Mine

Disturbed — Deify

Стрелки часов переходят от каждой грани до следующей, отдавая громким эхом по гостинице. Обхватывая дряблыми от старости пальцами, которые вне зависимости от возраста оставались крепкими и даже не дрожали, Орочимару нёс кружку с утренним кофе, в которое только что влил молоко из пакета, чтобы придать напитку мягкости и любимого привкуса. Он обошёл кухонную барную стойку и, наконец, дошёл до гостиной, в которой часто встречал утренних, дневных и вечерних пациентов. Сегодня она была пустой, никто ещё не разбавил уютную, домашнюю атмосферу и не окружил воздух в доме отчаянием, болью или радостью от выздоровления или новых начинаний. Он, наконец, ставит кружку на дубовый столик, и почему-то именно сейчас пальцы дрогнули, отчего кружка немного пошатнулась и одна треть содержимого вылилась на стол, окрасив его в коричневатый цвет. Орочимару поджимает свои губы и хмурится, берёт салфетку, коробка с которыми стоит на середине стола, и вытирает тёплую жидкость, ещё не успевшую впитаться и испортить гладкую и чистую поверхность. Выдыхает и отпивает свой первый глоток. Он уже столько лет пьёт кофе, несмотря на свой возраст и состояние здоровья, но даже и не мог предположить, что данный напиток может начать ему вредить в форме подскочившего давления, к примеру. На часах 9:38 и скоро должна пожаловать Цунаде к нему в гости, которая настояла на встречу вчера вечером. Прошло уже немало времени с их предыдущего разговора, и мужчина не понимал, почему именно сейчас женщина решила обрадовать его дом своим визитом. Буквально через две минуты скрипит калитка и дом окунается в шум от дверного звонка, который неприятно режет слух. Как всегда пунктуальна. Орочимару подходит к входной двери дома и, наконец, открывает её. Цунаде смотрит на него тяжелым взглядом, после её ладонь опускается на дверной косяк и она, выдавливая из себя улыбку, наконец, кивает и здоровается:       — Доброе утро, дорогой. Я могу войти? Из её рта образуются облачка пара из-за значительно понизившегося градуса на улице, а щёки немного покраснели от быстрой ходьбы.       — Приветствую, милая. Да, конечно, проходи. Цунаде немного отодвигается в сторону и заходит внутрь уютного дома. Приходи и присаживайся, раз уж пришла.       — Кофе будешь или чай? — Орочимару машинально проходит в сторону чайника на кухне и почти уже нажимает на кнопку подогрева воды. Женщина стягивает свой шарф и аккуратно вешает его на стойку в прихожей, молния с характерным звуком ползёт вниз на её длинных кожаных сапогах и она наконец поднимает своё лицо в сторону старого друга.       — Да, с молоком и половинку ложки сахара, пожалуйста. Орочимару кивает и палец опускается на кнопку, которая загорается красным, а кружка уже на столе, куда он высыпает пакет содержимого: заварного кофе с запахом миндаля. Молоко налить нужно только тогда, когда кофе немного заварится и настоится. Аппетита нет никакого у обоих, поэтому кофе единственный их завтрак. Он обхватывает ручку кружки пальцами и подходит к женщине, протягивая ей её.       — Так чем я обязан твоему визиту? — он смотрит на неё спокойно, как обычно. Цунаде всегда было трудно понять взгляд Орочимару, который практически никогда ничего не выражал. Пустой, будто в какой-то момент в его эмоциональное составляющее ввели шприц и полностью втянули в сосуд всё, что было когда-то внутри, оставив лишь привычную пустую маску для социума. И к этому она привыкнуть не может по сей день, особенно после того как вспоминает, каким её друг был когда-то. Он был полной своей противоположностью: часто улыбался на пару с Джираей, смеялся, когда они напивались — они часто творили какие-то дикие вещи, о которых после было рассказать стыдно обоим. Оба переживали свои жизненные трудности, плакали вместе или лежали молча, смотря в потолок. Орочимару раньше кидало по эмоциональной шкале от нуля до десяти и ты по ней всегда мог понять в каком он настроении на данный момент, хотя обычно со стороны он старался всегда оставаться сдержанным и холодным, но тогда его выдавали глаза. По его глазам и усмешке, обычно граничившей с улыбкой или оскалом, можно было читать его как открытую книгу, если он позволял, а он позволял. А сейчас же она смотрела на него и не видела там вообще ничего. И началось это именно с того самого времени, когда её муж скончался.       — Мне нужна твоя помощь, потому что на какой-то момент мне показалось, что к нам пришли пациенты, знакомые друг с другом, по крайней мере, исходя из твоей истории и того, что говорит мой пациент, можно так предположить. Ты не расскажешь мне про него?       — Ты о ком?       — О Тобираме Сенджу.       — Мне кажется, он натворил гораздо больше дел, чем ты можешь себе представить. Орочимару скрещивает руки на груди и хмурится, думает и после выдает:        — Извини, Цунаде, но распространение какой-либо информации о своих клиентах является нарушением этики, и мне кажется странным, что ты внезапно об этом забыла.       — Я не забыла, — женщина невозмутимо отпивает глоток кофе и пронизывающе смотрит на него. — Но мне кажется, — она повторяет его же слова с иронией в голосе, — что твой пациент, больше не «твой» пациент, так как попросту к тебе больше не ходит? Орочимару не отводит от неё своего взгляда и отвечает в голос:        — Пациент становится «не твоим», когда вы заканчиваете контракт — раз, у меня не пациенты, в отличии от тебя, у меня клиенты — я не работаю в больнице и не пичкаю «пациентов» уколами и таблетками, которые не помогают ни на грамм — два. — его взгляд как обычно пустой. Женщина с грохотом ставит кружку на стол, отчего содержимое немного выливается за края и всё-таки пачкает стол.       — Орочимару, я не понимаю, ты хочешь со мной помериться опытом или ещё чем-то? Что за детские обиды, я не понимаю? Я врач и выполняю свою работу! Орочимару закидывает ногу на ногу и усмехается. Наконец-то его взгляд что-то выражает, но опять же считать что именно — тяжело. Он всегда тщательно скрывал и маскировал свои эмоции, что определить их было крайне сложно последние пару лет. Его голос не меняется из такого же холодно-любезного.       — Тебе сказать, что я думаю? — он прикрывает свои глаза и выдыхает. — Нет, я не собираюсь с тобой ничем мериться и никакой детской обиды нет — я считаю, что ты как врач себя уже израсходовала, примерно тогда, когда я перестал в тебе нуждаться. Если бы было иначе, ты бы точно не пришла ко мне с советом или просьбой узнать что-либо про моего пациента, это невежливо. Если ты не можешь помогать другим людям больше, то и не берись. В отличии от тебя, я не глушу симптомы несчастных людей таблетками, как любила всю жизнь делать ты с ними и с собой. Что из тебя за специалист, если, мало того, что ты не знаешь как помочь своему пациенту, видимо, обвиняя не себя, а пытаясь найти причину в моём клиенте, так ты даже своему мужу не помогла. Ты же врач, Цунаде, психиатр с большой буквы, у тебя даже своя клиника частная есть, которая кормит тебя, но почему-то ты не можешь справиться больше ни с кем: ни с собой, ни с пациентами. — он замолкает и выдает следующие слова тише, пронизывая её своим взглядом. — Ты даже Джирае не помогла, когда он нуждался в элементарной поддержке больше всего. Хочешь, я расскажу тебе, что ты делала тогда, дорогая? Когда твой муж, умирая от болезни, лежал один дома, нуждаясь в твоей, так называемой, поддержке? — он усмехается шире.       — Ты работала, Цунаде. Ты была одержима идей своей клиники, одержима помощью другим, но ты, отдавая себя полностью работе, не смогла помочь самому важному человеку в твоей жизни… — он замолкает. — Ему нужна была ты, он говорил со мной часто и много, но он хотел получить хоть что-то от своей жены, харкая ночью кровью, подтирая свои губы платком, пока ты, Цунаде, была на семинарах… — его зрачки сужаются.       — И ты мне скажи, может я чего-то не понимаю, какой с тебя всё время был толк? Ровно с того момента как ты появилась в нашей с ним жизни, переделала всё под свой лад, а в итоге просрала всё? Скажи мне, потому что я не понимаю. Или тебе проще винить других и искать виноватых в том, с чем ты просто не справляешься, как вот, к примеру, с моим клиентом? Ты думаешь, что это нормально — узнавать о других людях в жизни своих пациентов! А! Точно, ты же у нас придерживаешься политики о том, что человеческая жизнь — совокупность факторов и окружения её, но ты не дома — ты на работе, поэтому будь добра, хоть раз в своей жизни выполни долг своей профессии без чьей-либо помощи или признай, что это попросту не твоё и себя ты израсходовала уже давно! — он широко улыбается. — Я пришёл к тебе за советом в том, как МНЕ работать с МОИМ клиентом — ты приходишь ко мне с просьбой узнать, как работать с другими. Не видишь существенную разницу? Цунаде сжимает кружку сильнее и просто буравит его взглядом:        — Да как ты смеешь! Our country is strong Орочимару, наконец, наклоняется вперёд, скрещивая руки в замок. И теперь Цунаде видит все его эмоции, и её сносит от них, словно потоком холодного ветра в стужу.       — Как я смею? Смею что? Смею говорить своё мнение? Мы живём в свободном мире, где каждый человек имеет право на своё мнение и слово. Скажи мне, а как ты смела забрать у меня всё, что было по праву моё? Как ты смела увести у меня человека, но это ещё ладно, как ты смела отказаться от него, когда он нуждался в тебе больше всего? Дай-ка подумать, — он заправляет прядь волос за ухо.       — Легко. Какой из тебя специалист Цуна, когда ты столько лет читала эмоции людей, просиживая свой зад в своём кабинете, но так и не смогла ни разу в своей жизни считать мои? Что из тебя за мозгоправ такой, ты думаешь что можешь всё? Но ты не можешь ни черта. В этом и разница, именно из-за неспособности видеть дальше своего носа ты не можешь помочь ни себе, ни другим, никому вообще. Ты проебалась, милая. Что с ним, что со мной, что с твоим пациентом и остальными. И Тобирама тут совершенно не при чём, если ты не умеешь больше выполнять свою работу грамотно — или не мешай другим, или иди уже на свою пенсию и сиди дома, читай свои книжки, которые ты читала всю жизнь напролёт, забыв о продолжении потомства, может они тебя на смертном одре чему-то наконец-то и научат. Цунаде резко встаёт и, смеряя его своим взглядом, полном злости, направляется в прихожую. Одевается и хочет поскорее удалиться отсюда. Орочимару сидит всё также с ухмылкой и напоследок бросает ей слова в спину:       — И ты знаешь, будь я на его месте в свои годы, зная чем всё это кончится, я бы поступил также. Я бы сделал всё, чтобы спасти всё то, что было мне дорого. Потому что так или иначе, дерьмо всё равно накроет всех с головой. Так какая разница, как именно ты к этому придёшь? Путём одиночества и боли, или же хотя бы в какой-то из этих периодов ты будешь по-настоящему счастлив? Цунаде смеряет его напоследок злым взглядом и выдает на эмоциях:        — Ещё слово и я лишу тебя лицензии! Орочимару начинает смеяться. А после сухо выдаёт:        — Ты думаешь, я когда-то этого боялся? Мне уже скоро на пенсию. Смотри как бы тебя, члена ассоциации психиатров Дании, не лишили лицензии, узнав как ты прибегаешь к своему ученику и, нарушая все законы этики, пытаешься выпытать информацию про пациентов, которые к тебе никаким образом не относятся. Ты врач, Цунаде, а не чёртов детектив. Поэтому я настоятельно рекомендую выполнять свою работу, если ты её вообще умеешь выполнять. Цунаде хлопает дверью. Орочимару сидит и смотрит в одну точку:        — Хорошего тебе дня. И улыбается.

