешь до конца коридора линии жизни и пытаешься открыть дверь, вцепившись в нее своими руками, но она закрыта. Значит, есть еще один выход, его не может не быть. Ты добегаешь до другой двери, наконец отворяешь ее и радуешься, ты выбрался, но… Перед тобой огромный коридор, зал со множеством дверей, со множеством выборов, которые ты опять должен сделать, только на этот раз чтобы спасти себя же самого. И ты падаешь на колени, а чернота все ближе, и закусываешь губы, умоляя, чтобы кто-нибудь пришел и помог тебе, ведь чернота уже достигла твоих ног, но никто не приходит. Ты хочешь, чтобы тебя в каждый из моментов, когда тебе было больно, хоть кто-то, нарушая законы времени, приходил и обнимал сзади, тем самым убеждая, что есть смысл идти дальше и все это терпеть. И в какой-то момент ты чувствуешь, как теплая рука приземляется тебе на дрожащее плечо, и ты открываешь свои глаза и видишь. Себя. Себя, только светлого и взрослого. Ты вроде радуешься, ведь ты наконец внутри не один, есть же еще что-то светлое! Оно осталось! Вот же оно! Оно берет тебя за руку и ведет в сторону большой лестницы, прямо в черноту, ты, будто за спиной родителя, плетешься следом, держа эту часть за руку, и когда вы доходите до последней ступени, твои зрачки расширяются, ведь. Ведь ты видишь самого себя, погруженного в полнейшую черноту. И начинается борьба. От которой ты так устал.       — Я… — Тобирама опять растирает глаза своими пальцами, пытаясь унять сильную боль от света лампы. — Я очень устал. От всего устал окончательно. У меня больше нет внутренних ресурсов, чтобы помочь кому-то и понять, у меня нет больше сил помочь себе самому.       — Мы все устали, Тобирама, — Обито смотрит с укором. — Но Изуне нужна помощь, или ты хочешь, чтобы он умер в какой-то день, пока каждый будет уставшим? Помоги нам, ты же можешь. Не ной, у тебя же хватит сил, чтобы вытащить других из их ям, пока в своей ты по-прежнему гниешь. Ну давай, ты же сильный, ты не можешь отказать. У тебя всегда на все хватало сил, что поменялось? Неужели ты устал в кои-то веки? И Тобирама видит в углу Мадару, который, скрестив руки на своей груди, заливается громким смехом.Ты же не умеешь говорить «нет», из-за своего сильнейшего чувства вины ты постоянно кому-то пытался помочь, но на самом деле всеми этими действиями пытался показать, что помощь с самого детства после потери нужна как раз тебе. Но! Ты не ной, не жалуйся, как свиноматка, как конвейер, ебашь дальше. Мама и папа же тебе постоянно говорили, что ты не можешь быть слабым. Папа, от которого тебе периодически влетало за слабость в проявлении эмоций, по его мнению, растил из тебя сильного мужчину. Надо было стать как Хаширама, которого во всей этой жизни волнует только он сам. А если ты образовываешь связи, любые, — ты слабый кусок говна. Не надо так делать. Неужели ты опять не послушаешь папу, Тобирама? Папа будет сердиться, вернется и отлупит тебя ремнем или приложит к рукам раскаленную кочергу, чтобы выжечь из тебя напрочь все эмоциональное дерьмо.       — Хорошо, — Тобирама встает и наконец подходит к двери, краем глаза следя за Мадарой, которого все это ужасно веселит до такой степени, что, подорвавшись от приступа смеха, он начинает задаваться кровавым кашлем, из-за которого на руки он выблевывает свои же внутренности. Это сейчас были голосовые связки? Выблевал свои же связки и уже отказать не можешь, ничего сказать не можешь тоже, ибо у тебя права на голос больше нет.       — Я приеду к Изуне, спасибо, — его губы дрогнули, искажаясь в болезненной усмешке, — за то, что заставил меня задуматься, Обито. Пошли, я провожу тебя. Обито срывается с места и, смотря на часы, отмечая в своем сознании, что уже полседьмого, наконец выходит из своего офиса. Изуна не отвечает на звонки уже четыре часа, что-то точно случилось. Он садится в машину и делает контрольный вызов еще раз, и опять слышатся лишь жалкие гудки. И затихают. Предчувствие чего-то мерзкого и ужасного, связанное с паранойей, накрывает с головой полностью, и он уже не замечает, как опять превышает скорость, выезжает на шоссе, и там пробка. Будто жизнь издевается над ним и не дает приехать туда, куда ему надо. На часах восемь, и множество машин стоит на одной жизненной прямой, прямой времени, находясь в том самом месте, где им и надо, наверное, находиться. Стоят и сигналят друг другу, ведь каждый из водителей поскорее хочет добраться до нужного ему места вовремя, успеть. Такое бывает часто, такое случалось в множестве странах, когда мы очень сильно нервничаем, когда нам что-то не дает оказаться в нужном нам месте вовремя. И есть два варианта: или кто-то нас сверху оберегает, или мы сами оберегаем от того, чтобы где-то не оказаться. Во время трагедии 11 сентября, когда в Америке два самолета врезались в две высотки, выжившие люди рассказывали удивительные истории. Те, кто выжил, потому что не оказался в самолете или же в этих двух зданиях. Один человек опоздал на свою работу, потому что его ребенок устроил истерику, ибо не хотел идти в школу, из-за чего мужчина не выехал вовремя в свой офис, одна женщина не услышала будильник и попросту проспала свой самолет, так и не попав на тот злосчастный рейс, другой встал в пробке неподалеку без возможности свернуть, еще один застрял в лифте своего дома и так далее. И всех этих людей спасла от гибели какая-то мелкая, почти незаметная деталь. И они научились ценить это после того, как узнали, что произошло с теми, кто успел. И умер. Иногда стоит замечать такие вот странные мелочи, которые нас от чего-то отталкивают, и ценить их, ведь иногда эти мелочи, особенно если мы психуем на них и пытаемся все равно оказаться там, где не надо быть, забирают слишком многое. А иногда случается наоборот, нам надо собраться и все-таки попытаться найти другой путь, выход, чтобы куда-то приехать, оказаться где-то вовремя, чтобы успеть спасти другого человека, которому на данный момент нужна помощь, или от нас самих, или нам. Чтобы мы начали ценить и смотреть на некоторые вещи совершенно по-другому.Обито доезжает до развилки двух сторон и сворачивает направо. Он почему-то должен успеть, но, проезжая пару километров, опять попадает в засаду. Гудок в телефоне идет медленно, по ощущениям медленней, чем до этого, из-за чего он нервно сжимает руль и выдыхает. Набирает номер скорой и полиции, вызывая на адрес Изуны, возможно, они приедут первее его. Жизнь обычно утекает сквозь пальцы , начиная медленно потухать в горячем сердце человека, и постепенно перегорает, оставляя за собой лишь серый отпечаток, образовываясь в облачко тумана, которое нельзя увидеть обычным глазом. Туман медленно перетекает в сторону мозга, карабкаясь по шее прямо вверх, и зрачок, и цвет глаз начинают темнеть, начинают терять свои краски, потухая. Мозг отчаянно борется с самим собой из-за отсутствия кислорода, воспроизводя странные судороги по всему телу, начиная с груди, после отражаясь и на ногах. Кровь стремительно направляется по всему твоему телу в сторону раны, пытаясь выбраться оттуда, вырваться наружу, туман перетекает по внутренним каналам следом и, наконец, вперемешку с кровью стекает по человеческим пальцам, которые постепенно начинают приобретать синеватый оттенок, и кровь, стекая, капает прямо на кафель ванны. Зрачки человека больше не дрожат, на губах застывает лишь спокойная улыбка, и в глазах отображается образ твоего брата, к которому ты так хотел поскорее вернуться. На периферии борющегося за жизнь сознания ты видишь внутри, в своем мозгу и в своем внутреннем мире, как твой брат наконец ложится рядом с тобой в теплую воду, прямо в одежде, и сжимает своими руками твои плечи, обнимает тебя и прижимает к себе ближе. И так становится хорошо, ты улыбаешься ему и целуешь его в висок, от соприкосновений с кожей тебе тепло, ведь тепло другого человека все еще греет тебя глубоко внутри. И наконец руки дрогнули в твоем сознании, а в реальной жизни содрогаются в судороге, и ты подводишь их к брату, чтобы обнять в ответ и оказаться в том самом домике, в котором вы прожили свое счастливое детство. Вот уже виднеется ваша любимая поляна, и цветы вокруг становятся такими яркими и живыми, и вдалеке мама вместе с отцом машет тебе рукой и что-то вам кричит, вроде бы что-то о том, что пора идти ужинать. И ты поворачиваешься к своему брату, протягиваешь ему свою руку, в глазах такое счастье, и ты знаешь, что Мадара, который все это время стоит позади тебя, протянет смущенно руку тебе в ответ. Он протягивает ее, и ты улыбаешься глазами. Мадара улыбается уголками губ. Ты срываешься с места, и в воздухе постепенно начинает появляться запах горячей выпечки, напоминающий мамин яблочный пирог. Ты бежишь вместе с братом за руку к вашему дому, на фоне слышно, как сверчки щебечут свою мелодию, и на крыльцо выходит ваш папа. Он машет вам рукой, и вы бежите быстрее. Дом, наконец-то вы дома, еще немного, и наконец добежите до порога вдвоем. Мама обнимает вас, целуя в макушки обоих, скажет, что вы опять измазались, и Мадара смущенно отвернется и подойдет к отцу, он всегда был стеснительным с матерью. А ты лишь уткнешься своим лбом в нежный покрой маминого платья, обнимешь ее ноги своими руками и, сжимая свои глаза, поймешь, как ты счастлив. Наконец-то все хорошо, и больше не будет боли, вы дома. И дверь в ваш старый дом открывается, и краем глаза можно увидеть, как внутри светло, и от теплого воздуха из-за открытого окна раздувается прозрачный тюль, и ты опять поворачиваешься к своему брату, который все еще стоит с отцом, и говоришь:       — Ну что, Мадара, я наконец-то пришёл. Пошли домой? Обито доехал, как только смог, сначала он стучался в дверь руками, кулаком, ногами, полностью и безвозвратно портя свою обувь. Но дверь была закрыта, просьбы открыть перешли в крик, и он бежит до своей машины, в багажнике должен быть лом. Соседи в кои-то веки вышли на лестничную площадку, с интересом смотря на него, на юношу, который, захлебываясь в своих же слезах, бежит, не видя ничего перед своими глазами, по лестнице вниз и больно ударяется плечом о стену. Он выбегает и наконец добегает до своей машины, в багажнике хаотично набирает номер Какаши, чтобы тот сейчас же приехал сюда. Он больше не сдерживается и плачет, просто плачет, ведь когда-то именно так он в далеком прошлом пришел домой и не застал никого дома, больше никто не приходил. Он сбрасывает вызовы Цунаде и, схватив лом, несется обратно, пугая пожилых людей, которые живут на первом этаже. Он несется вверх, он не может не успеть.       — Пошли, — Мадара улыбается ему спокойно и наконец, немного наклонив голову, оборачивается в сторону отца и протягивает ему свою вторую руку. — Пап, пошли домой? Мы все так давно не были дома. Ужин уже стынет. Их мать удаляется за дверь, и ее платье такое длинное, что подол, который, будто змей, ползет за ней, все еще виден в дверях. Дома так вкусно пахнет, так тепло и Кровь заполняет почти весь пол, и начинаются конвульсии. Боль постепенно начинает отражаться в твоем теле, но ты уже не можешь реагировать на нее, потому что половина тела попросту онемела. Обито зажимает двумя наконечниками дверной замок, который закрыт изнутри, и сжимает его, но не хватает сил, чтобы сжать достаточно. Он сглатывает и орет на весь подъезд: — Помогите мне кто-нибудь! ПОМОГИТЕ! Я умоляю вас! Помогите мне! Не стойте в стороне! Человеку плохо! Таджима улыбается старшему сыну своей сдержанной улыбкой, и наконец его пальцы сжимают руку Мадары.       — Да, сынок, пошли, мама приготовила нам ужин, она очень старалась. Изуна не может сдержать своей радости и с ожиданием смотрит на руку брата, которая накрывает и его. Какаши ловит первое попавшееся такси и, заплатив достаточно, чтобы тот ехал быстрее, как только он может, едет в сторону дома Изуны, нервно сжимая телефон. Обито не отвечает, потому что Обито. Кричит сильнее и пытается сломать дверной замок, но никто не может ему помочь. Людям проще оставаться в стороне, людям проще бояться и ничего не делать, не брать на себя какую-либо ответственность, которая их не касается и не должна касаться вообще. Обито просто плачет, сжимает зубы и кричит, зовет Изуну, умоляет его держаться, умоляет, чтобы он был жив. Пищание аппаратуры дает какой-то странный сбой, и Данзо поднимает свою голову в сторону кровати, на которой лежит Мадара, и хмурится. Он точно помнит, что обе его руки еще час назад лежали полностью вдоль тела, а теперь же его рука почему-то переместилась на. Его глаза расширяются. На его грудь. Резкий скачок давления и показателей жизни, его рука действительно на грудной клетке, переместилась сама впервые за полгода, и Данзо вскакивает и выбегает, чтобы успеть вколоть успокаивающий раствор в умирающее тело. Он подал признаки жизни? Как это возможно? Как? Этого попросту не может быть. Он же живой покойник, который явно показывает всем, и ему, и Тобираме, что возвращаться в этот мир не намерен. Он выбегает, хлопнув дверью в хирургической палате, куда Мадару отвезли на очередные процедуры. Он не слышит, не видит, как Мадара впервые за полгода произнес одно лишь слово — И.зу.на. Показатели превышают норму слишком сильно, и ужасное пищание заполняет всю палату. Что послужило причиной такого сильного скачка давления?       — Изуна, — и рука медленно спадает обратно в сторону покрывала. Тишина. Обито сжимает и сжимает этот замок, но не получается, и наконец щелчок. Получилось? Он не верит своим глазам. Он вывернул его наизнанку и встал, приток сил наконец второй волной окатывает его тело, он поднимается на ноги, рукой полностью откидывает в сторону дверь, которая с сильным грохотом ударяется о бетонную стену подъезда, и эхо разносится по всему этажу.       — Изуна, ты идешь? — Мадара смотрит на застывшего у порога брата и внимательно проводит по его лицу взглядом. — Изуна? Обито забегает внутрь и хаотично осматривает квартиру, свет в ванной горит и на кухне, он не знает, почему выбирает ванную, и несется прямо туда. Он почему-то чувствует, что ему нужно именно туда. В квартире стоит такой мерзкий, сбитый запах чего-то ужасного и противного, от чего глаза снова начинают слезиться. Какаши выбегает прямо у подъезда и, нажимая код, который он уже запомнил наизусть, вбегает внутрь и несется на третий этаж, проносясь мимо все еще стоящих людей, которые шепчутся между собой, и слышит ужасный крик. Обито кричит. Орет. Он откидывает дверь в сторону, и его зрачки расширяются. К горлу подходит тошнотворный крик, и он срывается.       — ИЗУНА! ИЗУНА! — В теплой воде, которая постепенно начала остывать, окрашенная в бурый цвет, ровным счетом как и пол, лежит Изуна, рука которого свисает с края ванны, и его бледное лицо искажено улыбкой, пока глаза полностью закрыты.       — ИЗУНА! — Обито ищет взглядом хоть какую-то тряпку и, хватая первую попавшуюся, накрывает ею руку мужчины. Ткань начинает пропитываться кровью, рана свежая, значит, шанс еще есть. Какаши вбегает следом, и его бьет холод по всему телу. Его отец, детство, и он белеет.       — ПОМОГИ МНЕ, КАКАШИ! — лицо Обито полностью красное от слез, и Какаши видит, как Обито трясет в этот момент. — Скоро должна приехать помощь! ПОМОГИ МНЕ ВЫТАЩИТЬ ЕГО, НЕ СТОЙ СТОЛБОМ! Я обещал, что он будет жить. Я обещал Мадаре и себе. Чтобы ни случилось, с Изуной будет все в порядке. Я не могу не сдержать обещание. Какаши испугался всего лишь на пару секунд, но отвращение за свою минутную слабость осело где-то внутри, и он подбегает ближе и помогает Обито вытащить из ванны тело, с одежды которого стекает на пол кровавая вода. Обито кричит что-то невнятное, и уже неважно, смотрят ли зеваки-соседи в дверь, подносят ли свои ладони ко рту в ужасе или зашли внутрь. Но за окном мигают синие огни, и слышится топот ног на лестничной площадке.       — Отойдите! — голос звучит сзади, и Какаши отходит в сторону, пытаясь утащить за собой Обито, который все еще дрожит и, вцепившись в Изуну своими руками, бормочет что-то.       — НЕТ! Я не отпущу его! ОН ДОЛЖЕН ЖИТЬ! — Обито кричит и пытается трясти Изуну, пытается нащупать пульс.       — Пожалуйста, отойдите, иначе мы не сможем сделать нашу работу, и Ваш друг действительно умрет, — голоса звучат спокойной, пока Обито все-таки оттаскивает в сторону какой-то санитар, и Какаши видит, как у Изуны проверяют пульс каким-то аппаратом. После пальцем оттягивают в сторону слизистую и фонариком светят в зрачок. Женщина мотает головой и с сочувствием смотрит в сторону Обито, который бьется в истерике. Does she know that we bleed the same? Don't wanna cry but I break that way «Мне очень жаль.» Изуна кладут на носилки и уносят в свою машину. Рука уже полностью перебинтована.       — Мы сейчас сделаем разряд, но не можем дать Вам никаких гарантий, что это поможет. — Я понимаю, — Какаши смотрит в одну точку и не может поднять взгляда на нее.       — Сынок, мне очень жаль, но твой папа умер, — далекое воспоминание из детства возникает в сознании так некстати, и от этого бьет дрожь.       — Я понимаю. Но я не понимаю ничего. Обито с ужасом смотрит на то, как Изуну уносят на носилках, и, схватив застывшего Какаши за руку, несется следом, захлопывая за собой дверь. Они будут с Изуной до самой больницы, пока не будет ничего ясно. Какаши, полностью выпавший из реальности, как бездушная кукла плетётся следом.       — Вам нельзя туда! — девушка пытается сдержать рвущегося внутрь скорой Обито.       — Я должен там быть! Я должен держать его за руку! Я обещал его брату! — Обито отпихивает девушку в сторону и, таща за собой Какаши, залазит внутрь, пока медбратья растирают грудь Изуны раствором и готовятся сделать разряд.       — Изуна? — мальчик разворачивается, только намереваясь переступить порог своего дома, и поворачивается назад. Он смотрит и видит перед собой взрослого мужчину, волосы которого настолько длинные, что достигают талии. Он стоит в черном, каком-то домашнем костюме и наконец присаживается на корточки. Протягивает ему свою руку.       — Вы кто? — «Странно, такое ощущение, будто я его знаю», — мальчик хмурится, но все же, кидая взгляд на открытую дверь в дом, отпускает ручку, от чего дверь захлопывается.       — Подойди ко мне, пожалуйста, — мужчина пытается улыбнуться, но почему-то его лицо очень грустно. — Не бойся, Мада просто хочет тебя обнять. Изу. Лицо мальчика меняется, и он удивленно хлопает своими большими глазами, и пышные ресницы вздрагивают.       — Мадара? Но ты же… — он озадаченно поворачивает голову в сторону двери и опять назад. — Но ты же только что зашел туда, и ты же маленький как и я. Ничего не понимаю, почему ты… Такой взрослый, брат? — Изуна наконец делает пару шагов к нему, дотрагивается своими пальцами до пальцев брата и начинает задыхаться. Почему резко стало так больно?       — Все, Изуна? — слышится из дома, дверь открывается, и он видит своих родителей и маленького Мадару, который тянет к нему свою руку. Всё, Изуна, или еще нет? И Мадара грубо хватает его и прижимает к себе, от чего мальчик начинает плакать. Он и сам сжимает свои зубы, сдерживая ноющее чувство внутри, и с содроганием тела прижимает мальчика ближе, положа руку в кожаной перчатке прямо на голову мальчика, успокаивающе поглаживая. Пока Изуна, уткнувшись в его плечо, плачет, он поднимает голову в сторону дома, и его глаза становятся алыми. И он говорит тихо:       — Нет, не всё.       — Жаль, — слышится ледяной голос, и лица искажает ухмылка, после чего дом начинает приобретать свой сгнивший и мрачный вид. Никогда бы не подумал, что сам Мадара Учиха станет ангелом-хранителем своего брата. Надо же, находясь в предсмертном состоянии, ты еще в силах вылазить и оказываться здесь? Это же надо.Кого-то так сильно любить.       — Пошел вон, — Мадара прижимает к себе ребенка и сжатием руки окутывает каким-то фиолетовым пламенем их обоих, пока их призрачный дом полностью распадается. Изуна плачет, не может успокоиться. Утыкается в брата сильнее, сжимая своими пальцами его одежду, и плачет сильнее от осознания того, что наконец-то перед ним не его фантазия, не право выбора, не чернота, а его любимый брат, который всегда защищал его и будет защищать. Брат, настоящий, который умер, и от этого становится еще больнее.       — Изуна, — Мадара легонько отстраняет от себя заплаканного, сломленного ребенка и улыбается, вытирая большим пальцем руки его слезы. — Пожалуйста, не плачь.       — Я не могу. «Приготовились, разряд»       — Ты оставил меня абсолютно одного, и я… «Показатели не меняются, еще раз. Держите его за руку, если хотите»       — Не знаю, что мне теперь делать, — Изуна сжимает свои глаза, сжимает свои руки в кулаки и всхлипывает. — Я не знаю, как мне жить дальше после того момента, как… Как ты оставил меня абсолютно одного. Я не умею жить без тебя. Никогда не умел. Понимаешь? Меня не научили. Ты всегда и в горе, и в радости был рядом. Ты был моей единственной и безоговорочной поддержкой, моей опорой. С детства и по тот день постоянно рядом. Я никогда не мог подумать, никогда не мог представить, что в какой-то день моя устоявшаяся система комфорта, любви, безопасности и полной отдачи может рухнуть. Я никогда не мог допустить в своей голове мысль о том, что у меня могут это забрать. Знаешь, я часто смотрел на тебя и чувствовал и нежные чувства, и любовь, и благодарность за все. Я смотрел и думал, какого тебе, ведь ты все тянешь на себе, ты справляешься и делаешь счастливыми других. Я просто принимал это как должное и думал, что это никогда не закончится, но… Cold sheets, but where's my love? I am searching high, I'm searching low in the night Это закончилось, теперь я совершенно один и не знаю, что мне вообще делать дальше, как проживать эту жизнь и стоит ли делать вообще. И во время того, когда родители были живы, и после, ты всегда был самым дорогим для меня, и теперь… Я не знаю, стоит ли мне жить дальше. Я не хочу жить дальше, я не могу смириться с потерей. Я не умею. Я не могу поверить в то, что тебя действительно больше нет. Понимаешь? — Изуна смотрит в глаза своего брата, который с сочувствием смотрит на него. Изуна шмыгает носом, старательно трет рукавом покрасневшие глаза и всхлипывает. — Но ты же сам мне сказал тогда, помнишь? Если бы ты когда-то умер, я бы знал это и был бы в этом уверен! Почему? Потому что бы почувствовал внутри ничем не заполняемую пропасть, но, — слезы продолжают стекать по щекам, и нет уже никакого смысла их вытирать рукавом. «Разряд. Пульс есть? Пульса нет.»       — Но я этого не чувствую, — Изуна опять сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони. — Почему я этого не чувствую! НЕ ЧУВСТВУЮ! Понимаешь! Я пытаюсь почувствовать это, но каждый раз слышу, как где-то вдалеке бьется твое сердце. Бьется тихо и медленно, я открываю свои глаза в полной темноте и иду на этот стук вдоль этой ужасной черноты в надежде, что еще немного, еще чуть-чуть, и дотянусь до тебя рукой, но каждый раз, протягивая руку на этот звук, уже практически добегая до конца, хватаю пальцами лишь темноту. Ответь мне, я умоляю, — почему? «Ещё раз! Приготовились! Вы пытаетесь оживить труп. Тело бьётся в конвульсиях и бездушно падает на кушетку.»       — И я подумал, знаешь, может потому что только так, только если я сам умру, я смогу наконец найти тебя. Я смогу ухватиться за твою тень, за отголосок твоей души и наконец обнимать тебя.       — Изуна.       — Что? — мальчик поднимает свои заплаканные глаза на старшего брата и всхлипывает опять. — Скажи мне, что делать! Скажи, может я действительно сошёл с ума? Скажи, может я полностью болен? Скажи, потому что я сам не знаю что правильно, а что нет, не вижу ни в чём теперь никакого смысла. Ответь.       — Нет, это не так. Я люблю тебя, ты сильный. Помни об этом и никогда не забывай. Ты очень сильный, и выбрать путь смерти — самый лёгкий путь. — Мадара обхватывает его заплаканное лицо своими пальцами и нежно смотрит на него. — Страдания ведут нас к совершенству. Только пройдя через всё это, в полном одиночестве, мы становимся теми, кем нам предначертано быть; ты сильный у меня, ты найдёшь свой путь. Ты справишься, если сможешь и захочешь; ты обязательно найдёшь меня в настоящем, не здесь, я позабочусь об этом… Я… — Мадара прижимает его к себе и целует в макушку.       — Всегда буду с тобой, — его рука медленно спадает с макушки и перемещается на грудь ребенка. — Вот здесь. Я всегда буду живым вот тут, — его пальцы сжимают рубашку мальчика и будто пролазят внутрь, продираются сквозь кожу и разжимают лёгкие, ломая их. — Где бы ты ни был, как бы ты далеко не зашёл, я всегда буду рядом с тобой и всегда тебя верну, пока ты сам будешь не готов закончить с этим, пока не наступит твой настоящий час. Возможно, не всегда ты будешь получать нужные ответы тогда, когда ты этого хочешь, но я постараюсь всегда отвечать тебе, как только услышу. Тело мальчика пронзает ужасная боль, и он кричит, одновременно срывая с губ отчаянный стон имени брата.       — Пожалуйста, не сдавайся и живи ради меня, мы с тобой обязательно встретимся. Я люблю тебя, я скучаю по тебе, но тебе пора идти. Don't wanna cry but I break that way       — Нет, я… Я не хочу, — Изуна плачет, пытается ухватиться за силуэт брата, но видит как его руки превращаются в подобие горелой бумаги, которая, теряя свою первоначальную форму, начинает кусками отделяться от костей и уноситься в воздух.       — Я люблю тебя, Изу. «Сделайте что-нибудь! Он не дышит! Разряд!» С губ срывается имя «Мадара», и пульс наконец заново рождается, с криком озаряя зелёную линию показателей жизни на сероватом экране. И жизнь запускается по новой. Новый старт, новый принудительный отсчёт. Хаширама был почти на седьмом небе от счастья, наблюдая с каждым днём, как всё больше и больше округляется и увеличивается животик Мито. Часто после рабочего дня, когда уже время близилось ко сну, они оба укладывались спать, и мужчина, прислонившись ухом к пупку женщины, пытался вслушаться в биение маленького сердца крохотного человечка внутри, который появится на свет через полгода; пытался щекой почувствовать, уловить и не пропустить момент, когда ребёнок впервые начнёт толкаться ножкой об край своего маленького водяного мира. И после, когда он уже дремал, мужчина чувствовал, как рука женщины опускалась на его затылок и перебирала длинные волосы, спадающие на покрывало их спальни. Отделение Учих от своей компании пришло на пользу всем: не было больше никаких скандалов или же конфликтов, лишь равномерная, долгожданная атмосфера, которую он так давно хотел. Его опасения насчёт сотрудницы Рин Нохары не оправдались — девушка оказалась совершенно адекватной, несмотря на тот факт, что столько лет работала с Обито и Какаши бок о бок. Даже наоборот, выяснилось, что девушка была категорично настроена к бывшим компаньонам. Была тому причиной обида или же какие-то нерешённые конфликты между ними тремя — неизвестно, но она полностью с ног до головы критиковала всё это семейство, почему-то приписывая Хатаке к Учихам, будто он какой-то внебрачный сын потомка Мадары или ещё кого-то. Часто она либо ничего не говорила, либо срывалась и долго рассказывала различные, странные моменты из жизни этих двоих. К концу «испытательного срока» — так любил Хаширама называть первый рабочий месяц нового сотрудника, он знал, что Обито любит и не любил, какой Какаши мудак и как он, по словам девушки, дрочит на первого и в каких позах имеет по ночам. Забавно выходит, по сути «Konoha inc» состоит в целом или из педиков, или из бывших педиков, которые встали на путь истинный, однако, иными словами, стали «педиками под прикрытием». Девушку даже было жаль. Имея возможность стать женой владельца компании, либо заместителем компании, либо женой помощника компании, Рин Нохару первый променял на Обито, что было понятно уже давно, исходя из всех её провальных попыток заполучить внимание Какаши, второй променял на самого Какаши, внезапно растеряв после смерти Мадары по какой-то магической случайности всю свою гетеросексуальность. Как бы то не было, всю эту ситуацию нельзя было не назвать как «Фиаско», или же более грамотно — «Явление гомосексуальности Какаши народу и завоевание гетеросексуального государства имени Обито Учиха», которое почему-то прошло мало того что быстро, так ещё и, на всеобщее удивление, успешно. Наконец Какаши вышел из френдзоны и теперь отлично просиживает себе кресло замдиректора на шестом этаже второго филиала компании. Мужик пришёл к успеху, не иначе. И Хаширама даже понимал его — когда-то и он сам был таким же завоевателем, зациклившемся на мальчике с чёрными волосами, который в упор его не замечал, уделяя всё свое законное внимание младшему брату. И даже несмотря на беременную жену, иногда просыпался по ночам от странной истомы, разливавшейся по всему телу после снов, в которых… В общем, не важно. У Хаширамы новая жизнь и он этому рад. С Минато, правда, до сих происходило что-то напоминающее тихую войну без слов из-за ощущения какого-то холода со стороны второго и чрезмерной молчаливости, но это поправимо. Минато нужно просто больше времени, чтобы свыкнуться с такими сильными переменами в жизни их компании, а когда он свыкнется, и Хаширама это увидит, тогда он обязательно его пригласит на семейный ужин вместе с Кушиной, где они смогут выпить со старым другом и поговорить о жизни как в старые добрые времена. Так Хаширама думал, полностью погрузившись в роль отца и владельца компании, выполняя все свои обязанности. Минато думал иначе. После похорон он думал о том, что сейчас настанет самое худшее время в их компании, которое будет покрыто обоснованной скорбью, печалью и тоской по такому великому человеку, другу, брату и мужу как Мадара Учиха… Но его ожидания не оправдались, не приняли какой-то негативный или позитивный окрас, в точности да наоборот — он не ожидал, что всё будет так спокойно, слаженно и наигранно. Эта мнимая радость, полный отказ и моментальная замена Мадары кем-то другим, а именно Мито, привела мужчину просто в тихий ужас. Нет, конечно, он не Хаширама и не ему его судить, но он был его лучшим другом, человеком, за чьей жизнью и отношениями и, конечно же, трудностями в них Минато наблюдал годами. Его шок нельзя было сравнить ни с чем. Как можно приходить на работу, где все всё знают — знают, что именно случилось, и делать вид, будто всё нормально, будто ничего не произошло. Минато ещё полгода назад сделал Хашираме замечание и думал, что друг к нему действительно прислушается, но, в итоге, вместо каких-либо адекватных, логичных изменений в поведении друга он получил что-то совершенно иное. Он получил картину счастливой семьи, которая стала жить себе дальше, напрочь игнорируя социальные рамки поведения, моральные принципы, видоизменяя свою структуру сознания и поведения под какую-то свою норму. И норма эта была далека от общепринятой, носящая пометку «Адекватная». Минато изо всех сил старался делать вид, что всё нормально, что ничего в его отношении к Хашираме не поменялось, но, каждый раз видя его, ему с каждый днём всё больше и больше становилось тяжелее смотреть на него и не отворачиваться. Внутри зарождалось такое странное чувство, такое липкое и скользкое, словно тошнотворный ком поднимающийся вперемешку с желчью прямо по пищеводу в сторону горла. Отвращение. Он спрашивал совета у Кушины, но та лишь пожимала своими хрупкими плечами, пытаясь перебороть очередной приступ токсикоза; она вообще не очень-то разбиралась в таких вот вещах. Минато сначала долго думал, что, вероятно, проблема просто в нём и в его слишком остром восприятии связей; он сравнивал с собой. И именно из-за этого сравнения он так и не смог найти хотя бы одну причину в оправдание своего друга. Он просто представил такую ситуацию, поставил себя на его место: если бы Кушина умерла бы при родах, или так же разбилась бы на машине — поступил бы он также, переключившись на кого-либо? Он представил себе это так чётко, в красках, и его передернуло от этого. Как вообще можно так поступать? Мало того, что ты моментально переключился на кого-то другого, так ты заранее уже допустил причину наличия второго варианта. И Минато знал об этом, он наблюдал, он слушал Хашираму часто и не мог его поддержать, потому что попросту не мог понять зачем он всё это делал ещё тогда, когда Мадара был жив. Но когда это касается только двоих, ты, пытаясь быть другом и слушателем, даёшь возможность им обоим разобраться во всём этом, но… Когда из этих двоих остаётся только один, ты смотришь на всё это и тебя выворачивает наизнанку. Но ты пытаешься держаться, пытаешься убедить себя, что всё наладится, что все твои ощущения и сложившаяся ситуация — лишь временные трудности. Но… Когда встал вопрос о разделении компании и сотрудников, а также новость об Обито и Какаши, которым Изуна полностью передал свои полномочия, выбирать стало сложнее. У Минато с троицей юнцов, включая Рин, были всегда хорошие отношения, он будто был их учителем по ту сторону компании, и часто они делили свои обязанности на четверых, чтобы обе стороны были довольны. Но в тот день, когда Обито принял решение и предложил отделиться филиалам компании друг от друга, Минато как правая рука Хаширамы получил письмо самый первый по электронной почте, и, читая его содержимое, не нужно было иметь гениальный склад ума, чтобы понять, что это конец. Обито писал чётко, без формальностей, грубо и по факту. После принятого решения, компания всё-таки разделилась надвое, полностью став двумя независимыми друг от друга филиалами. Минато же, в силу своей должности, остался в так называемом среди сотрудников «белом» филиале; груз всего случившегося ощутил в полной мере. Началось это в тот момент, когда Хаширама начал приходить в офис сверкая счастливой улыбкой будущего отца на губах, и Минато понимал его, ведь скоро станет им сам, а продолжилось появлением Рин в их части, которая впервые, по мнению Минато, показала своё истинное лицо: лицемерное и лживое. Хаширама всё это одобрял. Не было больше никакой семьи, здесь собрались все обиженные и кинутые люди, которые вместо того чтобы признать свою ошибку в некоторых вещах, выбирали вариант получше — винить во всём других, изображая из себя святых. Может из-за холода, исходящей от Минато, а может в силу влияния Мито случилось нечто странное — второй «правой» рукой Хаширамы стала сама Мито и её брат. А Минато… Минато отошёл на второй план. И ему это было только на руку: появилось больше времени для жены, которая полностью ушла в декрет, но… Приходя на работу каждый день и видя эту картину счастливых и радостных людей, которые ни разу не заговорили про Мадару, Минато принял решение и написал письмо Обито с просьбой перевестись в их филиал, с красочным описанием почему именно. И какого его было удивление, когда ему ответили через пару часов не письмом, а договором о новом контракте на специальность заведующего по новому проекту «Черная молния Конохи» о разработке мотоциклов, третьей степени важности в компании, суммой зарплаты больше, обещанным выделенным кабинетом в конце шестого этажа, с прикрепленным файлом об увольнительной из старой компании. И пару смайликов. И подпись: «С наилучшими пожеланиями и ожиданием воссоединения! Ваш Обито Учиха и Какаши Хатаке». На лице мужчины выступили слезы в силу трогательности момента, несмотря на расклад и сложившуюся ситуацию, он улыбался, смотря в экран. Такое странное чувство радости, будто ты наконец, после скитаний в полгода, возвращаешься домой, где тебе накрывают на стол, устланный горячими блюдами, и приносят только что приготовленный чай. Минато заполнил увольнительную сразу же, оставив её в ящике около двери в кабинет Хаширамы, так и не постучавшись, не поздоровавшись и не попрощавшись с другом; собрал все свои вещи, которых, к слову, было