Вредная привычка.

Во мраке подвала всё ещё устойчиво стоял запах гари. Среди спектра омерзительной вони можно было выделить запах горелого мяса и ещё сохранившегося запаха недавней пытки. Последний огненный заход действительно превратил темницу в ад. Огонь немного подпалил край раскладушки, а цепи не уничтожил (видимо, Мустанг использовал специальный химический состав в создании этих цепей). Энви сидел, привалившись к стене, и вглядывался во мрак своей темницы. В темноте аметистовые глаза отдавали мистическим сиянием. Как бы он хотел, чтобы эта тьма поглотила его, вырвала из грязного, осквернённого тела и закутала в коконе своей черноты, заставив раствориться в ней. Темнота стала верной спутницей и понимающей соседкой Энви в этой дыре. Нет. Темнота всегда была в нём, в его «чёрном сердце», как любил выражаться Мустанг. Он был тем ещё красноречивцем. Отчасти стоило признать, Огненный алхимик был прав. Энви всегда был один, лишь наедине со своими желаниями, которые не переносил, в силу того, что они были привилегиями слабых людишек. Ничтожных червей, полезность которых заключалась лишь в удобности быть игрушками Отца. Мучая людей, доводя их до того, что они отбрасывали свои бесполезные моральные принципы, они опускались в глазах гомункула. Иногда ему казалось, что заставляя страдать этих двуногих червей, он медленно, но верно выковыривает неотъемлемую часть своей души – человеческие желания. И он смеялся. Смеялся над тем, что он может отринуть свои слабости, а люди, потеряв свои желания, увядают, точно растения, исчерпавшие себя. А теперь... Теперь червь тут скорее он. Под землёй, в грязи, в замкнутом пространстве, будто в норе, не в состоянии пошевелиться... Ему мерещилось в бесконечной тьме подвала гогочущие, брызжущие слюной рожи, насмехающиеся над ним. Мустанг, Стальной с ходячей жестянкой, гребаные химеры, Шрам, малявка с пандой, узкоглазый со своими приспешниками, и даже ёбаный Грид. – Погляди-ка на него! – гоготал Зампано, подпихивая в бок своего дружка-жабу. – Помнишь, как он возвышал себя? Всемогущий, великий Энви теперь полковническая шавка! – Шавка?! – подхватил Джерсое. – Скорее уж шлюшка! – Заткнитесь... – Зависть говорил вслух. Никто здесь не услышит его. – М-да, Ал, и меня-то он ещё звал мелким ничтожеством, – и даже благородный-правильный мальчик Эдвард Элрик подключился. – Заткнись, фасолина! – слушать причитания альтруистического коротышки было нестерпимо вдвойне. – Ничтожное создание, – обладателем низкого голоса был тот ишварит со шрамом. Ну хоть его хмурый хлебальник не пришлось лицезреть, и на том спасибо. – И столь низкое существо обратило в руины священную страну Ишвар... – Ой, да иди на хуй, а... – Слава богу мне достался нормальный гомункул, – тихонько откуда-то произнёс ксингский принц. – Лучше бы тебе нормальные зенки достались, пиздоглазый! В кромешной тьме и полном одиночестве гомункулу действительно казалось, что он не один. Надтреснутая душа отчаянно хваталась за свои участки, пытаясь не развалиться, и стала проецировать знакомые образы, чтобы не дать им исчезнуть в переполненном безысходностью разуме. – Кто тебе разрешал разевать пасть на моих накама, ходячий шлак? О нет. Это был наименьший из всех, кого он хотел услышать. Грид, чёрт его дери. – Если твой рот не занят тем, что отсасывает полковнику – будь добр молчать в тряпочку! Энви угрожающе-зверино приподнял губу, обнажив острый клык. Вены на его лбу и висках вздулись от гнева. Даже после смерти (о которой ему как-то поведал Мустанг) жадная паскуда портит ему и без того испоганенную жизнь. – Пусть лучше в аду тебе закроют твой вонючий хавальник! – Это я-то в аду? – в вымышленном голосе проскользнуло искреннее изумление. – А ты, стало быть, на курорте? Логичный вопрос выбил Энви из колеи. – Нет, ну я поражаюсь Мустангу! – Грид надрывал глотку в смехе. – Интересным способом он проучил тебя однако! Я конечно знал, что тебе когда-нибудь надерут задницу, но чтоб буквально! Под безудержное гоготание давно почившего сородича, Энви напряжённо сжался – его и без того бледное лицо побелело пуще прежнего и приняло весьма жуткое выражение, от одного вида на которое можно было заработать седину с заиканием в придачу. – Знаешь, наверное, хорошо, что Папаша сдох и не может увидеть тебя. Зависти показалось, что его каменное ядро ухнуло куда-то в бездну. – Ты и так на рожу не вышел. И проблемы от тебя одни были, так теперь ты ещё и опущенный. Опущенный человеком. Спасибо бы Мустангу сказал! Не побрезговал к тебе прикасаться! – Завались уже наконец! – ярость с отчаянием взрывом вырвалась из самой глотки. – Ты сдох, сучара!!! Так молчи, как положено мертвецу!!! Видимо это только раззадорило воображаемого Грида. – А чё, ты сам хотел, чтобы он тебя увидел что ли? – Зависть смолк, язык будто умер. – Представляю, как бы это выглядело: «Папочка, папуля! Грязный, ничтожный человечишка выебал меня и в хвост и в гриву!». – Молчи... Молчи! Молчи!! Молчи!!! Это всё из-за тебя! Из-за тебя всё!!! – и без того хлипкое самообладание разбилось к чертям. – Если бы не ты, всё было бы хорошо! Присоединился к этим выродкам, и всё пошло к чертям! Подвал огласили громкие непосильные никакому живому существу рыдания. Голос этот был переполнен таким отчаянием, его обладатель был настолько сломлен, что казалось фундамент подвала не выдержит разрушительной силы горя и обрушится. Но в этом был и плюс. Дурацкий голос Грида в голове смолк. На пять минут. – Ну, а как ты хотел? – спросил голос без былой насмешки. – На что рассчитывал? Что тогда, что сейчас, думаешь, Он помог бы тебе? Почему же тогда не пришёл к тебе в катакомбы, когда ты отвлекал Мустанга, а просиживал свою жопу на троне, изображая из себя бога, пока тебя в прямом смысле жарили заживо? Ты же орал так, что тебя снаружи поди слышали. И главное: почему ты сбежал? Или Мустанг прав, и ты – трусливая мразь? На секунду показалось, что в бархатно-шипящем баритоне воображаемого Грида мелькнуло сочувствие. Видимо, показалось. Жадность терпеть его не мог – это Энви помнил прекрасно. – Смирись уже. Папашу ничего не интересовало, кроме его цели. Это одна из причин, почему я съёбся от вас. – Надо же... – кисло прыснул Энви. – А разве ты свалил не потому что хотел покорить мир? – Разве я отрицал это? – Ха! И меня-то ты ещё называл лицемером?! Читаешь тут мне нотации, философствуешь, а сам-то далёк от принципов своих же слов, чтобы Отца обсерать! И голос резко смолк. Зависть готов был отдать свой философский камень, лишь бы увидеть, какое выражение приняло лицо Жадности. – Чего замолчал, падла? Ты такой же, как и Отец! Только тебя почему-то приняли, а с нами вот как обошлись. Тебя спасло только то, что ты умеешь подлизываться! Вот и весь твой героизм – съебался с красивыми речами! Так что не обольщайся за счёт того, что прожил дольше всех из нас семи! Кто тут ещё трусливая мразь?! Голос не отвечал. Либо Грид настолько охренел, что решил бросить своё занятие потешаться над братом, либо сознание Энви просто не могло воссоздать ответную реакцию Жадности. – Не думал, что скажу это, но в чём-то ты прав, – однако же ответил. – Только знаешь, в чём всё же разница между мной и Батей? – И в чём же? – немного помолчав, произнёс Энви. На лице его воцарилось безразличие к происходящему, но в глазах была толика интереса, мол, удиви меня. – В том, что не разбрасывался теми, кто был мне дорог. Энви опешил, а Грид продолжил. – Я ни к чему их не принуждал. Если кто-то хотел уходить – я их отпускал. Хоть я и жаден, но это был их выбор. Как и мой когда-то. Я не навязывал им свои желания и не принуждал им следовать, как это делал Папаша. Вот и вся разница. Помнишь, что он сделал со мной, когда я отказался возвращаться? Это