sodoma et gomora

Кара подкрадывается осторожно, боясь себя выдать; лишь оказавшись за спиной Ишим, обнимает ее осторожно, бережно, придвигается, мурчит, утыкаясь носом в собранные в пучок волосы. Пахнет молоком и медом. Ластится, пальцами проскальзывает под домашнюю мягкую блузу, поглаживает — вот здесь, на стыке теплой кожи и широкого пояса юбки. Бархатно, томно. — Печенья! — восклицает Ишим, смешно уворачиваясь от поцелуев. — Я должна следить за печеньем! Ты, коварный искуситель! — Искусатель, — объявляет Кара, цапая ее за ушко. Невинно улыбаясь, Кара вслепую развязывает бант на фартучке, стягивает его и показывает Ишим красноречивое «Kiss the cook» — и как здесь устоять, как пройти мимо? Определенно, искушение. Такое — в стиле Ишим; крохотный знак — и сразу теплые ласковые объятия, которых не хватает после долгих нудных советов. Иногда Каре кажется, что за ее худенькой спиной можно спрятаться от всех горестей, стоит лишь попросить. Ишим улыбнется, точно просияет солнце, так красиво и захватывающе. Вся озаренная — она всегда готовит напротив окна, будто, если печенье не напитается светом, ничего не получится, — она, несмотря на шутливое недовольство, всегда утешит, подхватит протянутую руку. И поцелует — вот так, неотрывно, нежно, точно в первый раз, трогательно дрожа хвостом. Изловчившись, Кара осторожно вытягивает из пучка завязку, и они волной стекают на плечи, осенне вспыхивают рыжиной — глаз не отвести. — Сладко, — замечает Кара, улыбаясь. Скользит пальцами по губам Ишим, приближается, чтобы потереться носом о ее нос. — Я всегда пробую шоколад! Это плохо? — теряется Ишим. — Ты не любишь сладкое, я знаю… — Готова пересмотреть взгляды. Сдается мне, все это время я ела его неправильно. — Подожди-ка секунду! — восклицает Ишим. Отворачивается, быстро шарит по столу, а Кара покладисто ждет, с любопытством глядя на извивающийся хвост. Ловит кисточку, знакомо поглаживает, почесывает. Ее всегда удивляет, как Ишим чутко отзывается. Если гладить вот так, перебирая, у нее дернется ухо… Она шкодливо улыбается, чувствуя почти детскую легкость. Ишим разворачивается разрумяненная от смущения. В руках у нее плитка шоколада — половина, не изошедшая на крошку. Пару мгновений она сосредоточенно сопит, отламывая небольшой кусочек, способный уместиться на кончике указательного пальца. Озадаченно наблюдая, Кара молчит. А потом Ишим быстро кладет кусочек на язык и нападает на нее с поцелуем. Шоколад плавится. Кара, кажется, тоже. Чувствует, как кусочек растекается, как они делят сладость, и у нее удивительно кружится голова. — Вкусно? — ликует Ишим, вся сияющая, немного перемазанная. — Чудесный шоколад… Обрывается. Потому что Кара целует — без всякого шоколада, отставив игры, так, как она умеет — с какой-то армейской честностью, с отчаянием. С губ все не стирается мучительная сладость, может быть, они просто — такие, сахарные, медовые… Вся она пахнет вкусно, домом, готовкой, и Кара еще помнит то время, когда они жили в маленькой квартирке, а не в величественных палатах. Тогда она любила утром найти Ишим на кухне и затихнуть рядом, еще в полусне, в забытьи. А теперь у них большой дом, повара, но Ишим все равно приходит и готовит сама, усердно, стараясь, и в этом есть что-то, за что Кара так искренне и долго ее любит, что навечно связало их лучше демонских клятв и контрактов. И она неожиданно подхватывает Ишим, усаживая на стол — предварительно сдвинув все к дальнему углу, чтобы не мешалось. Смеясь, Ишим радостно позволяет скидывать с нее блузу, а сама копошится в волосах, чуть тянет за взлохмаченные прядки. Оказываясь выше Кары, она всегда чрезвычайно гордится, пушит кисточку хвоста. — Никто не зайдет? — с робостью, смущенно шепчет она и помогает стащить юбку, болтает голыми ногами — не дотягивается до пола. Фыркает, перехватывает руку Кары, чтобы самой заняться ее рубашкой, спасти несчастные пуговицы, которые она бы не глядя выдрала… — Никто не заходит, когда ты готовишь, радость моя. Они ужасно тебя боятся, — говорит Кара, улыбаясь, сдерживая легкий, колкий смех. — Такая маленькая грозная котичка… Она шутит, ей так… вот как будто крылья подбросили в небо, и она парит, чувствуя кончиками маховых перьев перебирающий их ветерок. Ишим склоняется, перегибается, чтобы целовать ее лицо безразборчиво. Лоб, чуть нахмуренные брови, переносицу. Это так хорошо и так невинно, что хочется хохотать. Каре почти неприятно вспоминать их первую ночь, ее пьяную горячность, горечь сигарет, стынущую в горле, и то, как она прижимала Ишим носом к похожему столу. Грубо, порывисто — Кара не умела иначе. Но теперь ей таким важным — важнее воздуха — кажется видеть ее будто бы освещенное лицо, мягкую улыбку, блаженную, паточную, такую — золотую, что ли. Когда вот так падает свет, вспыхивая, дорогим шелком скользя по коже. Видеть глаза, путаться взглядами. Эта перевязь опаснее, чем плюющееся искрами заклинание боевого мага, крепче, чем пестрые полотнища лучших швей… Когда Ишим снова находит губы Кары, она чувствует уже растапливающийся, плавящийся кусочек шоколада. Отбирает коварно, и Ишим сердито мычит, мягко стукает ее кисточкой. А Кара чувствует, как в ней что-то крошится, рушится, и она поддается, позволяет Ишим насладиться и сладостью, и силой — уступает, подставляется, довольно рокочет, когда Ишим торопливо льнет к шее. Ласкается щекой. Она подцепляет белье сбоку, хлопает по ножнам на бедре, вытаскивает короткий нож, быстро чиркая, ничуть не раня тонкой нежной кожи. Касается — чувствует биение жизни, вену, жмется там, опаляя дыханием и тревожа сухими обветренными губами, не сглаженными поцелуями. — Кара! — укоризненно раздается. — Ты не искусатель, ты разрушитель! — Ты их не любила, — уверенно вспоминает Кара, и Ишим чешет ее за ушами, как нерадивого адского пса, потрепывает, но не отстраняет. Она освобождает Ишим от шелковистого, еще теплого кусочка ткани. Целует дрогнувшее бедро, там, где кожа — мрамор Каррары (слышится отзвуком тихое эхо-урчание), вырисовывает узоры, чуть впивается зубами, прощупывает выступами клыков, но не ранит, а так — дразнит, хитро поглядывая, с прищуром. Длит мгновение, потираясь щекой. Следующий вдох разносится аханьем. Если взглянуть, можно заметить, что Ишим порозовела снова, потому что — да, Кара определенно знает, что делать. Позволить ей впиться в затылок, выпуская короткие аккуратные ноготки… А она не кусала, тянула, нежно выводила, едва мажа языком. Легко, то надавливая, то отступая. Кружа — выплетая кружева вздохов. Сладко. Горячо и сладко. Это где-то на языке еще остался шоколад, привкус не отступает. Все путается. И то, как Ишим чувственно дрожит, вытягивается, откидываясь, как ее хвост мечется, как у дикого зверя. И то, как она закатывает глаза, сияющие глазищи морского глубокого цвета. Небо — океан. И утонуть в нем — самое последнее желание. — Иди ко мне, — просит Ишим, и ее голос звучит песней сирен. И не послушаться нельзя. Каре кажется, что они своротят стол, но кухни во Дворце, как и все комнаты, грандиозные, и мебель — им под стать, размерами столешница может сравниться с кроватью. Только холодно, леденит ладони, колени, и Кара виновато мурчит, пытаясь скользнуть ей под по-кошачьи изогнутую спину, но и удержать ее, и обнять, и зацеловать сразу было попросту невозможно, хотя Кара и не привыкла сдаваться. «Иди ко мне», — рефреном стучит в висок, смешивается с боем сердца. Иди туда, где дом, где ждут. Эта маленькая чудесная демоница, чуть стыдливо глядящая из-под длинных пушистых ресниц, помогающая раздеться и проводящая по старых уродливым шрамам любовно и внимательно. Дышащая загнанно — чуть приоткрыв рот. Трепещет, дергается — раскрываясь, навстречу, доверчиво предлагаясь... Принимающая — вот так, запросто, тянясь к ней и скоро подлаживаясь под движения Кары, поддразнивая хвостом, оглаживающим бедра, чуть прихлопывающим кистью, точно подгоняющим. И с охотой целующая, чувствительно вздрагивая. Не приторно — это желанная, вкусная сладость. Кто-то другой сказал бы — райская. Но Кара думает, что для нее нужно придумать новое слово, но она не умеет… А потом не думает вовсе. Рога чуть мешают целовать Ишим в макушку, но это — ничего. Ее нежный тихий лепет невозможно различить, она лежит, устроив голову на локте Кары, и им слишком хорошо, чтобы чувствовать твердость стола. Но потом все-таки приходится подняться. — Ты спланировала это, — убежденно заявляет Кара; она определенно разгадала коварный замысел. — Совершенно точно — спланировала. — Разве командор не должна предугадывать такие подлые ходы противника? — мурлычет Ишим, протягивая руку и поглаживая ее между лопаток, словно пытаясь прощупать крылья. Кара подумывает их выпустить, но боится, что места им не хватит, чтобы прижаться, обнявшись. — Иногда куда выгоднее попасться, — со знанием дела говорит Кара. — И, посмотри, с печеньем все в порядке! Она, превозмогая слабость, помогает вытащить противень и с интересом рассматривает печенье в виде домиков, елочек и снеговичков. Вдвойне забавнее это выглядит в Аду, в его раскаленном сердце — Столице, и Кара смеется, целуя Ишим в плечо. На той — только фартучек. Большего и не надо, а Кару от счастья немного слепит. — Мы идем в гости в Петербург? — предугадывает Кара. — Конечно. Неужели ты планировала съесть все сама? И Кара признается себе, что в душе любит глупые человеческие праздники, а еще больше — мирные семейные вечера. И, пожалуй, начинает любить шоколад.