не так уж и много, вышел за дверь и пообещал себе одно. Больше никогда не возвращаться на эту Ярмарку Тщеславия*. Октябрь Does she know that we bleed the same? Did she run away, did she run away, I don't know Изуна открыл свои глаза и, проведя взглядом по абсолютно белым стенам больницы, обреченно выдохнул. Иногда так бывает: ты обречённо выдыхаешь и думаешь, лучше бы ты реально умер, чем оказался снова здесь. Ты вроде выбрался отсюда и тебе уже стало лучше, и ты думал, что получилось — боль ушла, стало вроде легче, по крайней мере, ты больше не чувствуешь того, от чего тебя выворачивало наизнанку полностью, но тут ты понимаешь, что, по сути, ты прошёл свой собственный путь по петле во временном промежутке, и вот ты вернулся опять в самое начало. Лучше бы ты умер и всё это закончилось, ведь твоя отличная игра сыграла с тобой злую шутку: ты хотел обмануть всех, но в итоге обманул лишь самого себя. Ничего не поменялось вокруг, стало лишь хуже внутри. Изуна подносит свою перебинтованную руку к своему лицу — в голове начинают восстанавливаться воспоминания за прошедшие полгода и то, чем всё это закончилось. Он не знает сколько времени прошло с того самого момента как он почти умер физически, но абсолютно умер внутри. Руки не болят, лишь порезы напоминают о том, что было и что случилось до этого. Сначала умер его брат, после его изнасиловал человек, которого он любил, умерла и его вера в это, а после он умер сам. Логичная последовательность. Как жить дальше? Мадара просил его жить тогда, но как именно это сделать? Где найти для этого какое-либо желание и силы вообще? Где найти смелость посмотреть в глаза Обито или Какаши? Где найти слова, чтобы объяснить причину того, почему ты всё это сделал? Где найти тишину в голове и здравый смысл? Дверь скрипит, и он смотрит на вошедшую медсестру, которая принесла ему очередное лекарство, что, по мнению Цунаде, должно ему обязательно помочь. Интересно, существует ли такое, которое способно залечить душевные раны? И будто прочитав по лицу его вопрос, Ино ему отвечает с грустной улыбкой: — Время. Время лечит всё. Время? Надо же, он прожил полгода в аду и теперь на полных правах может заявить — время нихрена не лечит. Лечат живые люди, любимая семья, любимая работа, на которую ты идёшь с желанием, учеба, конспекты, которые ты пишешь ночами; лечат друзья, которые выламывают твою дверь, когда ты испускаешь свой дух. Лечат счастливые моменты. Но всё это мелочи. Лечит вера в самого себя, лечит твоё желание бороться за себя и за свою жизнь. Пока ты сам этого не захочешь, ничего не поможет тебе. А время… Оно нихрена не лечит. Изуна лишь улыбается натянутой улыбкой и протягивает свою руку, чтобы забрать таблетки и наконец-то выпить, может ему станет легче. Время — оно просто идёт своим чередом, времени нет никакого до тебя дела по сути. Цунаде зашла к нему в палату через неделю и лишь сочувственно покачала головой, произнеся лишь фразу о том, как ей жаль. И на этот раз Изуна даже не собирался анализировать её слова, искать в них прямой или скрытый смысл, он лишь молча кивнул и отвернулся к стенке. И он опять тут. Конечно, на этот раз женщина предпочла быть мудрее, она лично контролировала его лечение, терапию и приём таблеток. Изуна больше не сопротивлялся, не было никакого желания, а может попросту не было сил. Он сидел неделями напролёт в группе людей с суицидальными наклонностями, а впервые оказавшись там рассмеялся в голос.       — Здравствуйте, меня зовут Гаара, и я наркоман.       — Здравствуйте, меня зовут Неджи, и у меня биполярное расстройство.       — Здравствуйте, меня зовут Химавари, и я алкоголичка…       — Здравствуйте, меня зовут Изуна и я не знаю кто я. Просто не знаю кто я и что я. Мне говорят, что я болен, я пытался покончить с собой. А что бы вы сделали на моём месте, если всё, что вам было дорого или умерло, или предало вас?</center> Здравствуй, Изуна. Поприветствуем Изуну. Похлопаем же Изуне. Спасибо, Изуна, что поделился с нами. Увидимся завтра, Изуна. Он выдыхает и кладёт таблетки в свой рот, запивает водой и, отворачиваясь к стенке, пытается уснуть. Не получается пока не вкалывают снотворное. После, наконец, мышцы расслабляются, мозг постепенно отключается, ты погружаешься во тьму. Это странно, но после его так называемого нового рождения, он не видел и не слышал Мадару вообще, возможно тому виной таблетки, а возможно он наконец очистился? Он не знает, он сжимает и глотает таблетки снова. Он внимательно слушает других, сидя в кругу терапии, которую ведёт какой-то психотерапевт и мотает на ус, пытаясь вникнуть в то, что же повлияло на других людей. Что стало тем самым роковым моментом, из-за которого они оказались здесь? Слушать интересно, постепенно начинаешь понимать, что дерьмово в этой жизни не только тебе, есть разные случаи: и хуже, и лучше. Хоть от этого внутри не становится спокойнее, но зато одиночество немного притупляется, а после стирается, когда ты смотришь на человека, чьи глаза устремлены в пол, и он, сжимая край своей серой кофты, рассказывает как в детстве его насиловал отец, или же как у него отобрали всё. Изуна некоторые случаи не понимает, смотря на них через свою призму понимания, однако внутренний критик сравнивает с собой, разделяя круг из двенадцати пациентов на сильных, слабых и никчёмных. Но он хотя бы не один такой. Даже пообщаться можно и услышать искреннее мнение других. Конечно, каждый говорит, что понимает его, но разве можно кого-то понять также, как ты себя, если не пережил тоже самое? Цунаде решила устроить ему личные приёмы каждый день в этот раз, так чтобы уж точно наверняка. И сначала Изуна попросту молчал, долго сидел и смотрел в стену, сверля её взглядом. А после, спустя месяц, заговорил. Вместе со слезами и желанием сбежать от пристального взгляда куда-то в тёмный угол. Ему казалось, женщина вцепилась в него своими пальцами, в его душу и намерена вытрясти её наизнанку. Вывернуть и заглянуть в самые потайные уголки, в которые даже сам Изуна боялся заглянуть после всего случившегося. К концу октября он наконец смог выдавить из себя:       — Меня изнасиловали в тот день. Когда я. Не приехал к Вам.       — Кто? И опять молчание. Стрелки часов текут медленно, перетекая с одной линии на другую, и Изуна отсчитывает время, молится, чтобы оно наконец закончилось. И когда оно, наконец, заканчивается, оставив женщину без ответа, встаёт и уходит. Как бы он не бежал от очередного ответа, они оба понимают, что времени впереди у них ещё много. Непростительно много. И от ответов, как бы ты не старался, не убежишь. Тобирама пытался справиться со своим состоянием однажды, во второй раз пытался договориться, в третий — заключить сделку, а на четвертый раз начались все этапы принятия. Сначала пошёл отказ. Он как ни в чём не бывало продолжал свою жизненную рутину, модель которой создал сам и отважно ей следовал. Иными словами — дом, Майн, тренировка (иногда нет), Мадара, Мадара снова, Мадара опять, работа, вроде как, обустраивание дома, контроль и отслеживание Мадары по камерам. Алкоголь. И снова. По кругу, по прямой, по знаку бесконечности. По накатной вниз. И никакого перерыва, только выжимать из себя всё до последнего, только без остатка сгорать дотла и возрождаться снова и снова, и снова; даже когда уже не можешь пытаться. А вдруг получится? Он так загрузил себя всем, выстроил непробиваемую стену вокруг себя, щит, забор, да как угодно можно назвать, не понимая, что в первую очередь он выстроил эту стену контроля не для других, а именно для самого себя от самого себя. У тебя нет надобности заглянуть внутрь — страшно заглянуть, ибо попросту поймёшь, как ты внутри медленно гниёшь; начнешь осознавать, что сделал. Это же страшно, это же больно, это же тебя напрочь размажет. Нет, не дело всё это — проще заснуть, несмотря на расшатанную психику в полное не хочу, и не анализировать всё то, что ты сделал. Не думать, не вспоминать, не знать. И Тобирама в тот день, смотря в одну точку, переводит взгляд на свои руки, полностью окрашенные в красный от вытащенного стекла из его кожи, идёт в душ, раздевается и чувствует как кровь с лица, щипая израненную кожу, смывает тёплая вода. Он вынимает стекло без остатка, тщательно промывает перекисью и подходит прямо к зеркалу, оттягивает кожу пальцами так, отчего виднеется рана, которая всё ещё кровоточит, а тёплая жидкость стекает дальше по лицу, вдоль подбородка. На одной стороне лице два глубоких пореза, хм. Их оставил на его душе и лице Изуна, если оставит ещё два Мадара, будет целая коллекция любимых людей на лице, навсегда запечатлевших свой собственный отпечаток на нём; а если он разрежет кожу сам, то будет даже аккуратно и симметрично, а не уродски, как выглядит это сейчас. Но руки выкидывают стекло в пустую раковину и он заклеивает пластырем раны, после чего ложится в кровать, сминает рукой подушку и, наконец, закрывает свои красные от усталости глаза. Может ему всё-таки стоит уснуть? Мадара затих и, немного помедлив, подходит сзади, снимает своё черное одеяние до нижнего белья и ложится следом, отворачиваясь в другую сторону от него. Если бы Тобирама усомнился в его существовании, подумал бы, что видит свою вторую побитую часть или же свою совесть, которая даже обнимать его не хочет, даже она отворачивается от него. Но это не он, не его воображение, не совесть, это просто Мадара, он всегда такой — предпочитает засыпать без лишних проявлений эмоций и нежности. А иногда так хочется ощутить тепло, иногда хочется, чтобы тебя просто обняли и ты уснул, утонув в чужом тепле, как в детстве, когда мама тебя обнимала. Если долго вслушиваться в пищание аппаратуры, ну, к примеру, полгода, то можно начать слышать мелодию этого звучания. Мелодию души и тела, наверное. Она каждый раз разная. По пищанию можно начать определять в каком настроении сегодня Мадара: когда оно ритмичное и плавное, то в спокойном, если медленное, то в спокойном, если же в резком и скачками — он опять на что-то обиделся или, возможно, злой; хотя ты так стараешься его не злить, ты так стараешься делать всё правильно, стараешься угодить. Если же пищание резковатое, но равномерное, то сегодня Учиха в хорошем настроении, а если резко начинает мигать, то он, наверное, так заигрывает. Тобирама научился общаться с аппаратом и даже реагировать на его настроение, слышать немые вопросы и отвечать на них самому себе или же Мадаре — неизвестно. Он научился слышать то, что другие не смогут услышать никогда, лишь бы иметь хоть какую-то связь, лишь бы не осознать реальную картину того — Насколько же ты одинок и поехавший, что общаешься с аппаратом, показывающий уровень жизни другого человека. Три раза пищание — «как дела?», и Тобираме становится так приятно, что Мадара интересуется; он воодушевленно отвечает целое «нормально» или «хорошо», или «не очень». Один раз пищание — здоровается или же прощается. Два раза — спрашивает как прошёл день. Тобирама всегда рассказывает как прошёл его день, который, по сути, никогда не меняется в своём содержимом. А иногда с придыханием он слышит четыре пищания и это означает, что Мадара скучает по нему и скоро вернётся к нему, но такое бывает редко, ведь Мадара очень скуп на эмоции. И Тобирама не винит его, он понимает его — такое нельзя говорить постоянно, иначе потеряется смысл и ценность данных слов. Только по праздникам. Раны затянулись, швы тоже, и перед ним лежит мужчина с короткими волосами, которые Тобирама скрепя сердце все-таки подстриг, ибо волосы попросту стали выпадать клочьями после того момента, про который ему рассказал Данзо. Якобы Мадара пошевелил рукой в тот день и шевелил губами, но Сенджу списал все это на больное воображение Шимуры и отослал его отдохнуть пару дней. Кстати про Данзо. Удивительно, но Тобирама вроде даже как подружился с ним, получается, если не брать в счет периодические, двусмысленные намеки горе-напарника и