Энви помнил прекрасно. Он ненавидел Грида и как ему хотелось заржать в голос, когда Жадность варился в котле с лавой. Но... В тоже время он испытал ужас. Нет, не потому что ему было жаль брата. В тот момент, Зависть впервые почувствовал себя незащищённым, слабым, уязвимым. Он впервые задумался, что кто-то или что-то может его убить. Что его жизнь окончится. Окончательно. Навсегда. Тогда его сущность была частично удовлетворена. Он обрёл тоже самое, что и люди. Страх перед смертью. И этот страх закрепился со смертью Ласт, погибшей в пламени чёртового Мустанга. «Отец также не помог ей... » – Ну, служили вы преданно Ему, и что с того? Где вы теперь? Где ты теперь? Он решал за наши интересы. Давал обещание, что подарит нам счастье. И мы получим это счастье только если будем верно и преданно служить ему всецело. Теперь его нет. Зависти показалось, что его утягивает куда-то в пропасть. Он испытал те же ощущения, когда узнал, что Отец проиграл. – А раз его больше нет, нам теперь творить свою судьбу. Нет. ТЕБЕ! Ведь ты жив, придурок! Можно бесконечно сидеть в углу и ныть, что ничего не можешь, но тогда на этом всё и закончится. – Какой умный... – невесело рассмеялся Энви. – Неплохо ты чешешь языком и мозгами для мертвеца, Грид. Только вместо слов нужны действия. Что мне делать, благодетель хренов?! – Всё в твоих руках, – простодушно ответил Грид. – Тебе решать, какой путь выбрать. Зависть уже взбесила эта дурацкая манера псевдо-Жадности говорить философствованиями. – Включай мозги, мертвечина! – Энви ринулся вперёд и цепи ещё больнее впились в кожу. – Думаешь, я не пытался?! Предложи хоть что-нибудь! – Почему бы тебе не воспользоваться излюбленной тактикой Ласт? Энви сначала не понял, к чему ведёт Грид. Точнее – не хотел понимать. Но любезный братец решил ему пояснить: – Коли уж Мустангу так нравится тебя... – Грид сделал секундную паузу. Упоминание многократного изнасилования могло похоронить налаженный контакт. – Так почему ты не воспользуешься этим, как дорогая Ласт-сан? Может, это по-сучьи, но вариантов у тебя не особо-то много. Дай ему то, чего он жаждет. Не сопротивляйся. Может, даже подыграй ему. Сам знаешь, покорность заводит. Затем просто выжидай, когда он расслабится и... – Никогда!!! Голос Грида резко оборвался, Энви пробила крупная дрожь от закрутившейся в голове киноплёнки воспоминаний. Как Мустанг словно кобель брал его сзади. Как зажимал ему рот, чтобы он глухо мычал через ладонь, когда хотелось вопить в голос от боли. Как поганый полковник до красных искр мял ему задницу, впиваясь ногтями в бёдра, долбясь в него так глубоко, что казалось, живот порвётся внутри. Он не мог привыкнуть к боли от грубого секса – если таковым его можно назвать – из-за сохранившейся регенерации. А полковнику то было лишь на руку, ведь он не мог перетерпеть то, к чему не привыкнешь. Как бы не внушай себе «это просто нужно вынести», упираясь лбом в стену, сглатывая с языка вкус горелого мяса, запёкшейся крови и спермы, дожидаясь, когда Мустанг начнёт сверху пыхтеть, прежде чем кончить и оповестит об этом болезненным ударом по ягодице. И теперь ему, Энви, самому предлагать себя, пусть притворяясь, изображая роль покорной шлюхи? – Никогда... – как в бреду молвил Энви, беспомощно шмыгая носом, свесив голову. – Никогда... – Ну... – похоже, даже у мёртвого Грида оставался накопленный за всю жизнь материал гениальных идей. – Убейся об стену тогда. Или, на край, язык себе откуси. Хотя нет. Старый Грид бесил ещё больше. Но старая добрая хамливость жадины была привычнее. Она напоминала о былых временах. – Ещё чего, – Энви возможно показалось, но внутри него зародился былой азарт, как бывало в перепалках с Гридом. – И вновь терпеть твою физиономию, где бы ты не был? – Тогда оставайся здесь навсегда. И голос замолчал. «Попричитал и опять съёбся. Ангел-хранитель хренов.» Только сейчас гомункул осознал, что его диалог со старшим братом – пусть мёртвым, пусть воображаемым – впервые перешёл в русло относительной «нормы», какая должна быть между братьями, какую так ярко демонстрировали Элрики. Он вдруг задумался над словами Грида. А есть ли у него иная перспектива? Он ведь и без этого... планировал всё закончить на себе. После краха Отца, Энви совершенно не знал, что ему делать. Вся жизнь его заключалась в службе, во имя исполнения великой цели Создателя, обещавшего вознаградить за это призрачным счастьем. Только теперь ни Отца, ни обещанного счастья нет. В пору было бы, меняя облики, убраться к чертям из этой страны, как бы это сделал Грид, и своими силами построить желанное «собственное счастье». Только вот Энви не поступил так, потому что не знал, что ему делать. Как ему жить одному – последнему в своём роде – в мире людей без опоры всемогущего Отца? Какая ирония – высшая ветвь эволюции, унижавшая тех, кто стоял ниже, откровенно проебалась в жизни и не могла жить самостоятельно без «Родительской поддержки». Энви был напуган. Не зная, что делать, он почти мгновенно поставил точку в своём существовании, понимая, что жить ему больше незачем. Без приказов Отца, будучи последним гомункулом, изъедаемый завистью, приживаться среди людишек? Или шастать от военных и учёных, желающих загрести его в свои жадные ручонки для экспериментов? Лучше смерть. Хотя... Был ещё один вариант. Предсмертный, если можно так выразиться (Энви уже давно закрепил позицию, что лучшим решением будет самоубийство). Взятый за основу у того, кто затащил Зависть в эту лачугу. Месть. Человек, который приложил руку в уничтожении Отца. Ключевая фигура и ценная жертва, загубившая всё, к чему они шли столетиями. Алхимик, убивший Ласт и чуть не убивший его самого. Рой Мустанг. Проговаривая про себя это имя, Энви била дрожь ненависти и ужаса. Это человек из-за которого всё пошло к чертям. Но в тоже время это человек, который сумел одолеть их, гомункулов, высшую ветвь эволюции. Стоило признать, Огненный алхимик был непростым человеком. Но всё же человеком. Таким же червём, которых Зависть давил на протяжении всей своей жизни. Он должен был с ним справиться. А покончив с Мустангом, можно было и самому уйти спокойно (с чувством завершённой миссии, без всяких незаконченных дел, которые ещё могли удержать его в этой жизни). Выманить полковника не составило особого труда. И хоть военные патрулировали районы в поисках Энви, тот, однако, успешно прятался от них с имеющимися силами. Парочка несвязанных между собой убийств – бомжа, спортсмена на пробежке, старухи выгуливающей собачку – не привлекли особого внимания солдафонов. Зато выманили Мустанга, зализавшего свои раны после переворота. Видимо, Рой понял, чего добивался Зависть – реванша. Каков идиот. В одном из заброшенных, полуразрушенных районов Централа и произошла их стычка. Это даже битвой назвать было нельзя. Мустанг в лёгкую справился с Энви. Наступив тому на шею военным ботинком, придавив к земле как насекомое, Рой неустанно высекал искру прямо по груди гомункула, в которой отчачнно сжималась каменная сердцевина. А потом вдруг замер. Просто остановился и долго всматривался в закатившиеся от неземной боли глаза Зависти. Видимо размышлял, станет ли он чудовищем окончательно, если убьёт здесь и сейчас эту тварь? Ответ был отрицательным. Но когда он поднял руку в щелчке для возобновления справедливости, небеса пробили громом, словно призывая Алхимика остановиться. И... полил дождь. Но рассуждать была ли эта основная причина, почему Рой не добил Энви, ни тот, ни другой не стали. Да и с того момента оба мало что запомнили. Только один был яркий отрывок – Мустанг забрасывает без труда Энви на плечо, а после кидает в багажник. «И я очнулся здесь...» – вспоминает гомункул. Как глупо было вспоминать, что в