Апокрифический часослов

Кимеры любят праздники и любят праздновать — эта особенность объединяет наследников Пророка от Тира до Когоруна, от гор Велоти до островов Телванни. И не столь важно, принадлежат ли они к кочевым или оседлым кланам, или вовсе лишены дома и родового имени, отторгнуты от семьи и от духов-предков: кимерская кровь — горячая, красная, словно закатное солнце, — не чета блеклой альтмерской водице. Святой Велот повёл за собой самых страстных, живых и свободных сынов Островов, и радуются они с той же самоотверженностью, с которой и ненавидят. Даже самые святые, торжественные и благодатные дни в календаре Ресдайна редко когда обходятся без излишеств — излишеств, от которых ханжеских, пекущихся о внешних приличиях саммерсетских кузенов хватил бы удар. Велоти любят праздники и любят праздновать: дайте достойный повод, и они отдадутся разгулу с тем же душевным жаром, с каким воюют — изобретательно и неистово. Дайте достойный повод, и щедрой, полноводной рекой польются между велоти шейн и суджамма, а дым от курительных смесей подменит собой небеса. Хогитум, день призыва Азуры — не исключение. Есть там, конечно, и место для мрачных, торжественных мистерий, и для гаданий — по внутренностям жертвенных рабов, по поведению храмовых гуаров, — и для возвышенных ритуалов, призванных помогать отрешаться от пут срединного мира… Но и немалая часть этих мистерий, гаданий и ритуалов не обходится без употребления священных настоев, эссенций и грибов — что уж тут говорить о досуге простых кимеров? Лорд Азура не сердится на их безыскусные увеселения: в конце концов, именно она научила велоти отличаться от альтмеров... и грех в её день не отличиться чем-то особенным. Сейчас, когда нордские псы наконец-то изгнаны из пределов страны, и Ресдайн объединён под защитой хортатора, его дочери и сыны могут позволить себе отдаться веселью, не опасаясь внезапных ударов в спину — не больше, чем следует опасаться везде и всегда, ибо лорды Боэтия и Мефала недаром напоминают кимерам, что предательство вплетено в ткань мироздания с того самого мига, как Первопредатель Лорхан обманул своих братьев и сестёр, чтобы создать истинную Жизнь... Нынче Морнхолд кишит праздными — празднующими — кимерами, словно оставленная под солнцем туша — личинками мясных мух. К Хогитуму в столицу Ресдайна съехались гости со всех концов страны: застарелые обиды, лелеемые годами, никуда не делись, но между велоти в этот священный день царит если не мир, то согласие. Не обойтись, конечно, без настороженных, недоверчивых взглядов, без колких, насмешливых слов, обёрнутых в бархат — лесть и предательство слишком глубоко въелись в кожу и кровь велоти, чтобы их было возможно выкорчевать за сутки. Нравы кимерского двора не располагают к беззащитной откровенности и сердечной открытости. Нынче в Морнхолде помнят о приличиях и не вцепляются друг другу в глотки открыто, однако лукавое, вкрадчивое шипение не утихает ни на мгновение. Истинные приближённые хортатора — не продажный змеиный клубок, и всё же они скованы змеиными правилами. Они же подают пример орде приближенных к власти ничтожеств и ведомому ими народу — пример того, как следует вести себя пред очами богов. Прошли те времена, когда щитоносец Неревара и его правая — левая?.. — рука боролись за внимание своего господина, словно два склочных и суетливых бентам-гуара — за благосклонность единственной самки. Нынче всё иначе: у Неревара есть Альмалексия и Ресдайн, а у его ближайших последователей — ответственность не только за себя и свои увлечения, но и за судьбы страны. При дворе ходят слухи, что и Аландро Сул, и Вивек по-прежнему не гнушаются подбрасывать друг другу в постели змей, однако на публике они демонстрируют