касания, если закрыть на все это глаза и упустить тот момент, что каждый раз ему хочется заехать тому по роже — друзья из них очень даже ничего. Данзо, видимо, считал так же, поэтому теперь каждое утро Тобираму на столе ждали горячий кофе в стаканчике на столе из кофейни и пара булочек как завтрак. Заботливый. Друг. Они часто вместе завтракали, перекидывались парой фраз и расходились каждый по своим делам. После, ближе к вечеру, Данзо провожал Тобираму до дома, прямо как девицу на первом свидании, даже пару раз оставался у него и играл с собакой. Иногда они могли обсудить какие-то рабочие дела, иногда смотрели фильм, а иногда Тобирама просто засыпал, сжав в пальцах свой телефон, как библию, которая служит непоколебимой верностью одному человеку и истинной. И было нормально, даже вполне терпимо, Данзо не мешает, занимается чем-то своим в углу, собаку есть с кем оставить, когда так хочется спать. Он стал каким-то ненавязчивым, Тобирама постепенно начал терять бдительность, удивляясь своему резкому спокойствию. Такое бывает, когда ты полностью принимаешь себя и понимаешь, что на самом-то деле в квартире ты не один, а как минимум на заднем фоне Мадара постоянно занимается своими делами, периодически мать заглядывает в гости, и они о чем-то беседуют с Мадарой, нашли общий язык, это не может не радовать. Ты полностью принимаешь реальность и осознаешь, что это не тебе надо бояться Данзо в случае чего, а ему тебя. Ведь ты четко понимаешь, что, если из-за этого человека что-то пойдет не так, этого человека больше не будет, словно назойливой мухи, и ты будешь жить дальше, ибо вас как минимум уже двое. Ты сам и Мадара, который, словно твоя тень, везде следует по пятам. Наконец наступил тот момент, когда он начал обнимать тебя перед сном, рассказывая что-то о детстве или о том, как прошел его день. И даже если ты знаешь, как на самом деле он у него прошел, — слушать все равно приятно. И Тобирама засыпает с улыбкой, чувствуя, как Мадара переворачивается к нему, уснуть не может, утыкается в его спину своим горячим лбом и обнимает одной рукой. И Тобирама засыпает с счастливой улыбкой абсолютно один. Алкоголь согревает до поры до времени. Листва медленно опадает с деревьев, и ветви полностью оголяются, Сенджу поднимает свое лицо, полностью отдаваясь порыву холодного ветра, и прикрывает свои глаза от яркого осеннего солнца, которое обжигает лицо холодом. Пес бегает по опавшей листве, наконец падает на покрывало из листьев и катается на своей белоснежной спине. Тобирама улыбается и с нежностью смотрит на собаку. Он так вырос, он даже и не заметил. Время так быстро идет, несется. Интересно, его мать чувствовала то же самое, наблюдая за тем, как стремительно взрослеют ее дети, которые еще недавно были такими маленькими, и она держала их на своих руках, кормя мальчиков грудью? Так хотелось бы спросить и узнать. Сегодня тот самый день, когда Тобирама впервые за восемь месяцев взял себе выходной, чтобы просто сесть в машину и приехать на кладбище проведать свою мать. Он так давно не навещал ее, последний раз они были там зимой с Мадарой в тот день, а потом все так закрутилось, все так завертелось, и найти время было совершенно невозможно. Отойдешь на пару шагов — потеряешь контроль, будешь винить и корить себя, так нельзя, вдруг еще с ума сойдешь. Он хлопает руками, от чего пес наконец-то лениво поднимается и внимательно смотрит на него своими красными глазами.       — Майн! Иди сюда, нам надо ехать! — Тобирама кричит, закутавшись в черный шарф, поверх которого расстёгнута серая куртка с коричневатыми узорами на пуху, и губами обхватывает стаканчик с кофе, который он так и не успел допить. Телефон лежит в кармане, и он уже целых два часа не смотрел на него, поставив на беззвучный режим. Он держится, он молодец. Ему надо отдохнуть, он заслужил хоть немного отдыха. Наверное,заслужил Овчарка подбегает к нему сразу же и с разбегу запрыгивает на своего хозяина, из-за чего тот, не удержав равновесие, падает на спину, и, пока его голова полностью скрывается в листьях, щенок начинает облизывать его лицо, топча лапами его куртку, и виляет своим хвостом. Тобирама от неожиданности начинает смеяться, пытаясь отодвинуть от себя щенка.       — Майн, ну брось, перестань! Ха-ха, — попытки отбиться от собаки тщетны. — Слезь с меня, ты же не пушинка! Ха-ха, — волосатая морда щекочет его лицо, особенно длинные усы, которые залезают прямо в рот, от чего мужчина начинает плеваться и смеяться громче. Прохожие с удивлением останавливаются, смотрят на двоих внимательно и улыбаются.       — Майн! Ну серьезно! Слезай! Ты меня сейчас раздавишь, и некому будет тебя кормить! Фу, Майн! — Тобирама как отважный рыцарь отбивается, но собака лишь замирает и смотрит на него. После чего скулит и наконец слезает с него, отступает в сторону, тем самым дав своему хозяину возможность встать.       — Да, дружок, приложил ты меня знатно к земле, убиться можно с таким-то весом и атакой, — Тобирама присаживается на корточки, и собака прямо глядит на него, наклоняя голову в сторону. — Не стыдно тебе? Собака мотает головой.       — Ах вот так вот! Ну держись! Сейчас догоню тебя и получишь нагоняй! — Тобирама срывается с места, поднимая желтую листву руками и кидая прямо в собаку, и она замирает, прижимается животиком к земле и убегает, виляя хвостом. — Сейчас догоню! Берегись! И Тобирама смеется, бежит за убегающей от него собакой, она забегает за дерево, и Тобирама за ней, обгоняет и бежит в другую сторону. Майн лает и бежит за ним. Здорово так. После тридцати минут уже запыхавшиеся и мокрые от перепада температуры оба идут в сторону машины, и наконец осталось немного, чтобы заехать в цветочный магазинчик Рандерса, а после — на кладбище. Удивительно, как город меняет человека: в столице ты весь собран и улыбаешься натянуто, пьешь и погружаешься с головой в проблемы, а в городе, в котором родился, даешь побыть себе ребенком и наконец насладиться осенью. Тобирама покупает розовые лилии, букеты для своей матери и матери Мадары, красные розы для обоих отцов и еще один букет белых роз. Двадцать пять штук. Майн идет следом, пачкая свои лапы черной, мокрой землей на кладбище, и они идут в сторону могил. 31 октября — день всех святых, в это время на кладбище много народу. Разные люди около надгробий своих близких кладут цветы, яблоки и тыкву, зажигают свечи и стоят в тишине. Тобирама сначала идет в сторону могил родителей Учихи, поклонившись, аккуратно опускает цветы на бетон, стоит и смотрит на красивый портрет родителей любви всей его жизни, после взгляд переводится в сторону свежей могилы Мадары, он молча подходит к ней и опускает белые розы рядом.       — Покойся с миром, Сай и… Извини меня. За то, что не смог спасти тебя. — Тобирама молчит, смотрит в землю, пока пес стоит сзади. Вечереет уже. — Я правда не смог. - Он выходит из этого участка земли, больше не оборачиваясь, и идет проведать свою маму. Его семья похоронена совсем рядом, прямо через ограду. Он подходит медленно, как и в прошлый раз, проводит рукой по надгробию его прекрасной матери и снимает перчаткой всю скопившуюся на граните пыль. Смотрит долго, вдыхая, наклоняется ниже и целует его. После наконец поджимает губы, переводит взгляд на надгробие отца и кивает ему в знак приветствия. Коротко. Кладет цветы на могильную плиту, и наконец, держа букет для матери в своих руках, садится на оловянную скамью, которую они с братом поставили прямо напротив могил. Молчит, поднимает голову к небу, пару раз моргает и опять проводит взглядом по людям, которых больше и больше. И опять поворачивается обратно.       — Знаешь, мам. Я тут цветы тебе принес, — после запинается, ну что это за бред. Будто она не знает, что он их ей принес. — В общем, — он поспешно встает и кладет их дрожащими руками на землю, — это тебе, мам, твои любимые. Более нежных не было. Господи, что я несу? — он краснеет и торопливо возвращается назад на скамейку. Глубокий вдох, глубокий выдох. Прочистить горло и посмотреть на собаку, щенок уже потерял интерес ко всему и, опустившись на свои лапы, дремал, лежа на земле. Опять мыть придется, иначе вся квартира будет в грязи. Тобирама молчит около получаса, пытаясь собрать в кучу хаотичный поток мыслей, и наконец выдает:       — Спасибо за то, что помогала мне тогда с Мадарой, без тебя бы я не справился. Правда, спасибо. Если бы не ты, я бы вряд ли смог бы его спасти. Ты всегда оберегала меня, теперь и его оберегаешь и… Мне тебя очень не хватает. Мне иногда тебя порой настолько не хватает, что даже начинал думать в те моменты, когда я вижу твой силуэт рядом с собой, не придумал ли я тебя от сильного чувства потери или чего-то еще, — он замолкает. — Иногда я фантазирую, как именно сложилась бы моя жизнь в итоге, если бы ты была жива, каким бы я вырос, и имел бы я все эти проблемы, характер и мышление, если бы ты не покинула меня в тот день. Был бы мне важен Мадара настолько, насколько он важен мне сейчас, если бы этого всего не случилось, — он сжимает край своей куртки и переводит взгляд на землю. — И я не знаю, ведь по сути все то, чем я стал, полностью твоя заслуга, твое влияние и, конечно же, Мадары и Изуны, и я не знаю, вредило ли мне это, ломало ли меня это все, это время, или же нет. На улице становится темнее, и начинает задувать холодный ветер. Тучи собираются на небе, и скоро начнется привычная дождливая погода.       — Но все это сделало меня тем, кем я сейчас являюсь, и так или иначе «Спасибо Вам всем большое, вы очень хорошо постарались» Ноябрь Обито иногда думал, что после всего случившегося ему и самому необходима психологическая помощь, ну, по крайней мере, не каждый день в неделю ты вытаскиваешь из ванны мертвого человека, который вспорол себе вены, и его долго не могли обратно вернуть к жизни. Стресс вперемешку с ужасом был настолько сильный, что через пару дней, стоя у зеркала, он отчетливо увидел пару седых волос прямо в области висков и, ненадолго замерев, разглядывая их, решил не брать пинцет и не вырывать их с корнем, он решил оставить их как напоминание того, что случилось. Забавно, можно было пошутить про схожесть с Какаши, который в раннем возрасте, когда его отец покончил с собой, поседел полностью, но в таком случае шутка будет слишком жестокой. Это из категории: «До этого ты вошел в меня физически, а теперь еще и морально продолжаешь входить до сих пор, делая нас полностью похожими. Ну ты не переживай, зато я теперь тебя понимаю лучше, у всего есть свои плюсы».А пока мы продолжаем улыбаться, пытаясь хоть как-то не сойти с ума от происходящей вокруг трагикомедии, которая по большей мере случилась по нашей вине. Сил нет больше, но вы держитесь. Держитесь, дамы и господа, ибо дальше будет только хуже. Какаши ходил в полном молчании пару дней впервые за длительный период их знакомства и предпочел общество с собой, нежели общество с собой, разделенное с Обито. Обито понимал и не трогал его попросту, ибо мало ли что случится, если начнешь ковырять старую, почти зажившую рану, еще прорвет, и тогда Обито точно не справится с еще одним человеком, у которого, не дай бог, случится припадок. Работали они молча, пока Изуна был в надежных руках и под капитальным надзором, у них теперь был доступ в его комнату по камерам, чтобы, если что, сразу понять, когда у молодого Учихи случится следующий рецидив и он решит опять покончить с собой. Работалось спокойно, по крайней мере сейчас. Минато взял на себя множество обязанностей, от чего дышать сразу стало легче всем. Доезжали они до дома молча, иногда навещали Изуну, точнее его врача, ибо к нему пока было нельзя, ужин проходил тоже в абсолютном молчании. Еда становилась какой-то пресной, холодной, и возникало внутри не понимая зачем она вообще по своей сути нужна. Ешь — не ешь, особо разницы никакой, вероятно, из-за полного отсутствия аппетита как такового. Дальше Какаши, впервые нарушив несогласованное молчание, принес в один из дней билеты в спа и положил их на стол, внимательно проследив взглядом за Обито, который не отрываясь смотрел в экран своего ноутбука. Он механически повернулся в сторону бумажек и, помедлив пару секунд, выдохнул и наконец кивнул. По крайней мере, это нужно было им обоим, и теперь в компании есть хотя бы один человек, который сможет во время их отсутствия не пустить все под откос. Хоть кто-то, на кого действительно можно положиться, исходя из стольких лет знакомства и всего, что можно было сказать, — Минато именно тот человек. Изуна смотрит на белые стены раз, смотрит два, смотрит три, постепенно начинает видеть все оттенки белого и различать их, гадая, это пятно, которое выделяется на общем фоне, появилось со временем, или же это его зрение стало слишком острым.