Надежды вечная весна

Незаметно Хогвартс пропитывал собою каждый уголок памяти и — совсем немного — души. Припорашивал пылью старых гобеленов, от которой, единственной на свете, не хотелось звонко чихнуть, и оставался в следах маленьких туфелек, исходивших сотни ступеней. И дороги до классов, которые поначалу приходилось нарочно выучивать, стали знакомыми настолько, что не глядя можно бежать, пытаясь успеть на лекцию в другой корпус до звона колокола. Звон, отмеряющий пробуждение, начало и окончание урока, приемы в Большом зале и комендантский час, стал неизменным спутником жизни. Он, как и следует волшебному колоколу, по волшебству заполнял собой все свободное пространство, оглашая смену занятий, но найти его источник было совсем не просто. Кажется, одна из башенок была колокольней и благодаря своему уникальному расположению разносила звук во все уголки замка. Налаживалась жизнь на факультете, приобретая вид стройного, хорошо налаженного механизма. Вежливо-доброжелательные отношения с соседками по комнате, вне зависимости от их возраста, позволяли любопытствовать о личном опыте в, например, общении со строгой мадам дю Фор, которая преподавала речь и этикет. Казалось, ей невозможно приглянуться, смягчить её жесткий характер или своё наказание, разжалобив «железную» женщину невинными лепетаниями. — Я знаю только одну женщину из стали — мадам Хель, и не может быть, чтобы профессор дю Фор ничто не могло прийтись по нраву, — качала головой Хоуп, окунаясь в монотонное повторение тем, пройденных за последние уроки. Уроки речи тянулись дольше любых других, будучи самыми скучными и тяжелыми. Хоуп угнетала фонетика, просто выводя из себя вечными правилами верного произношения. Оказывается, она произносила неверно буквально все! Каждое, даже давно знакомое слово было одарено дефектом, о котором Хоуп и не догадывалась, но который необходимо было исключить. А как преподавательнице не нравился её акцент, совсем незаметный, как думала девочка. Его вытравлением занялись не менее основательно, чем переучиванием детей, говорящих на кокни, на правильный английский. Все должно было быть пра-виль-ным. Правильная постановка ударений, правильная интонация, различная для значений слов — о, их приходилось заучивать наизусть, и даже во сне Хоуп видела перескакивающее со слога на слог ударение — и положение рта, которое даст верный звук, тоже должна быть правильным. Убийственная мука для той, что привыкла говорить, как ей слышалось, лишь бы собеседник понял смысл сказанного. В Лютном же понимали… Манеры, запрещающие показывать на что-либо пальцем, закатывать по-рабочему рукава рубашки, повышать голос и, упаси Мерлин, вопить на весь школьный коридор. И ни в коем случае нельзя спрашивать о древесине и сердцевине палочки, это считается совершенно дурным тоном. Таким делятся только с добрыми друзьями, чтобы сказать тем самым: «Я тебе доверяю». «А Гаррик нагло воспользовался моей непросвещенностью…» — надулась Хоуп, ощущая себе глубоко одураченной. Чувство это ей совершенно не понравилось, и девочка принялась с удвоенным рвением учиться. А ведь помимо основ приходилось запоминать ещё уйму вещей, не говоря уж о тонкостях этикета, которыми жили мерлиновцы, с рождения впитавшие эти правила поведения. Так и посочувствуешь ограничивающему свободу положению в обществе. Хоуп-то никто не удерживает, никто не диктует, как ей поступать и какой выбор делать. Ничуть не легче речи было чистописание, на котором приходилось часами исписывать листы пергамента вдоль и поперёк каллиграфически выведенными буковками, связками между ними и целыми словосочетаниями. Добродушный профессор совсем не проявлял эту самую душевную доброту, когда заставлял на много футов пергамента прописывать заданные слова, за что его