Право на любовь

»…Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту…» Ф. М. Достоевский.

Всё произошедшее в ту ночь было определено обстоятельством странным и необъяснимым, но всё же имело место быть. Ночь была безоблачная и чистая, чрезвычайно тихая. Подходящая как нельзя лучше. Такие ночи случались в Петербурге нечасто. Настолько нечасто, что их можно было пересчитать по пальцам. Стрелка часов неуклонно клонилась к двум часам полуночи, но сейчас время не имело ровно никакого значения. Ведь счастливые часов не наблюдают. А что же до несчастливых? В подсвечнике стояла новая свеча, освещая небольшое пространство комнатки на малую четверть. В темноте чётко вырисовывались две фигуры. Раскольникова он уложил на свою кровать, предварительно сняв с того пальто и повесив его на спинку стула. Рубашка тоже была расстегнута, а на лбу у больного уже лежала заботливо смоченная холодной водой тряпица. Мало-мальски, но это как-то улучшало его состояние. С прихода Раскольникова не прошло и получаса, но все средства, касательно ослабления лихорадки уже были предприняты. Разумихин успел сходить за доктором, которого было не так уж и просто разыскать в столь поздний час, получил необходимые рекомендации, даже выпросил у того какую-то лечебную микстурку и не поскупился на благодарность. Донести Родиона до кровати оказалось удивительно-просто. За прошедшие несколько дней он успел потерять немало в весе и стал походить больше на тень, чем на человека. А до круглобокого Наполеона ему теперь было, как от Москвы до Питера. И никакая теория не поможет. Разумихин неотрывно сидел рядом, стараясь не задремать, что удавалось с превеликим трудом. Он много что знал о том, что происходило с товарищем. Знал точно, что всё это на нервной почве. И знал далеко не потому что так сказал Зосимов. Просто… Это было до того заметно даже невооружённым глазом. Единственное, чего он не понимал, так это причину болезни. Но это давало ему повод строить множество догадок. Родион был всегда, что называется не-от-мира-сего, однако, если говорить откровенно, странностей в нём было бесконечное множество. И Диме бы хотелось знать каждую из них, единственно для той цели, чтобы суметь помочь. Факт существования их дружбы носил не менее чудаковатый характер. Вечно колючий, мрачный и закрытый в собственном мире Родион, был ни капли не похож на улыбчивого и жизнерадостного Дмитрия. Огонь и лёд. Вода и камень. Они сошлись. Не сразу, но сошлись. Их знакомство было случайным, мимолётным и всё же, неоспоримо судьбоносным. Это случилось в первые дни после начала учёбы. Разумихин с самого начала был окружён компанией ребят, да и девушки водились, Раскольников же в свою очередь имел лишь одного друга, до боли известного многим. Одиночество всегда было его верным спутником. Неизвестно каким образом и посредством чего в один прекрасный сентябрьский день, Дима обратил внимание на студента, одиноко сидящего на последних рядах аудитории, после чего оказался рядом с ним. — Тут не занято? — Свободно. — парень вздрогнул, поднимая взгляд на того, кто так внезапно нарисовался перед ним и пожал плечами, мол, садись, претензий не имею. И Разумихин сел, тем самым подписав себе контракт на привязанность и дружбу, протекающую в последствии на много лет вперед. — Тебя как звать? — Раскольников. Родион Раскольников. — почти с гордостью представился тот, наконец обращая должное внимание на собеседника. — Ну, что, Родион Раскольников, будем друзьями? И они стали. Спустя несколько месяцев Родиона, к большому несчастию оттуда исключили. За неуплату, учился он почти безупречно. А следом за ним ушёл и Дима, нарочно пренебрегая предостережениями декана. То ли скучно, то ли одиноко ему стало — непонятно. Но с уходом Раскольникова он впервые в жизни понял, что значит весенняя хандра. Естественно все те, кто сумел доучиться до последнего курса, разбежались, навеки вечные забыв о былой дружбе, а Диме до этого и дела не