тот момент он испытал толику радости, что уйдёт красиво, пытаясь отомстить, а не как трус, тупо разбив свой философский камень. Энви воет от досады. Какой же он идиот. Теперь, в ближайшее время смерть ему точно не грозит. И как бы он не пытался провоцировать Мустанга грязными шуточками про Хьюза, тот ни в какую не желал просто обратить гомункула в горстку пепла. «Кто тут ещё монстр...» – с кривой усмешкой про себя фыркает Зависть, борясь с бьющим изнутри страхом. То, каким пыткам его подвергал Рой, ни в какое сравнение не шло с весёлыми играми, которые он устраивал сам, если ему предоставлялась такая возможность. Алхимик смог его удивить, ведь сам Энви никогда никого не насиловал. А стоило бы, наверное. Способ очень действенный – на себе лично проверенный. А Отец бы даже слова бы не сказал. Может, даже похвалил бы за изобретательность, ведь та тоже поспособствовала бы продвижению их плана. Отец... – Я делал это всё для тебя, старый хрыч! – дамба, за которой Энви сдерживал всю свою боль, взорвалась вдребезги. – Как ты посмел проиграть, сукин ты сын?! Каким-то людишкам!! Ничтожествам!! Жалким насекомым!!! Потеряв самоконтроль из-за ярости, гомункул дёрнулся в черноту подвала, надеясь настичь несуществующий призрак Отца. Энви казалось, что Создатель всё ещё здесь. Стоит спиной к нему, не удостаивая опозорившееся творение своим взглядом. Зависть хотел ринуться к нему, развернуть, чтобы тот посмотрел на него, но только цепи крепко удерживали его на месте. – Почему я, Энви, должен сидеть здесь и быть игрушкой твоей "Ценной жертвы"?! Почему?! Почему?!! Почему?!!! Выпущенная наружу ярость, освободила тело от себя, и то, размякшее, вымотанное, как после марафона, рухнуло без сил на землю под звяканье цепей. – Ты говорил, что мы – высшая ветвь эволюции... Почему тогда проиграл, кусок ты дерьма? Да, да! Ты – ничтожный кусок дерьма! Неудачник! Ничтожество! Старикашка! Скотина! Подонок! Лжец!!! С остатками брызнувшей слюны, во рту всё стянуло от нехватки влаги и Энви шмякнулся лицом в грязный пол. Пару песчинок попало в рот и в нос и Зависть застонал от сплошного чёрного цвета полосы в его жизни. – Т-ты... лжец... кхе-кх-ублюдо-хк... – сплёвывая грязь, прокашлял он. – Я только... Преодолевая титаническую усталость, придавливающую грузом скопившейся боли и уныния, Энви с трудом чуть приподнялся над землёй – цепи больно стянули. – Я только хоч-чху у-знать, по... ч-чему... – ему потребовалось немало трудов, чтобы заговорить. – Поч-чему?.. Блестящий от подступающей влаги аметист глаз воззрился во тьму, ища ответа. – Мы же... гомункулы. Мы же луч-чше, чем эти... люди... Энви стукнулся подбородком о грязный пол, сил едва хватало чтобы говорить, не то что держать тело. – Лу-лучше... – вырвавшийся всхлип с сбежавшей по острой скуле слезой был переполнен океаном всепоглощающей обречённости и отчаяния. – Так в-ведь? Да? Но в непроглядной темноте был только Энви. – Да? – снова, уже более тихое. – Правда? Даже я... Энви – лучше, чем они, со всей их бесполезной, идиотской моралью... Зависть плохо соображал в данный момент и не понимал, что мёртвый Создатель ему не ответит. Будь он немного в своём уме, ни за что бы не стал ныть, даже в одиночестве. Даже одиночеству не позволено было видеть его в столь жалком виде. – То, что они победили ещё ведь ничего не значит... Ему было стыдно так говорить. Как ничего не значит, если они уже проиграли? Если их всех, даже могущественного Создателя, даже благородного отступника-Грида, уничтожили? Если даже, он – последний выживший – в положении, хуже самой смерти? Теперь Энви в полной мере знал, что такое отчаяние, которое так любил наблюдать у людей. И как бы ему отвратительно сейчас не было – ничего поделать не мог, кроме как хвататься за соломинку не существующего призрака Отца, лишь бы не упасть в бездну. – Я... Мы... Всё равно лучше этих насекомых, так? Я лучше. Нас уничтожили полностью, но Я выжил, несмотря ни на что! Скажи мне! Но ответа вновь не последовало. – Ответь мне, сейчас же... Тишина убивала. – Ответь немедленно... Вновь ничего. – Пожалуйста... Капли солёной воды покапали на острые колени в россыпи чёрной грязи, омывая их. – Прошу, ответь мне, пожалуйста... Тихий шёпот переходил в свистящее шипение. – Умоляю, Отец... Губы едва разомкнулись от бьющей дрожи подступающего плача. – Отец... Но никто не ответил. Почему он не умер тогда, в катакомбах? Проникновение людей и рассекречивание их логова уже означало поражение. Почему остался в чёртовом Централе, когда узнал, что Отца засосало во врата Истины, которую он так грезил поглотить? Почему не убил себя сразу, а выманил Мустанга на реванш? Почему, потерпев поражение, стал умолять Огненного пощадить его, когда всё равно планировал после убийства полковника покончить с собой? Почему сейчас, каждый раз, когда смерть так близка, он по-прежнему умоляет сохранить ему жизнь? И почему, когда он, всё-таки смог пересилить себя и взмолил о смерти, Мустанг вдруг передумал? В голове вновь всплыли слова Грида. Как в случае с Отцом – чрезмерное потакание своим желаниям не приводит ни к чему хорошему. Видимо, по этой же причине Огненный алхимик и свихнулся, полностью утонувший в своей ненависти и желании отомстить. Подобно Отцу, он также стал расценивать имеющийся «материал» своей собственностью. Мустанг... Тело окутывает липкий страх. Энви до сих пор поражается, как этот мягкосердечный, добренький герой мог оказаться таким ебанутым на самом деле? «Чем милее мордашка – тем больше скелетов в шкафу. Кому как не тебе знать это?» В искусственном сердце разливается почти живое тепло. Певчее воркование Ласт ласкает уши как наяву. Она всегда так говорила. Энви закрыл глаза, наслаждаясь кратковременным, приятным ощущением. Но Ласт также была убита Огненным. Настоящий джентльмен. Ещё одно мимолётное приятное ощущение, что мнение гомункула о людях было частично правдивым, в отношении Мустанга, который сжигал его за то, что Энви считал людей жалкими ничтожествами. А кем сам на деле оказался Полковник? Зависть передергивает как от удара током. Когда привычное избиение превратилось... в это? Мустанг бил с особым усердием, но у Энви хватало сил на гневные выкрики. Он до сих пор не может поверить, что в один момент пыток... Он ведь повторил тоже самое, что говорил уже много раз. Что Хьюз идиот раз не смог выстрелить в «жену», зная же, что это подделка! У вечно спокойного Мустанга будто сорвало крышу и... Энви толком не может вспомнить, что тогда произошло (и не хотел вспоминать). Запомнилось только, как алхимик швырнул его об землю грудью, и... Он даже не понял, что случилось. Было... больно. Очень, очень больно. Кажется, он плакал и первый раз взмолил Мустанга о пощаде. Может быть, Огненный до сих пор не убил его, потому что жалеет? Отвращение подскочило как шкала Фаренгейта. Он ненавидел жалость! Чего стоит его только истинная форма (и Зависть молит Истину, чтобы Мустангу никогда не довелось её увидеть). Но с ней или без – Энви и так жалок. Унижен хуже некуда, опущен ниже плинтуса. Он уже даже не знал, хочет ли он жить. Хочет ли он умереть. Вдруг Мустанг прав? Вдруг он не хочет умирать и каждый раз молит о пощаде на пороге смерти не только потому, что ему больно, но и потому, что в глубине философского ядра... где-то в глубине есть частичка, которая желает быть кому-то нужной? И это его стимул продолжать жить, аки незаконченная миссия? Неважно как, пусть и опять на службе у кого-то, лишь бы быть для кого-то значимым, пусть как оружие или... «... или дыркой для разового секса?» Слова громом отразились в черепной коробке. «Что? – ошарашенно воскликнул про себя Энви. – Нет. Нет, нет, нет, нет. Нет! Нет!!» Он замотал косматой головой, патлами