бородка была прозвана козлиной. Чтобы успокоить нервы и уравнять счёт, хотя бы мысленно… Клякс удавалось избежать не всегда, но испачканный лист приходилось переписывать начисто с самого начала, и это заставляло ещё лучше стараться избежать появления чернильных лужиц. Писанина, писанина, писанина… — Никто не будет разбирать ваши каракули, которые вы вырисовываете сейчас. Повторяйте ещё фут, — выносил вердикт профессор, потирая особенно ненавистную в эти моменты бородку, а Хоуп мысленно пририсовывала его образу козлиные рожки. И дети покорно брались за перья, потирая уставшие пальцы и разминая кисти. Почерк становился все ровнее, все краше, все легче давалось чистописание. Но только не в том, что касалось грамматики и орфографии. Ещё одно языковое испытание, которое не доставляло большинству студентов никаких трудностей, ведь они на интуитивном уровне понимали, как пишется то или иное слово, как строится фраза. Хоуп же путала времена, ошибалась в спорных буквах, и ей иногда казалось, что она не в Британии жила четыре года. Где угодно, но не в стране, где отовсюду звучит английская речь, иначе как она может делать такие глупые помарки. Да, после чистописания от усталости дергало пальцы, а от потраченных нервов едва-едва — но это не точно — подергивался глаз. Самым интересным предметом, вопреки большим надеждам, возложенным на уроки полётов, стала техника безопасности. Для каждого предмета, который ожидал их в будущем, был написан небольшой свод правил, обязательных к выполнению наравне с правилами устава Хогвартса. Сначала первокурсников познакомили с признанным наиболее опасным кабинетом зельеварения, со всем оборудованием, которое может пригодиться во время урока, и дали памятку по поведению на занятии. — Я профессор Слагхорн, — благостно кивал, приветствуя новичков, мягкотелый мужчина с жидкими рыжеватыми волосами. Он действительно оправдывал свою фамилию не то внешним видом, не то манерой речи, обращать внимание на которую приучили занятия у мадам дю Фор. Скользкий, бесформенный, слизнеподобный. — С некоторыми из вас я уже успел познакомиться. Это он говорил о своих подопечных, слизеринцах, спарено с которыми проходила едва ли не половина лекций рэйвенкловцев. Нельзя назвать это удачным или дурным стечением обстоятельств: это просто было и все. О декане Слизерина говорили многое: обсуждали и его внешний вид, и занимаемую должность профессора в школе, хотя выходец из семьи «священных» мог бы заниматься делами рода или сугубо учёной деятельностью, изредка публикуясь в газетах. Это было хорошим тоном среди аристократии — получить мастерство, заниматься домашними исследованиями, поощрять деятелей искусства и заниматься меценатством. Его не понимали, но относились к Слагхорну со всем подобострастием из-за особого увлечения профессора — коллекционирование студентов-самородков. Созданный им «Клуб Слизней» привечал на своих собраниях только избранных: приглашённых представителей знатных семей и талантливых студентов любого происхождения и сословия. Никаких серых заурядностей, ординарных личностей, каких среди обучающихся — половина Хогвартса. И у студентов было нежно лелеемой мечтой попасть на собрание клуба, стать его частью, что означало мгновенное причисление к элите внутришкольного мирка. Лучшие из лучших собирались под крылышком Слагхорна, а происходящее на заседаниях кружка одаренных обсуждалось ещё несколько дней после сбора, обрастало слухами и выдумками, разобраться в которых подчас не могли и присутствовавшие в «Клубе Слизней». — С другими нам только предстоит плодотворная работа, — он обвёл водянисто-голубыми глазами класс, не останавливая взгляд ни на одном из студентов. Ещё рано судить, ещё рано выбирать новых членов клуба. — Но запомните вот что: