Надежды вечная весна

Таланты бывают разные. Обычно молчаливое, хотя и отвешивающее редкие «комплименты» зачарованное зеркало покорно отражало стоявшую перед ним девочку. И будь у этого зеркала глаза, вид этой маленькой шатенки уже намозолил бы их, надоел до кровавых слез. Она натягивала маски, одну за другой, примеряя старые-новые роли, которые успела выучить за последние годы и месяцы. Дружелюбие — улыбка одними уголками губ, чтобы не смахивала на оскал, открытый взгляд, но ни в коем случае не допускающий прямого зрительного контакта, и спокойные, мягкие движения. Беззлобная и возможно милая студентка, Хоуп Тернер. — Привет, — слегка приподнимает изогнутые плавной дугой брови, обозначая искреннее приветствие и тщательно скрываемое притворство, — это место не занято? Какое занятие следующее в расписании? Список «разрешенных» фраз и вопросов изменялся и пополнялся методом проб и ошибок, в чем особенно помогало эмоциональное чутье, и был он достаточно коротким, чтобы Хоуп не ловила на себе брезгливые или неприязненные взгляды, говорящие: «Ты не та, кто может интересоваться подобным». Не та, кто может потолковать об увлечениях или семье, о квиддиче или обновках: не после того, как до каждого дошло, где выросла с виду обычная первокурсница. В Лютном, окруженная с малолетства мошенниками, убийцами, проклятыми и убогими, а раз осталась жива в переулке, значит стала такой же, одной из трущобных. Боязно и противно обсуждать личное с такой. Голова отклоняется назад, и на лице происходят мгновенные изменения: брови хмурятся, прорезая неглубокие морщинки, холодеют глаза и плотно сжимаются губы. Как будто с них готово сорваться проклятие, особенно темное или неприятное, но Хоуп сдерживает порыв усилием воли. И сжимает кулачки, чтобы наверняка быть похожей на злую и пугающую девочку из Лютного. Мигом дружелюбие стало угрозой, не понадобилось совершать показательные движения палочкой и использовать формулы трансфигурации, а рэйвенкловка превратилась в жесткое и безнравственное дитя трущоб. Такой её видят другие? Такими представляют знакомых Хоуп, но в этом ли правда? — Отвали, — интонации грубости обнажают хрипотцу, как у глубоко простуженного, которую годами закладывали холод и мерзость бедной жизни. Можно сбежать из переулка падших, но он никогда не покинет тебя, вплётшийся толстыми нитями во все живое в человеке. В бывшую когда-то доброй душу, в бывший когда-то веселым смех, в бывшее когда-то счастливым сердце. — Иди, куда шел. Чего пялишься? Ожидаемые от неё слова, которые порой и тянет произнести, чтобы лишний раз, назло неприязни других, подтвердить их представления, сказать: «Смотри, вот я, трущобная тварь. Низкая, недостойная, как тебе и думалось. Так любуйся!». А то, что темнее Нокса за свою жизнь Хоуп ничего не наколдовала, никого не интересует, она — будущая цель аврорских рейдов по определению, которое с большим трудом поддается изменению. И — вот же выверты человеческой души — вместо того чтобы искать способы стать лучше, чище, добрее, хочется еще ниже опустить себя в грязь, уничтожить себя. Стать такой же изломанной снаружи, какой уже стала внутри. Но Хоуп не станет, не ответит в подобном тоне, выдав то прошлое, которое должно остаться в тайне навсегда. Иначе она станет настолько нестерпима самой себе, что будет проще удавиться, чем оправдаться перед душой. А умирать Хоуп не хотела в ближайшие долгие годы. Дело не в ней, даже не в Лютном, а в тех других людях, чья черствеющая душа не способна более быть чуткой, не способна чувствовать. И такой её сделали не тяготы жизни, каких не видели большинство студентов Хогвартса, а человеческие блага и богатства: деньги, дом, семья, выбор, права. Они видят за собой право быть выше, чем неизвестная бедная бонамовка, хотя и сами учатся на той же программе, сами не более богаты, но они росли иначе, воспитывались по-другому, и теперь считают себя умнейшими, сильнейшими, великими. Так будет до тех пор, пока им не дадут настоящий отпор, показав настоящее, первоначальное место в