Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся… Ф. М. Достоевский.
***
За окном шумел Петербург, со всеми его жителями, словно насекомыми, копошащимися в грязной яме. Крики прозорливых детей, смех беззаботных девиц, восклицания завсегдатаев местных распивочных - все это сливались в бесконечную, угрюмую и досаждающую уже который день, противную мелодию. Ее он слышал на протяжении нескольких лет, потому как, имел несчастие заселиться в эту комнатку, сравнимую разве что с каморкой человека, безразличного к своей жизни, и по-видимому готовому умереть в любую минуту. Размышления о самоубийстве посещали его чаще, чем следовало бы. После всего произошедшего мысль о том, что как было бы неплохо закончить это все, не раз посещала воспалённое сознание. Если быть откровенным, Родион не знал, что делать дальше со своей по-настоящему, никчёмной жизнью. Он проиграл. Проиграл самому же себе и теперь лежал на извечном продавленном диване, в сильнейшей лихорадке и бреду. Он чувствовал на своих ладонях теплую, липкую кровь, чувствовал отягчающие карманы сворованные заклады, чувствовал на себе бесконечные подозрительные взгляды прохожих, которые знали всё, знали наверняка и без сомнений. Родион тихо застонал от гнетущих вспышек боли в висках и сильнее сжал в ладони конец тонкой простыни. Его знобило. Лоб то покрывался испариной, то снова становился сухим и горячим. Ненавистные образы, словно назло проскальзывали сквозь плотно закрытые веки. Вот он крепко держится за деревянную ручку топора, сжимая в обеих руках, вот замахивается, а вот с глухим ударом опускает его на голову старушонки. — Нет, нет, я не убийца! Перестаньте, перестаньте же! Дверь комнатки со скрипом отворилась, впуская не менее бледную Настасью. Пускай, она не так хорошо его знала, но эти мольбы, крики, скрип дивана заставляли ее сочувствовать и жалеть Раскольникова. Раскольникова, который был безбожно колючим, грубым чёрствым, который в порывах злости выдворял ее прочь, ругался, обжигал взглядом, этого Раскольникова она знала достаточно хорошо. И так же ясно понимала, что это человек несчастный. Быть может, даже лишённый здравого рассудка. Но с каких пор? Раскольников немедленно вздрогнул, открывая глаза и стараясь убрать со лба мокрые пряди, первые несколько секунд даже зрение отказывалось его слушаться, комната превратилась в карусель с непрерывно скачущими жёлтыми обоями. — Кто там? — выдохнул он, потирая глаза и усаживаясь. — Я, Родион Романович. Вижу, что совсем ты захирел, смотреть сил нету. — девушка остановилась у низкой дверцы, важно скрестив руки на груди. Ей бы хотелось выглядеть строже, ввиду такой ситуации. И, если что показать Родиону, что совершенно его не боится. — Ну, так и не смотри. — вяло отозвался тот, вновь отворачиваясь и укладываясь набок, одеялом он укрылся едва ли не до самой головы, лишь бы не слышать никаких голосов и звуков. Осточертели. Настасья нахмурилась, но вовсе не удивилась. Нечему. — Я к тебе по делу, вообще-то. — По какому? — тоном безинтересным и безучастным вновь отозвался Раскольников. Девушка резво проскочила в узенькую каморку, поднимая с пола ворох пыли длинной юбкой, и заставляя Родиона снова обратить на себя драгоценное внимание. — К тебе сюда товарищ заходил и доктора приводил. Как его... Разумихин кажется. Интересный такой. Мне даже понравился. — Вразумихин. — поспешил он ее поправить, хотя и сам толком не помнил, какая у него фамилия. Вразумихин или Разумихин. Кажется и Дмитрий того не помнил. — Точно, так вот, — она, ничуть не робея уселась на стул, что стоял у круглого деревянного стола, — Он просидел здесь два дня подряд. И ночью никуда не отходил, загонял меня, ей Богу! То чаю принеси, то воды подай, то доктора позови. Никакого продыха с тобой. — Я его не просил... — хмуро заметил он и как бы не понимая, с какого вдруг перепугу