зельеварение — тонкая наука, на грани с искусством, не терпящая легкомысленности. «А как же иначе!» — внутренне подивилась Хоуп. Что может потерпеть несерьёзное отношение к себе? Магия — не фокусы, не снопы искорок и не сказка во плоти. «Не думай, что попала в сказку» — сказал ей Ганс, как только ввёл в магический мир, а время только подтвердило слова набравшегося опыта мужчины. За его беспечностью и неопрятностью, оказывается, прятались тонны житейской мудрости, замаскированные под ироничные высказывания. Магия бывает жестока, крайне необуздана и опасна, и Хоуп приходилось видеть последствия «фокусов» своими глазами: изувеченных людей, опутанных клятвами, точно бобина нитками, магов, которых этот груз тянул вниз, к кровавой брусчатке. И иногда магия требует от своих последователей, учеников изучения кажущихся сначала ненужными предметов. Успешное заклинание состоит из воли, из слова и из механического действия. Основы счета — чем они помогут в выполнении движений палочкой? Или в помешивании варева в котле? Да даже к произнесению заклинания этот предмет не относится. Но формулы и расчеты неизбежно сопутствуют многим магическим наукам, встречаются… — В трансфигурации и анимагии, в астрономии и нумерологии, в зельеварении и чарах, даже в ботанике, — профессор внушала понимание о серьезности предстоящих занятий со всей возложенной на неё ответственностью. Она — одна из двух темноволосых дам за столом преподавателей, которых отметила Хоуп — расхаживала перед доской, заложив руки за спину, чуть наклоняя корпус вперёд при каждом шаге, и в своём иссиня-чёрном платье ужасно походила на галку. — Не стоит недооценивать математические науки и нумерологию, — припечатала к месту взором темных, тоже как у птицы, глаз. «Вылитая галочка» — тихо усмехнулась Хоуп, не решаясь поделиться ассоциацией с сокурсниками. Ей не устраивали бойкотов и не игнорировали открыто, но и дружить опасались, отгородившись как от прокаженной. Ведь она росла в Лютном, такие жирные факты биографии скрыть сложно, особенно если находишься в окружении дотошных проныр. Невольные трущобы презирали во времена чумы, недолюбливают и по сей день, перенося такое отношение на жителей приростка Диагон аллеи. Основы счета были простыми — первые уроки были таковыми, если точнее — и состояли целиком из решения разнообразных примеров на сложение или умножение на скорость. Постепенно было введено прибавление отрицательных чисел — вычитание, то есть, если называть короче — и умножение на дроби — деление. Устный счёт, включавший в себя уйму примеров, становился все более сложным испытанием с каждым уроком. На каждую задачку должно уходить не больше десяти-пятнадцати секунд. Кто медлит — получает штрафные отработки, и время на решение следующего примера уменьшается. Проигрывает «игру» в устный счёт добравшийся до нуля ученик, потративший все свои секунды на ошибки и медлительность. Приходилось немало напрягаться, чтобы успевать выполнять действия в уме за положенное время, но Хоуп справлялась, порой даже лучше других студентов. Да, счёт ей нравился куда больше чистописания. Мягкие бока буковок вступали в хоровод чисел, закручиваясь спиралью дыма от сломанной горелки в кабинете зельеварения, и легким взмахом кистью от себя развевала рой писанины рука в перчатке, крепко держащая веер в позиции, означающей отрицание, — веер полностью закрыт. Мешанина во снах медленно сводила с ума, не позволяя разуму отдохнуть ни секунды, и воскресенье, которое можно было провести в дворике Хельги или около озера, стало отдушиной для выматывающейся за неделю Хоуп. Но такая усталость, вызванная непривычной наполненностью ума, была куда приятнее, чем физическая. Большинство уроков были интересными, на самом-то деле. На технике безопасности по