редкое миролюбие, пусть и щедры на взаимные колкости, которые сложно трактовать однозначно — в них равно намешаны соперничество и флирт. В главном Храме Азуры — начало торжества, но не его продолжение. Толпа из меров разных кланов и каст постепенно выходит из него, разливается по улицам гудящей цветастой рекой, чтобы вернуться лишь в предрассветный час — час Азуры — с дарами восхода. Празднующих много, куда больше, чем Храм может принять в одно время, но все, кто хотел — уже обратились к Луне-и-Звезде с просьбами и хвалами. Сумерки сгущаются, и хоть святилище не закрывается в ночь Хогитума, но в этот час желающих молиться Азуре, а не предаваться праздничному разгулу, не слишком много. Сегодня отличный день, чтобы почтить Мать Розы — небо чистое и ясное, нет ни намёка на облака, — и приближенные хортатора собрались под сводами Храма, чтобы приносить дары и благодарить за победу в войне… Но когда все дары вручены, а благодарности — высказаны, делать в святилище Азуры им больше нечего. Неторопливым равнинным потоком покидает его царственная процессия: почётная стража в парадных, но надёжных доспехах из кости и золочёной эмали, жрецы и жрицы в строгих белоснежных одеждах... Хортатор с супругой идут в самом сердце, сиятельные и будто парящие над землёй, полнящейся греха. Их надежно закрывают от стрел и магии полупрозрачные магические щиты — и надёжные, хорошо обученные слуги, способные драться и побеждать даже в неудобных праздничных одеяниях. Свита из близких друзей и верных соратников идет рядом — каждый на подобающем по заслугам и происхождению месте. Впрочем, чёткости и стройности в их рядах нынче нет — с торжественной, полной официоза частью почти покончено, — и те, кто вправе идти с Нереваром по руку, позволяют себе отстать. — Сегодня отличный день, чтобы почтить Мать Розы, — с благостной, беспорочной улыбкой заявляет советник Вивек, обращаясь к Аландро Сулу, и ухватив того под локоть, шёлковым шёпотом припечатывает: — Жаль, что в этот отличный день никто о тебе и не вспомнит. Никто тебя толком и не поздравит с этими начертанными на песке именинами… кроме меня. Аландро с трудом не позволяет даже тени недовольства промелькнуть на лице и улыбается Вивеку уголками губ — улыбкой, в которой искреннего благодушия не больше, чем мозгов в голове у норда. — Мне хватит и твоих поздравлений, Векк, если они искренни. Жаль, я не могу отплатить тебе той же монетой: как я знаю, оседлые нетчимены не имеют привычки считать и запоминать дни и месяцы, а срок жизни высчитывают по приплодам и случкам нетчей. — Для мера, ещё во младенчестве отвергнутого семьёй и брошенного у порога святилища, ты с удивительным упорством пытаешься уязвить меня родством, — фыркает Вивек. — Или ты действительно веришь, что происходишь от Королевы Ночного неба? Если только старая немытая шлюха из тех, что кочевники по неразборчивости своей называют жрицами, не принесла тебя в подоле, день твоего рождения — такая же условность, как и твоё родовое имя. — Неужели тебе так завидно, Векк, что кочевники лучше тебя в обоих искусствах Мефалы, и от зависти ты пытаешься умалить и очернить светлое и значительное? Наши шаманки, даже самые старые и некрасивые, куда переборчивее тебя — и способны подарить куда больше радости. — Я бы отсоветовал тебе кусать протянутую в знак дружбы руку, — довольно улыбается Вивек: перепалка его только раззадоривает. — Даже пропахшие гуарьим помётом кочевники должны понимать, насколько это недальновидно. Так или иначе, а я приготовил подарок — из разряда тех, что лучше демонстрировать наедине. Тебе решать, захочешь ли ты принять его. И Аландро Сул не отказывается. Никто не придаёт особого значения тому, что они покидают праздничную процессию — вместе, — и никто не пытается им препятствовать. Только лишь Сил из дома Сота, прежде задумчивый и сосредоточенный на чем-то вне, провожает их долгим, на грани приличия и многозначительности, взглядом. В конце концов, когда Неревар, герой и благочестивый правитель, выходит к народу, всех его спутников окутывает густая тень. На остальных героев войны почти не обращают внимания — сияние хортатора слишком слепит и манит кимеров-мошек, точно лампада. И разве можно не смотреть на него — на воина в золоченом доспехе и огненных перьях, с любимым мечом в ножнах и открытым для мира лицом? Разве можно не смотреть на него — и отвлекаться на то, как два заклятых друга, пусть даже и приближенных к Неревару как никто больше, так тихо и нагло покидают процессию и ныряют в пустующий храм? Велоти любят праздники и любят праздновать, но — здесь и сейчас — в этом святилище пусто, как в голове у огрима. Вивека и Аландро встречает лишь неживой, беломраморный взгляд Азуры: статуя начищена, наново позолочена и буквально светится безукоризненной белизной. Внутри царит приятный, обволакивающий полумрак, такой, как бывает перед рассветом и после захода солнца — он угоден Азуре, и кажется, будто это не храм в серединном мире, а часть Лунной Тени. Богиня взирает бесстрастно на смертных у ног, свет лижет камень и позолоту, и алтарные драгоценные камни горят божественным сиянием. Украшения — и стен, и статуи, и вошедших смертных — бликуют в ровном свете свечей. Руки белокаменной Азуры, ступни её и точёная шея убраны гирляндами из цветов золотого канета, огненного лепестка и каких-то местных дешаанских растений — их названия не всегда вспоминают даже те многомудрые жрецы и жрицы, коим дозволено прикасаться к священной статуе. Лучшие благовония — равно ресдайнские и привезённые из самых отдалённых уголков Тамриэля, — тлеют, наполняя храм нежным, небесным ароматом, и пепел их серебрится в мелких трещинках пьедестала. На улицах Морнхолда воцарились пышная красота, праздничный шум и ликующая яркость, здесь же — тихо, спокойно… и не так уж и важно, что в этих стенах — домен Азуры, а весь Ресдайн отмечает Хогитум: приближённым хортатора позволены некоторые вольности, в том числе — и нарушить почти-открыто негласные и древние, мнимо нерушимые запреты. Это первый за долгие, долгие годы Хогитум, который велоти встречают свободными от нордского ига. Это первый Хогитум, который Вивек и Аландро встречают как благородные меры... и первый Хогитум, который они встречают — смеют встречать — так. Они оба устали от войны и удушающих политических переговоров, устали сражаться клинком и словом — и оттого мгновения искренности кажутся им дороже лучшего эбонита. Их охватывает эйфория — после недавно выигранной войны именно сейчас так хочется отпустить контроль, смыть с себя горькую соль, пепел погребальных костров и пыль чужих дорог… именно сейчас, в миг великой радости и — пусть непрочного — мира, кажется, что всё возможно и всё дозволено, а что до богов... Легко, слишком легко мелькают богохульные мысли: влияние триумвиров неочевидно, и сильнее верится, что велоти всё сделали сами, своими силами, без божественного вмешательства… Как бы то ни было, Лорду Азуре не стоит обижаться на то, что нынче Вивек и Аландро думают не о ней, а друг о друге: в конце концов, именно Мать Розы научила велоти отличаться от альтмеров, и грех в её день не отличиться чем-то особенным. Аландро улыбается равно насмешливо и игриво: причёска Вивека, прежде сложная и налакированная, растрепалась за насыщенный день и ныне напоминает гнездо скального летуна с вплетёнными скальничьими же перьями. Они, выкрашенные в цвета дома Индорил — темно-синий и солнечно-золотой, — смотрятся на Вивеке слишком