Таблетки принимаются по дням и часам, и постепенно так же, как и со зрением, обретают свою собственную форму жизни внутри мужчины. Тебе и не плохо, и не хорошо, ты просто один, и вокруг сплошная тишина. Как и внутри. Абсолютно тихо, брата нет, жизни нет, тебя, походу, внутри тоже больше нет. Лишь белый фон, на котором ты стоишь, оглядываясь по сторонам, поворачиваешься обратно, и ничего не меняется. Ничего абсолютно.И снова Цунаде, снова группа. Встать. Завтрак. Таблетки. Смотреть в потолок. Какие-то никому не нужные занятия, наподобие физкультуры, после рисование. Рисование. Забавно. Изуна никогда не считал себя великим художником, и его умения начинались и заканчивались на рисовании солнышка, и то выходило по-уродски. Поэтому за него всегда рисовал в школе Мадара. Или же они вместе начинали выполнять очередное домашнее задание по изобразительному искусству, но в итоге Мадара опять рисовал все сам. А теперь… Мадары нет, Изуна сидит около полностью голого холста на пару с такими же талантами, как и он, и сверлит полотно угольного цвета глазами. Сначала он часами сидел и изучал белый фон, такой же, как стены, а после, спустя пару недель, наконец взял в руки обычный карандаш и начал водить им по бумаге.       — Выплесните свою душу, дайте своим рукам творить. Линии выходили кривыми, такими же, как его жизнь и разум, и каждый раз он вставал и молча уходил, выкидывая холст или же брал черные краски и полностью замазывал ими весь фон. Выходил квадрат Малевича, только квадрат Изуны. После он возвращался, брал в руки карандаш и водил им еще раз, и к концу месяца на бумаге появились округлые формы лица, глаза и даже подобие носа. Если он не может больше видеть Мадару, может, ему удастся хотя бы его нарисовать. Чтобы не было такого невыносимого чувства внутри, от которого каждый раз хочется убегать, закрывать за собой дверь в палату и падать лицом вниз на свою кровать. Волосы он вырисовывал крайне бережно, зная заранее, что обязательно окрасит их в черный этими самыми красками, которыми рисовал раньше лишь голый фон. Спустя еще какое-то время у него в наличии появились бордовый, темно-синий и золотой цвета. Эти цвета ассоциировались у него с братом, может, благодаря им он сможет нарисовать то, что хочет. Тобирама полностью начинал спиваться, сам того не замечая. То, что его радовало раньше, перестало вызывать какие-либо эмоции. Его жаркий пыл поутих даже с Данзо, желание его подавить начинало пропадать так же медленно, как вообще коммуницировать с ним. Желание выходить из дома начало пропадать тоже. С каждым днем желание возвращаться на работу и видеть там Мадару, который существовал в своем немом мире, начало приносить лишь чувства глубокого одиночества, боли и отчаянья. Ему становилось тяжелее и тяжелее смотреть на плавно поднимающуюся от медленного дыхания грудь, смотреть на бледное и спокойное лицо, мышцы которого постепенно начинали атрофироваться, как и конечности. Может, действительно это была плохая идея? Может Данзо был прав, и все это заранее проигрыш, который ты все так отчаянно не хочешь принимать? Ты борешься, борешься, борешься, в какой-то момент смотришь на полупустую бутылку перед своим носом и понимаешь — ты борешься не с Мадарой или же с Данзо, ты борешься с самим собой. Данзо приехал домой к Тобираме, который за неделю появился в больнице на семь часов, час в день — на столько хватало сил, и постучался в дверь, ему открыл полностью потерявший какой-либо смысл в жизни человек. Ты из последних сил выжимаешь из себя остаток чего-либо, чтобы не сдаться, но больше уже не можешь. Тобирама смотрел в пол, пропустил Данзо за дверь, где его сразу же облаяла собака, после подошла, обнюхала и, зевнув широко разинув пасть, ушла в дальний угол спальни. Он тогда словил себя на мысли, что Тобирама очень даже схож со своим животным. Они пытаются оградиться от кого-либо, оттолкнуть, но, по сути, им уже все равно. Дом как проходной двор — входи не хочу, как и душа. Ничего не надо больше, лишь четыре стены и тишина. Не потому, что не хочется даже, а потому, что больше нет каких-либо сил. Ужинали они молча, Данзо с сожалением наблюдал за тем, как когда-то полный жизни Тобирама сидит с ужасными кругами под глазами и сверлит взглядом бутылку. Смотрели фильм тоже в полном молчании, и Тобирама даже тогда не задал ни одного вопроса. Данзо предложил прогуляться, Тобирама кивнул, и они спокойно себе ночью пошли по просторам ночного города.       — Тобирама. Мне кажется, или ты устал и начинаешь терять интерес к жизни? — наконец прервал гробовую тишину Данзо и краем глаза посмотрел на реакцию Сенджу. Она же должна быть, хоть какая-то, но ее больше нет. Он реагирует никак. Позже наконец выдавливает из себя:        — Не знаю.       — Ты не выходишь из дома уже месяц практически, коллеги начинают беспокоиться, трубку ты не берешь тоже.       — Да.       — Ты себя плохо чувствуешь? — Данзо уже всерьез начинает волноваться за спокойно смотрящего на дорогу Сенджу.       — Нет.       — Да что с тобой такое, Тобирама?! — Данзо вспыхивает как только что загоревшаяся спичка, но от слов Тобирамы будто потухает.       — Я больше ничего не хочу. - Тобирама, которого можно было слушать часами, когда он говорил о спасении людей, о своей профессии, о Мадаре, и глаза его горели, стал отвечать сухо, односложно и всем своим видом выражал полное нежелание в коммуникации с кем-либо вообще. Глаза больше не горели, лишь сильная усталость и постоянное облизывание губ. Все.       — Мне надо улыбаться? — Тобирама кривится и усмехается. — Надо улыбаться, чтобы другие поверили, что со мной все хорошо? Я всю жизнь улыбался или же был спокоен, и это работало. А сейчас я понял, что моя улыбка исходила не из-за довольствия жизнью, радости или чего-то похожего, я не умел по-другому. Я не хотел давать повода для беспокойства и улыбался всегда, улыбался все время, молчал и думал всю жизнь, и понял одну вещь. Моя жизнь с детства и по сей день трагичная комедия. И от этого так смешно становится, так нелепо все это было. Знаешь, Данзо, меня больше ничего не радует и никто. Я столько работал и работал все это время, что финансов у меня хватит, чтобы не работать еще как минимум лет семь, живя на широкую ногу, которая мне никогда не была нужна. То же самое и с людьми, я смотрю на них, на всех вас, но мне не интересно, я не чувствую и не вижу потребности в общении больше, общайся, не общайся — внутри ничего не меняется. У меня была цель, была мечта и было стремление, но не получается ничего. И я начал думать, а может, не стоило? Может, зря я все это заварил? — рука тянется к пачке сигарет, и наконец губы сжимают палочку. — Я больше даже смотреть на свою мечту не могу, она настолько, видимо, глупая и недостижимая, что приносит мне только боль, — клубы никотинового дыма уносятся в даль.       — И ты мне скажи, зачем мне все это надо, если единственное, что заставляет меня хоть что-то чувствовать, так это бутылка на столе. И то боль.Апатия. Это называется сильнейшая усталость вперемешку с чувством вины и полнейший отказ от реальности и в том числе от себя. Ты пытаешься убежать от всех куда угодно, но забываешь одну простую истину: «Куда бы ты не убежал, куда бы ты не уехал — ты везде с собой берешь себя» А от себя не убежишь просто так. Да и от кого из себя ты собираешься бежать? Тобирама не понимает одной простой вещи: вместо того, чтобы столько лет от себя бегать, стоит хотя бы попытаться научиться принимать себя и уживаться с внутренним адом. Но Тобираме проще не признавать в себе некоторые желания, наклонности, и он предпочитает отворачиваться от себя, от боли и отвращения к себе, от обиды на себя и злости.       — И ты спросишь, как же ты? — Тобирама докуривает сигарету и выкидывает бенчик на тротуар. — Знаешь, Данзо, я благодарен тебе, ведь ты мне показал одну простую истину — ты ничем не лучше этих людей, по ночам дрочишь на меня втихаря, в дневное время суток тебя бросает от любви ко мне и обожания к неприязни и ненависти, но ирония в том, что картина, видение меня, которое сложилось у тебя голове, — лишь твоя фантазия. Ты меня не знаешь и даже не пытался, ты, как и они все, полностью сосредоточен только на своем эгоизме и правде, предпочитая жить так и смотреть людям, которые, по твоему мнению, сильнее тебя, в рот. И конечно, безусловно, мне приятно твое общество целых уже, — он поднимает руку и смотрит на часы, — четыре часа, тринадцать минут и пятнадцать секунд, но общество моей собаки и бутылки на столе мне приятно гораздо больше. Спасибо за прогулку и хорошего тебе вечера. И Данзо застывает от этих слов, провожая взглядом Сенджу, который разворачивается и уходит в обратную сторону, откуда они пришли. И его длинное, черное пальто и шарф, обтянутый вокруг горла, медленно раскачиваются на ходу, пока лицо встречается с очередным порывом холодного ветра. Сенджу понимал, что, по сути, сам разрушил все своими же руками. Устоявшаяся модель жизни, непробиваемая стена, поведение и связи в какой-то момент стали трещать по швам, когда он решил в кои-то веки хоть что-то с этим сделать, окончательно разорвались, прямо как кожа, которую он разрезал хирургическим ножом во время своих операциях на людях. Он разрушил связь с братом, с Изуной, со всеми Учихами связи рухнут, как только они узнают, что он сделал. Ну и с Мадарой тоже. Но если остальное все вызывало у него лишь улыбку, ожидание реакции и тошноту, то надежда хотя бы на что-то, связанное с Мадарой, не потухала до сих пор. Изуна макает кисточку в черную краску, вырисовывает каждую линию и тень красных волос брата, отодвигается чуть назад, поджимает губы и оценивающе проводит по перспективе рисунка взглядом. Неплохо. Тобирама лежит и смотрит в потолок, пока Майн, устроившись сбоку, сопит, вспоминает множество склянок в кабинете их сумасшедшего преподавателя по анатомии, который коллекционировал эмбрионов в формацелине, которые после абортов его пациенток послужили для опытов, ну и для его личного пользования, и прижимает губы. Неплохо, может, и ему завести такую коллекцию? Додумался бы он раньше до этого, сам бы оставлял себе кусок от каждого, кто по его вине ушел из жизни. Как напоминание. Тогда, в ранние годы, он не понимал, зачем чокнутый профессор это делал, а сейчас, кажись, даже понял. Изуна углем осторожно вырисовывает зрачок брата, выходит даже совсем неплохо. Тобирама смотрит на пустой стакан и, смотря на экран телефона, чувствует, как по его телу проносится волна истомы, и он с придыханием всматривается в полумертвое тело. А что, если Мадара очнется? Получается, он может оживлять людей? Что, если он с годами сможет изобрести такую технику в медицине, метод, который смог бы вытаскивать людей из того света? Когда они, как и Мадара, между жизнью и смертью? Конечно, таких вот подопытных потребуется много, но что, если это можно сделать? И он поджимает губы сильнее, сжимая руки в кулаки, от чего пальцы синеют. Если бы тогда, когда их родители умерли, он был бы в этом возрасте, он бы смог их так же воскресить, и ничего бы этого не было? Может, он смог бы