обивая свои плечи и грудь. Шея даже слабо хрустнула от резких поворотов. Нет. Пусть он жалок. Пусть раздавлен. Пусть унижен. Пусть он ничего не может сделать без Отца, пусть ему отчаянно хочется быть кому-то полезным, нужным, но... Отдаться тому, кто, фактически, отправил его жизнь в тартарары? Самое ужасное, что где-то внутри заворошилось, как мелкое насекомое, частичка, которая тихо, словно нехотя, чтобы её услышали, пищала: Если попросить прощение и предложить свою помощь стране, пообещать быть полезным, тогда... – НЕТ! Громкий крик эхом отразился от стен подвала. Он был настолько громким, что в горле адски запершило, а с потолка посыпалась пыль. Но дурацкая частичка добила финальными, выстрелившими, как пуля в лоб: ... Он может подарить новую жизнь. Новая жизнь? Прекрасная жизнь цепного пса, «особенной породы»? Жизнь, где за помощь его могут полюбить, как Цельнометаллическую фасолину с его братцем-жестянкой, от которого осталась только душа? Или тех химер? Если у них, «уродов», был шанс, то разве у Энви... нет? Разве у него нет шанса, снова стать полезным, нужным, любимым? Лицо гомункула утеряло всякие краски, всякие эмоции и намёки на живость. Его глаза выпучились как у сумасшедшего или умственно-отсталого. А потом с пересохших, потрескавшихся губ сорвался смешок. Потом ещё один, и ещё и ещё, пока подземелье не наполнил ядерный, безудержный хохот безумца. Энви смеялся и смеялся, так же громко, также живо, как когда-то смеялся над людьми, потерявшими всё. Но в подвале людей не было, выход был один – смеяться над собой. Ведь было над чем. – Взгляните на меня! – на весь подвал, сквозь хохот. – Я настолько жалок, что противен самому себе! Настолько отвратителен, что прикасаться к себе не хочется, даже ради того, чтобы элементарно покончить собой! Я даже... Я даже допустил мысль быть нужным тому, кто сломал мне жизнь! Да я же чокнулся в этой дыре! Ему снова стали мерещиться призраки прошлого. В основном – призраки погибших сородичей. – Посмотри, Отец, как низко опустилось твоё творение! Я так пафосно крикнул вслед Мустангу, что мстя мне, он шизанулся, а сам-то... Пха! Он стукнулся затылком об стену в новом приступе безумного смеха. – Грид, посмотри! Тебе же так хотелось увидеть, как меня унизят! И ты, Прайд, тоже присоединяйся! Вам же так этого хотелось!!! Ласт! Ласт, чего в сторонке стоишь?! Можно подумать, тебе... Он оборвался, не договорив. Резко, неожиданно даже для себя самого. Словно кто-то со всего размаху влепил ему крепкую пощёчину, чтобы прекратить истерику. Ласт бы влепила. Ласт никогда его не боялась. Похоть могла, ласково воркуя, шутить над ним, говорить колкости, но никогда в реальности не желая бесить взбалмошного «младшего братика». Ей даже не приходилось практически никогда применять силу, чтобы утихомирить его припадки. Достаточно было пару фраз: «Ну чего ты злишься?»; «Всех подначиваешь, а сам шуток не понимаешь»; «Какой же ты бесполезный, не поиграешь даже с тобой нормально. У тебя сразу психи». – Ласт... – одними губами. «Ласт мертва. Огненный алхимик, Рой Мустанг, убил её у входа в логово.» Голос фюрера звучит как наяву. И Энви снова, как в тот раз, переполняет ярость. Сначала немного, по крупицам, он сидит в оцепенении, пялясь стеклянным взглядом в никуда. И как только ярость собралась, пришла ненависть. Живая ненависть, которая заглушила истерику о своей никчёмности. Чистая, чёрная ненависть, которой дышал полковник. За которую держался, которой жил. Видимо в страхе, что опорочит память о Хьюзе, если не свершит возмездие. Месть стала для него чуть ли не смыслом жизни с момента, как ему попался убийца лучшего друга. У Энви было много причин мстить Мустангу. Но почему-то именно воспоминания о Ласт пробудили в нём то, чем он руководствовался, когда хотел расправиться с этим человеком. Слабым человеком, который сломался под напором ненависти, переоценив свои возможности. Забыв, что он обычный человек, которого может сломить ненависть. Забыв, что у него есть, ради чего жить, что ему вовсе не нужна месть больше, чем того требует. А у Энви ничего больше нет. Именно у него – не у Мустанга – нет смысла жить. У него осталась лишь ненависть. «Я разбит, – у него не было голоса, чтобы говорить. – Я слаб. Я один. Я жалок. Я ничтожное, бесполезное существо. Но у меня ещё есть преимущество. Я не сломаюсь, как сломался ты.» И послышались шаги. А потом оглушительный грохот дверцы подвала. Вспомни говно – вот и оно. Мустанг. Привычно зажев керосинку, он видимо не ожидал увидеть коварную усмешку на лице Зависти от слова совсем. «Я больше не стану умолять.» – А вот и игрушка пожаловала, – у гомункула почти нет голоса, зато на лице следы слёз. Рою даже немного противно, что он ломает существо, как самый закоренелый садист, держа словно птицу в клетке. Но ещё больше ему противно от этой ухмылочки от уха до уха. – Ты не в том положении, чтобы звать меня своей игрушкой. Или у тебя окончательно поехала крыша и ты уже не отличаешь реальность от вымысла в своей башке? Зависть заливается звонким юношеским фальцетом, настолько чистым и искренним, что у Роя мурашки по спине пробежали. – Ну, я тут подумал, что не только я могу зваться твоей игрушкой, – он обратил взгляд вверх, будто размышляя над чем-то. – Если так порассудить – мне достаточно лишь парочки слов, чтобы ты завёлся и началось «веселье». Он снова глумливо засмеялся. Рой уже готов был в секунду сорваться и показать наглому, поехавшему ублюдку, что такое настоящее «веселье». Но он сдержался – и видно даже немного разочаровал Зависть. Чеканным шагом приближаясь к нему со взглядом, не предвищающим ничего хорошего, Мустанг всё больше и больше убеждался в том, что гомункул не в своём уме из-за не сходящей с его лица улыбки. Стоил ли тогда воплощать в явь то, что он задумал, а не закончить всё быстро? «Стоит. Однозначно стоит.» – решает Рой, когда обнаруживает, что машинально схватил Энви за лицо. И он всё ещё ухмыляется, хотя пальцы привычно больно сдавили щёки. – Можно подумать, у тебя будет какое-то разнообразие, Полковник, – говорить ему немного трудно. – Что ты придумал? Оттрахаешь ты меня по-любому. Но, может, заставишь снова отсосать тебе? Или всё таки запихнёшь драгоценный ножик Хьюза мне в задницу? Он снова решил спровоцировать Мустанга. Они смотрят друг другу в глаза и гляделки уже превратилась в игру «прочти мою душу». Но Рой читать грязную душу не желал, заранее зная, что ничего хорошо в «зависти» не увидит. Но, вопреки здравому смыслу, Полковник вдруг решил удивить его. Он улыбается гомункулу в ответ, а потом убирает руку с его лица и осторожно, даже мягко берёт за подбородок и чуть вздёргивает его вверх. И уголки губ Энви дрогнули, немного опустившись. – Тебя забавляет это? – тон мужчины звучит так, словно он разговаривает с ребёнком. – А что ещё остаётся? – со смешком выдыхает Энви, на удивление спокойно. Его немного настораживает спокойная улыбка Огненного. – Тогда, бояться тебе нечего. Он отпускает подбородок Энви и поднимается с колен, отворачиваясь. С минуту что-то ворошит в кармане, а потом с развороту бьёт ногой гомункула в грудь. Он страшно вскрикнул, выпучившиеся глаза заблестели, а из раскрытого рта потекла слюна. Он пытался вобрать ртом воздух, но давился им. Не упуская момента, Мустанг схватил Энви за челюсть и, не давая закрыть рот, запихнул в него красную капсулу, и накрыл его ладонью, захлопнув челюсть. Зависть попытался вывернуться и сплюнуть бусину, но Рой закрыл ему нос и вздёрнул голову вверх. Угрожать гомункулу огнём не хотелось. И лишь, когда Энви проглотил, Полковник его отпустил. Хорошо хоть сразу в нужное горло попало. –... Кха-кха... Ч-что это?.. По взгляду Роя трудно было понять, о чём он думает. Энви