***

Изуна проснулся каким-то обновлённым что ли после того, как закончил портрет своего брата. Какое-то облегчение, будто груз упал куда-то в глубину тебя, или с тебя, но ощущение легкости появилось как-то слишком быстро, даже очень. Стало как-то пусто что ли. Если до этого ты испытывал негативный шквал эмоций, в основном болезненных, но они хотя бы тебя хоть как-то мотивировали, хоть что-то внутри щекотали, то сейчас ничего. Одно сплошное ничего. Просто какое-то пустое, словно наигранное состояние «всё ровно, всё нормально», и ты открываешь глаза и улыбаешься. Сегодня в честь праздников пациентов освободили от всех занятий. Дали волю заниматься каждому любимым делом. И Изуна не знает чем ему заняться дальше, он полностью погрузился в написание портрета, и теперь, когда он был готов, а лицо его брата смотрело на него с полотна, он действительно не знал чем себя больше занять. Может почитать стоит? Цунаде говорила, у них тут хорошая библиотека, вроде, на первом этаже. Может стоит попробовать? Тобирама не знает сколько именно он проспал, так как даже не помнит когда он уснул, но пробуждение было не из приятных. Что ему снилось он не помнит вообще, как обычно: что-то замытое и несущественное, как и, в прочем, на протяжении всего этого года. Когда ему всё-таки удавалось нормально поспать, хотя нормальным сном это назвать было тоже тяжело: он как лежал где-то в области таза Мадары, накрывая его живот своей рукой, так и оставаясь там лежать в одной позе, видимо, всю ночь. Рука онемела, шея болела, голова гудела от выпитого алкоголя, а кисловатый привкус всё-таки остался во рту вперемешку с чем-то горьким. Он открывает глаза и опять закрывает их, утренние лучи солнца просачиваются сквозь щели задвинутых занавесок и беспощадно бьют по роговице глаза, вызывая болезненный, приглушённый стон. Всё-таки пить пора заканчивать, ибо скоро у него уже появится и мигрень, и фотофобия, и всё на свете. Он кидает расфокусированный взгляд на Мадару, голова которого наклонена в его сторону, и спокойно лежит на подушке. Глаза закрыты, как обычно. Тобирама вздыхает, думает, что это он вчера случайно задел его шею своими руками, поэтому Мадара оказался в таком положении. Медленно опускает ноги на пол, выдыхает, и массирует виски своими пальцами. На часах 7:40 утра, а он чувствует себя настолько помятым, что вряд ли сегодня сможет продуктивно работать и выполнять свои обязанности врача клиники. Нащупывает телефон в кармане брюк и проводит взглядом по принятым звонкам, высветившимся новостями на экране и парочки пропущенных от Данзо. Сейчас надо умыться, поменять одежду, принять душ, и желательно сделать контрольные обследования Мадаре, которые превратились в повседневность. Он даже не знает почему вчера решил напиться и снова оказался здесь. Время идёт — привычки не меняются: каждый раз когда опьянение доходит до определённой стадии, его разум и тело несётся именно сюда. Ну, конечно, куда же ещё, слава богу, хоть собаку оставил у себя дома. После надо будет съездить и узнать как идут дела с новой мебелью в дом — по срокам она должна быть уже готова. Вечером он опять приедет сюда и будет считать каждый вдох и выдох Мадары, будто овец перед сном, это успокаивало его. Создавало иллюзорное ощущение, будто всё хорошо, а Мадара просто спит. Десять месяцев спит. Он встаёт, не поворачивается, слышит равномерное пищание аппаратуры, пока Мадара открывает сонно глаза и провожает его силуэт внимательным взглядом. Но ничего не говорит из-за маски, которая всё ещё закрывает его губы своей оболочкой. Вода прохладная и приятно стекает вдоль тела на холодный, сероватого цвета кафель, пока Тобирама стоит с закрытыми глазами и голова его повернута в сторону потолка. Стоит так минут пять, стараясь прийти в нормальное состояние и, наконец, его рука поворачивает регулятор воды и тело обдает горячая струя. По бледной коже пробегает волна мурашек — приятно. Контрастный душ. Он открывает свои глаза и, выключив воду, выходит, хватая полотенце, и начинает стирать с себя остатки воды. Слава богу, в больнице всегда есть его запасная одежда, одевать вчерашнюю было не особо приятно на разогретое чистое тело. Вчерашняя одежда будто насквозь пропитана печалью и скорбью, которая, после соприкосновения с телом, скорее всего вернула бы его мысли в мрачное русло. Серые брюки и водолазка нежно-лазурного цвета, он смотрит в зеркало, оперевшись руками о края раковины и старается улыбнуться. Выходит как-то криво, хмурится. Дома задавать своему лицу подходящее настроение удавалось гораздо лучше. Ну, ничего, ему не привыкать. Рождество на дворе, хочешь не хочешь — придётся улыбаться, ведь у всех вокруг настроение праздника, а у Тобирамы дикое похмелье. Он, словно мумия, идёт в сторону кафе при больнице и просит горячего бульона быстрого приготовления, хоть эта химия должна привести его в чувства. По крайней мере он очень на это надеется. В холле больницы красуется пышная ёлка, увешанная красного оттенка игрушками, лампочки мигают даже в течении дня. Он щурится и отворачивается от этого ужасного мигания, от которого глаза начинают болеть снова и, наконец, идёт в сторону своего кабинета. Там всегда царит полумрак, там нет этих ужасных лампочек и ничего не раздражает. Надо ему, пожалуй, всё время носить очки и заказать новые стёкла, которые будут хоть как-то блокировать этот ужасный, раздражающий, назойливый свет вокруг. В его берлоге раненого зверя, в которой он проводил практически всё время, тупо пялясь на больничную карту Мадары, он чувствовал себя очень даже хорошо. И Тобирама, отпивая по дороге пару глотков бульона, нажимает на кнопку лифта, поднимаясь на нужный ему этаж. Лифт звенит, оповещая о прибытии, и он выходит, всё больше раздражаясь по пути в сторону его кабинета, пока люди, такие громкие и шумные проходят мимо него, поздравляя с праздником. Нашли чему радоваться. Каждый год так радуются, будто именно в эти рождественские дни все их проблемы моментально испаряются и всё становится несущественным. Большой бородатый мужик по имени Санта спустится вдоль дымовой трубы и заберёт в свой красный мешок все их проблемы, боль и даст то, что им надо. Тобирама верил в Санту в детстве, верил пару лет после смерти матери, тщательно исписывая бумагу с пожеланием, чтобы мама вернулась; верил, когда просил о чуде, чтобы Мадара был рядом всё время и был его невестой, как любил передразнивать его старший братец. Но ничего из этого не случилось. В Санту он верить перестал. Он дёргает за ручку двери — она опять открыта, хоть он запирал её точно. Поднимает голову в сторону письменного стола и встречается взглядом с Данзо, который в наглую сидит в его кресле и, будто ожидав его, сверлит злым взглядом:       — С каких пор мой кабинет стал проходным двором, я не пойму? — Тобирама чувствует подступающее раздражение и сжимает пальцами стаканчик сильнее. — Ты копию ключей что ли сделал или переселился сюда, забыв меня оповестить об этом? Сначала он застает Обито в своём кабинете, который непонятно как вообще туда попал, теперь ещё и Данзо. Кто будет следующий? Сам Хаширама будет ожидать его прихода тут или что? Или может Изуна наведается в гости и устроит очередной скандал? Как же они все его достали.       — Где ты был? — Данзо игнорирует раздражение Сенджу, смотрит пристально, сжимая в руках свой телефон. — Я звонил тебе пятнадцать раз и писал.       — Спал. — Тобирама смотрит также прямо в глаза и проходит внутрь, вставая около окна, и с невозмутимым видом отпивает еще пару глотков, от этого голоса голова начинает болеть ещё сильнее.       — С кем? Тобирама вздрагивает и медленно поворачивается в сторону Данзо, смеряя его раздражённым взглядом. Наконец улыбка появляется на его губах:        — Прости, я тут забыл на минутку, ты мне напомни, может я за этот год успел забыть или не заметить того момента, когда ты стал моим мужем, женой или кем-то ещё, что устраиваешь мне какие-то непонятные сцены ревности сейчас? Какого, прости меня, хрена, ты себе позволяешь так со мной разговаривать, Данзо? Если я говорю, что спал, представляешь, я действительно спал, нормальные же люди должны спать по ночам, или я что-то путаю? Вот я в кой-то веки решил поспать. Или я должен перед тобой отчитываться, когда я ложусь в кровать, или писать тебе сообщение с пожеланием «спокойной ночи, малыш»? Данзо молчит и всё также сверлит его взглядом:       — Не будь ты таким повёрнутым и погруженным в себя, может бы и стал. Ты не был у себя дома, я проверял. Ты в больнице по карте обозначился в полпервого ночи. Брови Тобирамы ползут вверх от такого заявления. Он подходит к своему столу и садится на сидение напротив, его улыбка становится шире.       — Я не знаю кто тут был ночью, я спал дома. Извини, если я не проснулся ради твоего появление на пороге своей квартиры и не открыл тебе дверь, как ждущая жена мужа с ночной смены. Данзо молчит пару минут и пытается отыскать в лице Сенджу хоть что-то, но видит лишь безразличие и заспанные, уставшие глаза. Видимо и вправду спал, ну ладно. На этот раз поверит. Он выдыхает и встаёт, меняясь местами с Тобирамой, который, ехидно поклонившись, садится, наконец, на своё законное место.       — Я просто волнуюсь, ты же знаешь. Тебе нужна помощь, но ты отказываешься от неё, тебе бы не помешало отдохнуть или обратиться к специалисту. Ты заработался, и всё это может закончиться печально.Тобирама выдыхает, ставит стаканчик на стол и зевает, прикрывая пальцами рот и выдаёт:        — Данзо, моя мать умерла 22 года назад, папа умер 12 лет назад, ты меня, конечно, извини, но ты мне не мама, не папа, и не брат, которому тоже до меня никакого дела, даже и близко не похож; я конечно, ценю твою заботу, но, иди лучше работай и занимайся своими делами вместо того чтобы мониторить мою квартиру, телефон и мою работу. Не беси меня ещё больше, мне не нужна твоя забота. Я думаю, за ночь вы тут без меня смогли справиться вполне. — Он переводит взгляд на папку Мадары в углу и опять на Данзо. — Что-то ещё? Данзо багровеет и опять срывается.       — Я хотя бы живой, я рядом, и да, ты прав, что мы без тебя тут справились, но и этот полудохлый инвалид без тебя не помрёт тоже! Хватит тут жить! Пора уже выбираться из своих фантазий и начать замечать живых и реальных людей, которым ты нужен! — его грудь поднимается вверх-вниз, он сжимает свои кулаки, пытаясь подавить своё раздражение. — ПРЕКРАТИ СЕБЯ ТАК ВЕСТИ, БУДТО НИКОГО КРОМЕ МАДАРЫ ТВОЕГО НЕ СУЩЕСТВУЕТ! Он покойник! ПОКОЙНИК!       — Данзо.       — Что?! Лицо Тобирамы окрашивает тень, улыбка пропадает, голос приобретает опять ровные нотки.       — Пошел нахуй отсюда. Ещё раз ты скажешь хоть что-то по поводу моей работы или инвалидности моего пациента, я тебя выпру из этой больницы. Я тебя предупредил, больше повторять не буду. Не испытывай моё терпение. Оно имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. Данзо лишь фыркает, подходит ближе к столу, наклоняется впритык к лицу Тобирамы и язвительно шепчет:       — Попробуй… — молчание и он усмехается шире, — выпрешь меня, я утяну тебя за собой, сдав твою аферу с потрохами, и видит Бог, вдруг меня склинит, как тебя, задатки же есть, с тебя всегда пример брал, и ты внезапно окажешься таким же инвалидом, как твой урод, а я буду также за тобой ухаживать до конца твоих дней. Ты думаешь, сменив замок я не доберусь до него и не облегчу тем самым тебе жизнь? Два инвалида наша больница точно не потянет, и всё это дерьмо наконец закончится. И может тогда до тебя дойдёт, как сильно ты мне нужен, любым, как сильно я тебя люблю, в отличии от твоего дохлого импотента-инвалида. — он наконец выпрямляется, смотря в глаза Тобирамы и кидает напоследок: — Хорошего дня. И уходит, хлопнув дверью. Тобирама выдыхает и откидывается затылком на спинку сидения, закрывает глаза и думает. Думает, думает, думает и пытается отговорить себя от мыслей, которые уже полгода царят в его голове касательно этого человека. А мысли были столь привлекательны: случайно, проходя мимо Шимуры, столкнуть его с лестницы головой вниз. Хотя идея ему в последнее время кажется уж слишком привлекательной.

***

Фокусировать взгляд долго на каком-то определённом предмете удается с трудом, глазницы из-за напряжения быстро выматываются и устают, слизистая оболочка моментально будто иссыхает изнутри от долгого взгляда в стену и начинает неприятно сушить, отчего появляется навязчивое желание переморгаться вдоволь. Слава Богу, в помещении максимально притуплен свет, так как если шторы не были бы плотно задвинуты, кажется, из-за такого длительного пребывания во мраке мужчине было бы легко полностью лишиться зрения от непривычки. Мадара открывал свои глаза буквально один раз в час на пару минут, каждый следующий раз увеличивался на секунд десять, и после устало прикрывал, медленно и внимательно исследуя стены светлого помещения. Его единственным собеседником была аппаратура, пищание которой давало ощущение какого-то присутствия рядом, не человека, но хотя бы источника звука. Тишина порой бывает слишком давящей, особенно когда просыпаешься, видишь место вокруг себя и совершенно не понимаешь где ты, зачем ты тут и что происходит вокруг тебя. А самый главный вопрос, который крутится на языке, не удается задать из-за кислородной маски, которую ты даже не знаешь убирать тебе стоит или нет. Сначала он попробовал пошевелить кончиками пальцев, отчего при легком импульсе, который молниеносно разносился по всему телу, значительно болезненно от непривычки било в голову таким странным холодом, который, сталкиваясь с нервным окончанием, отдавал холодком по всей местности, в которой разлетались остатки от удара резким током. Он щурится, кривится от такого неприятного, незнакомого ощущения, и на секунду в голове мелькает мысль по какой-то внутренней привычке убрать свою руку от раздражительного фактора, чтобы не ощущать эти непонятные приступы боли, но после, проведя взглядом от локтя до ладони, какой-то частью головы Мадара сразу же понимает, насколько его желание абсурдно, потому что.. Раздражающим фактором является он сам. А если быть более точным — все его тело один сплошной раздражающий для него же фактор. Винить в боли некого, ты ее сам себе причиняешь, пытаясь телу вернуть чувствительность, пока эта самая чувствительность отпирается от тебя или же предпочитает возвращаться обратно и с каким-то садистским наслаждением причинять боль. Будто рождаешься снова, по-новому, и проходишь какие-то свои индивидуальные этапы очищения. Иронично. Пару раз моргает и шумно выдыхает в кислородную маску, из-за чего на прозрачном основании резко появляются пятна пара, которые начинают опять же исчезать, словно едва ощутимые отпечатки чьих-то лап на сырой земле, которая моментально, как песок, засыпает пробел снова и возвращает свою прежнюю форму. Мадара смотрит в потолок, и в его глазах не отображается никакой конкретной эмоции, лишь по хмурому выражению лица можно судить о легком раздражении от реакции тела, которую сложно было назвать приятной. Сгибает пальцы еще раз, а позже через боль, кусая нижнюю губу зубами, пытается сжать пальцы полностью в кулак, отчего по телу идет волна тока, которая прямо-таки выбивает из легких скопившийся там кислород, и резкий толчок. Ощущение сравнимо с тем, если бы тебя ударили вытянутой ладонью в солнечное сплетение — вышибает весь воздух оттуда нахрен и вызывает сильнейший приступ кашля и какого-то ступора. Мадара до сих пор держит руку сжатой, и ему начинает казаться, словно он состоит из множества натянутых пружин, и от такого сжатия руки какая-то из натянутых нитей обязательно сейчас порвется от напряжения. Но он пытается игнорировать эти странные ощущения напрочь, потому что раздражение и агрессия от непонимания значительно превышают все остальное на данный момент. Через боль. Сжимаешь руку сильнее, потому что как это так, ты не можешь, не получается? Как это рука не слушается, и любое движение дается тебе так, словно это и не твое тело вовсе? То есть кто-то может, а ты нет? То есть все же не получается? То есть? То есть ты не понимаешь ничего из того, что происходит вокруг, но единственное, что ты ощущаешь на данный момент, это боль и слабость. Свою слабость. Опять. И Мадара, сжимая губы сильнее, полностью прикрывая глаза от яркого света за окном, который все-таки стал просачиваться внутрь, разжимает руку, что вроде дает облегчение, боль отступает. Он напрягает ее сильнее, отчего в подмышечную впадину стреляет очередная порция боли, и держит пару секунду. Кривится от отвращения. К самому себе. И на губах начинает появляться улыбка, почему-то становится так весело и смешно, непонятно даже уже, от чего именно — от ситуации, от боли в теле или от своей реакции. Когда тебя твоя собственная рука начинает раздражать. Учиха разжимает пальцы сильнее, подносит руку к своему лицу и снимает маску, и рука медленно опускается вниз, сдавливая маску пальцами в последний раз настолько сильно, что они попросту белеют, в голову еще раз стреляет импульс очередной боли, но только значительно сильнее, и когда рука наконец грубо опускается на простынь, о которую ударяются пальцы вместе с прозрачной маской, снятой с его лица будто с остатками его же самого, боль проносится вдоль позвоночника настолько специфично Что он в прямом смысле этого слова ощущает, как холодная, огромная игла проходит прямо вдоль его спины под нервными окончаниями и, добираясь до мозга, протыкает его своим острием ровно на треть. И Мадара тихо смеется, надрывисто, с непривычки, почти лишь одной грудью, которая немного поднимается вверх-вниз, и, тихо выдыхая, словно воя, резко успокаивается и смотрит пустыми глазами в белоснежный потолок. Не хватает зеленого мигания. Остались лишь он и потолок. Отличная пара.