Разумихин так... Заботился? Они не виделись несколько добрых месяцев и только буквально на днях Раскольников, без какой либо на то цели появился у его порога, бледный и напуганный. Они даже толком ни о чём не поговорили, как он вылетел оттуда совершенно растерянный. Может, тогда он наговорил какой-то несуразицы, глупостей или мог обидеть друга? Последнее время необъяснимая раздражительность и гнев часто брали верх над больным сознанием. Да, кажется что-то такое и случилось. Любой вразумительный человек на месте Дмитрия послал бы к чёрту такого друга, забыл и вспоминать бы уж точно не стал. Но только не он. Разумихин был существом в какой-то мере удивительным, добрым и бесконечно великодушным. Казалось, попробуй найти еще одного такого человека, за всю жизнь не найдёшь. Вечно веселый и отзывчивый, он словно заражал людей своим незримым оптимизмом, но при всём этом имел какую-то странную и почти ранимую душу, как-бы невзначай открывающуюся на опредёленном этапе. Родион помнил, как однажды, еще в далекие, относительно счастливые студенческие годы, тот души не чаял в одной из однокурсниц. Было очевидно понятно, что та просто пудрит ему мозги, играет, как с мальчишкой, а он и рад. Этот непродолжительный недороман закончился так же быстро, как и начался. В тот день Разумихин безбожно напился, до самых лихих чёртиков и отправился К Раскольникову, прорыдав у него на коленях в продолжительности всего вечера. Родион помнил, как тихо шепча пытался хоть как-то успокоить его, перебирая каштановые волосы и робко обнимая. Он точно не мог объяснить, почему в тот момент его щеки так беспорядочно горели не хуже чем у любой девицы, впервые понявшей, что значит это глупое слово - любовь. Конечно, Разумихин после ничего этого и не помнил, а вот Родион по сей день. — Совсем в горячку впал? — Раскольников дернулся от голоса так внезапно вдруг вырвавшим его из мыслей и отрицательно покачал головой. Говорить ему не хотелось. — Так вот, он записку тебе оставил. Даже мне приказал не читать, чёрт хитрый. — Записку? — Да, на, забирай, а я пойду. У меня дела есть, в отличие от некоторых. — Родион не обратил никакого внимания на оскорбительный тон, мигом вцепившись в помятый лист бумаги с ровным и крупным почерком. Как только Настасья вышла, он подскочил на диване, с трудом встав на ноги и закрыл дверь на ключ, возвращаясь на место, чтобы наконец прочитать. А что, если он уже всё знает? Что, если всё таки догадался? Разумихин вовсе не глупый. Наоборот. Они ведь вместе в институте учились, на одни и те же уроки ходили, даже сидели вместе и иногда разговаривали, доводя преподавателей до белого коления. Раскольников как-то болезненно улыбнулся. Ну, вот, снова. Что за мысли такие? Он ведь сначала подозревал его, а теперь снова эти времена вспоминать начал. Неправильно это как-то выходит. Дрожащими, худыми пальцами Раскольников развернул лист и начал немедленно читать. Родя, это Дима. Пишу к тебе по причине того, что не мог более находиться рядом. Дела ждут. Надеюсь, ты не злишься на меня за это. Ей Богу ты меня так напугал, когда недавно зашёл, я сразу понял, что с тобой что-то не так. Бледный ужасно, а оказывается ты болен. Зосимов сказал, что всё это на нервной почве, что может случилось у тебя что-то серьёзное, а ты и ходишь с этим и носишь в себе. Так вот знай, это ужасно неправильно. Ты всё просил меня никуда не уходить, пока бредил. Вот я и не уходил. И не мог. Ты ведь мой друг, как никак. Я тебя ни за что не бросил бы. Так вот я к чему. Прости, сейчас прийти не могу, работы много, сам знаешь, переводы эти... Делаешь, делаешь, а они всё не кончаются. Но как только справлюсь, обязательно приду. Не забывай есть, я попросил Настасью почаще готовить чай. Это должно помочь. Поправляйся скорее, ты мне еще живой нужен. Он еще несколько раз перечитал написанное и с облегчением