жизни, и тогда слабые утонут, умрут, дав дорогу воспитавшим в себе истинную силу. Хоуп заставляла себя думать, что понимает такие сложные вещи, как чужие души, и старалась сочувствовать. Горю, утрате, чёрствости, грубости, неприязни, жестокости. Это трудно — не преумножать получаемое зло, а, пропуская через себя, впитывая его при помощи эмпатии, оставаться спокойной, невозмутимой. Еще не доброй, но и не безнравственной. Усталость основательно прописалась на лице темными кругами под глазами, да и в самих глазах тоже, как будто собиралась оставить свою печать на всю жизнь. Лютный научил быть внимательной ко всему, к каждой мелочи, но тут же просеивать весь окружающий мир, отделяя зерна от плевел, ценное от безделиц. И не болтать лишний раз, потому что это — тоже самое настоящее зло для себя: за слова, сказанные зря, попадет вдвойне. В Лютном тоже могут жить хорошие люди, но и плохих ведь хватает, как везде. Еще один усвоенный урок от переулка страдальцев и странников, который говорит: «Молчаливые умирают медленнее». Таланты бывают разные, и Хоуп, без притворства усмехаясь, отмечала в себе талант вдохновенно молчать. Жизнь — это умирание, наполненное суетой и самым сильным в человеческой душе желанием продлить это умирание настолько, насколько возможно, оттянуть конец вплоть до бесконечности. Остаться живым портретом, прикованным к холсту, либо вывести идеальную формулу философского камня, или Ламмервайна, или средства Макропулоса — эликсиров (или Мерлин знает, чего) вечного нестарения. Умирать не любит никто, и в Лютном болтают одни смельчаки, бросающие вызов заведенным порядком, сумасшедшие или самоубийцы. — Какая я настоящая? — Хоуп выдавила слабую улыбку, которую тут же повторило подневольное отражение миловидной шатенки в зачарованном зеркале, глубоко вдохнула, следя за движениями живого тела, и встретилась глазами с собой. — Вольная. Только сильным позволено быть свободными, а силу дадут знания. Обязательно дадут, и Хоуп, отвлекаясь от служащих фоном разговоров, снова погружалась в изучение книг и собственноручно написанных конспектов. «Магические клятвы и обеты», — гласил заголовок, а под ним бисерным почерком, скрупулёзно выписанная заметка: — «Правило Шекспира: и роза будет пахнуть розой, хоть розой назови, хоть нет». Запоминать особенности, в данном случае, магических клятв и присяг было удобнее с помощью ассоциаций и поэтических аналогий, хотя бы потому что они, подобно глупостям, прочно заседали в голове. Каким бы именем не назвался человек, даже если самим Мерлином, обет все равно ляжет на него, а не на великого чародея. За жизнь можно сменить сотни имён, ещё больше кличек, можно пожелать остаться инкогнито, можно начать новую жизнь после Обливиэйта — на клятву повлияет только лишь магия. Постоянный и неизменный отпечаток силы, напоминающий зигзаг или плавную линию, если попытаться отобразить волны магического поля в рисунке. И отвечать за невыполненное обещание перед магией и судом будет не названный в словесной форме наследник Блэков, а произнесший её человек. Не имя, а суть. — Видела её? — Хоуп не нужно слышать собственное имя, чтобы понять, что она снова стала центром чьего-то разговора. Какая-то в целом знакомо выглядящая рэйвенкловка, должно быть с Бонама, громким, привлекающим внимание шёпотом обращается к сокурснице с другого факультета. — С отражением в зеркале разговаривает, психичка. Гриффиндорка — её школьная мантия подшита алым с изнанки, а шею украсил красно-золотой, спрятавшийся в костюме галстук — перехватывает взгляд своей знакомой, и теперь Хоуп ощущает, как открытый девочкам висок горит от внимания двух пар глаз. Неприятное, почти физическое жжение, от которого хочется обмахнуться, как от назойливой мухи. — Да полно тебе, — фыркает юная львица, поправляя густые смоляные волосы и нарочито манерно растягивая слова, но взгляд не отводит, — нормальная она. Посредственна, как и все. Любопытно искать искаженные злобой черты? И уж точно обидно не находить — неоправданные ожидания всегда бьют особенно