чарам профессор Флитвик — он был полугоблином, а потому ростом мало отличался от первокурсников, что немало расположило студентов к выглядящему веселым учителю, — показывал сети заклинаний разных помещений. Начали с класса мужского колдовства — оказалось, девочки будут изучать раздел женского колдовства с другим преподавателем — и дуэльного класса, где маленький профессор чувствовал себя как рыба в воде. Он, хоть и мог показаться неповоротливым на первый взгляд, двигался быстро, гибко, юрко, что точно немаловажно в дуэлинге. Почти все классы накрывали плотные «глушащие» купола, не позволяющие противоестественным выбросам и волнам магии воздействовать на основательную систему чар замка. Зато во внутренних двориках были предусмотрены чары тишины, поэтому даже при большом скоплении студентов, шум от их разговора не будет навязчивым и раздражающим. — Мы с вами, милые дамы, — по-ребячески хихикнул профессор Флитвик после ответа на очередной вопрос рэйвенкловки, — увидимся на темных искусствах или, быть может, в дуэльном клубе, если вы захотите и сможете туда попасть. Пожалуй, у вас есть большой потенциал. Девочки, отчего-то более разговорчивые и любопытные, чем мужская половина курса, скромно улыбались в ответ. Хоуп, поглядывая на остальных, тоже строила из себя «невинную ромашку», как она окрестила этот образ, и расчетливо прикидывала в уме, сможет ли она попасть на факультативы к Флитвику. Хотелось бы заниматься чарами у такого увлечённого своим предметом учителя, что, наверное, большая редкость. От повторения одного и того же материала из года в год можно и устать, да так, что от изначальной любви к науке не останется и следа. А выбор факультативов вообще доступен бонамовцам или это, как занятия по музыке и искусству, привилегии высших программ? В конце концов, так и не найдя ответы на свои вопросы, Хоуп оставила себе засечку на память: посмотреть все факультативы, которые существуют, и записаться на доступные ей. Дуэли даже звучат интересно, и не менее интригуют темные искусства, которые, по слухам в «Виверне», министерскими указами постепенно сужают. — Вы будете нас тренировать? — уточнил какой-то слизеринец с неявным сомнением, замаскированным под интерес. — Не волнуйтесь, молодые люди, вы ещё устанете видеть меня в классах, но колдовать вы все будете достойно. Профессор ответил так, будто не заметил поддевки в ехидном тоне нового студента, хотя, возможно, такие мелочи учишься игнорировать, когда ты не совсем человек. Когда ты хоть сколько-то отличаешься ото всех, эта особенность либо притянет оскорбления и насмешки, либо, как происходит с ребятами из «Клуба Слизней», восторги. И каждая из этих реакций по-своему опасна, по-своему и тяжела. «Он может не только научить достойному колдовству, — подумала Хоуп, проникаясь все большим уважением к профессору Флитвику. — Он может научить самому достоинству, которое куда ценнее» Из дружных рядов Слизерина, который придерживался твёрдо позиции один за всех и все за одного, незаметно выступила смутно-знакомая фигура, и, подкравшись со спины, тронула Хоуп за локоть. Не сильно, только чтобы привлечь внимание. Девочка, привыкающая к безопасности, которую сулила школа, все равно напрягалась, сдержав воспитанный трущобной жизнью порыв отскочить в сторону. — Привет… — Борджин? — неподдельно удивилась Хоуп, обернувшись к мальчишке, как и она, из Лютного. Он совсем не изменился с последней случайной встречи: все такой же неловкий и милый мальчишка, которому Хоуп дружелюбно махала из кучки уличных ребят. Да, там она была одной из многих, но в Хогвартсе безродная малышка из Лютного в диковинку, что, как и изувеченная спина, притягивает внимание. Дурное внимание, без которого было бы проще, спокойнее. Но, пусть трущобная жизнь и