Делить свободу

      «…"Опиум для народа". Как иронично. — Послышался глухой смешок, в котором Костенко явно узнал Касьянова. Запись была, конечно, не наилучшего качества, местами помехи чуть ли не заглушали голоса на ней, но лучше уж так, чем никак.       — Чем же это иронично? — послышался другой голос, намного ниже, с нотками непонимания.       — Вот, телохранитель из тебя хоть куда, — вздохнул Григорий. — А ума, как у ракушки. Что мы продаем?       — Опиум.       — Кому мы его продаем?       — Ну… Народу?       — А ты не так безнадежен. — В голосе слышна какая-то злобная ирония. — Когда, кстати, у нас следующая поставка?       — Я не в курсе. Герман знает.       — «Герман знает», — передразнил, видимо, подчиненного Касьянов. — В это-то я не сомневаюсь. — Снова вздох. — Вот если бы ты еще соображал получше и чуть больше разбирался в торговых делах, цены бы тебе не было. Да что там. — Костенко готов был поклясться, что в этот момент Григорий отмахнулся. — С дурака меньше спрос. А ты что там встал?       — Вы сами вызвали, — еще один новый голос, но он прозвучал, очевидно, совсем близко к диктофону, а значит, принадлежал Роману, впрочем, Сергей и так его узнал.       — Да? А, я думал, к моменту, когда ты явишься, Герман уже успеет прийти. Ты должен будешь забрать заказ, и он тебя проконсультирует откуда.       — Будет сделано. Мне уйти или ждать?       — Останься и подожди тут. Он скоро должен явиться, — протянул Касьянов, и Костенко подумал, не исключено, что тот был в некоторой степени пьян.       — Вы сегодня какой-то больно добрый. Есть повод? — поинтересовался Роман.       — Может, и есть. — Тон у Касьянова действительно был более чем довольный. Он снова вздохнул, но это скорее был вздох какого-то расслабленного облегчения, нежели недовольства. — Сам посуди: я перекупил еще одного должника, будет теперь на меня работать. Думаю, пользы от него немало. Сегодня-завтра новая поставка, и нам определенно накапает немало деньжат за ближайший месяц. Да и на работе все гладко — даже Костенко, — в голосе послышалось невероятное пренебрежение, — кажется, сдает позиции, совсем никакой в последнее время. Еще немного, и изживем этого моралиста из нашей системы.       — Григорий Денисович, — снова обратился Вишневский. — А я слышал, вы собрались продать штаб-квартиру, ту, что на Заводской улице. Действительно? Она же так выгодно расположена.       — Не знаю, где это ты такое «слышал», — фыркнул Касьянов, — но это брехня собачья. Она действительно удобная. Оттуда есть выходы…».       Костенко догадался, что Роман прекрасно знал, что никакая квартира не продаётся, а вопрос задал намеренно, чтоб на записи подтверждения были. Да уж, явно не дурак. Далеко бы пошёл, если бы куда не надо не попал.       На записи какое-то шебуршание, судя по всему, диктофон потянулись выключить, и все утихло. Через несколько секунд шороха, с которым в кассете крутилась плёнка, послышался щелчок и вновь голоса.       «— Вот всех бы поубивал, ей-богу! — Это, очевидно, снова был Касьянов, но теперь уже не такой довольный, даже наоборот, злющий, как черт, насколько об этом можно было судить лишь по звуку. — И Костенко, и начальство, которое ни с того ни с сего отпуск ему даёт, и куртизанку эту — адвокатшу. Припёрлась она, видите ли, вынюхивает что-то по делу Кожухова. Дура набитая, ничего не смыслит, ещё и в адвокаты подалась, пренеприятная особа. — Касьянов фыркнул, послышались шаги, видимо, он нервно расхаживал по комнате, это было одной из его привычек. — Ещё и дело этого самого Кожухова куда-то исчезло из архива; не припомню, что его кто-то забирал. Небось, баба эта под шумок умыкнула без спроса. Или Костенко, который, не исключено, её сам подослал. — Послышался нервный смешок. — Забегал, занервничал, когда я пацана этого упек по делу Кожухова. Не нравится мне все это.       — Так он же там ничего и не раскопает, — послышался очередной новый голос, и он звучал так, будто его обладатель весьма осмотрительный и разбирается в том, что говорит. — Гриш, ты же сам все улики в следствии подделывал.       — Сам, — согласился Касьянов, явно уже не так сильно вспыливший. — Пожалуй, ты прав. — Судя по всему, его собеседником был кто-то из подельников, потому что Касьянов общался с ним явно на равных. — А ты что тут столбом встал? Иди лучше…»       Запись оборвалась, видимо, Григорий обратился к Роману да и больше не говорил ничего существенного. Снова короткая тишина, щелчок.       «— Должен сообщить, — голос принадлежал Вишневскому. Он говорил тихо, будто боялся, что его услышат те, кому этого знать не следует. — Что мой начальник, а именно Касьянов Григорий Денисович имеет несколько мест, используемых в качестве складов продаваемого им товара. Один из них, один из самых крупных находится на улице Огнева, дом три, близ выхода к Яровскому затону».       Вновь тишина. Костенко выключил запись. Он знал, что она на кассете последняя — уже по нескольку раз их прослушал с самого утра, скорее от безделья. Сергей отмотал кассету назад. Раздался звонок в дверь. Мужчина поспешил в коридор. После того, как он открыл, в квартиру заскочила Алиса с не до конца сложенным мокрым зонтиком, с которого предварительно стряхнула капли на лестничной клетке.       — Ну и ливень, — фыркнула она, скидывая с себя легкий почти летний плащ. — Есть куда зонтик поставить сушиться?       Сергей забрал у нее зонт и, раскрыв, поставил его на кухне на просушку. Женщина же в это время успела снять обувь, пойти вымыть руки после улицы и проникнуть в основную комнату, плюхнувшись на диван.       — Ну давай же рассказывай быстрее, — нетерпеливо и с энтузиазмом произнесла она, когда Костенко появился в комнате. — А то «Алиса, давай не по телефону, приходи, поговорим». Интриган ты, Сереженька.       — Я думаю, это тебя порадует, — отозвался тот и тоже примостился на диван. — Если вкратце, то позавчера вечером мне позвонил какой-то непонятный тип, сказал, мол, знает, кто убил Кожухова. — Найханова при этих словах еще более заинтересованно посмотрела на своего собеседника, откинувшись на спинку и сложив руки в замке на своем животе. — Предложил встретиться и обговорить.       — И ты пошел? — поинтересовалась женщина, хотя вопрос был скорее риторический, видимо, она четко понимала, что, естественно, пошел. — И даже мне не сказал?       Костенко кивнул: — Не хотел преждевременно морочить голову ложной надеждой.       — Да, это на тебя похоже. Хотя и было весьма опрометчиво с твоей стороны. — Алиса тихо усмехнулась. — Продолжай.       — В конечном итоге, мы с этим человеком встретились. И знаешь, что мне он заявил? Что убийца — Касьянов. — Завидев то, как лицо женщины одновременно начало выражать изумление и эмоцию вроде «ага, классно подловил, смешная шутка», он добавил, — и это не все. Дополнил это тем, что Григорий — глава подпольной мафии, а еще продает запрещенные вещества. — Костенко готов был засмеяться, настолько глупо и абсурдно это звучало.       — И ты поверил? — то ли с интересом, то ли с насмешкой спросила Алиса.       — Ты думаешь, я такой дурак, что в этот бред поверил бы просто так? — прищурил глаза Сергей.       — Не просто так? — отозвалась женщина. — За конфетку?       Мужчина закатил глаза и ничего не ответил. Он поднялся с дивана, подойдя к журнальному столику, на котором стоял проигрыватель, перенес его на диван, садясь рядом, и включил кассету. Найханова с интересом наблюдала за его действиями, а затем стала вслушиваться в запись. Костенко заметил, как изменилось ее лицо, когда она услышала голос Касьянова — женщина явно его запомнила после нескольких пребываний в отделении, и его обладатель ей определенно не нравился.       — Ну что, — задумчиво произнесла Алиса, когда закончила проигрываться последняя запись, — можно тебя поздравить — дело у нас в кармане.       — А ты не беги вперед паровоза, — отозвался Костенко. — Для этого ещё нужно выиграть суд.       — Не дрефь, — по-дружески хлопнула его по плечу женщина. — Прорвёмся. Первым делом нам нужно все, что имеется собрать в единое целое и набросать хотя бы основу-опору для того, что и как говорить. — Она на секунду задумалась, а потом добавила. — Только не сейчас — я страшно хочу есть. У тебя будет что-нибудь пожевать?       Они без лишних слов отправились на кухню. Там Алиса лихо умостилась на стул, закатывая рукава своей блузы и параллельно наблюдая за Сергеем. Тот уже вглядывался в белые просторы холодильника.       — Есть суп. И картошка с мясом, — констатировал он.       — Давай картошку, — отозвалась женщина. Некоторое время она молча смотрела то ли на Костенко, то ли куда-то в пространство комнаты, а затем улыбнулась: — Ой, вот какой ты теперь хозяйственный стал, серьёзный. Мы ж с тобой со студенческих лет знакомы, и ты тогда совсем другой был. — Она вздохнула то ли мечтательно, то ли ностальгически.       — Да? — усмехнувшись, повёл бровью мужчина, ставя сковороду с картошкой разогреваться на плите, и на мгновение обернулся, глядя на женщину. — И каким же я тогда был, по-твоему?       — Бунтарем и охламоном, — без раздумий ответила та. — Скажи, был ли хоть кто-то, кому ты по тем временам не вытрепал нервы?       Сергей только улыбнулся и промолчал. Алиса в ожидании простучала пальцами по столу какую-то коротенькую мелодию и закинула ногу на ногу.       — Помнишь, как мы с тобой познакомились?       — Честно? — произнёс мужчина, помешав содержимое сковороды и обернувшись к собеседнице, оперся спиной о столешницу возле плиты. — Ни капли.       — Я помню, что Борька Комаров — с вами учился, помнишь?       — Такого забудешь, — усмехнулся Костенко, вспоминая того самого Борьку, который обладал гордой кличкой «Пистон» — несопоставимой с тем, что по телосложению он был довольно крупным — за то, что имел феерическую способность быстро оказываться где надо и не надо; то и дело вытворял что-то из ряда вон входящее и постоянно втягивал Костенко во всевозможные истории, хотя с этим в то время Сергей прекрасно справлялся и сам.       — Так вот, — продолжала Алиса. — Борька со мной на каком-то городском празднике познакомился, влюбился, говорил, бегал там за мной, и все такое. А потом решил меня со своей компанией познакомить. И вот собрались все вместе погулять по городу, пообщаться. Мы с Борькой приходим туда, где все собраться должны были, а нам говорят, мол, погодите, Серёга куда-то умчал, сейчас вернётся. — Женщина тихо хихикнула, видимо, намереваясь рассмеяться от навеянных воспоминаний, но сдержалась, чтобы окончить свое повествование. — И вот мы стоим, ждём, и тут из каких-то дворов пулей вылетаешь ты, взлохмаченный весь, но довольный, в одной руке буханка хлеба, а другую за спиной прячешь, кричишь: «Айда голубей кормить». Подбегаешь ближе, вытаскиваешь спрятанную ладонь из-за спины, а в ней голубь, — Алиса засмеялась, — живой, глядит на нас очумелыми глазами. А ты только: «А вот и голуби». Я уж не помню, откуда ты взял этот хлеб, но точно помню, что по твоему рассказу ты за него дрался, и только потом принёс нам, чтоб мы все вместе шли кормить голубей.       Сергей и Алиса рассмеялись. Звучало довольно глупо, и все же весело.       — Удивительно, но я этого почему-то совсем не помню, — произнёс мужчина, оборачиваясь к плите, снимая с неё сковороду и раскладывая содержимое по двум тарелкам, выставляя их на стол, попутно захватив по вилке.       — Да, — со вздохом протянула Алиса, принимаясь за еду, — было время. Помнишь, как ты преподавателю-то вашему, этому… Уж и не помню фамилию, тому, в общем, которого терпеть не могли, на занятия пару мышей под шумок притащил и в аудитории выпустил, занятие сорвал: девчонки визжат, парни — мышей ловят.       — Это помню, — отозвался Сергей, тоже садясь за стол. Он поморщился и добавил со снисходительной улыбкой: — Отвратительный поступок, пожалуй. Ну и идиотом же я был.       — Зато весёлым. Выдумщиком. Ой, я ещё помню случай, когда ты перед девчонкой одной с другого факультета хорохорился. То так просто клинья подбивать пытался, а то что-то вдруг показушничать вздумал, — женщина подавила смешок, затем отправила в рот очередную порцию картошки и только тогда продолжила. — Как сейчас помню, Борька мне рассказывал: ты у какого-то друга мопед взял и договорился за той девушкой заехать после кино, куда она с подругами собиралась что ли. Заехал. Черт тебя дёрнул на выкрутасы изойти, и все закончилось тем, что ты оказался на асфальте со сломанной рукой. И до кучи расстроился, что не правой, мол, не будет отговорки на занятиях писать.       Сергей рассмеялся и с наигранной гордостью заявил: — Ну, надо признать, что, в конечном итоге, я остался в выигрыше: та девчонка меня те пару дней, когда меня в больнице держали — пока гипс наложили, пока проверили, нет ли ещё каких повреждений, — меня навещала, даже апельсины один раз принесла.       — Пожалуй, ты все-таки неисправим, — улыбнулась Найханова, опуская взгляд в тарелку.       — Не я один такой, прошу заметить, — произнёс Костенко. — Уж не ты ли, на спор целовалась с первыми встречными девушками, хотя прекрасно знала, что мало за такое не покажется, если будет во всеувидение. А ещё я помню, сидим как-то у Борьки небольшой компанией. Ты где-то там в спальне конспекты учишь или что-то вроде того. Все тихо-спокойно, и тут как вылетишь из комнаты, швыряешь на стол, за которым сидели, колоду карт, сходу запрыгиваешь на стул и прямо-таки порываешься играть в «дурака» на последние оставшиеся деньги. Короче, пока с тобой не сыграли, ты не успокоилась. В итоге, я и ещё кто-то из ребят тебе все оставшиеся деньги-то и проиграли. Ты так, кстати, и не сказала, что было поводом.       — А я уже и не помню, — задумчиво пожала плечами адвокат, и Сергей так и не смог понять, действительно ли она не помнит или же делает вид, потому что не хочет говорить.       — Еще был случай, сидели, уж и не помню, у кого, — продолжал он. — Вечер уже. Все мы на кухне. Ленка Кошкина говорит, мол, курить пойдет в подъезд, не хочет ли кто с ней, все отказались. Через полминуты прибегает обратно, глаза по пять копеек, и все талдычит, что там какие-то молодые люди в подъезде, как будто наркоманы, пристали к ней зачем-то, а она обратно в квартиру. Ну, тут уже слышно, в дверь стучат. Все заметно напряглись, а берешь какую-то метлу, и смело в подъезд, тебя никто остановить-то не успел. И вот ты с «этими» поговорить намылилась. Ты им слово, он тебе — десять, а в ответ как огреешь метлой и с криками, ругательствами какими-то их на улицу погнала, попутно все той же метлой поколачивая. — Костенко усмехнулся. — Тогда еще все соседи из квартир повысыпали, а бабушки всякие, стоит тебе прийти, с тобой все время здоровались из уважения.       И Алиса, и Сергей вновь негромко рассмеялись.       Какое-то время они ещё так провели, припоминая что-то любопытное из годов своей студенческой юности. Но, в конечном итоге, отягощённые уже не юношеским весельем, а взрослой тоской вспомнили, что время не ждёт, и завязали с ностальгией, плавно переместившись обратно в комнату, где уже сели за дело и имеющиеся к нему улики. До вечера едва ли не позднего они просидели, сопоставляя детали, связывая их в одну цепочку, составляя план и отдельные части того, что будут говорить. Сергей даже думал предложить Алисе остаться переночевать, когда они решили закончить на сегодня, а на часах уже было около половины первого ночи, но та была слишком непреклонна в том, что поедет домой. Тогда Костенко наказал ей позвонить, как доедет, и распрощался.       Когда Найханова покинула квартиру, он, на удивление для самого себя, вновь потянулся за пачкой сигарет, покоящейся все в том же навесном шкафчике на кухне, и снова задумчиво курил в форточку. Вспомнил — чуть ли не впервые за весь день, потому что ранее, его отвлекали мысли о предстоящем суде — о Пашке, думая, как же все-таки по нему соскучился. По его растрепанным светлым волосам, по глазам, ясным-ясным, как небо ранней весной, по его смущенной улыбке, по едва заметным веснушкам на щеках, по десяткам браслетиков на руках юноши и его несуразному внешнему виду. Соскучился по тому, как Паша стыдливо краснеет, как тихо смеётся, как живо танцует под странную музыку, как ласково обнимается, прижимаясь всем телом, и как робко целуется, кажется, при этом отдавая всего себя.       На следующий день Костенко с Алисой вновь собрались, доведя материалы до ума. Сергей даже смотался в коммуну за Алексеем, говорить с которым намеревалась адвокатша. Ближе к вечеру, когда все, наконец, было составлено и упорядочено, мужчина доставил Горелова обратно, а Найханова отправилась в участок разбираться с документами и беседовать с Вершининым. Сам же Сергей позвонил Вишневскому, предложив ему явиться завтра на суд, потому что после заседания Касьянов через своих подельников может сразу изловить Романа, где бы тот ни был. Однако Костенко ручался, что при явке молодого человека на суд, по окончании его тут же возьмут под защиту. Вишневский охотно согласился.       Один-единственный оставшийся до так скоро назначенного суда Сергей провел дома. Теперь, когда у них были доказательства в том, что Паша невиновен, мужчина даже порадовался, что заседание поставлено так рано — быстрее отмучаются. К тому же, раз с этим делом так спешат — и, наверняка, по инициативе Касьянова — то и тащить за собой заседание за заседанием не будут, а, скорее всего, ограничатся одним судом. Впрочем, после их с Найхановой выступления, скорее всего — и в лучшем случае — заседание ещё будет, наверняка и не одно, и все по тому же делу, но только с другим подозреваемым.       Костенко не знал, куда себя деть в этот свободный день. У него не было ни занятия, ни человека, с которым можно было бы скоротать время. Вернее, может, занятие-то и было — да хоть книгу почитать, к примеру — но не пропадающее беспокойство насчёт завтрашнего дня не позволяло надолго на чем-либо сконцентрироваться. Опять что-то туго сжималось в груди и расплывалось там, внутри в такое опустошающее, приятно-отвратительное и тяжелое чувство, что становилось совсем не по себе. От него даже руки предательски подрагивали, совсем как в смущенной расплывчатой, но такой горящей жарким пламенем духа юности. Гадко.       Костенко курил ещё и от этого себя просто не узнавал — хотя в последние недели с ним столько всего произошло, столько изменилось, что было бы чему удивляться — пожалуй, он за последний год столько не курил, сколько за эти три-четыре дня, особенно в пустынный и грустный четверг. Курение добавляло этой самой гадости и в мысли, и в организм, а все равно оно как будто и легче — видимо, правду говорят, такова уж природа нашего человека, он стремится страдать, и в этих страданиях словно находит облегчение жизни.       