вернуть свою мать или же Таджиму, которого так не хватало Учихе? Может, это бы сблизило их? Может, тогда бы Мадара был бы доволен. Но пока единственный человек, которого он обязательно вернет с того света, лежит под надзором его камер, и аппаратура пищит. Ритмично пищит, зеленые лучи озаряют спокойное лицо Учихи Мадары, и Сенджу, не отрывая взгляда, скользит рукой под резинку домашних спортивных штанов и нижнего белья, и холодные пальцы наконец накрывают головку его члена, сжимая ее пальцами, и ритмичные движения руки провоцируют появление пьяного румянца на щеках Сенджу. Движения становятся быстрее, прикрывая глаза, он представляет, как Мадара стоит перед ним и касается своими губами его шеи, пока в реальной жизни вторая рука сжимает на ней кожу, и он выдыхает злосчастное имя человека, который по ту сторону камеры все еще лежит без сознания, полностью проживая остатки жизни в своем мире. Больно, но приятно, и с четвертым пищанием аппаратуры Сенджу с приглушенным вдохом кончает прямо в свой кулак. Забавно, он так сильно всегда хотел этого человека, хотел обладать им полностью и физически, и морально, но никогда не мог представить эту картину четко в своей голове, лишь одна фантазия наводила такую волну возбуждения, от которой по телу проносилась дрожь. Он так и не доходил в своих представлениях до нужной кульминации. Забавно и грустно одновременно. Ты изнасиловал человека, вы занимались сексом с шестнадцати лет, но представить другого ты не мог. Слишком сильно боялся и себя, и его. Да ты его даже больше голым представить не можешь, психика выдает что-то сроду помехи или ошибки после того случая. И перед глазами один сплошной белый лист. Декабрь Отдых пошел на пользу и Какаши, и Обито, не так морально, как физически точно. Массажи, баня и водные процедуры сделали свое дело. Ну и секс, конечно, и полная изоляция от обязанностей, тяжелых мыслей и ноши, которая грузом висела на душе. Какаши стал гораздо разговорчивей и даже улыбался пару раз, видимо, постепенно начинал отходить от шокового состояния, в которое впал после второй госпитализации Изуны. Обито тоже стало легче, недаром говорится о том, что компания любимых людей рядом, в случае Обито, любимого человека — лучше любого антидепрессанта, если любимый человек тебя поддерживает и помогает. Понимает и принимает со всем дерьмом, в придачу делая твое дерьмо своим, и оно машинально становится «вашим». Конечно, в реальный мир возвращаться не особо хотелось, любой человек на их месте предпочел бы отдых, нежели все это, но от реальности не убежишь, зато оба Учихи, как называл теперь Обито Какаши, поняли и приняли одну вещь — никто не запрещает им разбавлять ее такими вот поездками. Мито в последнее время жаловалась на сильные боли и периодические фантомные схватки, которые мешали женщине нормально функционировать. Живот был каким-то огромный, сама же она когда-то была довольно-таки хрупкой комплекции, но из-за беременности знатно набрала в весе, что не могло не приводить в депрессию и к какому-то отвращению к самой себе. Ноги и руки отнимались, тошнило все время, жидкость скапливалась с организме настолько, что сильнейшие отеки не давали нормально сходить в туалет. Настроение скакало практически каждый день от «Хаширама, я тебя люблю» до «съеби отсюда, тварь, иначе я тебя прирежу». И почему-то невероятно хотелось курить, хоть и женщина в принципе в своей жизни не курила никогда. А еще хотелось выпить, но свои желания надо было засунуть себе в задницу, куда было засунуто и желание нормального секса, и оставалось только терпеть. Мито плохо спала, лицо ее, несмотря на полноту, осунулось, и эти непонятные схватки не давали покоя. Она на седьмом месяце беременности, а чувствовала себя так, словно уже родила, забеременела снова и опять родила. Должен был родиться мальчик, наследник, и Хаширама от этого был почти на небесном уровне радости. Жизнь отняла одного мужчину из жизни обоих, но зато дала возможность прожить кому-то другому.С Тобирамой они не общались. Он не поднимал трубку, не приезжал, не появлялся нигде, где до этого можно было бы его встретить. Первое время Хаширама действительно переживал и волновался по этому поводу, и гудки напряженной медлительностью слышались через динамик, а через пару недель Хаширама наконец сдался, впрочем, как обычно, хватило его ненадолго. Но весьма похвально, на брата он потратил куда больше времени, чем на будущего мужа, на мертвого будущего мужа, за это стоит даже взять медальку себе. Хотя бы старался, из последних сил выжимал, чтобы не упасть в грязь лицом. Ну хотя бы один раз в жизни. Дом они уже переделали под себя, напрочь избавившись от каких-либо воспоминаний о прошлом и о тех людях, которым лучше оставаться под землей, пусть их там жрут черви дальше. Мито идет по торговому центру, и на этот раз ей точно нужно найти кроватку для своего будущего ребенка, она обязательно должна быть самая лучшая, дорогая и желательно фирменная. Уж они-то теперь могут позволить себе самое лучшее. Теперь, когда нет никаких осуждений, надменного взгляда этого чертового Тобирамы, в присутствии которого становится не по себе, хочется убежать куда-то дальше и не выходить, пока он не уйдет, нет усмешки Мадары и этого самодовольного лица, которое она ненавидела. И Изуны нет, Учих чертовых нет, никого нет, никого, кто бы мог помешать им или нарушить семейную идиллию. Они же заслужили покой и семейное счастье? Заслужили! И нечего тут даже думать, конечно же, ОНА заслужила все это. По-другому и быть не может. Всего лишь соорудила свое счастье на чужих костях и построила новый дом на болоте, а так, мелочи. Мито, поправив свой свободный комбинезон для мамочек, растерев рукой шею, которая стала периодически ныть и болеть. Будто внутри что-то забилось, Тобирама бы сейчас пошутил про совесть, но его тут нет, поэтому она наконец проходит вдоль товаров и останавливается около одного, долго всматриваясь в одну понравившуюся ей кроватку, после проводит по ней ладонью и пытается на ощупь понять, почувствовать, та эта самая кроватка для ее ребенка. Собрав пару буклетов и поболтав с консультантом, которая предложила ей все возможности улучшения кровати и прочего, она наконец, пообещав вернуться, вышла из огромного комплекса. Ноги опять начали ныть, и она решает присесть на скамейку в торговом центре, чтобы немного передохнуть, после поднимает свою голову и замирает. Она моргает пару раз, пытаясь понять, кажется ей или нет, и щурится, пытаясь найти в сумке свои очки, чтобы точно не ошибиться. Рука хаотично открывает сумку, пальцы обхватывают оправу, она надевает их и сдерживает немой крик. Она видит. Она видит, как Мадара стоит прямо около входа в магазин детских колясок и смотритСмотрит. Смотрит на нее. В тот момент ее живот прознает ужасная боль, от которой на глазах выступают слезы, и она охает от подступающего к горлу комка непонятно чего. Ну этого же просто не может быть. Мадара умер, его похоронили. Она поднимает свою голову обратно, но там уже никого. Изуна, кажется, полностью отдался рисованию и не вставал лишний раз есть, пить, не видя, как Цунаде обеспокоенно смотрит на его спину, стоя в углу. Он даже не слышал больше, что говорят окружающие, этот белый шум, он наконец-то дождался наушники, которые заказал у Обито с Какаши, и попросту отключился от внешнего мира, перешел в мир музыки. Он часто плакал, рыдал, выводя каждую линию с особой нежностью, с особым трепетом, будто он гладит кисточкой не холст, а настоящее лицо любимого человека, закусывал губы, вставал, отходил и снова принимался за дело. Изуна почему-то хотел успеть, хотел успеть к первому дню рождения брата. Он должен был успеть вовремя, он не мог не успеть. Потребность в Обито и Какаши, точнее в их присутствии и посещении его, постепенно стала сходить на нет, он полностью отдался живописи. Потребность и интерес к группе пропал тоже, интерес к терапии и прочему, все стало механическим. Все потеряло смысл. Только он, холст и его брат на холсте. Он физически ощущал и чувствовал, как возвращается к нему присутствие брата, будто он, отдавая себя полностью картине, вдыхает в мертвого брата жизнь. Отдает часть себя взамен на хотя бы одну возможность увидеть его или услышать. Сказать Цунаде, кто именно его изнасиловал, он так и не смог, не видел больше никакого смысла в этом. Это все не важно, ничего больше не важно, он чувствовал, что скоро обретет покой, дорисовав картину, и только тогда сможет выйти отсюда, забрав ее с собой. Ведь никто и не знал, что пока никто не видит, Изуна писал ручкой на ней всю свою жизненную историю, которую никто никогда не сможет прочитать под слоями краски — но ему от этого изливания души брату становилось легче.Становилось спокойней. Близилось рождество. Состояние Мадары не менялось уже десятый месяц. Если представить цифру десять визуально, то выходит даже иронично, ведь это, по сути, один и ноль. Мадара десятый месяц был абсолютно один глубоко в себе, пока снаружи его ждали, до смерти скучая, как минимум двое. Каждый раз заходя в светлую палату, которая была обставлена всеми нужными приборами и была максимально обласкана владельцем больницы, чтобы внутри чувствовался домашний уют, можно было почувствовать мощнейший диссонанс, который исходил от человека на кровати, который, казалось бы, всего лишь уснул пару часов назад и просто спит, как все обычные люди, как все нормальные люди, он скоро распахнёт свои веки, и зрачки глаз обретут какую-то осмысленность. Но этого не было. Тело мужчины, длинные волосы которого всегда имели иссиня-черный оттенок, всем своим существованием создавало слишком четкий контраст в этой светлой и уютной палате, которая светилась будто изнутри. Хоть и были короче чем раньше, они будто росли не по дням, что в принципе невозможно, но факт. Его черные, словно уголь, брови были расслаблены, глаза прикрыты, волосы были расчесаны и плавно покоились на подушке. На белоснежной простыне. Аппаратура как обычно ритмично пищала, на синеватом экране резкими скачками зеленого цвета линия хаотично скакала вверх-вниз, показывая ритмичность биения сердца, цифры являлись надеждой и гарантом того, что пациент до сих пор жив. Кислородная маска как обычно закрывала пол-лица, искусственно помогая кислороду поступать в организм в нужном количестве, присоски электрических датчиков как обычно покоились на оголенной груди, указательные пальцы на обоих руках были скрыты под очередным оборудованием. Веки Учихи были закрыты, его и так бледная кожа стала уже почти прозрачной из-за какого-либо воздействия ультрафиолета на кожу за все это время, на руках проступали фиолетового оттенка полосы вен, создавая свои собственные индивидуальные узоры под кожей. И это было даже красиво. Можно было проводить по ним пальцем и отсчитывать, сколько изо дня в день, месяц к месяцу появляются новые. Тобирама любил этим заниматься, так он чувствовал хоть какую-то связь. Грудь поднималась плавно и немного медленно вверх, после чего опускалась вниз так же плавно, какими всегда были движения мужчины, когда тот бодрствовал. Мадара практически всегда был таким — плавным, в каждом его движении присутствовала аристократическая грация, он всегда заставлял людей засматриваться на себя. И даже сейчас, когда он находился где-то глубоко в недрах своего сознания, грация его не покидала, каждый его вдох, каждый его выдох был по своему красив. Тобирама как обычно засмотрелся на мужчину, как только открыл дверь и облокотился о дверной косяк. Он проводил своим взглядом от пяток, которые были накрыты белым, пуховым одеялом, до самой макушки угольного цвета волос. Изо дня в день стараясь запомнить каждую деталь, каждое призрачное изменение. Насладиться этим зрелищем, вырезать его в своей памяти, чтобы в далеком будущем оно грело его по ночам. На нём уже не было медицинского халата, который он носил практически все свое свободное время, остались только