***

Тобирама после встречи с Данзо все-таки для начала решил расставлять приоритеты более правильно и логично, по степени важности и необходимости, учитывая все факторы и обстоятельства и заранее думая о том, как те или иные действия скажутся на будущем. Поэтому, держа в своих пальцах телефон, он, попросту никому ничего не сказав, поехал прямиком в мебельный магазин узнать, когда же уже все будет готово, чтобы забрать все наконец и с трепетом отвезти в свой дом, в их с Мадарой дом. Обследования не горят, в принципе, к ним можно вернуться и по возвращению, тем более, как ни крути, он видел Мадару только каких-то сорок минут назад, и за это время с ним ничего не случилось, не могло случиться. У него все под контролем, но на всякий случай лучше проверить камеры, как раз скоро к Мадаре подойдет медсестра и поменяет ему стул и, если что, сделает все необходимые процедуры сама. Мадара оставался таким же пациентом в их больнице, за которым ухаживали, как и за другими больными, с тех пор, как его перевели в обычную палату из-под прозрачного купола, который Тобирама в шутку называл гробом, в котором Белоснежка спит и ждет своих семь гномов, которые ее охраняют. Только гномов было не семь, а только один, и это был он, и изредка его обязанность разбавляли доверенные люди, ну как доверенные. Будем говорить прямо — люди, которым очень много заплатили за выполнение их работы с учетом согласования полной конфиденциальности и, безусловно, ультиматумом, который непосредственно затрагивал их рабочую сферу. Тобирама усмехается и наконец идет в сторону гардеробной, чтобы накинуть на себя свое пальто и шарф поверх него. За этот год он понял пару вещей касательно людской натуры, которую раньше он в силу того, что не сталкивался с этим, не замечал или попросту не хотел замечать, и эти вещи, хоть и не радовали, заставляя разочароваться в людях еще сильнее, но играли ему на руку. Он даже записал это в одном из многих своих дневников, который старался вести по сей день по рекомендации когда-то своего терапевта Орочимару, подавшему ему эту идею. Он сказала тогда: «Конспектирование своей жизни, мыслей, снов и эмоций поможет тебе или другому человеку тебя понять, когда это будет тебе необходимо». И Тобирама записал следующий пункты туда: Истина первая — всех людей можно предугадать или же просчитать. Можно изучить их, когда тебе надо, и понять, что им нужно и как получить их руками то, что надо тебе. И именно за этот год он понял, как благодарен своей покойной матери. Ведь именно она с раннего детства учила его подмечать все детали, наблюдать за другими и мотать на ус. Будучи ребенком, он даже и не мог предположить, насколько его мать была права. А теперь, кажется, понял ее сполна. Истина вторая — всех можно обмануть. Можно играть свои роли так, как тебе надо и когда тебе надо. Сталкиваясь с другими людьми в случае необходимости, нужно подыграть, сыграть, как они от тебя ждут, как они хотят, чтобы ты себя вел, ослабить их бдительность и действовать, когда тебе нужно и только в своих интересах. Даже если ты даешь человеку доступ к себе, следует третья истина. Истина третья — никого нельзя подпускать к себе настолько близко, чтобы человек полностью тебя мог понять и предугадать твои действия, нужно всегда открывать если не одну сторону медали, то на крайний случай три четвертых, чтобы тебя не сожрали целиком и не стали играть с тобой, иначе ты заведомо подготовил себя к проигрышу. Доверять полностью нельзя никому, ведь в какой-то момент все доверие и открытость к другим рано или поздно будут рикошетом повернуты против тебя. Всегда нужно себя подстраховать. И если ты все-таки решил в кого-то погрузиться целиком и полностью, довериться и рискнуть, это должен быть такой человек, который останется для тебя единственным и непоколебимым до конца твоих дней. Только он один и до конца. Ты словно отдаешь ему часть себя, даже нет, не так, ты становишься с ним одним человеком, и далее следует один занимательный факт — именно из-за этого полного симбиоза он уже и не сможет никуда уйти, потому что он рано или поздно становится тобой. Ты им, он тобой, вы — одно целое. А человек же не может существовать без своей половины? Не может — он становится неполноценным инвалидом морально и духовно. Истина четвертая — все продажные. Поголовно, вне зависимости от условий и предложений купить можно любого человека. И. От этого становилось мерзко. Каждый, по крайней мере, все люди, которых Сенджу встретил, проворачивая свой план, такими и были. Не важно, на что они подписываются, они согласятся на сумму денег или на предложение, которое им будет по душе или которого они больше всего желали и о котором мечтали. И в этом поможет тебе первый пункт. Истина пятая — если кого-то нельзя купить, значит ты предлагаешь слишком маленькую цену. И в этом заключается вся ирония человеческой натуры. Всем рано или поздно что-то да потребуется, если не сейчас и не для себя, то для своих близких или же для тех, кто попадает в третий пункт. Все просто. Да, безусловно, все просто и крайне печально. И как он жил раньше, не понимая этих вещей? Он обвинял других людей в их убогости или еще в чем-то, но попросту не воспринимал их натуру. Взять хотя бы его родного брата. По иронии судьбы он попадает почти под все написанные им истины, и дело не в том, что он какой-то неправильный или херовый, нет, он просто обычный человек. Обычный до мозга костей, и его потребности простые и обычные, как у всех нормальных людей. Просто Тобирама был неправильный, он пытался видеть в людях что-то поверх этих пунктов и разочаровался в них так стремительно, хотя всего лишь не понимал одной вещи. Не люди гнилые вокруг, а он сам просто слишком много от них ожидал, живя по каким-то нормам, устоявшимся у себя в мозгу, думая, что другие живут так же, как он, и думают так же, как он, а на деле. Не люди виноваты, что не оправдали твои ожидания, а ты виноват в том, что слишком многое от них ожидал. Он ловит первое попавшееся такси и едет прямиком в мебельный магазин, от которого на его телефон в уважительной форме приходит сообщение, оповещающее о том, что его секция действительно уже готова и пора бы ее забрать и доставить в пункт назначения. Ты сделал запрос, сделал заказ, оплатил, люди выполнили свою работу. Ни больше ни меньше.

***

У Мито и Хаширамы родилась прекрасная девочка. Почти три килограмма. Мито пролежала в роддоме еще около недели, после чего ее вместе с ребенком Хаширама забрал на своей машине домой. Машину украсил розовыми шарами и, конечно, в первый же день по приезде в дом были приглашены все родственники и друзья из компании. Даже Минато был с Кушиной. Накрыли огромный стол и устроили банкет в честь рождения ребенка. Люди приходили с подарками и поздравляли пару, которая вовсю светилась от счастья. Минато с Кушиной не задержались надолго, ведь у них у самих родился прекрасный сын, которого назвали Наруто, и на момент их выхода малыш был оставлен у бабушки и дедушки. Вино лилось рекой, и играла музыка. Были все родственники, кроме родного брата Хаширамы. Тобирама Сенджу даже не поднял трубку, когда ему звонили, и не ответил на сообщение о рождении ребенка. Лишь стояла пометка «прочитано». Дочку решили назвать Сакурой, и сразу же Мито выбрала подходящую сиделку и помощницу для нее, ведь женщине нужен как минимум полноценный сон, пока она официально ушла в декрет, а муж ее так и остался заведовать компанией. Мито уже пару месяцев сама обустраивала своей дочери спальню, и известные художники Копенгагена знатно потрудились, чтобы расписать стены под стать тематике для девочки различными цветочками розового цвета, стебли которых были аккуратно выкрашены в нежно-салатовый цвет. В углу красовалось японское дерево Сакура, и в самом центре были нарисованы одинокие качели, на которых сидела нарисованная девочка, пока ее волосы развивались от потоков ветра. Мито за беременность хоть и набрала в весе немного, но глобальных изменений не заметила, что не могло не радовать женщину, по сравнению с теми несчастными толстушками из роддома, которые досадливо жаловались ей, что во время беременности набрали от десяти до двадцати килограммов. Бедные, зачем тогда вообще беременеть? Чтобы потом изнурять себя многочисленными тренировками в зале, сидеть на специальном питании для похудения, во время которого ты голодными глазами подсчитываешь калории и коришь себя за каждую съеденную шоколадку или фастфуд во время очередного истерического срыва? Ну это же ужасно, спасибо маме и папе за генетику и фигуру, что она к ним не относится. Беременность и так самая ужасная вещь, которая начинается от почти круглосуточного токсикоза, который накрывает тебя с головой ровно с определённого времени беременности, так в придачу все тело опухает, нагрузка на спину колоссальная, грудь ноет, поясница болит так, словно ты ее надорвала с концами, а про сон это вообще отдельная история. В какую позу не ляг — неудобно, там колет, там тянет, да и про секс можно забыть. А что с ногтями и волосами становится — плакать хочется. Ходи по салонам, не ходи, все равно секутся, ломаются, выглядят как солома и крошатся от каждого прикосновения, пока все твои соки из тебя выпивает твой будущий потомок. Но самое козырное — это роды. Попробуй еще роди и не сдохни на этой кушетке, пока это выходит из тебя в прямом смысле, боли такие словно тебя разрывает, а все твои кости перемешиваются в кашу, становясь обычным месивом. Ты, по сути, сам становишься месивом, крича и пытаясь тужиться, чтобы в итоге родить. Если, конечно, тебе не делают кесарево. Сделали кесарево — животик на всю жизнь, уродливый шрам, растяжки и прочее. Тяжело быть женщиной. Хорошо быть мужчиной — им этого не понять. И Мито даже завидовала покойному Мадаре, он в силу своей гендерной принадлежности никогда бы через это не прошел, но все равно ему досталось до нее все это, что законно перешло ей. Но ее радовало одно — этот урод никогда бы сам лично не продолжил свой род. Наследника у них с Хаширамой не было бы, если только они не прибегли бы к искусственному оплодотворению, и то, зная своего супруга, она была уверена, что он бы точно настоял на том, чтобы наследник был именно его. И она ликовала — Мадара закончил вовремя, таким как он не суждено иметь от себя продолжения, это слишком сильно портит другим людям жизнь. Разве что его брат был, но и тот загремел в психбольницу. Куда ни глянь, испорченный у них ген, ненормальный, которому не суждено развиваться дальше. Ты или псих, или мертвый. Третьего не дано. И Мито ликует и улыбается. Улыбается и ликует. Пока смотрит на заснувшую в своей кроватке девочку. А Тобирама, Тобирама отстал от них сам по себе и больше действительно не наведывался к ним и не тревожил их ни разу. Вспоминая тот раз и исходя из своих ощущений при виде мужчины, она в глубине души хотела, чтобы и он разбился тогда. Но он живучий, не разбился в той машине. Он такой же чокнутый псих, опасный, и она видит его нутро четко. Если ее Хаширама обычный и открытый человек, и можно спокойно предположить, что он будет делать и чего хочет, то вот его брат какой-то такой. Такой, что, когда смотришь на него, создаётся ощущение, будто ты голый, ему даже говорить тебе ничего не надо, он просто смотрит на тебя, и тебе уже становится крайне неуютно. Он точно опасный и странный, и где-то в глубине Мито до сих пор не покидает чувство странного опасения насчет него. Чувство, словно они пожрут еще с ним дерьма вдоволь, хотя старший Сенджу отмахивается от ее опасений и говорит, что женщина просто накручивает себя. Но одно она решила точно, смотря на своего ребенка, — она не подпустит своего ребенка к нему ни на шаг.Ни за что. Никогда. Ни под каким предлогом. И внезапно в ее голове возникает крайне странная и абсурдная мысль: Тобирама с Мадарой были бы отличной парой, оба тяжелые, опасные и ненормальные. Но делают вид, что полностью здоровы. Будь Мадара жив, это была бы адская смесь — непробиваемая стена и прагматик, стратег и аналитик, слава Богу, они были слишком глупые, что не сошлись, не успели.Оба сильнее ее и морально, и эмоционально, от этих двоих ей не по себе. Но это лишь мысли. Тобирама не появлялся в их жизни уже почти десять месяцев, Хаширама говорил, что он спивается, ни с кем не контактирует, а значит, скоро загремит к своему ухажеру в психушку, где таким как он и место, а Мадара. Мадара и вовсе гниет в земле. Волноваться не о чем. Наивная Мито. Думает, что спряталась в четырех стенах и Хаширама, как отважный принц на белом коне, ее защитит от дракона? Принц на своем коне скачет в сторону замка и полностью уверен в верном друге, который везет на себе принца к антагонисту этой истории. Принц с конем неразлучны, ведь именно конь его ведет туда, куда принцу нужно и когда нужно. И вот они с конем скачут к дракону, чтобы вызволить принцессу из замка. Точнее, вытащить принцессу из лап черного дракона по имени Мадара Учиха. Принц слезает со своего жеребца, пока тот наблюдает за ним, и бьется с чудовищем, принцесса сидит и смотрит на их бой. Конь смотрит тоже, опустившись на землю своим брюхом, и дремлет с одним открытым глазом. И вот после долгого сражения дракон пал. Дракон умер, и принцесса освобождена. Теперь у них семья, дети, ипотека. Ладно, это шутка: счастливая семейная жизнь и множество гномов вокруг, которые приносят им свои дары, — в их мечтах, как только они прискачут обратно. Они скачут на коне дальше, защищая свою принцессу от непогоды и встречающихся на пути злодеев, которые так хотят забрать и себе кусок победы, но и не тут то было — принц отбивается от них, защищая свою принцессу, которую вытащил из башни в свой замок состоящих из четырех стен. Они уже скоро прискачут, и все будет как в сказке, ведь ужасный дракон умер и гниет в своей пещере. Разлагается, зло повержено. Добро восторжествовало. Все счастливы, не так ли? Принц, принцесса и белый конь. Но что, если белый конь Хаширамы и есть Тобирама, который везет своего принца и принцессу на себе в пункт назначения? Скотина умнее своего хозяина, ведь если скотина передумает идти по пути, она остановится, и принц ударит ее хлыстом? А дальше что? Может, внезапно звезды так сойдутся, и конь решит подняться на задние копыта. Что тогда? Принц с принцессой полетят головой вниз, не удержав иллюзорного управления животного таких габаритов. Скотине ровным счетом плевать кого на себе везти,, а может и нет. До поры до времени. И если конь решит сдать назад, не понравится ему что-то, то он попросту затопчет своими копытами и принца, и принцессу, раскроив их черепа под собственным весом. Без какой-либо жалости или мысли. Он постоит, посмотрит на кровавое месиво, аккуратно вытрет свои копыта о сырую землю, развернется и пойдет в удобную для него сторону. Может, к тому же дракону, ведь они оба животные, а может и нет. Кто этих коней знает, собственно говоря. Так кто же опасней в этой ситуации? Отважный дракон, который, бившись до конца с принцем, пал от его меча. или же… Конь?