не придал значения слабому покалыванию, зарождающемуся где-то внизу. И лишь когда тело начало реально гореть – это заставило его обратить недоумевающий взгляд на спокойного, как ни в чём не бывало, Огненного алхимика. Мужчина стоял и с тусклым любопытством наблюдал за эффектом афродизиака. Мала была вероятность, что он сработает, ведь гомункулы устойчивы к разного рода ядам. Но афродизиак же не яд. А Энви уже можно звать недо-гомункулом. – Что это? Что это? – словно в бреду, повторял он. – Ре-решил меня отравить, д-да?.. И ч-то же это? Щелочной металл? Кислота?.. Ещё какая-нибудь дрянь?.. Когда в паху всё скрутило, Энви согнулся в три погибели, стукнувшись лбом об пол. Его лицо было на уровне ботинок Мустанга. – Ну как тебе? – спросил он терпеливо. – Я смог тебя удивить? Энви попытался приподнять голову, но пах снова обожгло острой болью, словно кто-то натыкал ему в промежность раскалённых игл. В животе всё стягивало узлом, посылая жар к горлу, осушая его, лишая всякой возможности произносить звуки, не то что говорить. Когда Мустанг с помощью алхимии отсоединил цепи от стен и потащил его в сторону раскладушки с подпалённым матрацом и простынями, Энви вскрикнул не от привычной хватки на волосах, а от обжигающей судороги ниже живота. У него хватило немного сил на удивление, когда Полковник кинул его на спину, а не на живот. Всегда ведь был один и тот же сценарий: на живот, зад к верху, терпи. Запрокинув голову, Зависть стал жадно и шумно хватать воздух. Его пунцовое лицо всё блестело от жара, с него крупные капли стекали на шею, которую гомункул неосознанно так красиво изогнул, что соблазн прикоснуться к ней возрос до небес. И Рой прикоснулся. Он жарко и мокро прилип губами к пульсирующей вене на шее, ловя катящиеся капельки, теряющиеся в где-то вороте топа, и провёл языком по линии челюсти, ведя мокрую дорожку кончиком языка к острой скуле. «Фу! Грязный изврат! – говорить не получалось, пришлось выражать недовольство в мыслях. – С чего это мы вдруг на прилюдные ласки перешли? Давай по старому! Оттрахай меня до соплей, а потом заставь облизать себе ботинки. Хочется поди, чтобы я снова почистил их языком, да?» Энви чуть приоткрыл свои красные глаза – они слезились от этой дури – и мельком увидел лицо Мустанга. У него был такой сосредоточенный вид, словно он считал деньги. А потом вдруг резко одёрнулся, словно понял, какой мерзостью занимается – что было навряд ли – и рывком развёл колени Энви в стороны. – Ссссука-а-а! Только сейчас Энви распознал источник дискомфорта. Член надулся и сквозь облегающую ткань сочился смазкой. Мустанг долго смотрел на него, как на какую-то диковинку, пока медленно не провёл кончиками пальцев по всей длине. Энви зашипел: – Не трогай! Не трогай! Не трогай! Не трогай, мать твою! Член болел, яйца ныли, так Мустанг ещё и, в противовес его просьбам – «Скотина!» – накрыл его полностью своей ручищей. Зависть так вскрикнул, что соски вздёрнулись пулями через ткань топа. Рой поперхнулся воздухом – это было настолько зазывающим зрелищем, что он не особо-то удивился, обнаружив у себя стояк. – Да что ты, блять, дал мне?! Мустанг, не отрываясь от своего дела, перегнулся через всё тело Энви, наклонившись к его лицу. Он впервые был так близко, что гомункул не знал, куда отвернуться, побагровев, как девчушка, не знающая, принять ли ей пикантное предложение бойфренда. – Ты просто возбуждён. Нечего тут объяснять. А Энви думал, что он обоссытся или у него член взорвётся. – Ты не знаешь, что такое возбуждение? – насмешливо изогнул бровь Рой. – Это то, чем ты руководствуешься, когда меня трахаешь? – воодушевлённо разважничался Энви, почувствовав слабое шевеление в могиле гордости. Что ж, ответ был правильным. Энви не такой тупой, как думал Рой. – Решил попробовать смену ролей, мал-лыш Рой? – коварный оскал растянулся на дрожащих губах. – Х-хочешь поскакать на мне, конь? Хотя нет, всё же тупой. Мустангу даже захотелось бросить всю эту затею и зажарить Энви яйца в прямом смысле, но он передумал. Альтернатива всё же была заманчивей. – Несостыковка какая-то получается, – логично заметил Рой. Зависть уже перестал улыбаться – его крупно колотило от возбуждения, он мог только скулить сквозь поджатые губы. – Если конь я – скакать придётся тебе. И он сжал сильными пальцами его мокрый, пропитавший ткань вязкой смазкой член. Энви заорал и заизвивался во властных руках Полковника, неосознанно прижимаясь к тому ближе и, в глубине души отрицая, что наслаждается лаской на животных инстинктах. «Так же было с Гвинет.» – отметил Рой. Вспомнив мудрую проститутку, он отрезвился мыслью, что не должен позволить ярости завладеть собой и тупо выдрать Энви. Хотя... сейчас, наверное, он возражать не станет. Гомункул буквально плавился в его руках, обмякал, но всё ещё также судорожно раздувал ноздри, борясь с поглощающей его разум эйфорией. Энви казалось, что его сознание потухнет, как свечка в буран – примерно таким было его состояние – кровь в голове шумела вместе в с вихрем расстревоженных оставшихся душ в философском камне. Казалось, что это не закончится никогда. Рой не испытал такого уж отвращения, как по началу считал, когда прикоснулся губами к напряжённому члену Зависти, который никак не мог кончить. А гомункул где-то на подсознательном уровне, понимал, что надо бы сжать бёдра и раздавить голову Мустанга как арбуз, но прикосновение сухих горячих губ к твёрдому изнывающему фаллосу пустило ток по всему телу. Мужчина специально отстранился от него и чтобы подетальней рассмотреть. Гомункул, весь красный и блестящий от влаги, глядел завешанными мутной поволокой глазами в никуда. С приоткрытых, тоже блестящих, губ срывались оборванные вздохи, а грудь, на которой всё ещё торчали соски, тяжело вздымалась. Его длинные патлы разметались в разные стороны, что делало Энви похожим на юную девицу в свой первый раз. И картину нисколько не портило еле видное, расползающееся влажное пятно меж разведённых в стороны мускулистых ног. Услышав изнывания Энви, Рой пришёл в себя. – И что ты ноешь? – в его голосе чётко была слышна насмешка и Мустангу не было стыдно за неё, как это было обычно. Ведь Зависть сам хотел этого. Его тело, по крайней мере. – Можно подумать, самому не хочется. Энви распахнул ошалелые глаза. – Т-так в-вот-т ч-чего ты доб-биваешь-шься, п-падла... – он ненавидящим взглядом впился в спокойные глаза Полковника. – Х-хочешь, чтобы я с-сам скак-кал на тебе? М-может мне ещё теб-бя «папочкой» звать?! – Было бы неплохо. Он резко сдёрнул с Энви шорты, и тот задохнулся воздухом. Ткань намертво прилипла к члену и, казалось, чуть не содрала с него кожу. Мустанг пару секунд поглядел на его торчащий член, а потом подхватил его ладонями под оголённую задницу и немного приподнял вверх, а потом рот гомункула распахнулся в беззвучном крике, когда что-то влажное и мягкое коснулось его сфинктера. Это не мог быть член, да и в положении Роя это невозможно – Энви мог увидеть только чёрную макушку и плечи. Цепной пёс вылизывал его. Первоначально он вылизывал ложбинку, стараясь хоть чуть-чуть расслабить судорожно сжатые мышцы, но когда это не удалось, Мустанг протиснулся языком в анус и ритмично задвигал им, разрабатывая вечно узкий проход. Задница у Энви всегда была тугой, когда Рой первый раз трахнул его – на сухую, в помутнении рассудка – ему самому было чертовски больно, он думал, что кожу сдерёт на члене. А он же захотел его удивить. Вставлять сразу, используя вместо смазки кровь и осторожность – стало уже приевшейся обыденностью. Если судить по скулежу Энви – Рой смог его удивить. Поэтому стал причмокивать губами, целуя, то вынимая язык, то вгоняя его насколько можно, буквально трахая его языком, пуская слюну в