необычно и непривычно. Он не подарил своей верности ни одному Дому ни во время войны, ни во время мира — Вивек, воин-поэт, служит лишь Ресдайну, хортатору и богам… Хотя нельзя сказать, что ему не предлагали славное имя и высокий статус в иерархии Индорил. Он отказывается от таких предложений, от которых не отказывается никто — так же, как отказался даже от родового имени, — но в этот день позволяет себе чуть отступиться от собственных правил. Золотые браслеты, сменившие нынче привычные медные и костяные, звенят тихо и будто насмешливо на запястьях и на лодыжках Вивека — тонких, обманчиво хрупких. Они пленяют — не могут не пленить — и манят, как пленят и манят змеиные узоры хны на узких ладонях… Аландро не видел прежде этот узор, но знает: он вьется по всему телу, не исключая и те его части, что скрыты за набедренной повязкой. Одет Вивек непривычно просто — свободная, по-хогитумски пёстрая туника перехвачена широким кожаным поясом: вот и весь наряд, — но выглядит столь же самодовольно-надменным, сколь и всегда. — Я хорошо подготовился, — сообщает он, широко улыбаясь — и не мешкая украшает ближайший алтарный камень сначала собственным поясом, а потом и туникой. Набедренной повязки на Вивеке не оказывается, а вот насчёт свежей, змеящейся по телу хны Аландро не ошибся. Впрочем, Вивек нашёл, чем ещё его удивить: на его члене у самого корня кокетливо, бантиком подвязана синяя лента с золотистой каймой. Это зрелище действительно впечатляет — Аландро на несколько секунд забывает как дышать… а после, стараясь скрыть смущение и заминку, делает вид, что нисколько не удивлен и не взволнован. — У какого недского клана ты подсмотрел это, Векк? Слишком избито и скучно для тебя. Я думал, уж ты, как настоящий морнхолдский умелец Мефалы, можешь приготовить что-нибудь поинтересней. Вивек не обижается — или по крайней мере не выказывает обиды. Щурится лишь и подходит ближе легким, текучим шагом, которым прежде подкрадывался к засевшим в засаде нордам. — Что же, если тебе не по нраву пришлось это зрелище, — тянет он, не спуская с Аландро лихого змеиного взгляда — я, кажется, знаю, как всё исправить. Левой рукой он легко касается чужого плеча, а после мягко, но по-хозяйски гладит по слегка зарумянившейся щеке, царапает ногтем губы и заправляет за ухо тонкую эшлендерскую косичку из височных прядей; правой же — распускает узел, скреплявший ленту, и тут же сноровисто завязывает Аландро глаза. Тот не успевает ни отойти, ни вывернуться — а после сопротивляться становится как-то глупо… и интерес вспыхивает с новой силой, хотя уязвимости этого положения и чувству беспомощности, потерянности противится всё его естество. Вивек пока ещё не касается, лишь опаляет дыханием шею, — несмотря на лёгкий туман в голове от выпитого, всё ощущается сильнее, чем обычно... куда ярче, острее, волнующе из-за непроницаемой темноты. Искусственная слепота обостряет чувства, усиливает любое касание, держит в томительном напряжении… Или всё из-за доверия к Вивеку? Аландро не знает, но чувствует: сегодня для приближенных хортатора не будет предательств и ударов в спину. Он доверяет — и доверяется. Он доверяется нежным, мучительно-тягучим касаниям, сбитому дыханию, звону браслетов и шороху перьев в волосах. И всё же Аландро не может так просто ослабить контроль, превратиться в безвольное существо: он вслепую ищет Вивека, тянется к нему и пытается приласкать. Едва ли половина этих попыток удачна, и Аландро смеётся над собой — не зло, но немного нервно. — Не представляю, как слепые свыкаются с этим. Не хотел бы так жить постоянно. — По-моему, ты отлично справляешься, — мурлыкает Вивек. Он трётся бедром, чувствуя чужое желание сквозь одежду, и послушно следует туда, куда ведут его заплутавшие в волосах чужие пальцы: сначала нежно выцеловывает ключицы, потом — бесцеремонно метит засосами шею, а следом — крадёт улыбку, прячущуюся в уголках чужих губ. Его прохладные, ловкие руки не знают покоя: развязывают на Аландро пояс, ныряют в хитрые складки одежды, ласкают, царапают, трут и пощипывают... — ...