была тяжелой, она немало сделала для становления девочки такой, какая она есть сейчас, и Тернер не смогла не улыбнуться. — Привет. И, глядя на хозяйского сына из магазина антиквара и артефактов, она вдруг смертельно захотела узнать, как поживают её знакомые: что творится у Брюганов в баре и у Эйвы в мастерской, как идут дела у деда Эша, и также ли ходит Ганс в букмекерскую контору, а потом сидит у колдорадио, напряжённо следя за ходом квиддичного матча. Хоуп хотела увидеть Фенрира, снова потянуться на носочках к нему и растрепать светлые волосы, чтобы вызывать усталую улыбку на посеревшем лице наемника. Он всегда возвращался с вылазок уставшим, таким, точно нёс в себе тяжесть всех убийств мира, и говорил серьезно: — Это уничтожит меня, убийство другого человека убьёт человека во мне… — Только не до тех пор, пока ты раскаиваешься в содеянном. Раскаяние спасает душу. — Хоуп крепко обнимала друга, прижимаясь всем худощаво-гибким тельцем к высокому крепкому парню, и только надеялась, что Финн действительно не стал беспощадным, жестоким. Она бы не простила, себе в первую очередь, что упустила время, возможности, и слов не нашла, чтобы спасти его. — Пожалуйста, раскаивайся, глупый. — Ты не видела глаза мертвецов, Хоуп? Не надо. Они даже тогда осуждают, когда замерли навсегда. Я не хочу их помнить, но я уже не жалею мёртвых. Я уже охотник, нет, зверь. Да, Хоуп хотела бы посмотреть яркие, но в моменты рассуждений о собственной сущности как будто поддернувшиеся пеленой глаза Фенрира и снова, собрав по закромам души всю свою уверенность, вложить её в голос и повторить настойчиво: — Ты не такой. Кто-то другой, но не ты. Я чувствую, я знаю. А Борджин… Как этот невозможно нежный для среды Лютного ребёнок распределился на Слизерин? Ему бы больше подошёл Хаффлпафф, самый миролюбивый и спокойный из факультетов. «А ты его разве знаешь?» — задумалась Хоуп, которой и было что вспомнить: всего-то смущенные приветствия хозяйского сына, чьего имени она даже не выяснила. Просто Борджин-младший, которого, как она слышала, еще называли мякишем. За телосложение и тепличную жизнь. Он сильно отличался от жилистых уличных ребят или от крепких гильдейских наемников, будучи изнеженно мягкотелым, ведь в его жизни не было места беготне по закоулкам и лестницам трущоб. «Ни черта ты не знаешь, ты, может, умной не выглядишь, но поступила на Рэйвенкло. Вдруг Борджин хитрый лентяй, втайне жаждущий мирового величия?» — А как тебя зовут? — вдруг спросила Хоуп, чем вызвала бледный румянец на щеках мальчишки. Смешной. Совсем не так выглядят властолюбивые тираны. По правде говоря, представить не только Борджина, но и какого угодно её сверстника или даже старшекурсника, повелителем всего мира было совершенно невозможно. — Филипп, — и неловко добавил, — в честь деда. «Названный в честь другого, шагнувшее из вневременья его продолжение и новое его начало» — вспомнились Хоуп строки, напечатанные в книге стихов Мередит. Он назывался «Странник» — вот, что привлекло внимание девочки, которую Ганс не раз кликал странницей. А она… Назвала себя сама, в честь себя же, нисколько не скромничая, и несет теперь выдуманное имя, как родное, гордо. Зависть снова заполоняет, давит изнутри, грозя вырваться наружу необдуманными словами, которые все испортят. И, наверное, что-то такое отражается в живой и неподдающейся строгому контролю мимике девочки, потому что Борджин тоже меняется в лице. — Прости, я правда рада видеть тебя. И… потом как-нибудь, ладно? — невпопад пробормотала что-то в ответ, натягивая сухую лживую улыбку, которая скоро прирастет к её рту, станет вечной ненастоящей маской. А за ней подрагивают в молчаливых рыданиях губы, слезы норовят обжечь ненужной горечью глаза. К боли привыкаешь, но от этого она не