больно. Хоуп радуется, что сидит сбоку, и сокурсницам не видно её лица, иначе держать маску равнодушия было бы сложнее. Сейчас бы послать их гулять Запретным лесом, и заставить забыть о существовании маленькой Тернер из трущоб, оставить в памяти вместо неё след безликой, непримечательной заучки. Но девочка, тяжело и терпеливо вздыхая, с шуршанием перелистывает страницы учебника, пальцем скользя по словам и не давая взору соскочить со строчки. Бумага пахла свежими чернилами, сладковатым зельем, которым пропитывались книги для большей долговечности, и эти привычные Хоуп запахи успокаивали. Сила в знаниях, в силе — свобода, и та тянет той же сладостью, что и книжные страницы. — Так из Лютного же, ну, — не сдаётся рэйвенкловка, к слову, тоже не из благородных и богатых, — красную чуму помнишь? Чем Мордред не шутит, пока Мерлин спит. Ещё проклянет, папа рассказывал о таки-их сглазах, что невольно страх берет. — Не пугай дочь аврора этими сказками, сама наслышана, — гриффиндорка передернула плечиками, брезгливо морща носик, точно вспомнила особенно мерзкую историю, и, наконец, отвернулась от Хоуп, — но эту свои же убьют, как крысу, сбежавшую с корабля. По законам дикарей, настоящих зверей. «А ты плохо представляешь себе настоящую жизнь в Лютном, — подумала Хоуп, возвращаясь в невеселые дни, когда на её долю не хватало работы, а значит не хватало и хлеба, — там ты никому не интересна, только то, что с тебя можно получить. Но и «своим», и «чужим» на самом деле плевать, — и случайной мыслью частый вопрос, никогда не находящий ответа. — Как там Фенрир?» В волшебном мире, да и у магглов тоже, почти все решает семья, кровь. Ежели она королевская, то и жизнь твоя будет соответствующей: безбедной, роскошной и, к возможному сожалению, выставленной напоказ. А если кровь грязная, кровь простецов, то и выживать придётся по-простецки, не рассчитывая на помощь со стороны. И расплачивается за обязательства та же кровь — не твоя, так твоих детей, внуков, правнуков… Лекция закончилась поучительным напоминанием о том, что: — Расплатиться за данные бездумно обеты бывает сложно, так что вспоминайте почаще о долге перед родом и кровью. «Мне нужно знать, очень нужно», — снова подумала Хоуп, встревоженная словами преподавателя и цепочкой тревожных образов в воображении. Она бывала свидетельницей да и на собственной шкуре испытала расплату перед магией, чтобы беспечно отнестись к возможному грузу, возложенному на неё. Долг перед её родом и её кровью, о котором (и о семье тоже) она знает меньше малого — целое ничего, но который при случае придётся отдать. Зато есть книги, а те, в большинстве случаев, не делят людей на правильных и неправильных, на достойных и недостойных. И они не будут против компании маленькой рэйвенкловки, которой любопытно все, а уж особенно что-то, касающееся её самой. — Привет, — Хоуп поднимается с места, обращаясь к той гриффиндорке, дочери бравого аврора, и надевает маску дружелюбия, отмеченную мягкой полуулыбкой, — не подскажешь, какой урок следующий? — У меня — ланч, а за твоими не слежу, — она напоминает другую девочку из прошлого, такую же яркую, похожую на цыганку, и, кажется, гриффиндорка тоже кого-то вспоминает, потому что её взгляд смягчается. — Увидимся на истории, ворона. — Хорошо, — Хоуп медлит, растягивая слога, против воли превращая утверждение в вопрос, — Джин? Практически чёрные глаза напротив расширяются, полные удивления и непонимания, и Юджина с Гриффиндора взволнованно и резко кивает. Они расходятся слишком быстро, как будто не было короткого диалога и неловкости от странной встречи, которую обе не должны были помнить. Но почему-то сохранили размытые образы, на уровне чувств: грубая одежда, путеводная вереница спин и тихая надежда. Рождённая под счастливой звездой — только не ясно, кто из них: Джин, ставшая совершенно другим человеком, или изо всех сил цепляющаяся за память Хоуп. — Нет, долой эти мысли, —…которые беспомощно натыкаются на туман в голове, продолжила Хоуп начатую вслух фразу. И, споро собрав