Впрочем, я в очередной раз готов прийти тебе на выручку, — говорит, чуть отстранившись, Вивек — и помогает Аландро избавиться от остатков праздничного облачения. — Тебе бы пошло поменяться со мной работой — Неревару нередко лень самому снимать доспехи. Дыхание Вивека, тихое, невесомое, холодит нагую, разгорячённую кожу, а касания и поцелуи, напротив, жгут, распаляют… Его ласки точно ножом по открытой ране — кажутся острее и ярче с каждым мигом. Непроглядная тьма не позволяет расслабиться: Аландро ждет — нежности ли? нападения ли? — со всех сторон; ищет слепо, беспомощно чужие руки — или хоть что-то привычное и знакомое. Вивек же — ледяная вода, текучая лава — уходит от полуслучайных прикосновений, не задерживается долго на одном месте — ласкает везде губами и пальцами, где только может и хочет. В этом нет системы — лишь голые чувства и сиюминутные желания. Аландро, по долгу службы привыкший не терять концентрации и ежесекундно ждать вражеского удара, постепенно понимает суть игры и входит во вкус: вслепую исследовать Вивека, вроде бы до мелочей известного, ново и интересно — знакомые прежде вещи кажутся иными и необычными. Он нашаривает чужое плечо и кончиками пальцев ласкает его и гладит — Вивек из интереса не отходит на этот раз. Аландро чувствует упругую кожу и сильные мышцы, не видит, но представляет бледные веснушки на плечах, находит знакомую ссадину на локте — когда они сцепились в прошлый раз, то не слишком удачно вписались в дверной проем… Он безошибочно распознаёт старые и совсем свежие шрамы — на предплечье от шальной стрелы; на ладони после обряда братания; на запястьях — из тех времён, о которых Вивек вспоминать не любит… Аландро давно изучил карту чужих шрамов — и не только шрамов, — но сейчас он познаёт их с совсем иной стороны: его руки грубы от оружия, но не потеряли чувствительности ученика шаманки. — Из нас двоих я, конечно, лучший копейщик, — самодовольно заявляет Вивек, и у Аландро даже не находится желания с ним спорить, — однако любому оружию нужен хороший уход, и это любой талантливый боец должен уметь тоже. Аландро не видит, но чувствует, как длинные пальцы касаются живота, как холодный металл браслетов почти обжигает кожу, — его ведёт от этой игры ведёт до подрагивающих коленей, и он лишь чудом удерживается на ногах, хоть и вынужденно, неосознанно утыкается спиной в алтарь Азуры. Волосы Вивека мазнули его по животу, по бедру… и Аландро прекрасно понимает, что будет дальше. Он чувствует: ноги статуи, нагие мраморные колени упираются меж лопаток, и от их холода будто прошибает магической молнией. — Векк, не увлекайся ролью женщины, — почти что непроизвольно поддевает его Аландро, — как бы Азура не прокляла тебя, наделив и женскими… прелестями! Вивек беззлобно смеётся: смех его серебрится в густой темноте, словно музыка ветра, а встрёпанные, незримо-серебристые пряди щекочут ноги. В эти волосы просто нельзя не зарыться пальцами, про себя негодуя на перья, и бусины, и остатки лака — и Аландро даже не пытается удержаться. Он распалён и взбудоражен, он отчаянно хочет большего, но Вивек совсем не торопится: мнёт пальцами ягодицы; осторожно, словно на пробу, касается языком головки, слизывая тягучие капли предсемени; покрывает ствол лёгкими, почти невесомыми поцелуями... Аландро пытается представить, как это всё выглядит со стороны: раскраснелся ли Векк от жара? Смотрит в