О ненависти

От некоторых вещей непросто избавиться. Например, от заевшей похабной песни про дочь прокурора, — с именем, очень похожим на «Мария», — которую вчера горланили Грифовы мордовороты, снова налакавшись разбавленного твирина. Или от неприятного, зудящего страха, когда рядом что-то трещало. Неважно: стекло, деревянная подпорка или сломанный карандаш. За каждым из этих простых звуков Стах слышал треск собственного черепа, невольно вспоминая, как на фронте ему в голову попала пуля. Она прошла по касательной, да и теперь о ранении напоминал лишь белый рубец на затылке, но ни жуткий хруст сломанной кости, ни звон в ушах, ни густую кровь, хлещущую за воротник, Стах не забыл, сколько ни пытался. А труднее всего оказалось избавиться от ненависти к Артемию Бураху. Судьба вдоволь потешилась над ними. В прежнее время и Стах, и Артемий были рады — даже счастливы — назваться братьями. Крепкая мальчишеская дружба и привязанность — они, словно ветхие нити, оборвались с отъездом Артемия в столицу. Но дело было не в этом, а в ироничной мелочи: долгие десять лет назад парни с задатками юношеского максимализма отдали бы многое, чтобы породниться. Эта забытая мечта едва не претворилась в жизнь (у Стаха до сих пор щемило сердце — Исидор ведь хотел назвать его сыном!), но теперь Стах был готов на все, лишь бы собственными руками задушить Артемия. О да, он ненавидел Бураха-младшего, и смерти отца — их общего, какая жестокая шутка, — простить ему не мог. Смешно вспоминать, как Стах вернулся с фронта. Туго забинтованная голова, трясущиеся руки, рваное дыхание, зрачки один больше другого — с его внешним видом это смотрелось нелепо, а уж как выглядел и какое впечатление производил, Стах знал прекрасно. Только пуля не спрашивала, не примеривалась заранее, и контузия головного мозга завернула здорового мужика так, что мама не горюй. В городе со Стахом взялся возиться Исидор. Терпеливо. Долго. Дольше, чем следовало самому уравновешенному человеку. Молча поил горьким травяным отваром, когда контуженный ефрейтор Рубин, откомандированный домой, в любой момент мог согнуться пополам, держась за голову от невыносимой, разрывающей боли или с криком просыпался по ночам. Подавал выпавший из рук анатомический атлас, когда Стах слепо щурился на свет включенной лампы. Держал, когда тот не мог совладать с полом под ногами, едва сохраняя равновесие. И просто не дал утонуть в липкой, отдающей алым апатии, вновь пробудив интерес Стаха к медицине. За все это он любил Исидора как отца, крепко и по-собачьи преданно, может, даже самую малость ревниво. Все ж у него оставался сын, которого Исидор ждал. И который не побрезговал воткнуть ему в сердце Удэй. Узнав, что Артемия объявили убийцей, Стах испытал ядовитую, мстительную радость — так-то надеяться на сынка, а он прикинулся змеей, укусив при первой возможности. Так нельзя было думать, — не о мертвом учителе, не о его надеждах! — да злые мысли не исчезают бесследно. Это не порезанный скальпелем палец — уже не зарастет. Так бывает с фотографиями, что хранят бесценные моменты прошлого, но стоит швырнуть их пачкой в огонь, как матовая бумага оплывет и вспыхнет. Потеряв из виду запечатленную картинку, ты просто забываешь, что она была в твоей жизни. Рано или поздно, но все же. Забыл и Стах, в чадящем пламени пограничных костров сжигая дотла остатки теплых чувств к Бураху-младшему. Даже когда к нему в прозекторскую пришел Даниил и с пристрастием убеждал, что этот сукин сын невиновен, — да и убеждал так, что спорить невозможно, слишком уж хорошо подогнаны факты, — Стаху не стало легче. Он, как по писаному, отрицал услышанное, впадал в гнев, только торг и депрессию пропустил, перейдя сразу к изломанному принятию — Артемий невиновен. И за это хотелось ненавидеть его еще сильнее. Ведь если так, то вся язвительная злоба, которой Стах ни дать ни взять замарал честь учителя, не имела смысла. Ревность не изменила истины — Исидор действительно любил родного сына. Как и сын — его. Но самое отвратительное, Артемий действительно напоминал отца, и ни в глазах, ни в цвете волос и высоте скул было дело. Сострадание, человечность, желание помочь каждой вшивой собаке роднили их сильнее, чем любое внешнее сходство. А уж как бродяжки и беспризорники за ним вились — страшное дело. Руки Артемия чуть не по плечи покрыла кровь, зато сердце осталось золотым. Это понимание казалось иррациональным, на грани разумного. Ведь не прошло и пары дней, как слух о молодом Бурахе-потрошителе облетел весь городок. И в том, если откинуть предрассудки, не было его вины. Артемий работал над панацеей, а главный ее компонент — степные травы. Исидор