сероватого цвета брюки и бежевая водолазка. В нем не было сомнений больше по поводу того, что все это без толку, лишь глухая печаль где-то в районе сердца. Но он переборол себя и наконец стал приходить снова, навещать Мадару каждый день. Потому что больше не мог его не видеть, слишком сильно по нему скучал. Правой рукой он сжимал кулон на своей шее, который он вытаскивал только тогда, когда приходил сюда. Кулон Мадары Учихи, который он нагло украл у него после аварии. Сенджу не смог понять, зачем он сделал это, зачем он сейчас касается, будто целуя, своими пухлыми губами металла, из которого был сделан кулон на длинной цепочке, он знал только одно — когда он чувствовал на своей коже кулон Мадары, он чувствовал, будто Мадара был рядом с ним в течение всего дня. Он чувствовал, будто прикасается к коже Учихи, ощущает его тепло. Каждый раз на пару секунд он трепетно прикрывал глаза и касался губами, будто в каком-то понятном только ему ритуале. Будто своими губами он пытался вдохнуть жизнь в семейную реликвию, и тем самым вдохнуть жизнь и в самого владельца. Но пока получалось не очень. Каждый раз, из-за дня в день, когда он направлялся в сторону этой палаты, которую обставил лично и контролировал все махинации, произведенные его подопечными здесь, он в глубине души желал одной вещи и при этом страшно боялся этой самой же вещи. Подходя к двери, он испытывал настоящую бурю эмоций, каждый раз он испытывал судьбу, он будто играл в какую-то понятную только ему лотерею, проснулся же его пациент или нет. В глубине души Тобирама страстно желал наконец встретиться с таким желанным взглядом черных глаз и почувствовать опять эту дрожь, которая каждый раз разносилась по его телу от зрительного контакта, но каждый раз он боялся, что Мадара все вспомнит. И что делать в этой ситуации, мужчина попросту не знал. С одной стороны, он скучал по Мадаре, он хотел услышать его, почувствовать его как раньше, хоть и отдаленно, но увидеть его живого, но с другой стороны, он наслаждался его присутствием каждый день, просто находясь рядом и имея возможность делать все, что ему хочется. Мадара все равно ничего не скажет, не осудит, не возразит, Мадара сейчас не здесь, Мадара сейчас просто спит. И что было лучше — мужчина понять не мог. Не находил ответа и очень боялся. Тобирама пристально смотрел на горящую лампу около палатной койки, пальцы его левой руки крепко сжимали горлышко стеклянной бутылки, которая была уже наполовину пуста. Горчичного цвета жидкость издавала едкий запах, который пьянил голову. Мужчина стоял и своими красноватого оттенка глазами смотрел на часы, которые висели на стене, ярко-голубые цифры отсвечивали в глазах, создавая специфическое смешение цветов в зрачке. Он опять перевел взгляд на спящего Мадару, прибор пищал так же равномерно и даже мелодично. Протянул горлышко бутылки к своим губами и наконец сделал еще пару глотков. Горло обжигало каждый раз, каждый раз хотелось вывернуть свое нутро наизнанку от горечи, которая медленно пожирала изнутри, и дело было совершенно не в наполовину пустой бутылке коньяка. Громко выдохнув, мужчина наконец сделал шаг в плату и тихо прикрыл за собой дверь, на всякий случай закрыл изнутри ее на ключ. Возвращаться домой он все равно не собирался, его дом уже почти год был именно здесь, в этой чертовой палате, в которой лежал Он. Палата стала домом, отдушиной, тюрьмой и пропастью в бесконечном круговороте эмоций. В его настоящем доме осталась лишь собака, больше никого во внешнем мире. Абсолютно один. За окном плавно опускались снежинки, сегодня был сочельник. В центре города красовалась громадных размеров новогодняя елка, которая была обвешана красными и серебряными шарами, если заглянуть в это большое окно, которое было прикрыто прозрачным тюлем, даже с такой высоты можно было разглядеть макушки людей, которые в праздничной суматохе спешили по своим домам. На улицах царила атмосфера рождественских праздников, даже почти вся больница пустовала уже, остались лишь одни дежурные врачи. Радовались в предвкушении праздников все, кроме... У Мито начинают отходить воды прямо во время праздника в компании, и она с криком зовет Хашираму, чтобы он наконец отвез ее в роддом, который они уже оплатили заранее, наняв всех нужных врачей, выбрав лучшие апартаменты. Ребенок должен родиться в комфорте. Изуна почти закончил, остался лишь. Кулон. И он, сжимая свой собственный, старательно золотой краской вырисовывает его на черной рубашке брата, пока все в больнице празднуют Церковный праздник. Тобирама наконец повернулся в сторону окна, после недолгой заминки подошел к нему и резким движением раздвинул тюль в разные стороны, давая возможность лунному свету проникать в самые глубины палаты. Он стоял и смотрел на соседние здания, и губы опять примкнули к горлышку. На этот раз последовало три глотка без передышки, без какой-либо возможности вдохнуть кислород. Рука опять плавно опускается вниз, бутылка соприкасается с поверхностью подоконника, ладони так же опускаются на холодную поверхность, и пальцы резко сжимаются в кулаки. Шумный вдох, шумный выдох. Мужчина прикрывает свои глаза, ресницы слегка подрагивают, своей рукой он проводит по животу, задирает свою водолазку и легонько царапает ногтями свою кожу, он беззвучно выдыхает, медленно водя ладонью руки в сторону шеи, обхватив тонкими пальцами, он немного сжимает ее, и вторая рука плавно опускается под ремень брюк. Ему становится душно, ему становится жарко. Мадара. Он закусывает нижнюю губу, фыркает что-то несуразное и резко разворачивается в сторону спящего пациента.       — Конечно же, ты все еще там. Конечно же, ты не стоял только что рядом со мной, сзади, хотя на долю секунды я даже ощутил твой запах рядом со своим лицом, — Тобирама начинает мрачно смеяться, перехватывает бутылку пальцами и наконец направляется в сторону медицинской койки. Он подходит к краю кровати и медленно опускается на него, все так же не отрывая своего пристального взгляда от умиротворенного лица Учихи. Привычным движением руки опять подносит бутылку к губам и выпивает одну треть залпом, морщится, но пьет. Пьет, пьет и пьет, высушивая почти залпом половину. Сегодня они только вдвоём, посторонних друзей его воспаленного до края сознания больше нет. Они не решили зайти в гости, решили отдохнуть.       — С днем рождения, — кривая усмешка, и взгляд начинает мутнеть. В ответ тишина. — Твое здоровье, — он подносит бутылку к лампе и будто старается показать спящему Мадаре то, что он не забыл про его дату. — А ты как обычно молчишь. Как же я, — бутылка медленно опускается на пол, и Тобирама резко обхватывает пальцами волосы и сжимает их, — ненавижу, что ты постоянно молчишь, — голос содрогается и будто надломился в следующий момент.       — Скажи мне, — голос пропадает, а после с появлением сил возвращается, —хоть что-то, — Тобирама резко разворачивается и наваливается на неподвижное тело. Зрачки в следующий момент вытягиваются, будто кошачьи, и Тобирама замахивается своей рукой в сторону этого умиротворенного лица, но ладонь останавливается прямо над парой миллиметров от кислородной маски. Опять шумный выдох. Пальцы в воздухе сгибаются в кулак, после чего опускаются вниз на мягкую ткань. Не может. Did you run away? Did you run away? I don't need to know Он ничего не может. Даже убить его не может. Нет сил. Нет смелости. Нет ничего кроме. Аппаратура начинает пищать интенсивней, выдавая на экране резкий скачок давления. Костяшки пальцев до посинения сжимают край одеяла, и мужчина произносит:       — Очнись, — еда слышно, одними губами. — Пожалуйста. Очнись, — голос становится громче. Кисть руки резко снимает кислородную маску и грубо обхватывает подбородок Учихи, сжимает его с какой-то извращенной нежностью. Тобирама смотрит на его губы и почти скулит: — Очнись, — рука сжимает лицо до синяков. — Очнись! — вторая кисть с треском ударяется о спинку кровати. — ОЧНИСЬ! — голос почти теряет свои краски. — ОЧНИСЬ!!! — все это перерастает в крик. Мужчина наклоняется, опираясь рукой о матрац, все еще держа подбородок второй ладонью, но хватку ослабляет. Он смотрит с особой нежностью на спокойное лицо мужчины, почти мертвое, и его грудная клетка надрывается в судороге, нет, он не будет…плакать. Мужчины не плачут. Он лишь нежно большим пальцем проводит по бледным губам и смотрит на них. Он всегда мечтал почувствовать их своими, всегда сдерживал себя, всегда боялся этого сделать, но сейчас. Своими губами он ощущает шершавый холод чужих губ, он не торопится отстраняться, он прикрывает глаза в наслаждении, пытаясь запомнить эти приятные ощущения. Он не задерживается долго, все еще боясь открыть глаза и увидеть, как Мадара смотрит на него, он даже боялся представить реакцию на такие вольности с своей стороны, но Мадара все еще не здесь. Он все еще молчит. Он все еще не очнулся. И это… убивает. Это сжирает изнутри. Если есть, что еще убивать. Сенджу отстраняется и с минуту смотрит на спокойное лицо. Наклоняется и целует лоб, целует щеки, целует кончик носа, легким движением руки подносит прядь гладких волос, целует и ее. Он спускается чуть ниже, касается губами шеи, проводит языком вдоль кадыка и целует ключицу. Как кошка, которая вылизывает своего любимого котенка. Касания губ переходят к груди, после чего он примыкает ушной раковиной к ткани светлой рубашки, чтобы лично убедиться в том, что Мадара дышит и сердце его все ещё стучит. Он прикрывает свои глаза и вслушивается в любимое сердцебиение, оно едва слышно, но этого мужчине достаточно. Он дышит, он живой. ЖИВОЙ! Живой. Живой. Жи-вой. Все это временно. Перевалившись на бок, ближе к области живота Учихи, он выключает лампу, забирается в одежде под одеяло и обнимает своей рукой мужчину, прижимая к себе, стараясь быть ближе, стараясь ощутить чужое тепло. Мито тужится, со лба льется кровь, и ее тело разрывает от боли. Иронично, что ребенок решил появиться на свет прямо в день рождения ненавистного ей человека. Прямо в день рождения Мадары Учихи.       — Прости меня, — Тобирама утыкается лбом в тазобедренную кость и ощущает покой. — Я не хотел… так, — голос становится слишком тихим. — Я никогда не хотел причинить тебе зла… — его немного потряхивает, может, от алкоголя, может, от холода, а может, наоборот, от жары. — Я не хотел. Не хотел. Не хо… тел, — мужчина постепенно начинает проваливаться в сон. Сладкая истома расползается по всему телу, мышцы от судорог расслабляются, давая последний импульс телу, создавая тем самым ощущение, будто ты куда-то проваливаешься. Он все еще вдыхает запах лекарств и простыни, которая пахнет хлоркой, по привычке и в надежде почувствовать знакомый запах чужого тела. Но его нет. Бутылка так и осталась стоять недопитая в полнейшем одиночестве около кровати. Изуна наконец дорисовывает кулон, который выделяется на всеобщем фоне портрета, и выдыхает. Смотрит в окно, поворачивается в сторону законченного портрета, убирая ладонью со лба упавшие волосы, тем самым пачкая себя и открашивая кожу в черный. Наклоняется дрожа к портрету брата и целует его губы своими, пока из глаз непрерывным потоком льются слезы, и с придыханием выдает точно такие же слова, которые в полудрёме шепчет Сенджу на другом конце города.       — Я больше жизни тебя люблю. Возвращайся скорее. Just come home. В роддоме Копенгагена слышится ужасный крик, женщина хватает руками простынь, пытаясь вырвать ее, разорвать на куски. Слышится крик. Плачь. Слышится стон. Часы наконец показывают полночь. Аппаратура пищит раз. Аппаратура пищит два раза. Аппаратура пищит трижды. И на четвертую симфонию Мадара Учиха открывает свои глаза, медленно, с тяжестью, пока его ресницы дрожат, и, привыкая к полумраку, переводит взгляд на стену, где в его глазах отражается полнейший белый лист, окрашиваемый зеленым миганием аппаратуры, навечно запечатлев изумрудное сияние. Аппаратура пищит пять раз подряд.</center>