лицо, следит за реакцией — или сосредоточен внизу, на деле? Каким он, Аландро Сул, непривычно щедрый на стоны и хриплые полувздохи, предстал перед заклятым другом в этот момент? Прежде чем наконец втянуть член в рот, Вивек отстраняется, целует Аландро в напряжённый живот, очерчивает кончиком языка его самый обычный, смертный пупок и, резко нырнув вниз, метит укусом нежную кожу на внутренней стороне бедра, чуть ниже причудливой татуировки — сильно, жарко проводит по ней зубами и языком. От неожиданности Аландро дергается и шипит, но не зло, а будто пытаясь задушить рвущий глотку вскрик… и царапает ногтями чужие затылок, виски и щеки. Он натягивает волосы Вивека, точно поводья — направить, подстегнуть, — но тот и сам устаёт играть: влажным мазком расчерчивает путь от корня и до головки… и берёт Аландро целиком, утыкается носом в жёсткие завитки в паху. Мягкие, припухшие от поцелуев губы сжимаются кольцом, а член скользит по нёбу — и дальше, дальше... Аландро дышит коротко, хрипло — как дышит гуар, загнанный до полусмерти, — чувствует, как по лбу и вискам течёт пот, и практически сходит с ума от ощущений на юге и магне-ге, взрывающихся под веками и вгрызающихся в мозг. Миры рушатся и собираются заново, когда прохладные лёгкие пальцы игриво пробегают по мошонке, несильно царапают и щекочут нежную кожу. Эти ощущения на грани нереальных видений совсем не похожи на откровения духов, пришедших на зов сока кактусов и цветов коды, но ведёт с них не меньше — рубежи серединного мира будто бы истончаются, и мир обнажает эбеновые зубы... И когда Вивек берёт в ладонь его яйца и слегка сдавливает, Аландро наконец не выдерживает: чувствуя близкий оргазм, притягивает любовника за волосы и, толкнувшись в последний раз, кончает ему в рот. Что-то Вивек проглатывает, что-то — судя по звуку — сплёвывает, и как бы не в чашу для подношений! Впрочем, Аландро и сам не в том положении, чтобы осуждать очередное их богохульство — лишь слизывает кровь с прокушенной губы и приваливается спиной к статуе: ноги почти не держат... Вивек приобнимает его, легко и беззлобно кусает за плечо и пытается опрокинуть, окончательно подчинить своей воле — Аландро слишком лениво драться всерьез, но он барахтается, сопротивляется для приличия, не даёт так просто прижать себя к мягким коврам. Они катаются, царапаясь и кусаясь — скорее ласкают, чем пытаются действительно навредить, — и лишь чудом не опрокидывают курильницы и свечи. Лента — по-прежнему темно-синяя, хоть и потемневшая от пота — сбивается, и Аландро, отвыкший было от света, подслеповато щурится… и почти сразу пересекается взглядом с Вивеком. Взгляд этот — обжигает, распаляет и обещает большее; Аландро облизывает враз пересохшие губы, расслабленно падает на мягкие, вычищенные ковры и возвращает сползшую ленту обратно. В прошлом они с Вивеком часто дрались, ревнуя Неревара к “сопернику”, и тот, кто побеждал, обычно оказывался сверху — но с годами оба набрались мудрости и пересмотрели свои взгляды на победы и поражения. Поэтому-то Аландро не видит ничего зазорного в том, чтобы встать на четвереньки — да и, в конце концов, ночь ещё так юна! А они с Вивеком молодые, выносливые, и нынешний их расклад ещё не раз поменяется... Кимеры любят праздники и любят праздновать: дайте достойный повод, и они отдадутся разгулу с тем же душевным жаром, с каким воюют — изобретательно и неистово. Наследники пророка Велота умеют использовать вещи не по привычно-скучному назначению — и извлекать из этого бездну удовольствия. Сине-золотая лента, игривым бантом повязанная вокруг лодыжки Азуры, и пятна от молока сыновей, усеявшие сандалии и подол богини — дивная картина, что откроется наутро жрецам — послужат тому прекрасным примером.