как-то рассказывал, что для их роста нужна жертва: кровь или определенные органы. Жестокое, языческое подношение, но так уж устроен мир — все имеет определенную цену. Интересно, сколько стоял Артемий над первым телом, прежде чем решился вспороть? Но научился, привык, и в глазах его застыла лишь тупая решимость — ни шагу назад. Ни в чем. Ведь стоит оглянуться на то святотатство, что он творил с мертвыми — и живыми — телами, и разум Артемия дал бы трещину. Вот новоиспеченный гаруспик и пер напролом, как маневровый локомотив. Да только помыслы его оставались до поразительного чистыми, и душа сурового, грозного степняка не огрубела от крайностей. Стах же всего этого давно лишился. В отличие от Артемия, он убил бы не колеблясь. Война изменила его, закалила, ожесточила, обездушила. Смерть сложно принять, но к ней можно привыкнуть, и она вдруг становится неотъемлемой частью жизни. Смерть врага — необходимость. Смерть больного песчанкой — благо. И прочее, прочее, прочее. Если вдуматься, Стах был потрошителем побольше Артемия. Тот хотя бы не считал убийство чем-то нормальным. Но чтобы уловить это отличие — и пару других, — Стаху потребовалось буквально подойти к краю. Болезни, особенно смертельные, не обходят врачей стороной. И раз уж девка-чума в грязном балахоне, танцующая по улицам города, обняла самого Исидора, заражение Стаха было вопросом времени. И бессонницу, старую подругу, он встретил с обреченной покорностью. Как и трясущиеся руки, снова роняющие скальпель, и кровавые белки глаз, и пятна по лицу. Вернувшуюся головную боль, шурупами закручивающуюся в виски. Побелевший язык. Лихорадку и гнойные язвы. Но все это казалось преодолимым до момента, когда Стах уже не смог подняться с постели. Исходя от жара, царапая зудящие струпья, со слезами щурясь на слабый свет. Умирая от песчанки, с которой боролся, грозя навлечь на себя гнев Каиных — что ж, и на старуху бывает проруха, выходит. В сжигающем мозг бреду Стах впервые подумал, что Артемий на деле немного лучше, чем он убедил себя. Совсем немного. А потом он принес в прозекторскую панацею. И за нее Стах ненавидел Артемия тоже. Быть может, он хотел умереть. Мучительно, но эти муки решили бы сразу столько проблем, оборвали бы черные нити поганых мыслей, избавили от необходимости нести бремя ответственности. Только Артемий не спросил, нагло, неотвратимо вырвал Стаха из рук дышащей в затылок, прямо в белый рубец, смерти. Из бесконечной темноты Суок. Из холодного чрева земли, дальше от нового рождения под бескрайним синим небом... Оно сменилось черным потолком, простор степи — стенами старого склада, обшитого листовым железом снаружи и обтянутого брезентом изнутри, дурманящий запах твири — старой кровью и гноем. Этот заявился лишь к вечеру. Молча включил газовую горелку, высыпал что-то из карманов на стол и вываривал — травы, как понял Стах потом. Как когда-то Исидор, поставил у изголовья постели железную кружку с горьким отваром и помог Стаху сесть, держа за плечо. Молчание, запутавшееся в теплом прелом запахе, повисло надолго, пока Артемий вдруг не начал: — Рубин, я... Стах рванулся — быстрее, чем смог осознать, сжал кожаный воротник пропахшей чумной пылью и мускусом куртки и со злобой, сжигающей ненавистью смотрел в глаза Артемия — только шевельнись, и ты труп. Хотелось столько сказать, точнее, попросту проорать ему в рожу, резко и грубо, не стесняясь в выражениях, но слова застревали поперек горла. И когда от спертого дыхания защемило в груди, когда прозекторская вместе с чужим лицом снова завращалась перед глазами, Стах презрительно скривился и приник к губам Артемия. Он целовал зло — шипя, кусая, — но этот сукин сын даже не дернулся, лишь коснулся пальцами чужого осунувшегося лица. А после обнял за широкие плечи, когда Стах, измученный чумой да собственной ненавистью, сгорбился, уткнувшись носом ему в шею. — Я убить тебя хотел, — выдавил он сквозь зубы. — Знаю, — ответил Артемий, опуская ладонь на горячий стаховский затылок. — И Сабурову тебя тоже я сдал. На складах тогда. — Знаю, — кивнул Артемий. — Думал, ты там сдохнешь. Так бывало прежде, когда рана от пули только-только затянулась. Исидор говорил, что с последствиями контузии можно бороться. Так что не раз и даже не два стоял, обнимая Стаха — крепкого мужчину с вдрызг разбитой психикой в очередном приступе истерии от восстанавливающихся в голове нейронов и рецепторов. А теперь это делал Артемий, живое отражение умершего отца. Живая харизма и живое сострадание, которых Стах попросту не заслужил. — Но не сдох, — без тени улыбки отшутился тот. Стах хмыкнул и закрыл воспаленные глаза. Сильные руки стиснули его крепче.