выдохнул, значит тот ничего не знает. Замечательно. Еще раз бросив взгляд на знакомые строки, Раскольников дёрнул уголками губ в улыбке. Снова. Снова он улыбался из-за этого... Разумихина. Что в нём вообще такого, что улыбка появляется сама собой? Раскольников знал, но даже самому себе не верил. На столе и правда стояла кружка чая, остывшего, но всё же чая. Пить ему не хотелось и есть тоже, но внутреннее, поднимающееся откуда-то из самых недр сознания, желание подталкивало к другому. Бывшей студент пожал плечами и обхватил сразу двумя ладонями кружку, делая несколько глотков. Оказалось, холодный чай даже многим приятнее привычного горячего и обжигающего. А всё благодаря Разумихину. На время головная, пульсирующая боль утихла, уступая место притуплённым остаткам, и Раскольников откровенно разомлел, сомкнув свинцовые веки и поплотнее укутавшись в одеяло, принесённое всё тем же Разумихиным. Не оттого ли было так приятно каждую ночь зарываться в него, накрываясь с головой? Но стоило ему только ненадолго заснуть, как приевшиеся образы возникли вновь, видимо и не собираясь спрашивать разрешения на своё присутствие Кошмары никогда не спрашивают разрешения Его руки утопают в бездонном океане горячей, свежей и липкой крови. Рядом с отчетливым бульком падает топор, с той самой деревянной ручкой и давно затупившемся лезвием. Он пытается кричать, да вот только не выходит, в горле словно комок из удушающих слёз. Из под кровяной толщи проступают вытянутые вверх старческие, покрытые морщинами и складками кожи, руки. Рубиновыми каплями забрызгивая его, доселе чистые и ни в чём не повинные. Лицо старухи пересекает гримаса первобытного ужаса и гнева, а губы складываются в уродливую тонкую полосу. —Убивец. Он чувствует себя до ужаса виновным, осквернённым и беспомощным. Но в чём его вина? Её нет, нет и никогда не было. Не убей он её, сама бы умерла через неделю или две. А его поступок - это не убийство, это даже деяние гуманное, полезное. Только вот последствия всё сильнее дают о себе знать. Невольно возникает вопрос, а стоила ли игра свеч? Тварь он или не тварь? Право ли имеющий? Да и имеет ли он теперь какие-то права? Право на свободу? Право на на чувства? Право на любовь? Родион резко просыпается, жадно хватая ртом воздух и цепляясь за подол одеяла, оглядывается по сторонам, словно испуганный ребёнок вжимаясь в спинку софы, и когда приходит к выводу, что в комнате кроме него никого нет, тяжело выдыхает, автоматически касаясь своего лба. Конечно, тот ужасно горячий, только он не чувствует этого, ладони ничуть не холоднее. Раскольникову кажется, что он абсолютно здоров, а вся эта горячка, температура и постоянное ощущение пылающих щёк - лишь его собственные ухищрения фантазии. Он болен другим. Такой болезнью, которая, увы, не лечится. Он опускает ноги на твердый пол и пытается встать, что не без труда удаётся, следующим движением накидывает на себя тонкое, явно не подходящее для промозглой питерской осени, пальто и вжимается спиной в холодную комнатную стену. Он должен что-то с этим сделать. Срочно, неотложно, пока еще есть силы. Ещё один день и он точно не выдержит тяжести груза, ломающего слабые плечи. Внезапная мысль вдруг осеняет пораженные болезнью мысли. Точно. Разумихин. У него есть Разумихин. Он обязательно должен понять. Как-нибудь, но должен. Ведь друзей у Родиона попросту больше нет. Больше у него нет никого. Бывший студент порывисто открывает дверь комнаты, вылетая на крутую лестницу, чудом удержавшись на ступеньках и преодолевая их бесконечное количество. Совершенно бледный, похожий на призрака, нежели на живого человека, с мириадами, залегших под глазами синяков, верных спутников нездоровья и бессонницы, Раскольников старается как можно тише пересечь коридор, с выходящей в него кухней. Однако, его намерение с треском проваливается. — Куда