отпылали наши корабли;

      за ней давно тянется шлейф крови алой, потопившей в своих волнах тысячи и тысячи душ и тел. схоронила давным-давно под титановыми плитами все то, что когда-то еще можно было назвать человеческим. схоронила и водрузила сверху мраморную могильную плиту. чтобы не подкопаться. достаточно лишь раз в год принести цветы да поставить свечку за упокой [чертовы русские традиции], чтобы не ссаднило, чтобы осадка было меньше. и стараться не взбалтывать. до следующего прихода. давно перестала любить незатейливые легкие мелодрамы с пудровым налетом розового блеска [теперь подавай ангст и драму. и чем больше — тем лучше. тем сочнее после будет латать собственные раны]. она даже чай пить перестала много лет назад, перейдя на черный нерастворимый. без сахара и сливок. она разучилась быть покладистой — покладистость не для этого мира, не для этой чертовой вселенной. и наташа снова и снова продолжает смачивать в растворе антисептика марлевые повязки и прикладывать их к своему обнаженному телу. боль ушла [почти] несколько дней назад, кровоподтеки еще остались, но и они сойдут. осталось лишь переждать, когда затянется самая глубокая рана. и прикладывая очередную повязку, она снова выругается и зашипит. по-русски. пока никто не слышит кроме этих стен. откидывает голову назад, и практически чувствует как налипают рыжие пряди. вся эта беготня порядком изматывает. ладно, будем честны — уже измотала. но романофф понимает, что нужно найти еще где-то силы. и она снова поднимается, оставляя кровавый след от пальцев на стене четко по линии своего следования. всегда нужно за что-то держаться, хотя бы за стену, если больше не за кого.       россия. не раз ловила себя на мысли, что в самые отчаянные моменты своей жизни // существования всегда возвращалась сюда. нет, не в красную комнату, но просто в россию. от того так и не смогла избавиться от приобретенной еще в далеком советском союзе двушки, оформленной на никому неизвестную девушку наташу. не_романову. никто не знает, что именно в этой квартире прошло ее детство после гибели родителей [да и рассказывать это она не спешит. это именно та тайна, которую хоронит под той самой плитой мраморной]. сюда ее привел тот солдат, что практически вынес девчушку из горящего дома. высокие потолки с массивной слегка ляпистой лепниной, старые выцветшие обои в некоторых местах напрочь отклеившиеся... даже запах здесь был специфический. из того времени. из детства. и она закрывает зеленые глаза, в памяти возвращаясь туда // обратно в детство. вспоминает как была счастлива. как искренне и звонко умела смеяться, как искала зеркальцем лучи солнца, чтобы 'рассыпать' солнечных зайчиков по комнате. вспоминает как бегала по этой самой комнате, стараясь как можно быстрее убежать от папы и спрятаться под большим деревянным столом с длинной скатертью. чтобы не нашел. также перед глазами встает балетный класс, и она практически ощущает ту тяжесть в ногах после очередной репетиции. слышит хруст костей и чувствует натяжение всех возможных мышц в своем теле. встает на пальчики и задерживает дыхание... но реальность больно ударяет обухом по голове, и открывая глаза она снова перемещается в настоящее. и чтобы не было так пакостно, идет в свою комнату и ложится на край кровати. не такой удобной, но такой родной. и забывается на несколько часов. или минут. не знает.        звонок сэма выбивает почву из-под ног, и она сама не замечает, как ее магнитом тянет к ближайшей стене. сила притяжения на этот раз срабатывает не в тех плоскостях, и таше остается лишь схватиться за ушибленное плечо. трубка вылетает из ладони и несколько мгновений она слышит, как сокол на том конце провода пытается докричаться, чтобы узнать что произошло. но она снова врет. в который раз. все хорошо. все когда-нибудь обязательно будет хорошо. а о сбитом дыхании и непроглатываемом коме в горле лучше молчать. она ведь мститель. друг. помощник. она обязательно должна оказать посильную помощь. отключает вызов и запускает телефон в противоположную стену, срываясь на толи стон толи крик злости // отчаяния. говорила, предупреждала, предостерегала, заклинала — все бестолку. не послушал. не хотел слышать. и сейчас романофф готова была послать весь мир к адовым гончим и сорваться с места в поисках зимнего. это еще одна темная страница в жизни русской шпионки, которую та не желает открывать.даже самой себе. тело все еще помнит яд его пуль, а шрамы от них останутся навсегда. и ладонь яростно ударяется в противоположную стену. чтобы снять эмоции. успокоиться. вдох-выдох, глубоко. закрыть глаза и сосчитать до ста. а потом в последний раз пойти перевязать свою рану до приезда 'гостей', и сделать так, чтобы о ней никто не узнал. особенно роджерс. а наташа сможет. справится. не первый раз. и может быть потом после, когда все немного уляжется, снова пойдет зализывать раны к бартону, прихватив с собой бутылку текилы. клинт не задавал ненужных вопросов, он всегда просто был где-то рядом, хотя его об этом никто не просил. поставив тогда на романову, он продолжал следовать этому выбору, и она была ему за это благодарна. он был верным, даже если эта вера шла вразрез с чем-то более важным. а наташа больше всего ценила верность. она часто засыпала на его коленях, укрытая теплым верблюжьим пледом. на удивление, она даже смогла подружиться с его детьми, что само по себе было неожиданным. эта тема для девушки всегда была табу. но там она могла улыбаться. может быть потому, что эти моменты возвращали ее в свое собственное детство? не копалась в предпосылках, просто принимала как факт. роджерс был другим. и не хотелось признавать, что другим он был лишь по отношению ко вдове.        — господи всемогущий... так и не смогла удержать в себе русскую фразу, когда тело роджерса наконец удалось поместить на тот самый деревянный стол из детства. она даже сама не заметит как притянет ладошку ко рту в ужасе. повидав за свою жизнь немало искалеченных тел, все же здесь ее прошибет озноб. и девушка почти не разбирает монолога сэма, улавливая лишь обрывки фраз, чтобы собрать картину воедино. проходит пальцами вдоль рассеченных ран по торсу, натыкается на вывернутые почти наружу ребра, и отдергивает руку. боится. дальше глаз опускается ниже и на этот раз уже натыкается на неестественно выгнутую конечность с явными признаками открытого перелома. — сэм, я не волшебница, и не гений медицинского искусства, шепчет в ужасе, глядя почти стеклянными глазами. но сокол продолжает уверять, что так надо, что нет возможности посещать больницу, и она делает паузу. в минуту. откидывается к стене и закрывает глаза. на этот раз возвращаясь туда, где не хотела бы оказаться снова.в красную комнату. туда, где почти отплевывалась кровью в очередном задании, что в обязательном порядке должно было быть выполнено на 'выше отличного'. вдовы по-другому не могут. не умеют. чувствует металл во рту и злость, даже ярость, что оседает пеплом на языке и растворяется в крови. только эти чувства тогда помогали терпеть. и выживать. и она вытягивает их из воспоминаний вместе с нитями знаний о медицине. идет во вторую комнату и молча сгребает в охапку чистые простыни и пододеяльники, с зеркальной тумбы хватает флакон 'красной москвы', предполагая использовать его в качестве хоть какого-то анальгетика. снова возвращается в комнату и взглядом просит сокола уйти. прикрывает все необходимостью сходить в аптеку ближайшую за обезболивающими и антисептиком. а по факту, она просто не сможет это сделать на виду. это слишком... вся эта ситуация вписывается в одно-единственное слово 'слишком'. отрывает кусок материи и кладет его чуть поодаль — он еще пригодится. чуть позже. не сейчас. закусывает губу, обрабатывает ладони советскими духами, подкладывает рядом ворох материи. и лишь надеется, что дрожь в руках утихнет. и лишь дождавшись пока спина сэма скроется в темноте коридора окунает ладони в теплую кровь. в его кровь. и стив начинает сначала стонать, а после кричать, и тогда она сворачивает отложенную ранее материю в тугой жгут и помещает между мужскими зубами. старается не смотреть в глаза, но таки цепляется за них... — прости, родной... несмотря на все свое несогласие с его принципами, шепчет одними губами, скорее для себя самой, уверенная полностью, что этих слов никто не услышит. и через мгновение резко надавливает на ребра, при этом аккуратно вправляя те, чтобы после услышать даже сквозь вставленный кляп душераздирающий крик боли. но другого выбора не было, и романова это прекрасно понимала.        она не помнит как после накладывала повязки, как старалась плотно сбинтовать простынями после ребер впраленную ногу. как уже перестала различать, где кровь кэпа, а где собственная. и когда сокол вернулся с пакетом медикаментов, рыжая уже сидела на полу, плотно обхватив голову руками, путая окровавленные пальцы в волосах, делая их оттенок еще более ярким. — я сделала все, что могла... тихо на полутоне и даже почти не дрожащим голосом. — думаю, выживет. если не сдохнет от боли, или очередного приступа детской ностальгии по давно минувшим годам. и плевать даже на то, что он мог слышать. плевать на всю эту щепетильность и нежность. устала. и несмотря на это, отчего то второй вариант был куда более реален. ибо наташа знала ту самую истинную сакральную тайну, которая не позволит роджерсу оставить все так как есть. не заставит отступить. он не бартон. он никогда не выберет ее. никогда. и от этого она сжимает одну ладонь в кулак, второй упирается в стену, чтобы создать опору и встать. — я пойду умоюсь. когда проснется — вколи ему обезболивающее. не думаю, что духи советских времен возымели хоть какой-то эффект. уходя, неплотно прикрывает за собой дверь [чтобы на всякий случай слышать], в дешевой ванной также оставляет дверь открытой и лишь там громко выдыхает. включает напор воды и пытается смыть кровь с ладоней, напрочь забыв о том, что находясь еще там в комнате случайно зацепила свою повязку, отодрав ту почти по живому, но оставив до лучших времен. кровь тонкой струйкой сочилась и размеренными каплями падала на побитую временем плитку, разбиваясь и отвоевывая все больше территории. красный. этот цвет будет с ней до скончания веков.