дырочку. И Мустангу не было противно вылизывать его. Зависть был абсолютно чистым, в отличие от некоторых женщин, что попадались ему. Гомункула охватило презрение. Не только к Огненному и его действиям, но и к себе самому. Проклиная свою слабость, он мог лишь судорожно дёргать ногами, упираясь цепью, сковывающей лодыжки, в затылок Полковника, но того это даже не колышало. Он прекратил не потому, что Энви мешал, а потому что хотел увидеть его реакцию. Зареванное лицо шло в резкий контраст с похотью в фиолетовых глазах. – Ну? Рой снова приблизился своим лицом к его, намереваясь получить от ослабленного гомункула правдивый ответ. Но получил только осознанный взгляд и недобрый огонёк в змеиных аметистах. Предчувствуя подвох, Мустанг отпрянул и увидел странное шевеление щёк Зависти и не к добру образующийся кровоподтёк в уголке губ с искрой регенерации. «Прокусил себе язык?!» Он с размаху влепил Энви пощёчину, такую крепкую, что чуть шею ему не свернул. Из раскрывшегося рта брызнула кровь с красными разрядами. В этот момент, Мустанг не хотел признавать, что где-то в глубине души зародилось уважение к этому гомункулу. – Кх-хая, х-хаз-сница? – еле-еле проговорил он. – Сто ты м-не ехо соззос, ч-что я отк-хушу его с-себе сам... Здравомыслие гомункула говорило о том, что кровопотеря и регенерация свели действия афродизиака почти на нет. Почти. У Энви всё ещё стоял. «Чего же такого наалхимичили ксинчане с этой дурью, что она даже посмертно не проходит?» – оставалось только догадываться Мустанг немного помолчал, а потом сказал: – Трахать мёртвого тебя – не очень приятная затея. Рой быстро стянул перчатку зубами и, разжав одной рукой челюсть Зависти, запихнул её ему в рот. Нельзя было, чтобы действия афродизиака выветрились – не хотелось снова морочиться и запихивать Энви пилюлю в рот, а продолжить то, на чём начали, чтобы не сбивать весь настрой окончательно. Погладив плоский живот, Рой скользнул кончиками пальцев под топ к этим соблазнительно торчащим соскам, касаясь их подушечками пальцев. Ему доставляло удовольствие, что его действия заставляют тело Энви дрожать. На Мустанга снова накатил дурман собственничества и обладания такой наглой тварью, как Энви. Дурман порождал возбуждение, возбуждение порождало забвение. Решив, что он уже и так достаточно подготовил гомункула, Рой прижался головкой к то сжимающемуся, то разжимающимуся анусу Зависти и стал тереться ею, размазывая смазку и слюну. Энви слабо трепыхается под ним, припадочно дёргает головой, пытается выплюнуть перчатку, но всё безуспешно. В один момент он замирает, будто окаменев, когда Рой надавил головкой на проход. Когда чужой член всё же вторгся в него – привычно властно, но только головкой – Зависть так жутко изогнулся, что Мустангу показалось, что он позвоночник себе сломал. И изогнулся он не от боли – которой было совсем чуть-чуть – а от сладкой судороги и огня бешеной похоти. Рою стоило больших трудов, чтобы не позволить крыше сорваться и не задвигаться в излюбленном бешеном темпе – только от одного вида мучений на лице Энви. Мучений не от боли, а от постыдного удовольствия. И он наслаждался этим видом. Жалобно сжимая зубами дурацкую перчатку, гомункул придавливал её языком к нёбу, подавляя рвущийся из глотки стон. Всхлипы он, как ни старался, подавить не мог, а потому отчаянно плакал, пуская слёзы по вискам в заросли тёмно-зелёных волос. Они хотели этого. Оба. И оба презирали в себе это позорное животное желание. И они оба ждали момента, когда у Мустанга сорвёт тормоза. И когда это случилось – у обоих искры из глаз брызнули. Рой лёг на Энви, обхватив руками его узкую талию и врубился членом в него до конца, чуть ли не взвыв, как пёс от узкого и горячего нутра, даже голова закружилась и виски завибрировали. Какая-никакая смазка была и поэтому Рой задал мощный и размашистый ритм, вдалбливаясь в Зависть почти до упора. Натягивая до конца и выскальзывая почти полностью, Полковник приподнял зад гомункула чуть выше и стал биться под наклоном, попадая прямо в заветную точку. И Энви завизжал. Громко, неистово. Даже перчатка во рту не помогла. Сознание было совсем тусклым, сквозь жгущее его пламя экстаза и фонтана эйфории, он принимал отчаянные попытки сосредоточиться на боли, которой остались жалкие крупицы. Его простата сжималась в маленький комочек, приятно вибрирующий, магнитом притягивающий крупную головку и прилипая к ней своим горячим естеством. «Нет, нет... Не может быть! Я не... » Мустанг вновь вдолбился до упора, но уже сильнее, да так, что простату прижало, выбив из головы Энви мысли почти взрывом, сделав её пустой и ветреной, как воздушный шарик. Зависть так запрокинул голову, что чуть не сломал себе шейный позвонок, он похотливо кричал сквозь перчатку, уже ставшей во рту пропитанной, мокрой тряпкой, чуть не ломая пальцы за спиной, мёртвой хваткой комкая простыню. Полковник сгрёб его под себя и Энви почувствовал, как тяжесть собственного тела на руках, скованных за спиной исчезла. Мустанг подхватил его под колени, выдернул их почти по обе стороны головы Зависти, и затрахал его без всякой жалости, уже легче скользя в нём – влажном и всё-равно чертовски тугом, с торчащим стояком, который упёрся Мустангу в живот, попав прямо в промежуток между пуговицами рубашки и заскользив сочащейся смазкой головкой по рельефному торсу. Разум полностью растворился в животных, грязных инстинктах, только и успев крикнуть на прощание жалкое «Нет...». С Мустанга градом катился пот, капая на и без того блестящее субтильное тельце под ним. Когда глаза у Энви стали закатываться, а с линий рта и губ водопадом потекла слюна, Рой выдернул пальцами из него безнадёжно испорченную перчатку с множеством тянущихся вязких нитей, удивительно длинно растягивающихся. Выкинув куда-то тряпку, Рой осторожно загрёб рукой горстку длинных волос и притянул Энви к себе, заглядывая в туманные глаза и сделав логичный вывод, что гомункул ничего не соображает. Его сознание где-то далеко, выгнанное дурью и забвением сладострастия. Образовавшееся большое количество слюны, непристойно размазанное и блестевшее на всём его рту подчинило сознание Роя, он зачерпнул немного двумя пальцами на лице и размазал по сморщенным, торчащим соскам, делая картину ещё более пошлой. Это окончательно добило Мустанга и он вгрызся в шею Энви, вновь оправдывая звание Цепного пса, и стал посасывать её в укусе. Несмотря на естественный солоноватый привкус, она казалась опьяняюще сладкой. Кульминация была пиком для обоих. Рой инстинктивно толкнулся до конца и замер. Крупная дрожь пробила его, как какую-то заглохнувшую машину, и он болезненно со стоном – криком – кончил и сполз с обмякшего Энви, который излился ему на грудь и его член выскользнул из под рубашки мужчины. При попытке подняться ноги задрожали и подкосились, охнув, Мустанг осел на пол, опрокинув голову на подпаленный матрац, всё ещё пахнущий. Приводя дыхание в норму, он с гордостью наблюдал, как из раздвинутых ног Энви уже накапала белесая лужица. Ему было абсолютно плевать на презерватив – эйфория от похоти напрочь выбила всякие представления о мере предосторожности, как у какого-то гормонального подростка. К тому же Энви был весь влажный, потасканный и... полностью ублажённый. У Полковника просто не могла не взыграть мужская гордость. Почему-то вспомнились слова Гвинет и собственный ответ на её пикантный вопрос. Рой не чувствовал себя геем (да и разве можно это почувствовать?). Впрочем, и Энви трудно было назвать парнем. Его узенькое, худощавое тельце наряду с длинными патлами делали его похожим на спортивную, плоскую девчонку. И в тоже время он являлся женоподобным дрянным пацаном, которого хотелось отшлёпать за вульгарный, неподобающий вид. Его