вещи, выскользнула из быстро пустевшего класса, вливаясь в поток учеников, несущий её к трансфигураторскому дворику. С наступлением весны и приходом потепления там проходит урок, стоящий следующим в расписании, которое рэйвенкловка, на самом-то деле, выучила наизусть сразу после получения. Трансфигуация была странным во всех отношениях предметом, который Хоуп считала прекрасным и ужасным одновременно. Его прекрасная суть, которая грозилась разрастись до просто сказочной, разрушалась ужасными первыми законами Гэмпа. Возможность превращать один предмет в другой, придавая не только нужный вид, но и необходимые свойства, могла перевернуть и сознание, и устоявшийся мир. Живое становилось неживым и наоборот: мышка становилась табакеркой, пуговица шевелила жучьими лапками. Но в трансфигурации не было проку, когда речь шла о еде. Гусиному перу не быть сахарным перышком, а чернильнице — наполненной до краев тарелкой супа, потому что в дело вступал первый закон Гэмпа, или закон Невозможности Трансфигурации. Хоуп, которая долго не могла понять, чего же люди голодают, имея такую власть над предметами, была готова полюбить метаморфозы навек, но, благодаря Гэмпу, получилась только сырая неприязнь. Трансфигурация была странным предметом и, по второму закону Гэмпа, стремилась, как и все сущее, к первоначальной форме. Ею Хоуп, поразмыслив, признала хаос: беспорядочное нагромождение составных формул, валентностей частей и целого, сложных вычислений, из которых состояла скрытая — ужасная — часть предмета. Прекрасными были размышления о собственной первоначальной форме, в которую углублялись ребята с курса анимагических превращений, бегло ориентирующиеся в этом хаосе. Профессор Дамблдор, по очевидным причинам, тоже разбирался в хаосе, что давало Хоуп надежду на понимание трансфигурации. Не знающий сам никогда не сможет научить других, сколько бы ни старался. — Профессор Дамблдор, могу ли я задать вопрос? — мальчик говорил негромко, чтобы не нарушать положенную на уроках тишину и не мешать сокурсникам в работе, но Хоуп была почти уверена, что он сидел в слизеринской половине класса. У ребят с её факультета, слышать которых доводилось часто, голоса отличались — это Тернер успела запомнить и хорошенько выучить. Слизеринцев на программе Бонама было больше, чем могло показаться на первый взгляд, но они никогда не вели себя, как угнетённые или униженные, в какое бы положение их не ставила жизнь. Соответствуя факультетской славе, с гордостью несли своё бремя, как нечто доставляющее им удовольствие, своё имя, как будто оно само по себе было титулом. Таков был Слизерин. — Конечно, мистер Риддл, — сделав поощряющий встать жест открытой ладонью, ответил профессор Дамблдор, пользуясь поставленной в соответствие к вопросу стандартной фразой, как того требовал этикет. Иногда Хоуп казалось, что простое поднятие руки со стороны студента и ответное движение головой учителя, говорящее немое «да» или «нет», сэкономило бы уйму времени и сил. Расшаркивания и эти набившие оскомину нормированные слова, предложения, вопросы — они были лишними, но, впрочем, добавляли порядка учебному процессу и помогали поддерживать дисциплину. В течение всего первого семестра любой ответ первокурсника начинался с оглашения своего имени, а дальше было два возможных варианта. Либо преподаватель будет столь внимателен, что запомнит своих учеников: всех или отдельных, особо ярких личностей — и обмен представлениями прекратится. Либо ученики продолжат повторять собственные имена до позеленения, но как раз мистер Дамблдор относился к числу первых профессоров. Он безошибочно мог назвать каждого встреченного в коридоре ребёнка, припомнив достижения или каверзы, которые учудил студент на его уроках. И это, признаться, было приятно для той, что привыкла к надоедливому «мисс Тернер, первый курс Рэйвенкло по программе Бонама». — Первый закон Гэмпа гласит, что трансфигурировать еду нельзя. То есть, что-либо съедобное не поддаётся метаморфозам ни при каких условиях, верно? — Именно