Спать Сергей лёг рано, хотя заснуть не мог ещё очень долго, дольше, чем, если бы задремал, как обычно. Мужчина без конца смотрел то в потолок, окутанный мраком ночи, то, запрокинув голову, в окно, стараясь заглянуть в небо, где местами было видно блеклые мелкие звёздочки. Они напоминали ему о Паше, об их первом поцелуе. Вообще Костенко, пока не мог заснуть, то лежал совсем бездумно, как будто бы из его разума все мигом вымели, и там было как ночью в степи — холодно и одиноко; то размышлял, и, в основном, его мысли занимал, разумеется, Пашка. Подумать только, уже завтра он с ним увидится и, если все пройдёт хорошо, даже снова сможет его касаться, с ним говорить — да мало ли ещё чего! Поразительно. Мужчина вновь чувствовал себя, как влюбленный школьник. В него такие мысли о юноше отчего-то вселяли вдруг столько энергии и энтузиазма, что он готов был встать и что-нибудь делать, делать и делать. Но все же не вставал, а изо всех сил старался заставить себя уснуть, ведь до завтра надо бы выспаться, день, как-никак, важный. Да и делать-то все ещё было нечего.       В конечном итоге, Сергей провалился в сон, и все же спал неспокойно до самого утра.       Проснулся он рано, еще восьми не было, а заседание назначено на половину двенадцатого. Собраться большого труда не стоило, поэтому мужчина даже на завтрак потратил больше времени, нарочно растягивая процесс, что в его обыкновение не входило. Еще раз обдумал все, что ему предстояло говорить, и морально готовился к тому, что слушать. На душе было как-то тяжело и неспокойно. В суд Костенко отправился рано, хоть и понимал, что придется ждать не здесь, так там, но попросту уже не мог усидеть на месте.       В здании суда пришлось кантоваться без дела еще часа пол — минут сорок в ожидании заседания. Понемногу начали приходить люди, так же, как и мужчина, дожидаясь, когда запустят в зал. Сергей не многих из них знал, а, если быть точным, почти никого. Минут на десять позже него самого подошла, по-видимому, женатая пара людей средних лет. Мужчина, не очень высокий человек с весьма блеклыми глазами, светлыми волосами и слегка скруглёнными чертами лица был одет официально и держался довольно серьезно и как-то непоколебимо. Рядом с ним под руку семенила весьма миловидная женщина — чуть ниже своего спутника, с рыжевато-каштановыми крашенными, коротко стриженными волосами, одетая в простое и довольно строгое платье, держала на сгибе локтя другой руки небольшую сумочку. В этой же руке сжимала мокрый платок, которым то и дело вытирала слезящиеся глаза, но все равно старалась держаться спокойно. Лицо у нее было приятное, довольно мягкое, чуть раскрасневшееся от слез. Зато глаза были зеленоватые и невероятно ясные, казавшиеся оттого, что она плакала, еще ярче. Костенко, на свое удивление, даже не сразу понял, почему так обратил внимание именно на ее глаза, и лишь спустя пару минут осознал, что они очень сильно напоминают Пашкины. Тогда ему стало ясно, почему так сильно старалась сдержать слезы женщина — вероятно, эта пара и есть родители Вершинина.       Среди собирающихся людей Костенко различил и Пашиных друзей — все четверо, которых он знал, были здесь, приодетые и взволнованные, держащиеся кучкой, и ни с кем особо не разговаривающие, кроме Сергея, к которому подошли поздороваться и перекинуться несколькими фразами. Появилась здесь и Алиса, одетая очень по-деловому, в строгом женском костюме, до ужаса серьёзная. Она постояла, недолго поговорила с Костенко, удерживаясь в рамках приличия, вся спокойная и непоколебимая.       Оставалось буквально несколько минут до того, как должны были запускать в зал и начинать заседание, когда мужчина заметил явившуюся Кожухову, понурую и, казалось, немного рассеянную, но все равно держащуюся довольно достойно. На этот раз он сам к ней подошёл.       — Не ожидал вас здесь увидеть, — произнёс Сергей. — Кажется, вы не были намерены идти на суд.       — Да, вы правы, — вздохнула женщина, нервно теребя в руках край своей кофты. — Не хотела идти. И все-таки решила, мол, если узнаю правду, так, может, мне самой полегчает.       Костенко было попытался найти, что ответить, но не успел. Изнутри зала двери распахнули конвойные, и вся небольшая кучка людей плавно перетекла вовнутрь, рассаживаясь по довольно длинным скамьям ярко освещенного жёлтым светом висящих высоко под потолком ламп и пробивающимся в вертикально удлиненные окна зала. Когда все успокоилось, Сергей заметил сидящего со стороны прокурора Касьянова, уж больно довольного, как будто он уже выиграл это дело. Костенко невольно подумал о том, как же ему хочется увидеть этот парад эмоций на лице Григория, когда про него будет выложена вся правда. Рядом с ним сидели какие-то незнакомые Сергею люди, но, судя по тому, как живо Касьянов с ними переговаривался, он определённо их знал. Вероятно, некие подкупные свидетели, хорошо знакомые с мужчиной, которые плести будут с три короба, и все из-за денег, дружбы, обязательств, долгов — ради собственной выгоды. И им плевать, действительно ли виновен человек, против которого они выступают или нет. Таким людям неизвестно слово «справедливость». Костенко сразу стало как-то мерзко, и он постарался не думать о них.       Долго ему стараться не пришлось, потому что вдруг распахнулась дверь, ближе всего находившаяся к судейскому столу, и оттуда показались двое конвойных, перед которыми поспешно вышагивал, глядя себе под ноги, Паша с наручниками на руках. Его усадили на стул за небольшим ограждением, где было место подсудимого, и юноша тут же стал рыскать взглядом по залу, наполнившемуся переговорами вполголоса еще больше, чем до появления пацана, пристально вглядываясь в каждое лицо, которое замечал.       Сергей избегал прямого зрительного контакта с Вершининым, сам не зная, почему, но в то же время украдкой глядел на молодого человека, изучая его, будто бы видел впервые. Паша стал ещё более осунувшимся и, казалось, сильнее схуднул — скулы, выступавшие на его щеках, выглядели так, будто о них можно было порезаться. Весь лохматый, даже больше, чем обычно, до какой-то зелености бледный и с такими искусанными губами, что появлялось ощущение, будто они прямо сейчас начнут кровоточить так, что это будет не остановить. Он сидел, заламывая руки и теребя на запястьях браслеты, то оглядывая зал, будто бы с некой опаской, то роняя голову себе на грудь и смотря в пол, словно он был самым интересным, что юноша видел в своей жизни. И только одно в нем не поменялось — глаза. Всё такие же светлые и блестящие, пусть даже этот блеск превратился из задорного и игривого в грустный и мерцающий, как свет, отражаемый какой-то далёкой планетой в звёздном небе.       