андрогинная внешность каким-то образом совмещала в себе черты и мужской, и женской красоты, превращая это в ядовитую смесь, отталкивающую и в тоже время странно притягательную. Раньше Рой не мог охарактеризовать Энви как парня, несмотря на наличие мужских половых органов (ни даже как девочку, хотя он выполнял эту «функцию»). Гомункул был для него гомункулом. Наглой, гадкой тварью, которую хотелось втаптывать в грязь. В прошлом, после секса, он если и приравнивал Энви к человеку, то к растраханной сучке, а сейчас в нём то ли человечность какая-то проснулась, то ли ещё что, чего Мустанг объяснить не мог. Но факт оставался фактом – поливать Зависть грязью как-то не хотелось (даже более – всплыло почему-то представление, что Энви сейчас напоминает глупенького мальчика-подростка, который стал с ним, с Роем, мужчиной). Полковник тут же помотал головой, насколько это было возможно, отгоняя бред похоти. Но он не мог прогнать ощущение, что ему сейчас очень кайфово. Так прекрасно и так легко. Чёртова Гвинет была права. Он отпустил то, что его отягощало. Впервые сделал всё по-человечки, а не как монстр-машина-пыток. Именно поэтому появилось это дурманящее ощущение лёгкости и воздушной свободы, словно Рой сейчас должен был оторваться носками от земли, пройти сквозь подвал и улететь куда-то к звёздам. Но «к звёздам» должен был отправиться гомункул. Как бы то ни было, а всё, рано или поздно, должно заканчиваться. И за место лёгкости пришло придавливающее, унылое чувство тяжести и непонятной обречённости, которое всегда было с Роем после Ишвара. «Ему прямой путь в ад.» – с какой-то нелепой грустью поправил себя Мустанг. После череды тяжёлых испытаний, то, что мы преодолели, кажется нам поразительно лёгким. Но почему-то приходит эта непонятная, тупая грусть. Рой с трудом оторвал своё тело от пола и секундно прикинул, сможет ли он возвести искру с таким количеством пота на ладонях. Но мыслительные процессы прервало сковавшее тело чувство нахлынувшей жалости и безысходности. Мелькнула мысль, что он мог бы забрать Энви в армию, чтобы помогал исправлять дела Папочкиных рук, но Рой отгонял эту мысль, как и всегда. Каждый раз было одно противоречивое «но»: величина риска сорваться. Мужчина боялся стать алчным собственником-извращенцем, а сейчас, когда он, фактически, уже им стал, рисковать дальше не стоит. Да и психика гомункула уже вряд-ли была дееспособна на адекватные действия и мысли. Он и до плена был больным психопатом, так что было бы после – даже думать не стоит. И Огненный алхимик и так уже до невозможного оттянул гибель гомункула. И даже сейчас, отбросив всякую жалость, его снова что-то останавливает. Действия афродизиака сошли на нет, но то, что они вымотали Энви – не сказать ничего. Однако, бессилие редко мешало ему вновь взвиваться и шипеть, как змея. А теперь его глаза пусты. Пугающе остекленны, как у куклы, душераздирающе выброшенной на помойку. Сломанной, потрёпанной куклы. И с этих стеклянных глаз жалостливо текли влажные дорожки. Сознание Энви ревело из под толщи забвения безысходности и всепоглощающего, мёртвого уныния. Ему понравилось. Душевная рана ныла, разрасталась, поглощая в бездну беспросветного горя. Теперь Энви точно потерял всё, его предали собственные тело и разум. Он цеплялся за последнюю соломинку – ненависть, порождаемую из боли. Ему были не интересны плотские утехи, он считал это уделом людишек. И много раз отговаривал Ласт спать с человеческими мужчинами, считая это унижением, но Похоть всегда отвечала, что секс – это приятно, неважно, с мужчиной или с женщиной. «Да что же приятного?!» – с бессильной злобой всегда думал Энви, наблюдая из своего угла за застегивающим штаны Мустангом. Слёзы градом бегут из стеклянных неподвижных глаз от ощущения капающей из растраханной дырки смазки. Сам ведь хотел подмахивать задницей, сильнее насадиться на Мустангов член, который так грезил оторвать, забыв про всякую гордость под действием дури, что дал ему Полковник. Он кончил под ним, чёрт побери! Некогда – сама Зависть, от которой люди сходят с ума, отбрасывают свои ценности и грызут друг-другу глотки, как дворовые собаки за кость. Змей-искуситель, чертовски умный и коварный сукин сын. А теперь – мелкое пресмыкающееся перед – под – человеком, которого так ненавидел. При Отце он себя таковым не считал, а когда после заточения осознал это – стало противно от самого себя и он старался более не думать об этом, чтобы не свихнуться окончательно в этой дыре под пытками Огненного алхимика. Но тот сумел его сломать. И даже не истязаниями. То, что не сломалось под чудовищными пытками, разрушилось от простого прикосновения человечности, пусть гадкой, пусть извращённой. Горячим сексом Мустанг указал ему на свою бессмысленность в полной мере, что он – ничтожество, жалкая удобная вещь для удовлетворения чужих желаний. Когда-то он ненавистно желал человечности. Она же его и уничтожила. Сознание тлело, как выкуренная сигарета. Его никогда не волновали данные им самим обещания, они всегда были пустыми, но обещание держаться до последнего, держаться за ненависть – он был намерен выполнить до последней души в своём философском камне. Это был последний шанс остаться собой, Энви, таким, каким являлся. И эта соломинка, грань, связывающая его с прошлой жизнью, лопнула, как спасательный круг в центре океана. Душа меркла и тяжесть постепенно отступала и пришло лишь... безразличие. Вселенское, мёртвое безразличие. И даже сама зависть, воплощением смертного греха которого о являлся, теперь отступила и на смену ей пришло только одно желание – умереть. Видимо Истине и самой надоело устраивать мучение жалкого псевдочеловека и она вознамерилась хоть раз – последний раз – исполнить его желание. Мини-солнце взорвалось над грудью Энви, и из разорванной грудины брызнула кровь с витиеватым дымом и запахом палёного мяса. В центре чёрной, как земля, горелой плоти ярко сиял тлеющее на пике своих сил несметный артефакт, служащий гомункул сердцем. В него цинично и быстро по-зверски вцепилась мужская рука, обжигая кожу об горелое мясо и естественный жар искуственного сердца. И казалось маленькое, размером с перепелиное яйцо ядрышко должно было лопнуть от нечеловеческого натиска, несущего в себе всю боль, ненависть и отчаяние, но оно держалось. Трепетно содрогалось, протягивая от себя волокна искрящихся мышц и плоти. Мутными, закрывающимися от предсмертной боли глазами Энви поймал взгляд Огненного алхимика. В них не было привычной ненависти, в них была простая, человеческая боль. Тонкие окровавленные губы чуть разомкнулись, дрожа, пытаясь вымолвить слова благодарности. Но не смогли – чернота накрыла его, занавесом в конце спектакля его жизни. Тьма обволакивала плотным, неприятно-прохладным одеялом невесомости. Мрак был настолько густым и плотным, что казалось, его можно было нащупать руками. Тело было лёгким, как пёрышко, а разум в кои-то веки опустел. Не осталось ни зависти, ни ненависти, ни отчаяния. Ничего. И вдруг пощёчина. Слабая поначалу, из под толщи океана мрака она была тихим, мягким стуком, почти незаметным. Потом ещё одна. Уже звонкая. Спасительная, желанная тьма тяжело содрогнулась. И ещё одна. Тьма зазвенела и задрожала, как стекло при земляных толчках. И вновь пощёчина. Оглушительная. По чёрному полотну прошла кривая ослепительная лента. И ещё, и ещё, и ещё... Уничтожающий уши звон и черноту озарили белые ленты света. Треск, напоминающий стекло и мир дребезжащими осколками осыпался вниз, в бесконечность под беззвучный крик. Глаза разлепляются будто прижженные железом. Голова тяжёлая, будто залитая свинцом. Она убийственно свистит, казалось, будто в неё вгрызлась циркулярная пила, в мозгу отдавало то ли визгом, то