так, мистер Риддл, — профессор чуть сощурился, поглаживая рыжевато-каштановую бороду. Слизеринец, взяв короткую паузу, продолжил говорить, чуть торопливо, как будто был взволнован, но Хоуп не чувствовала тревоги, только напряженное ожидание. — Но это не так! — Пылко возразил слизеринец, но продолжил говорить с холодным спокойствием, моментально вернув самообладание. — Если внести поправки в стандартную формулу «из неживого в живое», заменив в первой часть три звена по примеру изменения живого, но компенсировать её постоянной уравнивания первоначального и вторичного состояния… То это позволит из непригодного продукта делать точно такой же, только свежий. Из сухаря — ещё мягкий хлеб. Хоуп, внимательно слушавшая мальчика, подняла голову от пометок на своём листе. Он говорил до того складно, что девочке и впрямь верилось, будто переработанная формула будет работать. Ну точно будет, остаётся вставить в неё данные изменяемых продуктов, произвести емкое вычисление — и можно будет справиться с проблемой порчи продуктов. Еды будет больше, в голодающих — меньше, только если, пожалуйста, все, сказанное слизеринцем правда. — А если вставить в конечный продукт звено с расширением объема, то, при тех же компенсирующих постоянных, из малого количества продукта можно будет получить большое. Первоначальное и вторичное состояния одинаковы, ну, эквиваленты, а значит еда не появляется из ниоткуда, — он сделал глубокий вдох, и Хоуп вдохнула вместе с ним, переводя взгляд с наскоро переделанной, меняющей все формулы на тёмную макушку однокурсника, составившего её. — Это будет работать, профессор? — Нет, — они разом передернули плечами, смущенные ошибками и смелыми надеждами, которые не могли не посетить детей, испытавших на себе все прелести голода. Профессор Дамблдор так и стоял у кафедры, потирая рыжеватую бороду, но теперь его взгляд был серьёзен, если даже не суров. — Первый закон Гэмпа неопровержим, и, как вам могло быть известно, иначе называется законом Невозможности Трансфигурации. Думаю, вам стоит лучше готовиться к занятиям, мистер Риддл. «Слабо» за урок, и к следующему прошу подготовить первые законы Гэмпа наизусть. Послышались отголоски злорадства, сожаления, веселья, которые щедро расплескивали другие ученики, и Хоуп постаралась абстрагироваться от чужих эмоций. Чутьё, без которого ей было трудно представить свою жизнь и которое стало ещё одним органом восприятия мира, наравне со зрением или слухом, приносило жуткую головную боль. Сосредоточение на небольшой площади большого числа юных волшебников, не умеющих управлять энергией своих чувств, перегружало голову до звона в висках, и восприимчивость становилась не даром, а личным проклятием Хоуп. Обида, злость, раздражение — бурлящей смесью полыхнул слизеринец, внешне остававшийся столь же спокойным и невозмутимым, и, заметив это напоследок, девочка перестала слышать эмоции. Умение не проявлять открыто то, что творится на душе, было таким же свойством слизеринцев, какой была любовь к учебе студентов Ровены. Поэтому в факультетской гостиной отдельное место занимал большой книжный шкаф, заполненный разнообразными книгами на любой вкус, взятыми из школьной библиотеки или привезёнными из дома. Рисунок, созданный цветными корешками, радовал глаз истинных рэйвенкловцев и неизменно вызывал улыбку у декана Перпетуа. Студенты цепко выхватывали взглядом названия ещё не прочитанных книг, мимоходом захватывая добычу запойного читателя, и погружались в мир чернил и сладкого запаха страниц. За возможность читать больше, чем предлагает небольшой список литературы первокурсницы, Хоуп была готова прощать некоторое высокомерие рэйвенкловцев, косые взгляды соседок по комнате и поддерживаемую при общении с ней дистанцию. Сила в знаниях, а в силе — свобода. Хоуп помнила. «Всеобъемлющий Бестиарий. Том 2» — прочитала девочка на корешке, который раньше не видела в шкафу, и тут же вытянула книгу с полки, устраиваясь в кресле у камина. Старшекурсники, всегда сидящие на местах у огня, сейчас отсиживают их последнюю