Спустя буквально минуту-две, из той же двери поспешно, но с неким неуловимым достоинством вышли судьи, занимая свои места за столом и окидывая взглядом зал, где все присутствующие поголовно встали. Председательствующая судья, женщина, после секундной паузы раскрыла папку, которую несла в руках и начала зачитывать с нее: — Судебное заседание объявляется открытым. Слушание по делу Вершинина Павла Андреевича тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения, обвиняемого по статье сто три «Умышленное убийство». Судебное заседание объявляется открытым. Прошу всех садиться.       Все вновь заняли свои сидения и с волнением приготовились слушать.       — Подсудимый встаньте, — последовало обращение к Паше, и тот послушно вновь поднялся на ноги. — Вам понятно предъявленное обвинение?       — Да, — отозвался юноша, и его голос прозвучал как-то слабо, так, что у Костенко аж сердце сжалось.       — Признаете ли вы себя виновным в действии, указанном в предъявленном обвинении?       — Нет, — последовал ответ, а Сергей услышал отчетливый вздох со стороны Касьянова, видимо, тот очень надеялся, что Вершинин попытается признать свою несуществующую вину и значительно облегчит дело.       — Защиту подсудимого в настоящем процессе осуществляет адвокат Найханова Алиса Дмитриевна. Какова позиция защиты?       Адвокат поднялась с места и коротко и лаконично ответила: — Уважаемый суд, уважаемые участники процесса, моя позиция полностью совпадает с позицией моего подзащитного.       — Благодарю вас. — Алиса вновь заняла свое место. Судья продолжала: — Уважаемые стороны, довожу до вашего сведения, что потерпевшая Кожухова, супруга погибшего Кожухова, от участия в процессе отказалась. Присутствуют в зале потерпевшие Ларкин, друг погибшего Кожухова, а также Соболевский, его коллега, и я предлагаю начать судебное разбирательство с его допроса.       Со стороны обвинения поднялся и направился к трибуне, стоящей напротив стола, за которым сидели судьи, полный, среднего роста мужчина с чертами лица, которые, казалось, действительно складывались в очертание хитрой морды соболя. Сергей проводил его взглядом, а потом обратил внимание на Алису, склонившуюся из-за стола, за которым сидела, к располагающейся ближе всех к ней Кожуховой, и, по-видимому, что-то спросила, на что женщина в ответ отрицательно покачала головой. Костенко подумал, что, вероятно, адвокат поинтересовалась, знает ли вообще потерпевшая о существовании перечисленных людей, и та явно слышала о них впервые. Мужчине почему-то стало как-то обидно, хотя он и знал, что все свидетели обвинения куплены, но все-таки его прямо разбирала некая злость по отношению к весьма рано торжествующему Касьянову.       Это ощущение едкой несправедливости заволокло мысли Сергея, и тот незаметно для самого себя впал в какие-то бессознательные раздумья, совершенно потеряв связь с реальностью, как бы выпав из нее. Обрел связь с окружающим миром он только спустя какое-то время, сам не зная какое, но, судя по всему, как раз вовремя, потому что у трибуны стоял Горелов, отвечая на поставленные им с обеих сторон вопросы. Впрочем, это быстро закончилось. Костенко не очень волновало то, что он пропустил сказанное Лешей, ведь он, присутствуя на переговорах молодого человека и Алисы, все равно знал, в чем суть его слов.       — Если у обеих сторон больше нет вопросов к свидетелю, то я прошу вас, Алексей, занять свое место в зале, — начала судья, а Горелов послушно поплелся прочь от трибуны.       Костенко обратил внимание, что Касьянов ни на йоту не стал взволнованнее, что может проиграть дело, а Паша все так же обреченно смотрел куда-то в пол.       — Суд переходит к допросу последнего свидетеля защиты, Костенко Сергея Александровича. — Мужчина послушно поднялся и направился к трибуне, ловя на себе злобный взгляд Касьянова, выражавший некое недоумение, хотя с его стороны было отчасти разумно полагать, что коллега в этом процессе участвовать не будет. — Вы Костенко Сергей Александрович, тысяча девятьсот сорок третьего года рождения, проживаете в Припяти, занимаете должность капитана КГБ в отделении милиции. Все верно?       — Да, — согласился мужчина.       — Можете рассказать, кем приходитесь подсудимому и что, по вашему мнению, произошло?       — По сути дела, уважаемый суд, я никем не являюсь подсудимому Павлу, однако пересекался с ним в ходе работы, — начал Костенко. — К слову, хотелось бы отметить, что это очень амбициозный, скромный и безобидный юноша.       Мужчина краем глаза видел, как вперился в него взглядом Вершинин, натурально не сводя глаз, будто боялся, что видит его в последний раз.       — Впрочем, здесь слова похвалы ни коим разом не имеют веса, поэтому с вашего позволения я хотел бы перейти к доказательствам невиновности. Мною, а также выступающей сегодня на стороне защиты Павла Вершинина адвокатом Найхановой было проведено расследование по делу убийства Кожухова, в ходе которого нами были получены некоторые данные, указывающие на то, что виновен в содеянном не подсудимый. — По залу прошла волна тихого ропота. — Итак, все началось осенью прошлого года, когда ныне покойный Константин Кожухов был вовлечен в посещение мест организации подпольных азартных игр, вследствие чего влез в карточный долг, отдать который возможности не имел. Этот долг у владельца был перекуплен его подельником, Григорием Касьяновым, по совместительству являющимся главой подпольной мафии, а также сотрудником КГБ в отделении милиции и участником стороны обвинения в сегодняшнем процессе. После купли долга Григорий нанял Кожухова к себе на работу в качестве выплаты.       — Разрешите вопрос, уважаемый суд, — произнес прокурор и после получения согласия продолжил: — Кем именно работал Константин у названного вами Касьянова?       — Подпольная организация, главой которой является мой, к несчастью, коллега, занимается куплей, транспортировкой и сбытом запрещенных наркотических препаратов. Кожухов же был нанят в качестве курьера, перевозившего товар из точек получения на склады и созданные все той же организацией притоны, где происходила его продажа.       — Тогда каков был мотив убийства Кожухова? — вновь спросил прокурор.       — Вскоре оказалось, что он подворовывал часть доставляемого товара и сбывал сам вне установленной схемы, оставляя деньги себе. Ну, а что с такими нарушителями делают в организованных мафиозных системах, вы, я уверен, прекрасно знаете.       — Есть ли кто-то, способный подтвердить ваши слова?       — Да, — отозвался Сергей. — Некий Роман Вишневский, работавший на Касьянова, однако добровольно решивший сотрудничать со следствием. Также имеется несколько записей, подтверждающих мои слова о существовании организации, специализирующейся на операциях с наркотическими препаратами, и участием в ней Григория. При мне имеется кассета с этими записями. Кроме того, работая в ранее упомянутом отделении милиции, Касьянов имел полномочия и доступ к уликам по делу и пользовался этим, чтобы подделывать данные и вводить следствие в ступор. Также это именно он повесил на судимого сегодня Павла Вершинина вину в деле Кожухова, для того, чтобы оно было окончательно закрыто, и его самого уже точно не смогли бы по нему осудить. Более того, имеется мнение, что все свидетели со стороны обвинения, участвующие в настоящем процессе являются ненастоящими, а лишь подкупленными людьми.       — Разрешите слово, уважаемый суд, — поднялась Алиса. — Факт того, что это не настоящие друг и коллега погибшего Кожухова, может подтвердить присутствующая в зале, но не участвующая в процессе вдова Константина, утверждающая, что знает всех друзей и коллег своего покойного мужа, а этих людей она видит впервые.       — На самом деле, у меня всё, уважаемый суд, — произнес Костенко, когда внимание с Алисы переключилось обратно на него.       — Можете ли вы продемонстрировать кассету с записями, о которой говорили ранее? — обратилась к нему председательствующая судья.       — Разумеется, — ответил Сергей, доставая из-за пазухи кассету, отдавая ее подошедшему конвойному, передавшему ее судьям. Ему разрешили занять свое место в зале. Он все еще чувствовал на себе взгляд юноши, который неотрывно смотрел на него с глубокой преданностью и надеждой.       На специальной тумбе возле судейского стола располагался магнитофон, на котором воспроизвели кассету. Несколько минут весь зал сидел, затихнув, стараясь вслушиваться в записи, хотя достаточно хорошо их было слышно лишь судьям.       Когда магнитофон окончательно замолчал, председательствующая судья обратилась к обеим сторонам: — Уважаемые участники процесса, имеются ли у вас еще вопросы или дополнения к рассматриваемому делу? — Прокурор и адвокат отозвались отрицательно. — В таком случае, суд удаляется для вынесения приговора.       После этих слов все трое судий поднялись из-за стола и проследовали в ту же дверь, из которой пришли. С их уходом в зале поднялся гул обсуждений среди присутствующего народа. Сергей думал, что Касьянов тут же нападет на него с обвинениями, но пока тот сидел смирно, и лишь его напряженное выражение лица выдавало сдерживаемую злость. Костенко с полминуты полюбовался тем, как его коллега бесится, хоть ещё и не в открытую, а после переключил свое внимание на обстановку в зале. Впрочем, он тут же ощутил на себе не ослабевающий взгляд Паши и с трудом удержался от того, что бы посмотреть в ответ.       Спустя несколько минут снова распахнулась дверь, и вновь вернулись судьи, занимая свои места, стоя за столом. Все присутствующие в зале опять поднялись со своих мест и покорно затихли, ожидая вынесения приговора. Председательствующая судья окинула взглядом помещение и, раскрыв папку, начала говорить: — Провозглашается приговор. Именем Союза Советских Социалистических Республик суд приговорил Вершинина Павла Андреевича по статье сто третьей Уголовного Кодекса РСФСР оправдать. Также взять под стражу Касьянова Григория Денисовича в связи с подозрением по статьям сто семьдесят, сто семьдесят пять, двести восемь, двести восемь часть первая, двести двадцать четыре, двести двадцать шесть часть вторая и сто тридцать Уголовного Кодекса РСФСР. — Двое из присутствующих конвойных направились к Касьянову, заковывая его в наручники. Тот не сопротивлялся, но и рад этому, разумеется, не был. — Подсудимого Вершинина Павла Андреевича освободить от наказания. На этом судебное заседание объявляется закрытым.       Юноша тихо облегченно простонал и уронил голову на руки. Судьи направились обратно к выходу. Люди в зале зашумели, покидая проходы между рядами сидений. Касьянова повели к той же двери, где скрылись судьи, и вот теперь он взорвался.       — Вишневский! — заорал он в сторону Романа, которого различил в немногочисленной толпе. — Я тебя урою! А ты, ты подонок! — накинулся он Костенко, немного брыкаясь, когда его вели мимо Сергея. — Да у тебя бы ума на это все не хватило! Ты даже дела-то расследовать не умеешь. Козел! Мужеложец! Да он же с этим мальчишкой спит!       При этих словах некоторые в зале оборачивались на Сергея и пылающего Григория. Костенко не придал его словам значения, и ни одна мышца на его лице не дрогнула. Он спокойным тоном отозвался: — Да даже если бы это было так, то ты предъяви доказательства.       Касьянов растерялся. Он не знал, что ему ответить, и потому оставшееся расстояние до двери прошел молча, выпучив глаза и ловя воздух широко открытым ртом, как рыба на суше.       Костенко взглядом нашел выходящего из зала Вишневского и, догнав его, вышел вместе с ним на улицу, там уже передавая под стражу ожидающих у служебной машины милиционеров, чтобы те доставили Романа в отделение, где будет решен вопрос об обеспечении защиты для него на время следствия.       Прежде, чем уйти из зала, Сергей видел, как Паша хотел к нему подойти, нетерпеливо ерзал, когда с него снимали наручники конвойные, а после буквально рванулся навстречу. Видел, как тот поспешно бросился по проходу, но был остановлен своими родителями. И, может, даже попросил их подождать минутку, протискиваясь дальше, чтобы догнать Костенко — этого мужчина уже не знал, потому что покинул помещение. И несмотря на все это, он не подождал Пашу, поспешно уехав домой, сам не зная, почему, ведь тоже хотел с ним, как минимум, перекинуться хотя бы парой слов, не говоря уже о чем-то большем. Сергей даже не знал, корил ли он себя за это. Вроде ещё прошлой ночью он не мог заснуть, предвкушая встречу с юношей, буквально мечтая о том, как сможет его обнять, заговорить с ним — а сейчас будто избегает. Мужчина сам себя теперь не понимал и не узнавал ещё больше, чем в последние несколько дней.       Вечер. Девятый час. За окном уже стемнело, и даже свет фонарей не очень спасал, потому что небо было плотно затянуто тучами, проливающимися на землю мощным ливнем. Костенко сидел дома и особо ничего не делал. После своего возвращения он ещё несколько раз покурил, один из которых с минуту-две назад — подумав о том, что стоит бросать эту мерзкую привычку — и теперь сидел в своих обычных серых домашних спортивках и футболке, от нечего делать читая какую-то книгу, даже не вдумываясь в прочитанное, просто бегал глазами по строкам, на самом деле больше витая в своих собственных мыслях. От этого занятия его отвлек звонок в дверь. Мужчина отправился в коридор, как-то абсолютно бездумно открывая.       