было. Он старался как-то жить с мыслью о том, что влюбиться в лучшего друга — нормально. Чтобы элементарно существовать он зарабатывал всеми возможными способами. Заучивал немецкий, распространял типографию, брал частные уроки. И Боже святый, сколько же прелестных девушек перебывало здесь, в небольшой, но в меру уютной комнате! Они приходили на уроки немецкого и литературы, которые Разумихин вёл не хуже любого бакалавриата. При желании он мог бы давно закрутить неплохой роман, но каждый раз, всматриваясь в глаза очередной юной особы он не находил того, что всегда было и жило в Родионе. А другого, увы, не хотелось. Мысли о том, чтобы рассказать всё, он и не допускал, предпочитая отмалчиваться, но при этом имея возможность быть другом. А всё остальное — так, далёкие мечты. Из размышлений его вырвал тихий, приглушённый выдох. Раскольников открыл глаза, силясь понять, где он находится. Виски всё также саднило колючей, пробирающей до мурашек ядовитой болью, но уже намного меньше, а на лбу чувствовалась приятная тяжесть, а еще он явственно ощущал чьё-то присутствие рядом. Невольно вспоминался недавний кошмар, оставивший свой отпечаток в ленте памяти. Он вздрогнул, приподнимаясь на кровати, находя её куда мягче собственного всесезонного дивана. — Ага, проснулся всё-таки. — Разумихин как не старался, не смог сдержать почти счастливой улыбки. Родион завозился, приподнимаясь на локтях и оглядываясь по сторонам, будто находился здесь впервые. Память понемногу возвращалась, восстанавливаясь небольшими урывками, а присутствие Разумихина внушало необъяснимое спокойствие. — Что произошло? — Как что? Ты пришёл ко мне буквально только что, такую околесицу начал нести, ей Богу, брат, крыша поедет. Ну и… Того, в обморок. А ведь говорил тебе Зосимов с постели не вставать еще дня три хотя бы. Для общей профилактики, а ты… — тут он пожал плечами. — Всё, ладно… Неважно это. Мне идти надо, сейчас, мне у тебя нельзя и не надо… Слышишь, ничего не надо. Ничего… — - Раскольников попытался встать и уже было коснулся ногами дощатого пола, как его немедленно вернули обратно. Разумихин был в разы сильнее, особенно сейчас, когда лихорадка едва-едва ослабла. — Э, нет, Родька. Это у себя ты, куда вздумается можешь взять и уйти. А тут тебе такого не будет. Сказано лечиться, значит лечиться и все дела подождут. — тоном довольно серьёзным и не терпящим возражений остановил его Дмитрий. — Да как ты… Пусти! Я не дитё малое. Не нужна мне твоя забота, Разумихин. Слышишь?! Не-нуж-на. — удивительно, как в настолько слабом теле еще оставались задатки протеста. Родион брыкался, едва ли не шипел, и казалось хотел прожечь в нем дыру взглядом. Он вскочил на нетвёрдые ноги делая несколько шагов, но, увы и ах, снова был перехвачен. Разумихин крепко схватил его за талию, прижимая к себе и разворачивая к себе лицом. Щеки парня пылали от растущей с каждой минутой температуры, но температура была далеко не единственной причиной, он протестующе дернулся, отчего расстёгнутая рубашка сползла с острых плеч, открывая вид на впалую грудь и выступающие ключицы. Была ли красота в подобной излишней худобе? Нет. Но Разумихин считал иначе. — Оставь меня. — тихим шёпотом попросил Родион, прекратив попытки вырваться, на что получил отрицательный ответ и был уложен обратно, а рубашка застегнута. И он не знал, чего хотелось больше: расхохотаться или зарыдать, до самой хрипоты. — Эх, Родя, Родя… — Дмитрий тяжело вздохнул, опуская взгляд. И что-то ужасно тоскливое было в этом вздохе и движении опущенных ресниц. Как это странно, «Родя». Так Родиона называла только маменька, да сестра Дуня. И у них это выходило как-то уютно, по-домашнему, совсем ласково и даже заботливо. А у Разумихина совсем по-другому. Вместе с этим обращением с его уст слетало что-то неуловимое, чуть проморгаешь и уже всё, не вернется. Нет, это было не неприятно, наоборот. До странности приятно. Он совсем замолчал, подумав, что лучше будет