становится менее жгучей, разрушающей. Нечего плакать, да? Хоуп ведь привыкла обходиться со всем в одиночку, да? «Нет, — больно усмехнулась, над собой смеясь и над своей неисправимой надеждой, которая горит в ней вопреки голосу разума и ждет, что Хоуп суждено стать нужной, найти семью, родных, отца и мать. И те обнимут её, по-родительски ласково. — У Филиппа Борджина есть семья, у тебя есть скупые воспоминания. Не смей потерять их снова» — С днем рождения, родная, — шепнула девочка, обхватывая себя руками и представляя, что это мама обнимает её, пока подходила к яркому костру. Она тревожно маячила у слепящего островка света в кромешной темноте округи Хогвартса то приближаясь к жаркому пламени, набравшись храбрости, то отступала назад и выдыхала в облегчении, не чувствуя призрачного покалывания в местах ожога. Он, как и боль от потери, мог затянуться, но ему не исчезнуть навсегда. Сколько хватает глаз, смотришь вокруг — и ни искорки света не найдешь, ни горящей в комнате свечи, ни зажженного фонаря, даже небо затянулось ураганными облаками, не пропуская небесные светила к костру Самайна. Горел чистый огонь, огонь очищения, через который смело перепрыгивали студенты, преподаватели, равные перед Высшими в традиционных простых одеждах и повседневных костюмах. В день Самайна отменили занятия, посвятив день подготовке к празднику. Собранный в окрестностях урожай, по традиции, делили: часть оставлялась на зиму, другую отдавали для застолья. Собирать-то в Шотландских горах было нечего, в одном только дворике при теплицах выращивали репы и тыквы, чтобы сделать из них светильники и пустить в полет над Большим залом. По кельтским верованиям, они должны отгонять злых духов и помочь душам умерших людей найти путь в чистилище, но в школе их делали скорее для поддержания традиций предков и, быть может, чтобы приманить благополучие. Магглорожденные живо восторгались залами, украшенными разноцветными листьями, и старались выбрать себе один из безобидных ритуалов, чтобы приобщиться к празднеству магов. Например, занимались ритуалом избавления на берегу Черного озера, подбрасывая в него найденные неподалеку камушки, а вместе с ними отпускали пустые переживания, огорчения или печальные воспоминания. Самайн считался началом нового года, временем, где стоит оставить все ненужное, тяготящее душу, и подумать о сакральном: о таинствах рождения и смерти, о вечной жизни души, её странствиях и перерождении. Пламя отбрасывало теплые блики на лица многочисленных учеников, наблюдавших за танцем священного огня, в воспоминаниях свежо было богатство застолья: много мяса, рыба, ароматные, еще теплые хлеба, орехи и яблоки. «Это, наверное, был хороший день, чтобы выжить» — подумала Хоуп, забросив идею о прохождении через очищающий огонь, которому пожертвовали оставшиеся после трапезы кости и объедки. Не в этот раз или даже никогда: ей хватило одного очищения, на всю жизнь вперед хватило, еще и после неё останется. Зато к хорошему привыкаешь быстро, крепко. Вот и сытная еда трижды в день, не такая разнообразная, как у мерлиновцев, которые сами заказывали блюда на выбор у домовиков, но и не остатки со столов посетителей паба, не дрянная каша или бедная похлебка, на которых можно только исхудать до торчащих костей. Собственная добротная постель и нисколько не отягощающее соседство с аккуратными девочками, не замеченными за ночным храпом и дебоширством, которые, разве что, могли засунуть нос в чужие вещи. Но Хоуп скрывать было нечего, деньги она по частям распределила, вшив в подкладку зимнего пальто или под внутреннюю обивку чемодана, так и не решившись оставить большую сумму в Лютном. Там у жителей нюх на золото, всяко найдут. Гипнотичной была свобода. Школяры пробовали жизнь вдали от семьи и