Макдоналдс строгого режима

      9:00       Стэнли Урис изучал графики рабочей смены. Это был молодой мужчина высокого роста, его голову украшали золотистые кудряшки, напоминающие одуванчик; ещё одной яркой чертой являлась его болезненная худоба, перекликающаяся с белой кожей, тонкие губы иногда бывали лиловыми, даже с некой просинью. Хамелионовые глаза глядели с толикой утомленности, чаще сменяющейся проницательностью.       Как менеджер, он отличался аккуратностью и любовью к порядку. Даже рабочая форма сидела на нём несколько иначе, нежели на остальных менеджерах. Так голубоватая рубашка не имела ни единой складочки, дышала свежестью кондиционера, брюки, хоть и казались большими на тонких длинных ногах, выглядели по всем прочим пунктам безукоризненно. Ботинки для работы он всегда выбирал удобные, с ортопедической стелькой.       Стэнли медленно опустился на стул, сохраняя осанку. Этот день можно было отнести к перечню важных и местами волнительных. Через полчаса в Макдоналдс прибудут новые работники. Их обучением займётся Патрик Хокстеттер, который не отличался добрым нравом. Патрика скорее можно было отнести к категории «лютый начальник», хотя, он стоял только на первой ступени своего повышения — он был инструктором. Учил Патрик своим излюбленным методом — методом кнута (но без пряника). Стэнли не нравился этот человек, но так решил директор, и по совместительству муж аккуратиста — Генри Бауэрс.       Стэнли отложил в сторону бумаги и усмехнулся, вспомнив лицо мужа. — Одному Господу известно как я, вечно унижаемый еврей, стал любимой пассией для того самого тирана, что порой выбивал из меня и дурь, и ум в закромах школы. — Ой, ну ты ещё злишься?       Стэнли вздрогнул, стоило ему услышать голос директора. В дверях офиса стоял Генри. Он был одного роста с Урисом, но отличался телосложением. Крепкий, жилистый мужчина двадцати шести лет с короткими русыми волосами. Как и в детстве, Генри был жестоким и хитрым (эти черты и помогли ему стать нынешним директором, но об этом позже), мог выйти сухим из любого мерзкого дела, ну и выпутать тех, кто ему был нужен.       Генри закрыл за собой дверь и подошёл к Стэну. — Чего это ты с утра пораньше прошлое решил помянуть? — спросил Генри.       Стэнли откинулся на спинку кресла и слегка запрокинул голову. — Иногда меня преследуют нотки ностальгии.       Бауэрс внимательно осмотрел Стэнли и нахмурился. — Ты точно сможешь работать сегодня? Вид у тебя отвратный.       Урис выпрямился и встретился взглядом с Генри. — Я смогу.       Генри с грохотом дёрнул за ручку шкафа. В его части офиса не было порядка, всё было хаотичным, но в своём хаосе Бауэрс ориентировался на «отлично». Директор достал с верхней полки серый джемпер и протянул Урису. — Надень, когда сделаешь укол. Тебе точно помощь не нужна?       В ответ последовало молчание. Генри подошёл ближе и взглянул в мутные глаза мужа. — Можешь не отвечать, я всё понял.       Генри вернулся к двери и закрыл её на ключ, после чего достал привычную аптечку. Жгут, шприц, ампула, антисептик с ватой — всё как обычно, всё одно и то же. Бауэрс помог Стэну подняться и довёл до мини-диванчика.       «Так хотя бы не завалится, »— мысленно подметил Генри. — Генри… я и сам мог… — промямлил Стэн. — Молчи и не дёргайся. Я сделаю всё быстро, но не факт, что безболезненно. Увы, я ещё не разучился причинять людям боль. — Садист, — еврей глухо усмехнулся. — Вот и первые признаки жизни пошли. Я закончил. Неужели, тебе было не больно? — хохотнул Генри. — Нет, ты совсем мягко уколол. — Руку согни. Посиди так минут пятнадцать. Я закрою тебя в кабинете, чтобы никто не увидел. Как полегчает — одевайся и приходи взглянуть на новобранцев. Надеюсь, Патрик их не испугает до потери пульса раньше положенного времени, — некогда слабый смех директора перерос в громкий хохот.       Генри потрепал любимого человека по голове. Пальцы путались в непослушной золотистой шевелюре, что очень даже умиляло хулигана. Стэнли, хоть и мало соображал на сей момент, принял ласку мужа с благоговением.       