так. А иначе… Иначе обязательно всё расскажет. А это в разы хуже явки с повинной. Одно дело — полиция, а другое друг. Нет, этого ни в коем случае нельзя было допустить Ведь он выше всего этого. Выше всяких глупых предубеждений. Он имеет право молчать и никто слова не вытянет. Тем временем Разумихин о чём-то глубоко задумался. Этим моментом можно было легко воспользоваться, чтобы попытаться еще раз, но он не стал. Ведь Дима его точно не отпустит. Внезапно в дверь постучали и в проёме появилось белое личико совсем молодой девушки с подносом в руках. — Спасибо, Дашенька. — Дима так приветливо и светло улыбнулся ей, что у Родиона тут же кольнуло в области груди. Но боль была не физической. Он отвернулся, разглядывая зелёные обои и не желая думать о том, что у друга может быть с этой девушкой. — Ну-ка, Родя, садись. Чай пить будешь. — Дима вернулся, действительно держа в руках кружку чая, с самого верха вился пар, исчезая под самым потолком и ароматный запах трав быстро разносился по всей комнате. — Не хочу. Ничего мне от тебя не надо. — словно капризный ребёнок упрямился Раскольников, но всё-таки сел, поджав под себя ноги. — Ну, всё. Полно тебе ворчать, того и гляди в старика превратишься. — той невидимой тоски будто и не было, Разумихин вновь повеселел и был готов заботиться до тех пор, пока силы не буду на исходе. Он сел прямо так, рядом с Родионом и набрал полную чайную ложку, Родион глаза закатил, но рот всё-таки открыл, позволяя свободно поить себя. Чай даже оказался вкусным, а Дима донельзя заботливым. Ложка за ложкой и на дне оставалось не так много, как вдруг Раскольников решил, что ему уже хватит. Да и настроение у него заметно улучшилось, как бы неправдоподобно это не звучало. — Спасибо, Дим, я всё, не хочу больше. — заключил он, проводя тыльной стороной ладони по тёплым губам. — Ну, вот и хорошо. Как ты себя чувствуешь? — Хорошо. — коротко ответил бывший студент, цепляясь взглядом за друга и внезапно понимая, что всё в Дмитрии было каким-то… Привлекательным? Сосредоточенный взгляд, прямые брови, легкая щетина, чуть взлохмаченные каштановые волосы. Если бы в порядках нормы было можно смотреть на человека часами, он бы этим правилом непременно пользовался. Хмыкнув от такой мысли, Родион едва заметно улыбнулся, натягивая одеяло повыше, чем и вызвал ответную улыбку. Казалось, еще совсем недавно они повздорили и впереди лежали четыре месяца непрерывного молчания со стороны каждого, но эти, далеко не лучшие времена прошли. Он вдруг вспомнил свою изначальную цель визита. Перед глазами непроизвольно появился образ испуганной, точно дитё Лизаветы, а потом так отчетливо послышался глухой удар топора о голову. Его снова бросило в жар-холод, ладони задрожали, а слов, готовых вырваться оказалось совершенное ничто, голова болезненно заныла, напоминая о нездоровье. Сказать или не сказать. Открыться или не стоит. Верить или нет. Выдаст или не выдаст. — Дима, я... — в совершенном исступление Раскольников поглядел на него безумными глазами, дрожа в лихорадке и упал в самые ноги Разумихина, сгибаясь до самого пола. Он почувствовал, как по щекам катятся горячие слёзы, спускаясь извилистыми дорожками к шее. Всего его пронзало чувство отвратительной беспомощности, сплетающее по ногам и рукам, сжимающее до самого сердца. Он бы сорвал голос, если бы продолжил в таком духе. Бессознательно и яростно он вскинул руки в следующую секунду опуская их на деревянный пол. Снова и снова, совершенно не обращая внимания на уже саднившие ссадины и содранную кожу. Бессвязно чертыхаясь и проклиная неизвестно-кого, он бы продолжил до изнеможения, если бы не Разумихин. Опешив от всего этого, он не мог ничего сделать, но ухватил момент, когда Родион в очередной раз поднял совершенно бледное и мокрое лицо. Он просто схватил его за руки, останавливая от очередного удара об пол и нехотя сжал, представляя какие это может приносить болезненные ощущения. Раскольников остановился, сжимая