собрался?! — слышится до крайности удивлённый голос Настасьи, остановившейся посреди кухни. — Надо. Дело есть. — отвечает Раскольников, а сам всё к дверям торопится. — Какое дело?! Тебе доктор приказал строго в постели оставаться. Вот придёт он, ух я... — Оставь. Мне надо, срочно. — отмахивается Родион и почти бегом покидает помещение, останавливаясь на повороте за углом. Он вспоминает, что до квартирки Разумихина ровно четыреста двенадцать шагов, уже успел когда-то сосчитать. Ровно так же, как и со старухой. Его изрядно передергивает от этой мысли, заставляя идти быстрее. Ночной Петербург немноголюден. И этим же прекрасен. У пивных кучками сидят мужики с кислыми пропитыми лицами, а совсем рядом, на параллельной улице в небольшие компании собираются девицы, в коротких ситцевых платьях, с напомаженными фарфоровыми личиками и тонкой талией. Всё именно так, как должно быть. Он останавливается через каждые несколько минут, чтобы попросту придти в себя. Мигрень становится невыносимой, но решение крепнет с каждой секундой. Наконец, Раскольников всё таки видит знакомый дом, с одиноко горящим оконцем. Значит, еще не спит. Он уже не думает о том, правильно поступает или нет. Сейчас главное дойти до двери, а там уже... Как-нибудь разрешится. Едва-едва переступая порожки, он не сводит взгляда с двери, из под которой тонкими симметричными линиями выбиваются полоски света, исходящим от дотлевающей свечи. Ещё немного, несколько шагов и по дому разносится глухой стук о деревянную поверхность. Родион не привык, вот так сразу врываться, как обычно это делал Дмитрий, по своему обыкновению. Постучал он робко, и, не услышав ответа уже собрался уйти прочь, как тишину нарушил голос. Уставший, чуть приглушённый, но неизменно тёплый и приятный. — Войдите. — так непривычно послышалось из-за двери. Он помедлил еще немного, но всё же решился, отворив оную. Комната была почти полностью погружена во мрак, лишь на столе, в старом подсвечнике дотлевал огарок свечи, освещая фигуру и лицо Разумихина. На нём была белая рубашка, с закатанными до локтей рукавами, потёртые брюки и круглые очки, чуть съехавшие набок. По правде говоря, он уже несколько часов просидел за столом, неосторожно заснув. — Родя! — Разумихин вдруг мигом очнулся ото сна, вскакивая из-за стола и оказываясь возле Раскольникова. — Вот уж не ждал, брат. Ты время видел? А впрочем и неважно, я тебе всегда рад. Это ничего, что поздно. Хорошо, что ты меня разбудил, а то так бы и спал за столом. А потом спина так ломит... Погоди-ка. Разве Зосимов не сказал соблюдать тебе строгий постельный режим. Разве не сказал, а? Ну, Родька, Бог с тобой. Раз пришёл, проходи. Ты по делу или так, просто, по-дружески? — заговорить зубы Дмитрий Прокофьич умел недурно. Наверное только он мог так резво разглагольствовать, будучи проснувшимся минуту назад. На его губах сияла улыбка, резким контрастом очерчивая уставшие глаза. — Дима, я... По делу. Поговорить надо, срочно, — нездоровым шепотом негромко оповестил его Родион, смотря по сторонам, только не в глаза. Совестно было. — Мне нужно сказать... Очень нужно. Это я. Я сделал и никто другой. — его снова начало лихорадить, плечи задрожали, а шепот стал походить на совершённо и определённо безумный. — Что сделал? Какое дело? Господи, да тебя всего лихорадит, пойдём, Родя. — Разумихин осторожно положил руку на его плечо, по-видимому собираясь спровадить до кровати. — Нет! Не трогай меня! Ты не понимаешь... Это я! Я это сделал. — почти в ярости значительно повысил голос Раскольников, отшатнувшись от прикосновения. А в следующее мгновение он совершено забылся, почти бессознательно делая шаг навстречу, мелко дрожа от ужасной температуры и теряя сознание. Вместе с рассудком. В эту же секунду Разумихин подхватил его, отмечая болезненную худобу и легкость. Им предстояла долгая ночь.