***

На радость бывшему филиалу компании Мадары Учихи, Минато выполнял свою работу больше чем хорошо. В жизни Обито и Какаши наконец наступил какой-то покой: разработка мотоциклов шла полным ходом, и первую партию, процесс по изготовлению которых держался в полном секрете, они должны были анонсировать по их подсчётам приблизительно через год. Они хотели выпустить первые модели в знак памяти Мадары на его день рождения в следующем году. Исключительно в чёрном цвете, и Обито очень старался для этого, как и все сотрудники.Была обновлена система охраны во всей компании, разработчик — один из лучших специалистов Америки, которого они наняли для этого, точнее, его компанию. Все ключ-карты были заменены на двойную защиту, а также полностью обновлены договоры с совершенно новым кодексом по неразглашению какой-либо информации за пределами их офиса: любая информация поступала туда, оставаясь в этих стенах, и могла уйти только к доверенным лицам, которые были связаны с компанией контрактом. И всё шло хорошо. Микото после родов первого сына была беременна уже вторым, о котором женщина и грезила, ведь им с мужем так хотелось иметь двоих сыновей, а после узи и уже точного узнавания пола ребенка — это был мальчик, решено было назвать будущего потомка Учих именем Саске, в честь родственника Мадары, который скончался много лет назад. Мадара умер уже почти год назад, но все люди, которые были непосредственно с ним связаны, будто цеплялись за память о нём и никак не хотели терять с ней связь. Вероятно, потому что Мадара для всех был словно отцом, самым старшим, был для всех домом: родным и уютным, куда хотелось возвращаться из раза в раз. Его портреты были развешаны по всему офису в золотых рамах, и проходя мимо них можно было остановиться вблизи на пару минут и смотреть в его глаза, будто задаёшь какой-то волнующий тебя вопрос, а Мадара с холста ответит тебе на все, что тебе надо. Он или одобрит твою идею, и ты пойдешь дальше, или же раскритикует твою идею, но в тоже время каким-то магическим способом подкинет тебе новую, за которую ты, исходя из своего желания, сможешь или взять себе и обдумать, или же отложить на более длительный срок в своей черепной коробке для обдумывания на «потом». Обито часто сидел в своём кабинете и смотрел на лицо Мадары, который будто наблюдал со стены и часто мысленно с ним разговаривал. Делился какими-то новостями или же планами, и ему от этого становилось как-то спокойнее, словно ему до сих пор не хватало его надзора или же одобрения в любом начинании. Но как бы то ни было, он почему-то был полностью уверен, что покойному мужчине точно бы понравился его будущий подарок на день рождения. Часто Обито разговаривал с ним насчёт Изуны, иногда чувствовал какой-то приступ вины, досконально рассказывая как Изуна себя чувствует и что делает, по словам Цунаде. Обито говорил, а Мадара молчал, не отвечал ему ничего, будто Обито пришёл к священнику на исповедь и пытался очиститься и доказать ему, что он сделал действительно всё возможное — всё то, что было в его силах ровно до этого момента. Они с Какаши установили традицию — навещать Изуну в больнице два раза в неделю: во вторник утром и в пятницу вечером. В другие же дни изредка к Изуне наведывался Шисуи и Кагами, которые за последнее время так сдружились и спелись, что даже съехались и уже жили вместе в апартаментах в спальном районе. Почти год прошёл и практически у всех постепенно стало всё налаживаться, осталось только дождаться выздоровления Изуны, и тогда окончательно можно поставить запятую в этой истории и спокойно себе существовать дальше, стараясь радоваться жизни. You're no immortal Время после похорон выдалось для всех крайне тяжелым: были и слезы, и срывы, спасательные операции и много скандалов, но каждый раз они успокаивались все и думали, что же им делать дальше. Это жизнь, как бы грубо это не звучало — есть смерть, есть рождение. Это обязательный процесс, этапы через которые проходят все, и ничего с этим не поделать. Остаётся только помнить и проживать отведённое тебе время после рождения дальше, пока и твоё время не закончится и ты не окажешься похороненным в гробу, или же твоё тело кремируют, а твой прах развеют по ветру на какой-нибудь поляне, на которой совершают свой фотосинтез растения. Да, тяжело, а кто говорил, что будет легко, и нас ждёт только радость на этой земле? Никто. Какаши старался изо всех сил, чтобы создать в их квартире крайне уютную и домашнюю атмосферу: недавно в свой выходной, пока Обито был на работе до вечера, съездил в IKEA и купил декорации для дома. Притащил два пакета вместе с ёлкой, которая лежала в багажнике его машины, и стал украшать их жилплощадь. Средних размеров ёлка стояла в углу, увешенная различными огоньками, разноцветными шарами; декоративные светильники поставил в укромных углах и включил их, заказал ужин в каком-то китайском ресторанчике и ожидал, пока же Обито наконец вернётся домой. Новый год не за горами, что-что, но праздник за год они заслужили сполна. Открыл бутылку мускатного вина и разлил по бокалам. И не прогадал: впервые за десять месяцев он увидел тёплую улыбку своего мужчины, пока в заднем кармане брюк его ожидало кольцо. Он решил сделать ему предложение. Не знал, нужно ли вставать на одно колено, поэтому скромно, пока Обито отвернулся на свой вызов в кармане пальто, поставил коробочку на стол и смотрел за реакцией Учихи. Сначала Обито завис, хлопал глазами и, кажется, не мог произнести ни слова, а после произошло то, чего никто из них двоих не ожидал. Он сел и начал плакать, сжал дрожащими руками своё лицо, и его тело затряслось в очередном рыдании. Сначала Какаши проклял всё на свете и успел уже посчитать себя конченым дебилом, который выбрал для данного шага неподходящее время, но, вскоре, когда руки Обито наконец вернулись на стол и крепко сжали руки напротив, поднесли к своим губам, поцеловавшим его пальцы, он с покрасневшим лицом от слёз радости и ещё чего-то выдавил — конечно, да. Какаши тогда и сам стал рыдать, как маленький ребёнок, от радости, вскочил и сжал Обито в своих объятиях, и, постояв так пару мгновений, они наконец обхватили пальцами бокалы и, чокнувшись ими, выпили залпом до дна. За этот год они прошли столько вместе, что стали друг для друга действительно настоящей семьёй, которой так им двоим не хватало. Оставалось, как уже упоминалось, дело за малым — чтобы Изуну выписали, и всё вернулось в свою степь. Изуне стало значительно лучше, и его должны были выписать домой, конечно, с учётом посещения терапевта пока в минимальном количестве времени — в виде двух лет, и если нужно будет для поддержки стабильного состояния ему будет выписана медикаментозная терапия до определённого времени. I won't let them Изуна практически был со всем этим согласен, спокойно просиживая большую часть своего свободного времени в библиотеке Цунаде и прочитывая одну книгу за другой, он даже начал улыбаться больше и спокойно уже говорил обо всех вещах в своей жизни, но одну маленькую деталь, вне зависимости от договоренности о полном доверии со своим терапевтом, всё-таки утаил при себе. Не посчитал нужным рассказывать, оставил для себя свой кусок внутри, намереваясь ни за что не отказываться от той части себя ни при каких обстоятельствах, но для этого, для начала, ему надо было ознакомиться с огромным количеством литературы, чтобы убедить себя, точнее, дать себе гарант и полную уверенность в своей адекватности и идее, которая никак не хотела покидать его голову. Портрет он тоже настоял оставить себе, объясняя этот факт тем, что именно портрет его покойного брата послужил начальным этапом на его пути к выздоровлению и заметным прогрессом в его восприятии реальности.Он читал множество книг, связанных с медициной и формакологией, для одной простой вещи. Чтобы понять связь. После, заказал в интернете множество книг о мифологии и эзотерике для домашнего чтива, чтобы разобраться что же именно с ним было и почему. Цунаде сначала скептически относилась к такому погружению в литературу, назвав это желанием изолироваться от реального мира и погрузиться в свой собственный, но, не замечая никаких побочных эффектов, успокоилась. По крайней мере, человеческая психика настолько сложна, что никто и никогда не сможет полностью её понять и сказать, что именно правильно и более необходимо для улучшения эмоционального состояния пациента на данный момент. Если ему это сейчас нужно, как и тогда нужно было рисование — она не имеет никаких причин ему запретить это делать. Изуна же времени зря не терял: он выписывал все, по его мнению, важные моменты на бумагу и пытался сложить необходимую картинку в голове для гаранта в самом себе, чтобы приступить к тому, план чего он вынашивал в себе уже пару месяцев. Но для него ему ещё необходимо стабилизироваться, а пока книги, чаи и анализ всего, что с ним происходило и происходит помогал ему соблюдать полную субординацию к кому-либо. Недавно он словил себя на мысли о том, что жалеет, что не пошёл в медицину, выбрал другую профессию, которая на данный момент его интересовала меньше всего, ведь после всего, что он пережил, его интересы в большей степени стали значительно видоизменяться.Возникло желание расширять узкий кругозор, самообучаться и даже пойти на курсы по анатомии человека, чтобы понять некоторые вещи. Особенно его стала интересовать психика человека, что в принципе неудивительно: ты пробыл почти год в заключении психиатрической больницы, и было бы крайне странно, если бы тебе не захотелось понять, как это всё работает и почему. Он вспоминал Тобираму, который будто заранее подготовившись к жизни, выбрал правильную степень развития и своей профессии, а отставать от него никак не хотелось, особенно с того момента, когда он понял насколько глуп был. Если бы он тогда много лет назад выбрал медицину, вероятность психологического упадка от сильного стресса и обстоятельств у него была бы значительно ниже, и он вряд ли бы впал в такое состояние, смотря на того же Сенджу. Хотя бы потому что в больнице оказался он, а не его бывший спутник жизни. Поэтому время надо направлять в нужное русло и, в отличии от его покойного брата, он понял истину, которую не понял Мадара, умерев раньше того момента, чем это понял. Нужно инвестировать не в машины, не в рестораны, не в людей вокруг, которые принесут тебе пользу — нет. Инвестировать нужно в себя и только в себя. Тобирама это понял задолго до него, а Изуна и Мадара нет. Хашираму в счёт не берём, Обито и Какаши тоже подходят под их категорию, как и большинство их окружения. Всё это того не стоит, ты у себя остаёшься один, и чем раньше ты это поймёшь, тем лучше для тебя самого. Пока не поздно и тебя не похоронили из-за несчастного случая, после которого вся жизнь твоего окружения пойдёт под откос, окружения, которому ты был слишком дорог. И Изуна открывает очередную книгу по названием «Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры.»* и погружается в чтение, пока за большим окном плавно опускаются снежинки.