на сегодня лекцию, и Хоуп, не собираясь покидать тёплое местечко до их прихода, бережно провела ладошкой по обложке. Книги никогда не были против компании девочки, и та относилась к ним с ответным уважением и трепетом, аккуратно перелистывая страницы, чтобы не порвать и не оставить заломов. Центральная Европа, которой посвящался второй том бестиария, была не только полна существ, но и разнообразна в языковом плане, что было полностью отражено при написании этой книги. «Ajtwaros. ‌Bożek rozpusty męzkiej czyli przyłożnik, incubus…» — начиналась первая глава, на картинке к которой странный многоногий дракон, сверкая огненной чешуей, приближался к коренастому мужчине в национальном костюме. Хоуп непроизвольно улыбнулась, глядя на отмахивающегося от змея мужичка, и перелистнула дальше, на следующую красочную иллюстрацию. Живые изображения встречались только в дорогих книгах, да и само по себе долговечное зачарование стоило недёшево, а уж книги на иностранных языках встречались совсем редко. Эльф со сросшимися бровями, не снимающий своей шляпы, который насылал ночные кошмары на людей. Он был изображён сидящим на груди спящей женщины, пока та не просыпалась, недвижимая от сковавшего тело ужаса. Альпы, силезские и сапковские, распространились по территории Германии и польской Силезии, и Хоуп невольно порадовалась, что ей не приходилось встречать такого в родной Англии. Похожего на вампира своей любовью к крови эльфа можно было уговорить покинуть жилище, можно было попытаться отвадить при помощи — конечно же темномагических — гексаграмм, но вернувшийся в дом мстительный Альп будет жесток со своей жертвой. — Это моя книга, — прозвучал мальчишеский голос из-за плеча, и Хоуп подскочила на месте, тут же хватаясь за палочку. Ощущение тёплой, пульсирующей в ритме сердцебиения хозяйки древесины придавало уверенности, хотя наколдовать что-то на самом деле страшное рэйвенкловка ещё не могла. Разве что Люмосом засветить, возможно до смерти. Девочка обернулась, и, удивившись, выдохнула: — Крауч? — опомнившись, она спрятала палочку и долгим кивком поприветствовала сокурсника, занимавшего более высокое положение по социальной лестнице. — Прости, если её не стоило брать, но она была в стеллаже. И она цела, то есть, такая, какой я её взяла. — Ты не похожа на ту, кто будет закладывать уголки страниц или ломать корешок, — мальчик держался прямо, приподняв подбородок и сложив руки за спиной, отчего казался выше и даже старше. Видимо, окружавшие его взрослые, которых он уважал, вели себя именно так: гордо, сознавая собственную значимость и достоинство. Юный Крауч с детства по-слизерински старался соответствовать фамилии, и Хоуп подумала, что Шляпе пришлось нелегко, когда она распределяла этого серьёзного ребёнка. — Приятно слышать, — девочка усмехнулась, мысленно добавляя в свой адрес колкость, связанную с её нечистым происхождением. — Какие именно языки встречаются в этой книге? Я видела немецкий, вставки на английском, но остальные разобрать не могу. — Славянская и германская группы языков: русский, польский, датский, болгарский… В нашей семье принято получать широкое лингвистическое образование, — он горделиво хмыкнул и, невесомо прищурившись, точно оценивая собеседницу по собственным критериям, добавил: — И через несколько лет я уже буду полиглотом, к совершеннолетию же закончу человеческие языковые семьи. — И только на первом курсе, поразительно. Пребудет с тобой милость Ровены, — подобные выражения присутствовали на каждом факультете — например, гриффиндорцы желали смелости и удачи, говоря: «Благослови тебя Годрик» — и в них выражалась дань уважения великим Основателям. Хоуп, по привычке задумчиво склонив голову набок, пробежалась взглядом по «пушистым» волосам мальчика, которые все еще не вязались с серьезностью в глазах, и протянула ему книгу. — Я даю своё разрешение, ты можешь её взять. — Почему? — Твоя фамилия, Тернер, — Крауч снисходительно покачал головой, встретив непонимающий взгляд, и коротко попрощался, — теперь ход за тобой.