бдительного надсмотра родителей или воспитателей, а Хоуп вспоминала такое же чувство, захватывавшее её в Лондоне, вдали от хозяев. И с ним могло сравниться только ощущение свежего ветра, целующего лицо, когда она взмывала на метле ввысь. Уроки полетов закончились преступно быстро: половину курса шло теоретическое объяснение и демонстрация правильной посадки на нестандартном транспортном средстве, а также конкретные команды, которые метелке нужно давать. И мало будет сказать ей «Вверх», ожидая, что древко тут же прыгнет в руку. Воля, слово, действие. Осознанное дозирование и преобразование магии были еще далеко, но первые шаги в этом направлении уже положили уроки полетов. Метлы были неудобными, как на них ни усаживайся, и представить, каково лететь таким образом несколько часов кряду, Хоуп могла с трудом. Так и прирасти к древку недолго. Но после приземления, лишаясь обнимающих со всех сторон воздушных просторов, она даже жалела, что игра в квиддич или покупка собственной метлы для нее невозможны. Птицей… Она чувствовала себя свободной птицей, вольным орлом, которому ничто не указ. По указу номер два, часть один Устава Хогвартса, запрещалось применять магию в коридорах по понятиям безопасности. Нарушителей обычно ловили служащие замка, особенно прославился этим Апполион Прингл, завхоз и отец веселой Полли Прингл по совместительству. Мужчина чудно преображался, когда к нему подходила горячо любимая дочурка, на глазах он молодел, лицо освещалось добротой, но уже спустя пару минут он безжалостно назначал нарушившим Устав удары розог, отправляя отбывать наказание, а рецидивистам, которых он запоминал отменно, великодушно добавлял порцию вдвое больше, дабы неповадно было нарушать правила в другой раз. Так что желания достать палочку в зоне общественных чар и бездумно помахать ею не возникало у всякого, дорожащего своей честью и здоровыми частями тела. Во всяком случае, Хоуп мазохистических наклонностей у себя не находила. Зато в третьем разделе техники безопасности, посвященном трансфигурации и магическим существам, которые встречаются в домах волшебников. Началась работа с волшебными палочками, где истосковавшиеся за уроками языка и счета первокурсники могли «оторваться». Сначала шел комплекс упражнений для кистей и пальцев, потом — дельные советы по уходу за палочкой, и, наконец, первые простейшие заклинания. Профессор Дамблдор решил, что, так как правила обращения с волшебным инструментом пройдены, то можно и поколдовать. Люмос, яркость которого зависит от количества вложенных сил, было весело регулировать, устраивая световую иллюминацию в затемненном профессором Дамблдором классе. Кабинет трансфигурации, смежный с трансфигураторским двориком, оставил после себя куда более приятные впечатления, чем сырая подземная зельеварня. Профессор Дамблдор, впрочем, тоже понравился Хоуп чуть больше, чем Слагхорн: он не выделял любимчиков в классе так явно, хотя о больших симпатиях к своему факультету говорило многое. Частые обращения с вопросами именно к гриффиндорцам и привилегии в выборе отвечающего на вопрос, заданный всему классу, снисходительные покачивания головой в ответ на их выпады и мелкие шалости, что не прощалось тем же студентам Слизерина и Рэйвенкло. Порой это покровительство своему любимому факультету обижало, но сильнее задевало игнорирование «серой массы» недостойных вступления в «Клуб Слизней» профессором Слагхорном. И, по странному внутреннему порыву, желание стать достойной приглашения в клуб заняло одну из верхних строчек в целях, больших и маленьких. А Хоуп привыкла либо ставить цели и достигать их, либо разбивать их в прах, недостойный внимания. Поэтому, стоя перед закрытыми дверьми Большого зала, из-за которых доносилась хорошо знакомая музыка вальса, она