Он любил Бауэрса. В один день этот хулиган из злейшего врага стал самым дорогим и желанным. Издевательства прекратились так же внезапно, как и начались. Стэнли с детства страдал ОКР, но в подростковом возрасте в букет заболеваний вклинился ещё и диабет. Шестнадцатилетний юноша чах на глазах, хоть и принимал лекарства. Хулиганы задирали его ещё долго, чуть ли не год, но именно в этот промежуток Генри стал осознавать своё неравнодушие к кучерявому еврейскому солнышку. Случилось так, что Бауэрс в одиночку прижал Стэна в Пустоши. Поток привычной брани рвался изо рта хулигана, чередуясь с дурацким хохотом. Но в этот раз Стэнли не защищался ни физически, ни словесно. На какое-то мгновение Бауэрсу даже почудилось, что перед ним стоит живой мертвец. А Стэну тогда действительно было всё равно. Его одолела депрессия. Жизнь опрокинула его настолько, что руки опустились сами. И уже было глубоко плевать: умереть от побоев или от болезни, хотя в те чёрные деньки Стэнли отдавал предпочтение суициду. В тот день Генри своим насилием спас жизнь. Ведь парнишка-еврей шёл домой с новыми бритвенными лезвиями, которыми он хотел вскрыть себе вены.       Хулиган понял, что с его жертвой творится что-то не то и невзначай спросил: — Чего это с тобой, обрезанный?       Стэнли молчал. Его взгляд печальной бездной застрял на одном месте. — Я с тобой говорю, придурь! Отвечай, когда я спрашиваю! — рявкнул Бауэрс и схватил парня за запястье.       Стэнли скривился от боли, зашипел. Его голова резко опустилась. Генри немедля закатал рукав свитера и уставился на кожу Уриса так, словно увидел что-то уму непостижимое. На бледной коже зияли глубокие царапины вперемешку с синяками от уколов. — Это что, блять, такое?! Ты наркоша?! — Нет, — ответил Стэн бесцветным голосом. — Я тебе не верю, пидрила!       Генри продолжал орать, материться, но в то же время его одолевало любопытство. Он всё пытался понять: что происходит с этим евреем? Почему он вообще запал в холодное сердце садиста? Когда Бауэрс выдохся и замолк, Стэнли осторожно коснулся руки хулигана и сказал: — Я не наркоман. Если руки исколоты, это ещё не значит, что в них побывали героиновые иглы. В моём же случае, Бауэрс, это болезнь. Я болен. Эта болезнь забрала у меня мечты о полноценной жизни. В моих венах течёт лекарство, но никак не наркотик. Ты так долго был слеп. Ты видел только себя и своё окружение. О других судишь стереотипами. Можешь меня побить за правду — я с радостью это приму. Ведь мне уже плевать, каким способом я попаду в Ад. И да, если бы не ты, я бы сейчас пришёл домой, лёг в ванну и вскрыл себе вены, — из глаз кудрявого полились слёзы, щеки раскраснелись, голос задрожал. — Я больше не могу так жить, придурь! С меня довольно! Это не жизнь! — теперь голос Стэна сорвался на крик. — Поэтому, раз я не умер сам, убей же меня, Генри Бауэрс! Бей так сильно, чтобы это чувствовали почки, лёгкие, солнечное сплетение, пах… Бей всё, мне это больше не нужно! Мне безразлично, что будет с этим телом! Плевать!       Дыхание Генри замерло, глаза расширились. Он впервые слышал как кричит святоша, впервые видел его грехопадение. Внутри стало по-особенному гадко, местами даже больно. Стэнли же совсем подорвался от слёз. Парнишка медленно осел на землю и зарыдал ещё протяжнее, обняв острые колени. Генри заприметил рюкзак Стэна, валявшийся на примятой траве. Хулиган без спросу открыл и оглядел содержимое: учебники, тетради, пенал, дневник, книжная подставка и те самые злополучные лезвия…       С тех пор враг стал ближе всех друзей. Эта парочка пережила так много слёз, и так мало радости. Но если радость случалась, то она была по-настоящему желанна, почти девственна, и её хватало надолго, после чего радость теплилась в воспоминаниях и грела души. Приятные воспоминания помогали Генри улыбнуться, даже когда любимого человека опять забирали в больницу. Для Стэнли память действовала как физическое обезболивающее. Воспоминания лечили, восстанавливали его на какое-то время. И даже сейчас, оправляясь после очередного приступа, Стэн вспоминал первый поцелуй под ветками клёна поздней осенью. Он помнил жар, страсть и нетерпение, охлаждаемые робкой нежностью…