На пороге стоял Пашка мокрый и нахохлившийся, как воробушек в луже. Он теребил руками край своей цветастой футболки и очень стеснительно исподлобья глядел на мужчину.       — Здравствуйте. — Костенко отметил, что юноша почему-то снова перешёл на «вы». — Я не вовремя?       — Да нет, — пожал плечами Сергей. — Заходи.       Вершинин шмыгнул в квартиру, закрывая за собой дверь.       — Я поговорить хотел, если вы не против.       — Не против, — отозвался мужчина и добавил, — да ты проходи.       Молодой человек скинул с себя обувь и проследовал за уже ушедшим в зал Костенко.       — Ну, чего хотел? — поинтересовался мужчина, убирая с журнального столика возле кресла раскрытую книгу, чтоб глаза не мозолила, и оборачиваясь к юноше.       — Да я, — Паша замялся. Он потупил взгляд, поправил мокрые волосы, чтобы если с них будет капать, то хотя бы на его же одежду, а не на пол. — Сергей Александрович, я спасибо сказать хотел. За то, что вытащили. И ещё извиниться. Вы были правы — я просто безответственный, недальновидный и непослушный. Вы меня ведь предупреждали не лезть, а я, глупый, все равно совался, куда ни попадя. Простите меня, что я доставил столько проблем.       Костенко подошёл чуть ближе к нему. Паша выглядел очень смущенным и ещё больше виноватым. Стоило мужчине приблизиться, и он, казалось, дышать перестал. Сергей обратил внимание, что тот заметно дрожит, может, от холода — мокрая одежда быстро забирала тепло — может, от пережитого за день и переживаемого в данный момент стресса, а, может, и от того, и от другого.       — Да, Паш, тут ты прав. — Голос Костенко прозвучал холоднее, чем даже он сам представлял. — Ума бы тебе поднабраться. Ведь было сказано, и не только это, и не один раз. А ты все равно что-то норовил вытворить. Впрочем, можно считать, что ты получил ценный опыт — думаю, в будущем пригодится. — Он вздохнул. — Я, конечно, тоже хорош, нечего сказать.       Сергей не стал продолжать — не хотел выговаривать юноше терзающие его мысли: о том, как он жалеет, что подпустил мальчишку к себе так близко, и тот из-за этого пострадал. Насчёт Вершинина тоже больше ничего не планировал говорить, ругать Пашу ему не хотелось — и так пацану досталось — но, что сказать помимо всего этого, мужчина тоже не знал.       Затянулась напряжённая пауза. Юноша стоял, все так же сжавшись под суровым взглядом мужчины, заламывая руки и не смея поднять на него глаза. Он чувствовал, будто ничего хорошего это все не предвещает.       — И ещё, — добавил вдруг Сергей. — Я не думаю, что нам стоит продолжать то, что между нами было. Уж больно мы поспешили, да и вообще, оба понимаем, что это все не очень-то правильно.       Паша, видимо, хотел запротестовать, однако согласно кивнул. Мужчине показалось, что у него глаза на мокром месте. Помолчал, ожидая, может, Костенко ещё что-то скажет, и только потом поднял голову, глядя на него, как побитый щенок, и спросил: — Мне уйти?       Сергей посмотрел на юношу и подумал, что сморозил абсолютную глупость насчет того, что все неправильно. Он почему-то сразу вспомнил прочитанную когда-то по юности в какой-то книжке цитату, кажется, Чехова: «Если не знаешь, что испытываешь к человеку — закрой глаза и представь: его нет. Нигде. Не было и не будет. Тогда всё станет ясно». И сейчас Костенко вдруг четко осознал — если он в этот момент, в эту секунду скажет Паше уйти, то тот действительно уйдет и, скорее всего, больше никогда не появится в его жизни, так как решит, что навязывается мужчине и всячески ему мешает. В этом Сергей не сомневался — работа предписывала продумывать действия людей, исходя из их характера, а юношу он знал уже достаточно для того, чтобы судить о таких вещах. И теперь Костенко подумал, представил, что в его жизни не будет Пашки, этого мальчика-солнца, к которому он уже так сильно прикипел. Мужчина не был уверен, что сможет вернуться в колею своей жизни до появления в ней Вершинина, так уж сильно тот ее изменил.       Юноша терпеливо и взволнованно ждал ответа. Сергей вздохнул, опустив голову и зажмурившись, потер двумя пальцами переносицу. Затем открыл глаза, поднял голову и, наконец, ответил: — Нет, Паш. Останься, пожалуйста. Если ты сам этого хочешь, конечно.       Юноша, казалось, выдохнул только при этих словах. Он закусил и без того изъеденные губы, чтобы не показывать свою улыбку так открыто. Костенко, заметив это, с усердием сдержал смешок.       — Ну иди-иди сюда, — произнес он, вскидывая руки и позволяя Паше провалиться в его объятия.       Юноша был холодный и мокрый. Он изо всех сил жался к теплому Сергею, словно боялся, что еще секунда, и его оттолкнут или куда-то заберут. Мужчина, чувствуя, как безвольно Вершинин на нем виснет, парой ловких движений отступил к дивану, опускаясь на него и усаживая рядом Пашу, который все так же неотступно к нему прижимался.       — Ты курил? — вдруг спросил он, ощущая, как пропиталась табачным дымом футболка Костенко.       — Да, — коротко отозвался тот.       — Не знал, что ты куришь, — пробубнил юноша куда-то то ли в грудь, то ли в плечо мужчины. — Помнится, сам мне говорил, что это плохо, — тут же добавил он с неким ехидством и улыбкой в голосе.       — Знаю. И обещаю, что брошу, — произнес Сергей, запуская руку в Пашины волосы, перебирая их и ласково поглаживая его по голове, подумав, что действительно бросит, если уж не ради себя, то хотя бы ради Вершинина.       Юноша засопел томнее. Ему до дрожи в коленках нравилось, когда мужчина так гладил его по голове. Он готов был чуть ли не все отдать, лишь бы он делал так почаще. На несколько минут воцарилась тишина. Костенко чувствовал, как влага с одежды и кожи Вершинина просачивается сквозь его футболку, но молчал, не смея прерывать эти объятия.       — Сереж, — неожиданно позвал Паша, и его голос звучал нерешительно и тихо.       — Да?       — Не отдавай меня больше никому, пожалуйста. — Он на секунду замолк и как-то весь замер. — Я все сделаю. Буду каким угодно, послушным, если ты захочешь. Только не отдавай меня никому.       