пообещала себе, что еще станцует. На костях завистников и несогласных, на пепле кострища, сложенного из сожженных мечтаний, на том тщедушном, что останется от её несчастий, потому что Хоуп переживет их все. А пока заканчивались вводные уроки, и фонетика переставала быть столь сложной: постановку ударения и произношение больше не нужно было зазубривать, они выставлялись интуитивно и правильно, Хоуп ошибалась теперь лишь за редкими исключениями. И счет теперь шел бегло, стали устраиваться игры-соревнования между студентами разного факультета, что добавляло азартного предвкушения победы. Слизеринцы и хаффлпафцы, совсем разные студенты, только и остается дивиться: вот игра с барсуком, тянущаяся лениво-медленно, как будто товарищ-соперник не стремится к лидерству, как вдруг — всегда одинаково внезапно — счет переваливал в пользу хаффлпафца. И совсем иначе действовали хитрые змеи, выбирая примеры проще, чтобы споро решить самим, и оставляя сложные конкуренту, нарочно поддаваясь и медля. Зато с гриффиндорцами можно было весело поболтать на уроках Дамблодора, который давал теперь вводные лекции по магическим паразитам, которые могут завестись в домах. Грифы с удовольствием зачитывали заданные сочинения по темам вроде «Как бороться с докси?» или «Я нашел боггарта…», и весь класс, включая профессора, смеялся до колик в животе, поражаясь безграничной фантазии ребят. Некогда было скучать, ведь, если все уроки сделаны, своего часа дожидались учебники на второй семестр, которые можно прочитать уже сейчас. Или обойти весь Ровеновский корпус, поприветствовав знакомых дам и джентльменов на портретах и потолковав с ними о том, как закрепляли заклинания в прошлом, по старым рунным методам. О рунах Хоуп знала, по собственной же оценке, мало: она всего-то вышивала стандартную цепочку на одежде, даже не зная, что одни такие связки рун могут поглощать магию собственного резерва волшебника, а другие — тянуть её извне. А если наскучит общение с не совсем живыми магами, то можно поискать в школе знакомых слизеринцев, лучше, конечно, Эрику, и помучать её вопросами о том, что она изучает, попав на программу Мерлина. Шайверетч в школе тоже оживала, расцветала, и была в этом особая магия Хогвартса, который заменял отчий дом, создавал новый, внутри каждого своего ученика. За крепкими высокими дверьми льется музыка, слышен шорох платьев — Эрика была потрясающе красива в своем эфемерном наряде, с сияющими от предвкушения глазами — и тянет сладковато-пряными ароматами пунша, хвойным запахом главной елки. Сквозь тайком приоткрытую дверь выплескивается тонкая абрикосовая полоска света, попадая на носок туфель Хоуп, точно приобщая и её к Святочному балу и празднованию Йоля. Но она чужая на этом празднике, не в этот раз. Последний день очередного года, подошел к концу тридцать восьмой, и девочка отступает в тень, желая потеряться в коридорах школы, пока не набредает на свою любимую галерею стрельчатых окон, сейчас занятую светом ярко мерцающей звезды и одиноким слизеринцем, сжавшим в руке снятый с шеи галстук. Она, вливаясь в спокойствие ясной ночи, присела на тот же подоконник, что и её сокурсник, единственный из всех скрытый в тени, которую отбрасывала высокая башня Рэйвенкло. — С праздником, — нарушила звонкую тишину Хоуп, когда замковый колокол чеканно пробил полночь, запустив отсчет новому году, и мальчик вопросительно поднял бровь, обратив внимание на соседку. — Не вешай нос, змееныш, говорю. — И тебя тоже… Он усмехнулся без тени злобы, которая была в нем в поезде, а так, как порой посмеивается над собой Хоуп: больно и отчаянно — и снова отвернулся к окну. Задумчивые слизеринцы, оказывается, умеют до чертиков уютно молчать, разделяя на двоих столь редкие в йольские дни одиночество и тоску.