ли ещё чем-то, от чего хотелось умереть. А ещё ноющая боль в груди и горящие, пунцовые щёки усеянные щелчками искорок почти исчерпавшей себя регенерации. Энви едва ли живым взглядом неизменных стеклянных глаз наблюдает перед собой... ковёр? С минуту пялясь, а потом моргнув, это оказывается ковёр травы, на которой серо-жёлтыми свёртками лежат высохшие листья. По капелькам возвращалось сознание и в окружении стали появляться всё новые и новые детали. Обнаружились высокие чёрные столбы сосен, рядами окружавшие по сторонам, ночная прохлада, обдувающая кожу и запах... дурманящий запах мёртвой природы оживлял с проскальзывающим в его спектре ароматом предстоящего ночного дождя. Но самой яркой находкой было плоское белое здание вдалеке в свете прожекторов, направленных в чёрное от нависших грозовых туч небо. Капли сознания закапали сильнее, понемногу скапливаясь, восстанавливая разум. Это же Централ! Из-за расстояния он казался игрушечным домиком. Удивительно, как после столь грандиозного переворота штаб так быстро восстановился – так подумал бы Энви, если б имел в данный момент полную способность мыслить. И вдруг пощёчина. Снова. И Мустанг обнаружился. Как же Энви мог забыть его? Вообще он должен был обнаружить его первым (хотя бы потому, что тот держит его за волосы в сидячем положении). Но только вот Огненный алхимик утерял какую-либо значимость для Зависти, впрочем, как и всё в этом мире. – Жив таки... Интонация его голоса была непонятной. Хотя, что Мустанг покончит с ним в подвале, что возле хижины – у ж е б е з р а з н и ц ы. Что его только опять не устроило, что он отложил гибель Энви? Решил убить его как-то по-изобретательней? Как-то более красиво, что ли? Вдруг Рой отпускает его волосы и Зависть едва не валится тряпичной куклой, но Полковник вовремя не дал ему упасть, привычно крепко схватив за лицо, а потом поглядел как-то странно и взял в пальцы только подбородок, вздёрнув голову вверх. Их лица соприкоснулись и шершавые, потрескавшиеся губы ощутили на себе другие, не менее сухие, просто прижавшиеся, не более. А потом пальцы расцепились на подбородке и вновь впились в щёки. Мустанг выпрямился и навис над Энви, загораживая единственный источник света в виде Централа. Полковник поднял руку в щелчке, но вместо того, чтобы высечь искру, заговорил, тихо и неразборчиво. Казалось разум падшего гомункула навсегда опустошён, но слова, которые он каким-то чудом услыхал, заставили его мутные глаза округлиться. – Я дам тебе фору в минуту. Мустанг сломался тоже. Почти вырвав философский камень Энви, он вдруг отпустил почти вырванное ядро из начавшегося дымиться прахом тела, рухнул на колени и заревел в голос. Это был рёв раненного, недобитого зверя. Считал, что уничтожив гомункула, станет прежним, но вдруг осознал, что это будет бесполезно. Всё его естество, вся его опроченная им же самим природа запротестовала – восстала – против него самого же. Только хуже сделает. Как прежде уже не будет никогда. Он лишь уничтожит себя и тем самым принесёт боль ещё многим людям. Своим близким людям. – Тридцать шесть, тридцать пять, тридцать четыре... – играть роль смерти и вершителя судеб уже было не так легко, особенно когда Энви просто замер на месте, так и продолжая на него пялиться. Каждый видел в глазах опонента сломленность другого. Что-то живое ещё шевелилось в нём, возвращались природные процессы. Он стал что-то ощущать кончиками пальцев, кожей ног согнутых на траве и ковре завядших листьев. Разум всё ещё был пуст, но тело уже могло дрожать, но подняться не могло. И лишь на где-то на двадцать пятой секунде свалилось как неваляшка на землю, а потом завозилось в траве и листве, как угорь на сковороде, и пустилось наутёк в чащу сосен. – Девять. Энви несколько раз упал, пару раз побежал на четвереньках, насколько это было возможно. – Восемь. Секунды нарочно медленные. Каждая из них идёт в унисон с ритмом сердца. – Семь. Из горла гомункула вырывается сиплый вскрик, когда ветки деревьев забили прутьями ему в лицо, а чёртова коряга ободрала пятку. И под тканью натянутых шорт неприятно хлюпали всё ещё свежие следы. – Шесть, – тихое, но отсчёт палача невозможно не услышать. Дурацкое полено подвернулось прямо под ногу, чуть не проглотив стопу по самую лодыжку и Энви едва ли не грохнулся на землю, теряя свой шанс. – Пять. Белое пятно удирающего в темную чащу Энви таяло в поле зрения. – Четыре. Подушечки пальцев стираются друг о друга и Мустангу кажется, что его ждёт разрыв сердца. – Три. В глазах мутнеет. Он всё ещё видит удаляющийся силуэт Энви. – Два... Рот плаксиво кривится, тошнотворный солёный запах душит. –... Один... Мустанг закрывает глаза, по опыту государственного переворота – ему не нужно видеть чтобы попасть в цель. Деревья меж которых удирал Энви вспыхнули по щелчку. Не было крика, был лишь только привычный звук вспышки пламени и естественный треск огня. Рой открывает глаза и ему трудно что-то разглядеть от мутной пелены из-за влаги. Деревья трещат в огне. Энви там больше нет. Его тело кажется старым зданием, готовым обрушиться от одного потерянного камушка. Вырвавшийся из самой груди крик взбудоражил землю до дрожи. Мустанг бешено развернулся, что чуть не переломил собственный хребет и принялся неистово с яростью самого дьявола высекать огненные щелчки. Старая деревянная лачуга полыхнула самым настоящим адом, взвив языки гигантского пламени прямо в небеса, разростаясь и разростаясь с каждым щелчком, казалось до тех пор, пока Рой не подожжет всю это чёртову округу, пока не переломит пальцы, пока не задохнётся от дыма, пока не свалится на землю от бессилия. Финальные комбинированные щелчки обратили в пепел оставшиеся деревянные стены лачуги, казавшиеся из-за ослепительно-рыжих языков ничтожными картонками. И только тогда ватные ноги подкосились и выжатое как тряпка тело рухнуло навзничь в траву, омывая её потоками пота, Мустанг... засмеялся. Загоготал слабо, дрожа грудью и животом о землю. И в унисон в его хохот небеса пробили гром, свинцовые тучи просто лопнули от сдерживаемого напора, пустив целые потоки ливневых струй, гася пламя недавнего безумия, омывая так и оставшегося лежать на траве Огненного алхимика, смывая с него следы сатанинского припадка и жаркого, одержимого соития. Холодная вода почти пулями билась о тело, на земле сиюминутно образуя целые лужи и ручьи. Но Мустангу было всё равно. Кажется, он даже посекундно отрубался и в секунду просыпался вновь, от всё ещё трепещущего внутри жара. У него хватило сил только на то, чтобы перевернуться на спину, под чёрное расрокотавшееся небо, остужающее его пыл. Он впервые был так рад дождю. И Энви, наверное, был рад тоже. ... Рой не хотел идти проверять следы меж потухших деревьев, и проверять их наличие вообще. Наверное, это было чем-то из разряда счастья в неведении. Сбежал Энви или сгорел – уже было неважно. Главное, что его нет. Мужчина освободил себя от него. Бросил, как курить. Мысли о гомункуле всё ещё ворошились в чугунной голове. И пусть одержимость им ещё жрёт изнутри, Рой знает – верит – подобно с брошенной вредной привычкой, скоро ему дышать станет намного легче. И в преддверии задышать свободно, полной грудью, Рой заливисто рассмеялся небесам, подставляя счастливое как у ребёнка, измазанное в мокрой земле лицо под потоки ливневых струй. Поломан, разбит, но счастлив. Счастлив по-настоящему, впервые за долгое время. «Правду говорят... вредные привычки – вещь губительная... От них, рано или поздно, стоит избавляться.» В небесах стрельнул белый свет молнии, осветив на секунду бледное, наполовину грязное лицо, и как эту грязь смывает небесной водой, очищая из под неё блаженную улыбку. Никогда ещё дождь не был так прекрасен.

25. 10. 19