***

Сенджу выходит из магазина и с улыбкой на лице засовывает чек в свой кошелёк, он договорился о том, что мебель доставят в его дом завтра утром, куда он и съездит перед работой. Домработница звонила ему и оповестила, что Майн накормлен и выгулен, уборка сделана, поэтому у Тобирамы остаётся немного свободного времени перед тем как вернуться в больницу для всех необходимых отчётов. Время перед праздниками обычно в больнице спокойное, самое веселье начинается после них: часто или после алкогольного отравления к ним попадают люди, которые хорошо отпраздновали и отгуляли рождественские праздники, или часто пьяные водители попадают в аварии и после уже попадают к Тобираме; или пешеходов сбивают те самые водители, но пока вызова не было, и Тобирама решил прогуляться немного по старому городу, зайти в Старбакс, взять себе чай-латте и посмотреть на людей вокруг. За весь прошедший год он разве что два раза выходил и позволял себе отвлечься от всей этой рутины, потому что был занят спасением человека в палате, за жизнь которого он так отчаянно боролся. И сейчас, когда бороться уже по сути не за чем, не осталось никакой причины — оставалось только ждать чуда. И он, всё-таки переборов своё чувство долга и привычки, на хоть какое-то время приказал своему мозгу отдохнуть. Дорожки в старом городе из кирпича были крайне скользкие, что и не удивительно, ведь, несмотря на посыпанный сверху на них песок, были покрыты тонким слоем льда, который придавал им ещё большее скольжение, за счёт плавно опускающегося на них снег. Несмотря на праздничные и выходные дни — людей в старом городе было множество. Парочки ходили под руку и внимательно осматривали красивые, старинные здания, которые в большинстве случаев хранили в себе отели для приёма в себя туристов, решивших наведаться в столицу и перекантоваться тут парочку дней. Огромную площадь украшала ёлка, которая, несмотря на дневное время суток, светилась красными и зелеными неоновыми лампочками. Люди останавливались там на пару мгновений и с придыханием ловили глазами эту красоту, пытаясь сохранить полученные впечатления от красоты города в своей памяти, а после доставали уже телефоны и просили своих спутников сфотографировать их на фоне какого-либо здания, или же на расстоянии вытянутой руки; останавливались рядом со своим спутником и делали фото их самих на фронтальную камеру. Дверь в кофейню оповещает бариста о вошедшем новом госте коротким бренчанием колокольчика, и Тобирама слышит, как его приветствуют. Народу в этом заведении, как обычно, навалом в старом городе, все норовят согреть себя изнутри тёплым напитком или купить кружку-сувенир с названием города, которая может послужить отличным пополнением своей коллекции, трофеем путешествия или же стать прекрасным подарком кому-то из близких на Новый год. В кофейне тепло — отопление тут отличное. Множество различных быстрых перекусов лежат на витрине и выглядят аппетитно.       — Здравствуйте! Что желаете? — симпатичная девушка около кассы смотрит на Тобираму с улыбкой и чуть подаётся вперёд. Мужчина смотрит на меню, которое мелками расписано на огромной чёрной доске у стены, также украшенной рождественской тематикой. Взгляд останавливается на новых видах чая-латте с имбирём и тыквой, и выдаёт:       — Мне, пожалуйста, чай-латте с тыквой, — он улыбается в ответ и достаёт бумажник. — С собой, пожалуйста. Девушка что-то выбивает в своей кассе:        — Что-то ещё желаете? Может хотите попробовать нашу яблочную шарлотку с изюмом и курагой? Тобирама задумывается на пару мгновений и поворачивается в сторону пирога, и, наконец, обратно:       — Да, дайте с собой два кусочка, пожалуйста.       — Хорошо. — девушка вводит комбинации и задаёт следующий вопрос: — Ваше имя? — берёт стаканчик и чёрный маркер, чтобы аккуратно написать имя покупателя на белом стакане с зелёным логотипом кофейни.       — Тобирама. — он контрольно улыбается в ответ, и наконец достаёт карту, чтобы расплатиться.       — Спасибо, Тобирама, ожидайте свой заказ в другом конце зала. С рождеством! — она выбивает чек и протягивает его.       — Спасибо, и Вам того же. — он усмехается тепло и кивает. Пока его заказ готовят, Тобирама проходит мимо множества людей и решается подойти всё-таки к этой полке с кружками. Смотрит на них, после протягивает руку к предмету и вертит его в руках. Красивая кружка, и стоит прилично. Интересно, Мадара бы собирал кружки? Ездили бы они в путешествия и привозили бы в их дом эти кружки, ставя бы на полку, а после пили бы с утра из них утренний кофе, каждый день из новой, погружаясь в воспоминания от поездки в страну, в которой они её и купили. Надо бы спросить у него, правда же интересно.       — Тыквенный пряный чай-латте для Тобирамы и два яблочных пирога с изюмом и курагой готовы. Спасибо! — слышится голос какого-то юноши. Тобирама ставит на место кружку и с лёгкой улыбкой возвращается за своим заказом. Выходит наружу и отпивает первый глоток напитка, щурясь от яркого солнечного света, который внезапно стал озарять своими лучами площадь. Такое хорошее настроение почему-то: впервые за долгое время лёгкое и не давящее. Он держит в руках бумажный пакет и идёт в сторону больницы, пока мимо него проходят люди, которые о чём-то разговаривают между собой на других языках. Некоторые улыбаются друг другу, некоторые хмурятся или смеются — такие разные и живые. Как бы он хотел вот также идти с Мадарой по площади и разговаривать о чём-то своём, непринужденно и спокойно. Смеяться. Но... Он резко хмурится, несмотря на всю устоявшуюся картинку будущего в его голове, которую он сам того не понимая возвёл в чёткую систему представления о том, как должно быть — есть одно «но». Это Изуна. Это одна большая проблема. Он испытывает множество эмоций, которые прямо противоположны ему, и это служило одной из значительных причин, которые знатно давят ему на голову. Это сложно объяснить. Он понимает, что чувствует вину, что ему надо извиниться перед ним за всё, или хотя бы извиниться за тот вечер, но с другой стороны не понимает, как ему объяснить причину своего поведения. Ну, то есть, вот он придёт, и, получается, ему надо начинать объяснять с какого именно момента? И нужно ли это? То есть, Изуна, извини меня, за то, что я сделал и сорвался на тебя, потому что… Что? Потому что я всё это время вытаскивал твоего брата с того света, которого до этого похоронил? И эта мысль у меня появилась когда ничего не понимал, но единственное чем я руководствовался — так это то, что его надо спасти? Или: Изуна, понимаешь, я всю жизнь любил твоего брата, но дал ему спокойно жить, а ещё был момент, в котором он ко мне полез по пьяне, и мы чуть не переспали, но ты не переживай, я тогда ударил его и отпихнул, но потом узнал, что он не перепутал никого? Я любил тебя искренне и приучил себя не лезть в жизни других, но что-то пошло не так. И это не только моя вина. Или: Изуна, из-за меня в тот вечер Мадара разбился, потому что я хотел поговорить с ним, когда всё узнал и решил уже раз и навсегда, что делать и как с этим жить, но у него отказали тормоза, потому что он из-за своей усталости от жизни сам не досмотрел. То есть, что выходит из этого: либо я подставляю себя, и Изуна считает меня уродом, который врал ему всю жизнь, что не так. Никто не запрещает никому любить другого человека, но, получается, это всё равно плохо? Потому что я всё равно это сделал? Или я подставляю Мадару, который будучи живым, полез к парню своего брата хрен пойми зачем? Или: Изуна, я из-за сильного чувства вины спивался год и не знал что делать со всем этим, а твои истерики меня довели? Но когда я старался тебе помочь, ты меня не слушал и продолжал убиваться, что является нормальной реакцией человека? В любом случае звучит как-то крайне проблематично. Но извиниться стоит. Ему правда жаль, он не должен был трогать его тогда, но ничего уже не изменить. Больше всего Сенджу в глубине души желал, чтобы Мадара очнулся и в то же время боялся, ибо как ему объяснить всё это — он понятия не имел. Но признаться Мадаре, что из-за этого Изуне было плохо, он боялся больше всего, потому что именно Мадара всегда знал и надеялся на то, что на Тобираму можно положиться не смотря на всё — он будет молчать и сохранит их секреты. И это эгоизм, но в тоже время по другому он не мог. Поэтому он нарушил обещание только косвенно… Но. Выбирая между данным обещанием Мадаре — заботиться в любом случае об Изуне, и своим — заботиться о Мадаре, вытащить его, цепляясь за его жизнь, и обещанием, данным своей матери — он выбрал своё. Он не мог допустить, чтобы тот умер или продолжал страдать. Он выбрал даже не себя, он выбрал Мадару, не думая о себе, собственно говоря, вообще. Он не думал о своей жизни, лишь фантазировал, как романтик, как тогда в детстве, когда веришь в Санту, но по факту. Он предал Изуну и себя, и всю свою жизнь, руководствуясь лишь тем фактом, что врачи должны спасать людей вне зависимости от обстоятельств и причин. Он должен выполнять свой долг. И он выполнил его, как его и учила мать. Он выбрал жизнь другого человека взамен своей и других. И сейчас, когда он наконец дошёл до финишной прямой, что делать дальше — он не имел никакого понятия. Он слишком любит этого человека и, конечно, по другому быть и не может, он отпустит его. Не будет же он держать его на цепи, зная Мадару и его блядскую жертвенность, в которой они с ним очень похожи: он выберет Изуну и уйдёт, и вряд ли когда-нибудь посмотрит на Тобираму ещё раз. Но Сенджу хотя бы останется один с чувством выполненного долга, ведь ему не привыкать жертвовать собой ради других. На себя он может и найдёт время когда-нибуь. В своих фантазиях, где они с Мадарой идут, улыбаясь друг другу по площади, и всё хорошо, в то время как суровая реальность отсчитывает часы к пробуждению Учихи. Нет, сказать всё-таки надо. Он резко останавливается и меняет курс своего направления в другую сторону. Та самая жертвенность, которую ты так ненавидишь в Учихе всё-таки охватывает тебя с головой, и рано или поздно Мадара очнётся, а ему надо хотя бы попробовать поговорить с Изуной. Иначе когда он проснётся, времени будет крайней мало. Сенджу подходит прямо к больнице Цунаде, поднимает свою голову в сторону больших потрепанных букв, от которых облупилась тёмно-синяя краска. «Частная психиатрическая клиника Цунаде». Он сверяется ещё раз с адресом в своём телефоне, который ему скинул Обито, без слов, просто тупо адреc, и наконец тонкие пальцы сильнее сжимают его телефон. Внутри не то чтобы волнение, просто тело всё еще потряхивает изнутри. Это такая странная дрожь, такая специфическая, которую сложно описать словами до того, пока она не начинает расползаться скользкой волной по твоему позвоночнику, сразу в обе стороны — в голову и в сторону ног. Тобирама выдыхает, телефон ставит на блокировку и, наконец, направляется в сторону больницы. Им надо поговорить. Обо всем. Ему нужно сказать. Нужно признаться. Нужно же?       — Да ладно тебе, Тобирама. — он слышит в голове ироничный смех своего покойного отца, который словно издевается над ним. — Неужели ты хочешь продавать своего папочку и не быть таким эгоистичным дерьмом, каким я тебя растил? Видимо я тебя плохо воспитал всё-таки, раз ты продолжаешь променивать себя на других людей, или в твоём понятии это нормально? Тобирама мотает головой и пытается убрать это слуховое наваждение.       — И ты так и останешься один, Тобирама, со своей жертвенностью, никому не нужным куском слабого говна. Мне стыдно за то, что ты мой сын, надо быть как Хаширама, брал бы с брата пример! Вот это человек вырос! Таким я всегда и хотел видеть своих сыновей. А ты как был маленьким убогим ребенком, так им и остался!       — Заткнись. Ты умер и гниёшь в земле, ты даже мать не смог спасти, не тебя меня учить жизни, урод. Буцума стоит в его голове у стены со скрещенными руками у груди и смеётся.       — Малыш, твоя мамаша не такая святая, как тебе кажется, она та ещё сука. Вечно пыталась слишком много думать и лезть туда, куда не надо, думая, что она что-то понимает в этой жизни, но по сути не понимала ни черта. Если бы понимала — ты бы не вырос таким убогим и слабым. Мало я тебя бил в детстве, надо было больше пороть, может бы тогда из тебя выросло бы что-то толковое. Тобирама делает глубокий вдох, глубокий выдох и, сжимая челюсти, сжимая телефон, идёт дальше. Это лишь его нездоровая часть отговаривает его от адекватного восприятия реальности, ну не поселился же его отец в его голове, ну это точно бред какой-то. Буцума давно мёртв. Точка. Осознание того, что ты сделал, иногда приходит сразу у некоторых людей, иногда через день или два, иногда через неделю. У другой категории осознание всего может прийти через месяц или два, максимум полгода, в течении которого человек или понимает, что сделал, или начинает понимать. У некоторых людей осознание приходит через год или два, в один день, резко, волной. А у Тобирамы было странное состояние. После той аварии его сознание, эмоции и восприятие жизни разделилось на «до» и «после», но полного осознания в течении года не последовало в принципе. Состояние «до» погружало его в желание напиваться каждый вечер и лежать пластом, обняв щенка за его живот, состояние «после» заставляло его вставать каждый день, который становился заезженной кинопленкой, и выполнять механические действия каждый день, чтобы вернуть к жизни человека, в аварии которого он винил себя. Тогда, в тот день, он не думал ни о чём — ты стоишь, смотришь как дорогой тебе человек летит мимо тебя в машине, которая кубарем проносится по дороге, и твои мысли заглушаются, становятся лишь белым шумом. Ты в тот момент ловишь в своей голове лишь одну мысль, последнюю, цепляешься за неё своими пальцами, как за спасательный круг, за единственный рычаг, за который ты можешь всё ещё держаться. И единственное о чём ты думаешь, как бы человек, который умирает на твоих глазах, остался жив. И ты делаешь всё возможное, чтобы помочь ему. Всё, что угодно, ты умоляешь кого-то прийти к тебе на помощь, но никого нет. И тогда, когда ты полностью отдаешь себя взаймы кому-то, то в тот день ты теряешь себя, свое нутро, разделяя себя на «до» и «после». Именно в тот самый момент ты ненавидишь себя за слабость, от чего ты чувствуешь себя таким одиноким, за беспомощность, потому что ты ничего не можешь сделать — ты презираешь себя в тот момент за свои же эмоции и ты делаешь выбор. Целенаправленно отказываешься от своей слабой эмоциональной части, которая так отчаянно пытается увидеть мертвую мать тогда и просит ее о помощи, просит ее не оставлять тебя, вытаскиваешь Мадару из машины, крича и плача, умоляя всех на свете — лишь бы он был жив. Тогда ты полностью отказываешься от себя. Как отец и говорил — эмоции — это твоя слабость, от который ты стараешься отказаться. И выходит, что твоя та самая вторая часть"после» — после криков, после твои окровавленных рук, которыми ты пытаешься сделать массаж сердца, которыми ты убил еще одного человека. Ты вытираешь свое лицо кровью Мадары и теряешь себя полностью. Эмоции, а кому они нужны? Ты был эмоциональным, был человечным, жил для других, жил все время глубоко внутри себя, стараясь быть счастливым, но каков итог? Ты улыбаешься тогда, в один момент твое сознание полностью разделяется на «после», насмехаясь над слабым Тобирамой, над жалким мальчиком, который потерял сначала мать, после пациента, теперь еще и человека, которого он любил, и твое лицо будто от сильного жара плавится, стекает по твоим мышцам, капая на пол, и ты улыбаешься одной лишь улыбкой, ведь становится так смешно от себя самого внутри, от того самого мальчика, который с криком, сжимая свои уши, забился в самый дальний угол твоего сознания, плача и крича. Он кричит и плачет. Взгляд становится стеклянным, улыбка хоть и натянута, но такая легкая и искренняя. Ведь ты уже успел дойти внутри до своего шкафа с лицами и примерить то самое, то подходящее, которое не даст кому-либо увидеть тебя настоящего. Того ребенка, который рыдает в углу.       — Долго ты будешь ныть? — Он стоит и смотрит на мальчика, который сидит в углу и сжимает фотографии людей, которые ему дороги. — Посмотри на себя — ты жалок.       — Ты похож на девочку. Это некрасиво. Сколько можно ныть, ныть и ныть? Ты думаешь, твои слезы кому-то помогут? Посмотри на себя. Ты мне противен, соберись. Ты думаешь, можно себя вести так?       — Ты становишься похожим на подростка, Изуна. Это некрасиво. Это выглядит по-уродски, ты же не женщина-подросток, Изуна. — Ты мне противен. Соберись. — От тебя нет поддержки, что ты вообще понимаешь? У меня умер брат, не у тебя. И вместо того, чтобы быть рядом со мной, проживать этот период вместе, я слышу от тебя только упреки и вижу в твоих глазах ярко выраженную неприязнь. Ты не понимаешь ничего. Ты стал другим. Что с тобой? Где ты, когда ты мне так нужен? Посмотри на меня! Посмотри! — Ты мне противен. Сколько можно рыдать, сколько можно ко мне лезть, ты стал истеричным, Изуна, ты стал, как ребенок. Ты думаешь, можно себя вести так? Одному только тебе плохо? Отойди, не трогай меня, не говори со мной, не смотри. Нет, не бросай меня, пожалуйста. Не оставляй меня одного. Я не справлюсь один. И тогда что-то потухает, и происходит один интересный момент. Будто жизнь одного человека показывается в образе двоих — Тобирамы Сенджу и Изуны Учиха. Состояние одного человека, разделенное на двоих. Изуна был отражением Тобирамы, точнее того, что в тот день Тобирама в себе закрыл, и поэтому, смотря в глаза своей же слабости, она его так раздражала. Это страх, страх признать самому себе, что ты такой же, ты просто надел маску, отвел внутреннего ребенка в угол. И именно поэтому в какой-то момент ты, сам того не до конца осознавая, попадаешь в тягучую смесь внутри чувства вины, сожаления, злости, какой-то радости что ли одновременно, которая отображается на лице контрольной улыбкой, пока ты сжимаешь свои уши руками и пытаешься не слышать никаких шумов больше, пытаешься не прислушиваться ни к чему, не слышать самого себя и не видеть, как в твоей голове постепенно твое существование начинает заполняться еще одним человеком, после приходит к вам в гости еще один, и еще один — и вас в какой-то становится слишком много. Слишком мало место для такого количества народа и в душе, и… В голове. И ты упиваешься алкоголем по ночам, пытаешься бежать от самого себя и всего, что так медленно следует за тобой, словно волна из песка в пустыни, куда ты умудрился ступить свободной ногой, и тебя медленно начинает засасывать вовнутрь. В самую глубину, и ты умоляешь тебя не трогать, не говорить с тобой на повышенных тонах, затыкаешь свои уши сильнее и понимаешь, что ты больше не справляешься. Ты одолжил себя взамен на возможность спасти любимого и близкого человека, не думая в тот момент ни о чем кроме того, как же тебе это сделать, а теперь ты не знаешь, как вернуть себе свое же одолжение в виде себя обратно. Мозг и психика человека — эластична, как бы грубо это не звучало, она приспосабливается к любым изменениям внутри, к целенаправленным особенно, видоизменяя свою конструкцию и выдавая тебе будто твой новый код, который машинально переписывается, и ты не всегда успеваешь сразу к нему приспособиться, принять в полной мере и осознать, что если ты заменил нолик единицей, то весь код программы, по сути, уже становится совершенно другим. И как поменять эту единицу на ноль опять — это уже один большой вопрос. Как поменять обратно все так, чтобы вынужденные изменения во внутренней программе вернулись в свое прежнее русло и гармонично влились в твою душу и голову? Тобирама смотрит на больницу, выкуривает сигарету, которую плотно сжал своими зубами и делает пару шагов навстречу неизвестному. Он походит к рецепшену за пару минут и сразу в нос ударяет этот специфический запах больницы, вне зависимости от того, новая она или же старая, она, в отличии от обычной, всегда будет иметь свой специфический запах, который будет раздражать твои рецепторы обоняния. Всегда. Особенно человеку, который половину своей жизни провел именно в таких заведениях. И научился различать в любом, даже крошечном изменении в запахах, которые стали уже частью тебя. В психиатрических больницах, на странность, пахнет какой-то затхлой вонью с примесью скрытой вони от дерьма, боли людей, запах старости, медикаментов, пропитанных потом простыней, черного обычного чая, который разливают и подают пациентам с утра, и болезнью. Он не знает как охарактеризовать запах болезней психического спектра более правильно, чем «вонь». Этот запах будто клеймом оседает на людей, находящихся тут, будто впитывается в стены и становится самой больницей. И даже ароматизаторы, даже цветы. расставленные вдоль коридоров и в кабинетах для занятий, не могут подавить этот запах. Он будто становится чем-то естественным, его невозможно выветрить и искоренить уже ничем.       — Добрый день. — Тобирама подходит к девушке, которая только что мило беседовала с каким-то мужчиной в халате, прерывая их разговор о чем-то своем, и пытается улыбнуться. — Я пришел проведать Изуну Учиху, скажите, где именно я могу найти его. Если я не ошибаюсь, его лечащего врача зовут Цунаде, — почему-то странная дрожь начинает одолевать его руки, и он непроизвольно сжимает их в кулаки прямо в свои карманы, впивается ногтями в кожу на ладони, лишь бы поскорее она прошла, но от сжатия рук его словно начинает трясти еще сильнее. Странное волнение. Девушка, наконец, поворачивает к нему свою голову и проводит взглядом по его лицу, всматриваясь внимательно и кивая, открывает какую-то свою программу и просит немного подождать: ищет в ней что-то, проводя взглядом по ярко горящему экрану, палец на мышке делает очередной клик, и она берет в руку листочек и ручкой пишет какие-то буквы там. После, наконец, откладывает ручку в сторону и протягивает ему голубоватого цвета листочек.        — Вам по коридору к лестнице и на второй этаж, после позвоните в звоночек во второе отделение, и Вам там скажут, куда идти.       — Спасибо. — Тобирама быстро выхватывает листик, словно если помедлит, то его руки точно начнут ходить ходуном, и, кивая девушке в последний раз, удаляется в сторону лестницы.       — Да не за что, удачи. — девушка удивлённо хлопает глазами и, поворачиваясь к стоящему позади врачу, хмурится и усмехается. — Дерганный какой-то парень.       — С нашей жизнью сложно остаться не дерганным. — мужчина усмехается и поправляет на переносице очки. — Так на чем мы остановились? Девушка прищуривается, на губах появляется легкая улыбка.       — Ах точно, о лоботомии в прошлом веке, продолжай, мне очень интересно, как люди вскрывали человеческую коробку забавы ради, думая, что этим можно хоть как-то помочь. Тобирама уже добегает до второго этажа в спешке, пока мимо него проходят врачи, которые, держа в руках дела пациентов, о чем-то разговаривают друг с другом — каждый идет по своим делам. Больница действительно выполнена изнутри со вкусом, видно сразу: словно женщина одевает своего ребенка в самое лучшее и то, что нравится больше ей, чтобы ребенок всем своим видом радовал ее глаз. Наконец, оказавшись около двери, он подносит палец к этому звонку, нажимая подушечкой на кнопку, и раздается трель. Отходит в сторону немного, ждет, спустя минуту по ту сторону двери слышатся шаги, и вскоре замок поворачивают — огромная железная дверь отворяется, и на него смотрит уставшая пожилая женщина в костюме санитара, сжимая в руках какой-то блокнот. С немым вопросом, словно в ожидании, что Тобирама и сам выдаст ей все, что надо; ничего спрашивать не нужно, тут и так очевидно, что мужчина к кому-то пришел. Тобирама застывает от такого взгляда и, наконец, выдает тихо:       — Здравствуйте, я могу проведать Учиха Изуну? Меня направили сюда с ресепшена, дав мне этот листок, — он протягивает его женщине, но она даже не смотрит на него, лишь отворяет дверь шире и пропускает Тобираму вовнутрь. Отходит в сторону и указывает рукой на диван в холле, по бокам которого стоят два огромных цветка в горшке, окно и кофейный столик — приемный покой.       — Подождите тут, я сейчас уточню и вернусь к Вам. Он выдыхает и кивает, садится. Пока женщина еще не пришла, он вздрагивает и поворачивает голову в сторону окна, и опять видит его.       — Слушай, я тут подумал, а может… - глаза Тобирамы расширяются в ужасе, и он снова мотает головой. Прямо перед ним стоит не кто иной, как Сай и смотрит на него внимательно и с улыбкой, как ни в чем не бывало, пока его кишки вываливаются наружу и с хлюпаньем падают на пол.       — Н-нет. — он мотает головой медленно, и к горлу опять подступает тошнотворный ком, весь выпитый имбирный напиток сейчас выйдет наружу. — Не надо снова, я нормальный.       — Так кто говорит, что нет-то?! — Сай смотрит на него с беспокойством, — я же не говорю! Я просто тут подумал.       — Уйди. — тихо с надрывом шипит Тобирама и с опаской смотрит по сторонам, мало ли кто сейчас стоит рядом и подумает, что он больной какой-то, тут его и оставят. Мадара без него не справится, Данзо точно с ним что-то сделает, как и сказал ему.       — Так вот. — Сай улыбается шире и подходит к нему, пока кровавое месиво остается позади него. Садится рядом с ним на диванчик и закидывает ногу на ногу, пока краем глаза Тобирама видит кусок выглядывающей селезенки. Его сейчас точно вырвет.— Может мы это, убьем Изуну, и дело с концом? Раз у тебя так крышу от вины катает? Не? Ну, а че, есть проблема, из-за которой тебе нездоровиться — нет проблемы. Тобирама молчит и закрывает глаза, пытается дышать ровно. Ему точно надо к Орочимару вернуться, иначе он точно скоро сойдет с ума и все. И просто будет конечная станция.       — Или ты можешь поговорить, сесть с ним в машину и разбиться вместе нахрен, и так сразу решишь и свою проблему? А лучше повтори тоже самое, что с Мадарой — все спишут на несчастный случай, только в этот раз давай без афер, Изуна нам инвалид не нужен. — доносится еще один голос с другой стороны стены, и Тобирама вскрикивает. Прямо перед ним стоит тот самый юноша, который умер на его руках.        — Только тебе не надо будет никому говорить о его смерти, как о моей, потому что, по сути, говорить будет некому. Тобираму начинает трясти и он поджимает губы. Вжимается в диван и обнимает себя руками.       — Пожалуйста, хватит. Не надо. уйдите. Вас же не было так долго…       — Но ты нас убил и это ты виноват. — слышится спокойный голос Сая, — чего тебе стоит убить еще кого-то? Ты же убийца, Тобирама, разве нет? Или ты решил пойти в церковь и покаяться? Думаешь поможет? — Сай достает непонятно откуда взявшуюся сигарету и прикуривает. — Я даже представляю, как это было бы. Святой отец, я согрешил. Да, дитя мое? Рассказывай, я слушаю. Дело в том, что по моей вине умерло два человека, так я еще и мать не спас, отец. Но это еще только начало, святой отец. Я человека похитил и устроил ему фальшивые похороны, так еще и своего парня изнасиловал, и еще я часто думаю, как Данзо с лестницы скинуть, ибо он меня порядком достал уже, Вы понимаете, святой отец, настроение у меня было паршивое. Сколько я Вам должен? Двадцаточку? Больше? Юноша в углу смеется, а Тобираму трясет. Сай затягивается.       — И он такой тебе: ничего, сын мой, с кем не бывает. Дерьмо случается, ты, главное, молись больше и пей меньше. Не мы такие — жизнь такая, иди, сын мой, во имя Господа Бога, аминь. Не, двадцаточки тут, конечно, не хватит, сын мой, понимаешь, кризис и все такое, договоримся на сто баксов — все твои грехи сразу же уйдут. Инфа сотка. С Богом я порешаю, у нас с ним свои мутки. А ты такой — спасибо, святой отец, мне лучше. И он тебе в ответ — да прибудет с тобой Бог. Сай смеется в голос. Юноша в углу смеется тоже. Юморные ребята. Тобирама вскрикивает и дергается, когда его за плечо трогает женщина, которая удивленно смотрит на мужчину, судорожно трясущегося.       — С Вами все в порядке? — женщина смотрит на него с беспокойством. — Вы дрожите, может Вам нужна помощь?       — Н…нет. — Тобирама мотает головой и пытается совладать с дрожью по всему телу, — я просто температурю немного, приболел. Вирус какой-то, наверное, в городе ходит. Я в порядке, просто волнуюсь перед встречей, давно не видел его. Женщина понимающе кивает и наконец отвечает:        — Пройдите за мной, Изуна сейчас в читальном зале, там можно устроить вам встречу. Тобираму опять бьет странная дрожь по всему телу от волнения. Вот и все. Сейчас он все ему расскажет, и дальше будь что будет, по крайней мере, пока Изуну отсюда не выпустят, у него ещё будет время закончить свои дела. Обито точно будет действовать максимально быстро и, скорее всего, его посадят. Изуна сидит и смотрит в книгу перед собой, не отрываясь, пока женщина тихо пропускает Тобираму в читальный зал, после чего тихонечко прикрывает за собой дверь и удаляется по своим делам. Сенджу застывает и не может пошевелиться. Смотрит в спину Изуне, который напряженно смотрит куда-то перед собой. Страшно? Да, очень. Он делает пару шагов, опять останавливается. Еще есть время развернуться и уйти в другую сторону, а Изуна никогда не узнает о том, что Тобирама был тут. Но он все-таки пересиливает свою дрожь и стремительно направляется к одному из столов. Подходит со спины и останавливается, Изуна настолько погружен в чтение, что даже и не замечает того факта, что за ним кто-то стоит.       — Смотри, если ты сейчас его схватишь сзади и задушишь, все может закончиться в один момент, и у вас с Мадарой будет светлое будущее. — тихо говорит Сай где-то со стороны, но Тобирама игнорирует его — он не убийца. Орочимару пропишет ему таблетки и все эти навязчивые идеи от страха перед будущим уйдут сами собой.       — Здравствуй, Изуна. — он говорит тихо, но достаточно для того, чтобы Изуна его услышал. Учиха младший вздрагивает и не поворачивается, просто в какой-то момент его рука останавливается на странице, которую он хотел было перевернуть. Молчит. Тобирама собирается с духом и наконец обходит стол, оказываясь прямо перед Изуной, который поднимает на него свои ясные глаза. Странно, обычно у пациентов затуманенный взгляд, но Изуна смотрит на него по-другому, и на его лице никаких эмоций. Он не узнает его? Вскоре губы его из сплошной линии растягиваются, а бровь ползет вверх, взгляд становится каким-то таким странным, непонятным. Зрачки сужаются и на губах появляется холодная улыбка. Он поправился, выглядит хорошо, даже здорово и очень сдержанно. Что-то в нем очень сильно изменилось — изменился взгляд. Он скользит по Тобираме с головы до пяток и, наконец, возвращается к лицу. Рука отодвигает книгу в сторону, и он все так же молчит и смотрит на него. Ну, а чего Тобирама ждал, что Изуна бросится ему на шею или накинется на него в истерике в психиатрической клинике? Это было бы глупо после всего, что было. Изуна молчит еще пару минут, напряжение витает в воздухе, а после выдает искусственно радостным голосом, не отрывая пристального взгляда от глаз альбиноса. Deify you They view you as the new messiah You're no immortal       — Ну надо же, сам Тобирама Сенджу явился меня проведать. — он говорит с иронией, словно выплевывая яд. — Какая радость-то, подарок на рождество запоздалый, прямо как я и пожелал в своем письме. — глаза не выражают никакой радости. После он замолкает. Тобирама молчит тоже, взгляда не отводит. — Ну и чего ты приперся сюда? Тобирама сжимает руку в кулак в своем пальто и разжимает. Облизывает губы.       — Какой-то ты нервный, Тоби, — взгляд Изуны подмечает все детали. — Неужели так рад меня видеть, что не можешь совладать с собой?       — Я пришел поговорить с тобой, — Тобирама игнорирует колкие замечания и пытается придать голосу максимально спокойный тон.       — Спустя полгода ты решил поговорить со мной, — Изуна задумчиво накручивает пальцем свои волосы и резко откидывается на спинку стула, помещая свою лодыжку на колено, — нихрена себе. А чего не через год или, не знаю, два?       — Изуна. — Тобирама надавливает на имя интонацией. — Перестань. Изуна усмехается шире.       — Ну, я сам решу, когда мне что-то там перестать, хотя я ничего и не начинал, вроде как. — он задумчиво отводит взгляд в сторону. — Нет, мне правда интересно, а чего не через год? Тобирама выдыхает:       — Я не мог раньше… — запинается. Боже, как же трясет. Изуна молчит и ждет ответа. — Не мог раньше собраться с мыслями и прийти. Я хотел извиниться перед тобой за все и поговорить о…       — Извиниться? — Изуна его перебивает. После резко меняет позу и, наконец, опускает руки на стол и подвигается вперед. — За что, Тобирама?       — За…— он опять запинается, но продолжает. — За все, я не хотел всего этого, но так вышло что…       — Продолжай. — Изуна кивает.       — Этот год был для всех очень тяжелым, мы все очень устали, и случилось много чего, и я…       — Ну да, мой брат умер, ты не смог его спасти, я поехал крышей, ты меня оставил одного, потом вернулся, вел себя странно и меня изнасиловал, я покончил с собой, меня откачали, и вот я тут — действительно, случилось дохуя. — Изуна говорит спокойно, и улыбка все также играет на его губах. — За что именно ты хочешь извиниться?       — Изуна, послушай, мне правда очень жаль, но ты должен кое-что знать. Извини меня. Я сожалею, я правда сожалею, мне было тяжело очень, и я просил тебя не закатывать те истерики, и все это время я не мог себя простить за это. Я спивался и мне казалось, что я…       — Какой ты бедный и несчастный, ты думаешь, мне легко было, Тобирама? Это мой брат умер, а не твой! Твой живет со своей шлюхой — у них дочь родилась, ты вообще понимаешь, что ты сейчас несешь? — Изуна сжимает кулаки до боли и переходит на повышенные тона. — Или ты долбоеб?       — Изуна, мне правда жаль, что я тебя оставил одного, я натворил много дел и я прошу у тебя прощения. Но мне надо тебе кое-что сказать, и ты…       — Хорошо, я понимаю. — Изуна улыбается и кивает. — Я тебя очень люблю и мы со всем справимся, мы же семья, да? — его глаза такие светлые и теплые. Тобирама застывает. Что? Так просто?       — Д-да? — единственное, что может выдавить из себя Тобирама от полного шока. Изуна смеется, а после поднимает свои глаза и смотрит на него с отвращением. Ярко выраженным.       — Ты это хотел услышать? Вот так вот просто — ты пришел, и я извиняюсь! И что дальше? Все забыли, и живем дальше? Да пошел ты нахуй со своими извинениями, Сенджу! — Изуна вскрикивает. — Мне они не нужны, больше нет, тогда нужны были, полгода назад нужны были, еще три месяца назад нужны были, а сейчас они для меня значат ровным счетом тоже самое, что извинения твоего брата. Ты ничем не лучше него, вы оба — два моральных урода, которые думают только о себе и о своей выгоде, прикрывая свое дерьмо какой-то своей истиной. И меня воротит и от него, и от тебя, мне хочется отмыться от того факта, что и я, и Мадара как-то были с вами связаны. Это же надо было так проебаться нам обоим и жить с таким дерьмом, как вы оба.       — А я говорил тебе, надо было придушить его, и дело с концом. — мотает головой Сай, стоя позади Изуны. — Или хочешь, я сам это сделаю?       — Я понимаю, что тебе тяжело, Изуна, и ты злишься на меня, и…       — Злюсь? — Изуна шипит. — Нет, милый, я на тебя не злюсь, злюсь — это мягко сказано. Злюсь я на себя, за то, что потратил столько лет своей жизни на тебя, а от тебя меня воротит. — он наконец успокаивается и откидывается на спинку опять. — Еще что-то? Тобирама молчит и уже триста раз успел пожалеть о том, что решил сюда прийти. Выдыхает и собирается с мыслями, он заслужил, да, все это он заслужил.       — Изуна, твой брат, он… Мадара не… Его опять перебивают уже громче.        — Не смей. — Изуна выглядит так, словно он сейчас накинется на Тобираму и попросту убьет его. — Не смей произносить имя моего брата вслух! Он мой брат, и ты нихрена не знаешь про него. Я ничего не хочу слышать.       — Точно надо было избавить от него, ты все еще со мной не согласен? — Сай подходит ближе к Изуне и обнимает своими синеватыми руками его шею. — Давай!       — Мадара, он не у…       — Убирайся, Тобирама. И чтобы я тебя больше никогда не видел — ни здесь, ни где-либо еще, — Изуна говорит тихо. — Если я тебя увижу еще раз в своей жизни, клянусь, я не знаю, что я с тобой сделаю. Но я знаю точно, изнасилование тебе покажется самым лучшим из всего, что я с тобой сделаю. — он говорит это с улыбкой на лице, такой счастливой. — а теперь пошел нахуй отсюда. Ему не дали сказать. Может и не стоит тогда говорить? Но Тобирама пытается еще раз, последний раз и уйдет после этого и действительно больше не вернется.       — Изуна, я правда тебе должен сказать о… Прости меня еще раз. Но я должен.       — Пошёл вон. All my devotion betrayed Тобирама сжимает руки в кармане сильнее и молча удаляется в сторону двери, пока ликующий Сай уходит прямиком за ним.       — Жалко, конечно, что мы его не убили, но смотри, зато теперь твоя совесть чиста и ты действительно пытался, может сами Боги тебе дают второй шанс на счастливую жизнь, м? Изуна проводит взглядом его удаляющуюся спину и фыркает, когда слышит, как дверь тихо захлопывается за ним. После выдыхает и, сглатывая, тянется рукой в сторону книги и закрывает ее. Сегодня он читать больше не будет. Надо прогуляться с другими пациентами во дворе и подышать свежим воздухом.       — Ну как, повидались? Хорошо прошло? — женщина окрикивает у выхода и смотрит на него с беспокойством.       — Относительно, но спасибо Вам за помощь. Надеюсь, он скоро поправится. — Тобирама выдавливает из себя улыбку и наконец прощается. Выходит на улицу держа пакет и выдыхает. Стало немного легче, по крайней мере, он попытался и извинился, а пока времени оставалось совсем немного, он все-таки решается позвонить Орочимару. Если такие галлюцинации будут преследовать его каждый раз от сильного волнения, ничем хорошим это точно не кончится. Набирает номер, слышатся гудки и трубку берут после третьего.       — Слушаю. — Орочимару говорит спокойно.       — Здравствуйте, это Тобирама, — альбинос запинается на пару мгновений.       — Добрый день, Тобирама, — голос заметно теплеет. — Как Вы себя чувствуете, давно мы с Вами не виделись, что-то случилось?       — Простите, я не мог… — Тобирама запинается.       — Все в порядке, всем нам нужно время, я все понимаю. — Тобираме кажется, что Орочимару улыбается в трубку, судя по голосу. — Рад, что Вы позвонили мне наконец.       — Я могу прийти к Вам на прием? Я бы хотел возобновить терапию.       — Да, конечно, когда Вам будет удобно? — на другом конце провода слышится какое-то копошение и шум наливающейся воды в стакан.       — Если есть возможность, то я бы пришел сейчас. — Тобирама говорит скромно и неуверенно. — У меня выпали свободных пару часов, если Вас, конечно, не затруднит.       — Сейчас, подождите минутку, — Орочимару говорит спокойно, и слышится, как он идет в сторону и берет что-то в руки, листает блокнот. — Да, через полчаса Вам будет удобно?       — Спасибо, да, я буду.       — До встречи. — Тобирама кладет трубку и сверяется со временем, по крайней мере он хотя бы возьмет нужные ему таблетки, посоветовавшись с врачом, и вернется к Мадаре, а после ему действительно не помешало бы возобновить сеансы, по крайней мере, пока его состояние не улучшится. Орочимару действительно его ждал и, судя по выражению лица, был рад его видеть. Тобирама зашел в знакомый ему дом, в котором он уже столько времени не был, и какая-то тоска навеяла на него. Он сразу увидел себя, когда-то сидящего в том самом кресле, и по телу опять прошла волна странного холодка и какой-то тоски. Он помнит тот день, когда его Данзо и Сарутоби привезли сюда в полной прострации, и он, весь сломленный морально, сидел, сжавшись, именно там, а слезы текли по его подбородку, руки дрожали и все, что происходило с ним тогда, не укладывалось никак в его голове; а все, что стало происходить потом — изменило его с корнем, и от этого становится так грустно. Он проходит и садится в кресло, пока Орочимару предлагает ему чай, кивает ему, пока в голову опять врезаются воспоминания того, как было все до этого. Вспомнить его день рождения, он был другим еще тогда. Таким ребенком и в тоже время таким взрослым, но то, что сейчас стало с ним — это лишь призрачная тень его старого, и он начинает понимать, что скучает по себе тогдашнему. Тогда все было так спокойно и уютно, по-детски мило и по-домашнему. Его называли милым, да и вел он себя, наверно, так — Мадара занимал свое место, Хаширама свое, Изуна был рядом, и все было хорошо, и, вроде как, было счастье. Камин, как и в доме у Орочимару, потрескивал, за окном была вьюга и было так хорошо, но такое ощущение было словно впервые за этот год.       — Ваш чай, — Орочимару ставит аккуратно кружку на столик и, наконец, усаживается в кресло напротив. — Я рад, что Вы пришли ко мне, я Вас ждал. Тобирама пытается улыбнуться и кивает ему. Да, он наверное тоже. Тогда, все эти годы было хорошо, он приходил, они разговаривали и единственный грех, который он совершал, были его фантазии, которые он держал под запретом. А что сейчас? Он не понимает ни кем он стал, ни чем стал, он даже и не заметил насколько сильно изменился и не узнает себя больше. Словно другой человек.       — О чем Вы хотите поговорить, Тобирама? — Орочимару закидывает ногу на ногу и внимательно слушает.       — У меня такое ощущение, что я себя потерял. — он отпивает глоток и хмурится. — Знаете, вот смотрю в зеркало на себя, и вроде внешность осталась той же, но я не ощущаю себя собой. Я словно остался половиной себя и… Это, наверно, звучит как бред, да? Орочимару мотает головой: — Вовсе нет. Продолжайте.       — Я просто… — он шумно выдыхает и подносит ладони, прижатые друг к другу, к губам. — Мне кажется, я что-то делаю неправильно, или вся моя жизнь неправильна, но я в прямом смысле этого слова не ощущаю себя собой. Во мне будто много моих частей, и кажется что-то хочется — я понятия не имею, как мне все собрать в один кусок и перестать их слышать.       — Что Вы имеете в виду под словом «слышать»? — Орочимару кивает. Тобирама молчит и резко откидывается на спинку кресла, смотря в окно. Молчит. Красивые снежинки.       — Я вижу людей, которые давно уже умерли. — опять молчание. — И они мне говорят ужасные вещи и словно издеваются надо мной, я слышу их в своей голове, иногда это доводит меня до истерики от того, что я не могу понять — я схожу с ума или нет. Нормальные же люди не видят мертвых и не слышат их. Вроде как… — он хмурится.       — Кого Вы видите? И что они говорят? — Орочимару берет со стола бумагу и ручку, что-то записывает. Тобирама выдыхает:       — Я часто вижу мальчика, которого не спас, потом второго, который умер в аварии — той, с Мадарой, отца и мать. — он сглатывает. — В основном они мне предлагают убить кого-то, потому что я их не спас, не помог или же просто обвиняют меня в этом. Но я не мог этого сделать, я правда не мог. — он сглатывает и отворачивается. Рука тянется в сторону чая и он отпивает еще пару глотков, сушит. — Мама говорит в основном что-то спокойное, отец обвиняет меня в том, что я слабый и никчемный, что растил меня не таким, каким я стал. И когда они начинают говорить все вчетвером, мне кажется, что я схожу с ума. Или уже сошел. Как Вы думаете? Может мне надо попить какие-то таблетки? Точнее, я бы хотел что-то попить, потому что что-то мне в последнее время слишком невыносимо. Это началось полгода назад, даже больше, и каждый раз, после очень сильных эмоций, они все время появляются и так же бесследно исчезают.       — Я не думаю, что Вы больны, но из-за сильного чувства вины, Вы себя неосознанно доводите. — Орочимару выдыхает и поправляет свои очки. — Я Вам говорил тогда, что Вам необходима помощь, но Вы отказались. Вот результат — то, что Вы пережили, пагубно сказывается на психике, учитывая Вашу историю и чувство вины по отношению к матери, так еще у Вас буквально на следующий день умирает еще двое. У любого бы человека пошел раскол, Вы же не робот. — он смотрит в глаза Тобирамы. — Вам безусловно надо пропить нейролептики, которые будут гасить эти галлюцинации, но Вам необходима терапия, в больнице пока нужды не вижу, без посторонней помощи результат будет, как от ванны и затычки.       — Ванны? — Тобирама переспрашивает, мало ли, послышалось.        — Да, представьте, что в ванна с затычкой — это Вы; вода, которая льется в ванну — это проблемы и переживания, так вот, если возьмете затычку и вставите в кран, вода литься перестанет, но вода все равно никуда не денется и начнет тухнуть. Вот так работают медикаменты, Вы, вроде, не реагируете на проблемы, поступающие в Вашу жизнь больше, но накопленный багаж, который Вас травмировал и продолжает травмировать, уже никуда не денется, он в Вас сидит. Вы можете бегать и заглушать все симптомы таблетками, но рано или поздно это пагубно скажется на Вашей психике, и тогда, к сожалению, никто Вам не сможет помочь. Вы меня понимаете?       — Да. — Тобирама выдыхает громко. — Но это значит, что нам надо все разгребать сначала?       — Боюсь, что да. — Орочимару пытается улыбнуться. — Другого выхода я не вижу.       — А не разорвёт ли меня от этого окончательно, если ворошить старые раны? — Тобирама опять смотрит в окно. Ему почему-то тяжело смотреть Орочимару в глаза. Страшно что-ли.       — Я всегда буду рядом с Вами, когда это будет необходимо, и буду Вас вести за руку во время этого занимательного путешествия. — Орочимару улыбается. — Вам беспокоится не о чем — это моя работа. Вы всегда сможете остановиться и взять перерыв, если больше не сможете выдерживать. Тобимара молчит и кивает. Раз надо, значит действительно надо, по крайней мере, уйти на отдых он сможет всегда. Но это будет лучше, нежели он действительно поедет крышей до того момента, как Мадара придёт в себя — тогда придётся спасать уже самого Тобираму. А он не уверен, что это у кого-либо вообще получится.       — Вы ведёте ещё свои дневники, про которые мы с Вами договорились много лет назад? — терапевт отпивает и сам пару глотков чая. Спрашивает будто к слову, но по факту намеренно. И Тобирама знает это, он ценит этот стиль общения у мужчины, он максимально старается подходить со стороны и не давить на него.       — Да, конечно. Я не переставал, обычно записывал все, если забывал, после, спустя время, но это меня много раз спасало, честно сказать. — он тепло улыбается, вспоминая свои дневники из черной кожи, которые хранятся в ящике его квартиры.       — Отлично, тогда, думаю, возьмите свой нынешний на следующий прием. Обговорим. В какой день Вам удобно приходить? — Орочимару тянется за блокнотом. — А пока я выпишу Вам один нейролептик, принимайте перед сном, после еды и утром. Договорились?       — Да. Скажите, мое время пятница/утро еще свободно? — Тобирама смотрит на Орочимару, продуманно пишущего что-то на медицинском листике. Последний год страна перешла на интернет-рецепты, но им обоим выгодно, что о принимающих медикаментах никто не будет знать, кроме них двоих. Незачем светиться в регистре. Орочимару подходит к своему письменному столу, берет печать и ставит там свою подпись. Готово. Возвращается и протягивает своему клиенту листик прямо в руки.       — Да, ваше время всегда для Вас свободно. Я Вас ждал, я уже говорил Вам об этом. Тобирама хлопает пару раз глазами, и наконец на губах проступает искренняя улыбка. Благодарит, и они, договорившись о следующем визите, наконец прощаются. Теперь самое время заехать и купить эти таблетки в любой аптеке, и возвращаться к Мадаре. Все свои дела он сделал, Мадара его уже заждался, наверно, заодно он ему и расскажет, как съездил к Изуне, пока Мадара ему будет отвечать, как обычно, пищанием аппаратуры.Тобирама доехал до больницы на такси: быстро и удобно. Несмотря на время, которое близилось к вечернему, пробок, на странность, практически не было, и все светофоры в городе горели зеленым, пока мужчина, прислонившись виском к окну, рассматривал проезжавшие мимо машины. Каждый человек в железной коробке едет по каким-то своим делам, у каждого своя жизнь и своя история. Проезжая мимо какой-то машины, которая едет по своему маршруту рядом с его. Иногда через окно можно увидеть как люди о чем-то своем разговаривают, курят в машине или слушают музыку, качаясь в такт, разные люди. Интересные люди. В больнице как обычно что-то происходило, каждый из персонала куда-то бежал, и он решил направиться прямиком к Мадаре. Нажал кнопку лифта. Открыл упаковку таблеток и проглотил их, не запивая. Горький вкус остался на языке.       — Господин, Тобирама. Постойте! — его окликнула девушка, которая помогала ему в обследованиях. Он не повернулся, нельзя говорить об этом в холле, мало ли услышат. Лифт запищал, оповещая о прибытии.       — Тобирама, я насчет Вашего пациента! Постойте! — девушка уже бежала в его сторону, держа в руках какую-то папку. Сенджу цокает и, наконец, входит внутрь, делая вид, что не слышит ее из-за шума и нажимает нужный ему этаж.       — Подождите! Он… — она добегает до лифта, но не успевает зайти в него, как двери закрываются и железная машина увозит Тобираму вверх. Тобирама хмурится, неужели сложно подойти к нему в кабинет и сказать, что произошло, а не орать на весь коридор, привлекая к себе внимание. Не случилось ничего катастрофического за его отсутствие, чего бы он бы уже не знал. Тогда откуда такая паника? Лифт оповещает его о прибытии на шестой этаж, и он сначала направляется в свой кабинет, чтобы накинуть на себя халат и вскоре вернуться с отчетом анализов обратно к Мадаре. Уже стемнело. Его не было слишком долго, даже непривычно на столько отлучаться. Анализы действительно готовы и лежат на столе, удивительно, что Данзо внаглую их не забрал и не подговнил ему. Он смотрит быстро на бумаги — показатели как обычно в норме, накидывает халат и идет в сторону нужной ему двери в самом конце, откуда он будто уже слышит пищание аппаратуры, плотно засевшее в его голове и ассоциирующееся только с Мадарой. Наверно, на веки будет ассоциироваться именно с ним. Открывает ключ-картой дверь и входит внутрь. Зеленоватое мигание разносится по комнате и он, не смотря на Мадару, еще проходит дальше, поправляя свои очки на переносице и выдыхает.       — Я пришёл, извини, что так долго, были дела, но в любом случае ты бы вряд ли заметил мое отсутствие. — он болезненно усмехается. Боится посмотреть на Мадару, чувствует вину за такое долгое отсутствие, хотя это нормально, когда человек занимается своим делами. Я тут ездил к Изу, и он… — он поднимает голову и замирает. Сердце пропускает удар и уходит в пятки. На него лежит и смотрит Мадара, повернув к нему свою голову, смотрит прямо в его душу. Молчание. Тобирама боится пошевелиться.       — Неужели таблетки и так умеют.. сейчас, — он шепчет, вытягивает руку вперед, — Орочимару не говорил, что галлюцинации будут от них, надо будет спросить. — Снимает очки, трет глаза пальцами и надевает снова. Но ничего не меняется. Тобирама пару раз моргает, пока Мадара смотрит на него, аппаратура пищит пять раз подряд. Он боится пошевелиться и просто упирается в стену, пока внимательный взгляд смотрит на него не моргая. Так они смотрят друг на друга молча.       — Это мне кажется или нет? Я не понимаю. — мысли бегут в голове хаотично, но не приходят в какую-то точку соприкосновения со здравым смыслом. Вспоминает девушку, которая бежала за ним. Пытается унять колотящееся сердце в груди, видит, как Мадара немного хмурится, но не отворачивается. Подходит к нему ближе и как завороженный смотрит на него. — Т-ты очнулся? Я… Когда ты очнулся… И не кажется ли мне это, потому что я не уверен, что мне не кажется. — он боится подойти ближе к кровати. Но Мадара кивает ему и, наконец, смотрит на него с мольбой, переводит взгляд в сторону бутылки с водой. — А, ты пить хочешь. Прости, на, — он дрожащими руками подносит бутылку к его губам, пока тот припадает к горлышку и жадно пьет. Руки Тобирамы дрожат. Он не знает, что сейчас будет. Не имеет ни малейшего понятия, но ему страшно, как никогда в жизни, даже когда он вытаскивал Мадару из машины не было так страшно, как сейчас. Он очнулся. Он живой. Но он молчит. Что происходит?       — Как ты себя чувствуешь? — Тобирама наконец спрашивает осторожно, ставя бутылку, пока Мадара в блаженстве прикрывает свои глаза и выдыхает. Мадара открывает свой рот и с пятой попытки пытается выговорить слова:       — Г… де… я Тобираму опять бьет дрожь, и он присаживается на краешек кровати аккуратно, чтобы не задеть его. Он испытывает полную палитру эмоций — это и радость, и страх, и волнение, и все вперемешку.       — Ты в больнице. — голос Тобирамы такой тихий, словно он боится говорить вообще. Мадара молчит. После выдыхает.       — Что я тут делаю? — Тобирама опять хмурится, но старается держать голос ровным.       — Ты попал в аварию тогда, когда мы с тобой встретились в баре, ну, ты помнишь, да, и вместе с тем мальчиком разбился, а я — твой лечащий врач, ну и, конечно, член семьи. Ты был в коме десять месяцев, и вот очнулся. Мадара молчит, словно пытаясь понять, что ему говорят, но открывает глаза и отвечает:       — Не помню. Тобирама замирает, но опять отвечает:       — Ничего, это нормально, после аварии такое бывает, и особенно после твоего состояния — шок был таким сильным, как и повреждения после аварии, что тебя пришлось собирать по кускам. Мадара смотрит на него внимательно и дергает пальцами, пытаясь дотянуться до него, но от сильной волны боли вскрикивает, от чего сам Тобирама пугается.       — Что с тобой?       — Тело все болит. Очень. Словно током бьет. — он кривится, но дергает рукой снова и опять шипит.       — Тебе нельзя еще делать такие нагрузки, ты только очнулся, что ты делаешь? — Тобирама переходит на крик и кладет руку обратно, на что слышит вздох сожаления. Оба молчат пару минут. Тобирама не знает, с чего начать разговор. Странное неловкое молчание. Мадара смотрит в потолок и после спрашивает почти шепотом:       — А кто я? Тобирама сначала зависает, вздрагивает и переводит взгляд полный изумления на мужчину.       — Ч-что ты сейчас сказал? Мадара хмурится. Сглатывает и задает следующий вопрос:       — Как меня зовут? Кто я? Тобирама в этот момент впадает в полнейшую прострацию. Он сейчас шутит? Нет, ну у Мадары всегда было специфическое чувство юмора, всегда было сложно понять — шутит он или нет. Или он сейчас проверяет его? Это, может, проверка? Ответит ли Тобирама правильно? Множество случаев с комой говорят, что больные во время неё слышали и чувствовали, что происходило с ними во время сна, и поэтому Тобирама не понимает, что сейчас происходит. Почему так хочется истерически смеяться?       — Ты сейчас шутишь? Если да, то это не смешно. — Тобирама нервно улыбается, пытаясь понять, что происходит, но губы дрожат.       — Я ничего не помню. — только вот Мадаре не смешно. — Вообще ничего.       — Ха. — Мадара переводит взгляд на дрожащего Сенджу и смотрит на него удивленно. Тот опускает голову, его трясёт. — Ха-ха. — нервные смешки все-таки вырываются наружу. Тобирама дрожит в последний раз, он подносит руки к лицу и, наконец, заливается настоящим смехом.       — Ты в порядке? — Мадара обеспокоенно смотрит на человека, бьющегося в конвульсиях, которые постепенно накрывают его тело целиком. — И… Кто ты? Я не помню и тебя. Как тебя зовут?       — ХАХАХАХАХАХ! — он хватается руками за живот и сгибается пополам, пока слезы текут по его щекам непонятно почему, и смех вырывается с ужасной лихорадкой всего тела наружу:— АХАХАХХААХХАХА!!!!       — Мальчик мой, ты сделал все, что мог. — Мама сочувственно смотрит на него и пытается взять его за плечи. — Он живой — это уже повод радоваться, неужели ты не рад? Он поднимает голову и ржет. Просто во весь голос — приплыли. Рад, конечно он рад, но какой ценой. Он не может остановиться, не может прекратить трястись. Все, что он сделал, весь этот год, все, что он пережил, чтобы получить Мадару, который ничего не помнит?       — Зато смотри, Тоби, — Сай стоит в углу и смеется вместе с ним от искреннего веселья. — Сами Боги за то, чтобы вы все начали с чистого листа в прямом смысле этого слова. Романтика, прямо как в фильмах!       — Соберись, Тобирама! Ты пугаешь мужика! — орет Буцума, — Такого психа, как ты, любой испугается! Бери и действуй! Руки дрожат, он пытается кусать пальцы, но ужасный смех рвется наружу. Не важно, как это сейчас выглядит, но, кажется, его крыша поехала. Слезы льются без остановки. Мадара перебарывает порцию боли и пытается ухватиться за его плечо. С пятой попытки получается, и он хватает его за локоть. Тобирама дрожит, но Мадара сжимает его крепко.       — С тобой все в порядке? — голос обеспокоенный. Тобирама поворачивается к нему с красными глазами и выдает тихо, смотря на него безумный взглядом с примесью отчаянья и боли:       — Со мной все замечательно. — он смотрит на его руку, и новая тошнотворная порция слез опять выступает на щеках. — Правда.       — Мне так не кажется. — Мадара хмурится, но хватку не ослабляет. Тобирама дрожащими руками накрывает его руку своей, опускается на колени на пол и подносит его руку к своим губам, пока из глаз льются слезы, а периодические приступы смеха возобновляются. Какой он жалкий сейчас, наверно.       — Я просто очень рад, что ты очнулся наконец. Правда. — голос надрывный, и он опять пытается сдержать нервный смех. — Я безумно рад. Мадара с интересом смотрит на него, но руку не убирает. Интересно, почему.       — Так кто ты? — он тихо спрашивает.       — Я, — Тобирама пытается ответить, но что, не знает. — Я… Надо сказать все как есть? А что сказать?       — Скажи ему, что вы вместе! — Сай шепчет на ухо, — Смотри, он даже свою руку от тебя не убрал, ему нравится это! Он же сам говорил, что не просто так к тебе тогда полез, не смог сдержать свои чувства к тебе! Давай! Тобирама резко дергает головой, словно пытаясь прогнать навязчивый голос Сая, как комара, назойливо жужжащего под ухом.       — Я думаю, Сай прав, солнышко. Ты заслужил быть счастливым, зайчик. Ты сделал все, что мог, но твоя правда Изуне была не нужна. Ты извинился? Извинился. Это его проблемы, что он тебя не послушал. Как я тебя учила? Надо думать о себе, дорогой. — мать сочувственно смотрит на него из угла.       — Но это неправильно. — Тобирама пытается концентрироваться на своих мыслях, но его перебивают опять.       — Неправильно — это быть таким дебилом, как ты! — Буцума орет на ухо. — Собери ты свои яйца уже в кулак и покажи отцу, на что ты способен в кои-то веки. Запомни, сын: или имеешь ты, или имеют тебя. Другого не дано!       — Я… — Тобираму бьет сильная дрожь. Мадара ждет его ответа.       — ДАВАЙ!       — ДАВАЙ!?       — ДАВАЙ!!! В голове резко становится тихо, впервые за год. Он наконец поднимает свои болезненно-красные глаза в сторону Мадары и, закусывая губы, улыбается счастливо, отвечает на его вопрос, смотря прямиком в его глаза:       — Меня зовут Тобирама Сенджу, я — твой лечащий врач и, по совместительству — твой муж. Мы женаты. С возвращением, Майн. Я давно тебя здесь жду.