руки в кулаки и сотрясаясь всем телом. — Я это сделал. Я убил. Старуху ту. И Лизавету убил. Топором. Заклады забрал, спрятал, под камень... В переулке спрятал. Там бы никто не нашёл. Ничего не взял. — он выдохнул всё это на одном дыхании, не отрывая взгляда от его глаз, горящие факелами в полутьме. — Я это Дима. Всё я. Иди сейчас же немедленно и доложи Порфирию. И я с тобой пойду. Сейчас. — с каждым сказанным словом его голос становился все тише, сливаясь с гудящим ветром за тонким оконным стеклом. Разумихин молчал. Молчал и держал его руки. Его глаза потемнели, дыхание участилось, а зрачки заметно расширились. Их сердца бились в один такт, грозясь прорвать грудную клетку и оказаться и наружи. Внутри было пусто. Первым тишину нарушил Дмитрий. — Мы никуда не пойдём. — тихо и непоколебимо сказал он, опуская взгляд в пол, но через секунду вновь поднимая его на Родиона. Хотелось говорить, но слов не было. Оказывается, правда действительно настолько неправдоподобна. Все это время он защищал его, отгораживал, не верил ни единому слову, сказанному против, а теперь Родион сидел на полу, роняя слёзы, одну за другой и самолично признавался в столь жестоком убийстве. Ради чего? Денег? Нет, тут дело в другом. Тут идея теоретическая. Он тихо опустился рядом на пол, отпуская окровавленные руки и посмотрел на Раскольникова. Не как на убийцу, а как на человека не в чём не повинного. Как на друга. Ведь он не старуху, а себя убил. Родион безмолвно и покорно ждал своей участи, решения, вердикта, итога. Сердце Разумихина дрогнуло. Дрогнуло от жалости, от большой любви, от сочувствия и сострадания. Он вдруг всё решительно понял. Вместо того, чтобы встать и уйти, он сел ближе, заглядывая в бесцветные глаза напротив. Родион посмотрел на него, чувствуя как с души спадает громоздкая тяжесть. Но вместе с этим появился страх, неподдельный и нарастающий с каждой секундой сильнее. — Прости. — выдохнул он, сглатывая очередной комок слез и протягивая дрожащую ладонь к другу. Влажные пальцы легли на щеку Разумихина, тот даже не вздрогнул. И судя по-видимому, не собирался отстраняться. Кровь была теплой и липкой. Но вовсе не противной. Это была кровь невинного человека, полностью осознающего свою вину. — Прощаю. — сверху легла ладонь Дмитрия, фиксируя ее на своей щеке. — Я прощаю тебя. — и вопреки всему на его губах расцвела улыбка, а не гримаса отвращения. Еще секунда и произошло то, чего Родион совершенно никак не мог ожидать. Губы Разумихина оказались напротив его собственных, обдавая теплым дыханием. — А простишь ли ты меня? — спросил тот, прежде чем поддаться навстречу. Это был поцелуй. Самый настоящий поцелуй. Стоит отметить, что первый некоторый опыт имел, недороман с однокурсницей научил не только плохому. Вопреки всему, второй не сопротивлялся. А через какое-то время попытался ответить. Робко. Неумело. Совершенно по-детски. Но ответил. Учитывая все обстоятельства, предшествовашие этому, можно было сказать, что лучшего исхода попросту не могло быть. Это длилось считанные секунды, казавшиеся целой вечностью. Именно так бы охарактеризовал свои ощущения Раскольников, понимая, что это звучит глупо и фантастично, прямо как в старых книжках про любовь. Но, оказывается было даже лучше, чем в книжках. Он был вынужден остановится первым, потому как воздух в лёгких исчезал с поразительной скоростью. Или это просто Дима такой опытный? Совсем нет. Оба они были совсем зелёными в делах сердечных. А это было поправимо. — Знаешь, Родя. Мне кажется я люблю тебя. — прошептал Разумихин, при этом едва-едва касаясь губ напротив, отстраняться не хотелось. Родион ничего не ответил. Он лишь порывисто обнял Дмитрия, утыкаясь лбом в его плечо и наконец-то смог вдохнуть полной грудью. Им предстояло еще очень многое, но он точно знал, что теперь они смогут забыть всё то, что не давало покоя долгое время. И теперь никто из них больше не будет одинок в этом большом и холодном Петербурге.