У Костенко сердце, казалось, пропустило удар. Его чудесный светлый мальчик по-настоящему устал, напуган и теперь хочет только оставаться в безопасности. Мужчина крепче прижал к себе юношу, будто бы желая показать, что он здесь, и его не оставит.       — Конечно не отдам, Пашенька. Никому не отдам. Тебе не нужно для этого что-то делать, не надо быть каким-то другим. Я тебя и такого никому не позволю забрать, — ответил Сергей, целуя Вершинина в висок, чувствуя, как жарко тот дышит, опаляя его кожу.       Они еще посидели в тишине. Мужчина даже слышал, как громко стучит сердце юноши. А еще ощущал, как того пробивает до сих пор не унявшаяся дрожь.       — Чего трясешься? — спросил он, наконец.       — Не знаю, — честно отозвался юноша и поднял голову, глядя на Костенко.       — Вот что: давай поднимайся — и не куксись тут мне, — добавил Сергей, заметив, как Вершинин поморщился, уж больно, видимо, ему отрываться от мужчины не хотелось. — И бегом в душ, хоть погреешься. Одежду тебе сухую дам.       Паша спорить не стал и послушно поплелся в ванную, где вскоре зашумела вода. Костенко, как и обещал, выделил юноше чистую одежду да и сам переодел промокшую футболку. В ожидании, когда Вершинин вернется, Сергей снова уселся на диван и включил телевизор, просто чтобы скоротать время.       Спустя минут пятнадцать Паша замаячил в дверном проеме. Он был без браслетов и побрякушек на шее, с еще более взлохмаченными волосами, утопавший в чужой футболке. Юноша замялся, остановившись там же, не зная, что ему делать. Мужчина, заметив это замешательство, ласково обратился: — Иди сюда. Чего как не родной?       Пашка сократил расстояние между собой и диваном, плюхнувшись рядом с Костенко, закусывая губу и глупо улыбаясь — он, видите ли, родной. Молодой человек притулился к мужчине, и тот приобнял его за плечо.       — Ну, чего расскажешь? — поинтересовался он у Вершинина.       Тот пожал плечами: — Не знаю. Все хорошо. С родителями разговаривал. Извинились, сказали, мол, поняли, что, на самом деле, то, что моя принадлежность к какой-нибудь субкультуре не делает меня плохим человеком и врагом народа. Даже предложили мне вернуться домой. Так что, наверное, когда начнется учеба, да и холодать станет, я действительно обратно вернусь.       — Это хорошо, — отозвался Костенко, потрепав юношу по голове.       Паша заерзал, склонившись и ласково уткнувшись носом в шею мужчины. Сергей невольно подумал, что юноша действительно чем-то напоминает щенка — так и льнет к рукам со всем своим добродушием и доверчивостью.       — Приходи как-нибудь на днях к нам, — заговорил вдруг Вершинин. — Я хочу как тогда: танцевать и целоваться с тобой в свете костров.       — Приду, если ты так хочешь, — отозвался Костенко. — Впрочем, потанцевать мы можем и дома.       — Правда? — Юноша сел ровно и с интересом посмотрел на мужчину. — А можно?       Сергей пожал плечами и поднялся с дивана. Подойдя к шкафу и распахнув одну из дверец, он вытащил с полки не очень большой проигрыватель для виниловых пластинок, поставив его на журнальный столик. Паша с любопытством и нетерпением погладывал на это действо.       — Вон там коробка с пластинками, — махнул Костенко на ту же полку, как бы тем самым предоставляя Паше возможность самому выбрать музыку. — Ассортимент, конечно, не большой, но, чем богаты, тем и рады.       Вершинин тут же оказался у шкафа, извлекая ту самую коробку, и, пока Сергей разбирался с проигрывателем, стал перебирать пластинки. Их действительно было немного, но юношу вполне устраивало. В конечном итоге, он остановился на пластинке с какой-то, судя по всему, более классической и лиричной музыкой и вернулся к мужчине.       — Ставь пока, — произнес тот, отходя и выключая звук на телевизоре.       Юноша в это время уже запустил проигрывание пластинки. Прибор приятно зашипел, а после по комнате стала разливаться неспешная приятная фортепьянная музыка. Сергей узнал в ней «Думку» Прокофьева.       — Мне казалось, ты поклонник чего-то более живого, — произнес мужчина, глядя, как задумчиво, но удовлетворенно вслушивается Вершинин.       — Я все слушаю. А когда играет что-то такое, я чувствую себя принцем на балу прошлого-позапрошлого века. — Паша тихо рассмеялся.       Костенко подумал, что, в его понимании, пожалуй, на балах музыка была более богатой да и исполнялась целыми, пусть и небольшими оркестрами. Однако юноше на этот счет говорить ничего не стал, только протянул ему ладонь, на которую тот опустил свою кисть. Мужчина легким движением притянул его к себе, перехватывая свободной рукой поперек спины. Паша шумно выдохнул от неожиданности и податливо прижался к Сергею, кладя ладонь на его плечо. Костенко чуть отлепил Вершинина от себя — ровно настолько, чтоб контакт был не вплотную, и можно было двигаться — и плавно шагнул в сторону, утягивая юношу за собой. Вершинин свободно позволил Сергею себя вести, попутно поражаясь его пластике и плавности движений. Он не мог перестать смотреть на его, на удивление, легкую грацию, с которой тот двигался, на то, как мягко изгибается его тело. Все это в совокупности выглядело так красиво и горячо, что Паша невольно краснел, периодически сбиваясь и путаясь в своих длинных конечностях, и, в конечном счете, предоставил себя целиком и полностью Костенко, который умудрялся профессионально управляться не только со своим телом, но и с чужим — долговязым и в данный момент от некого смущения слегка неуклюжим.       Комната, конечно, не располагала своими размерами и пространством к тому, чтобы в ней танцевали, но Сергею с юношей вполне хватило места — они двигались весьма свободно, плавно, размашисто, порой кружась, то отдаляясь, то снова сближаясь. Это все было до жути красиво. Паша улыбался и действительно чувствовал себя на чудесном балу двести лет назад. А для Костенко в этот момент во всем белом свете не было никого и ничего, кроме этого вот юноши — он во всю смотрел на него, на его счастливую улыбку, ярко пылающие жаром и легким смущением щеки, по которым были рассыпаны тучки бледных веснушек, и на его ясные, беззаботные и так преданно глядящие глазёнки.       Был ли когда-нибудь еще такой забвенный танец? Сложно сказать, может, да, может, и нет. Уж Паша и Сергей этого точно не знали, потому что сейчас, вот в этот самый миг, для них не существовало остального мира. Казалось, его никогда и не было, а они сейчас плавно вальсируют в темном небытие или в космосе, и все это больше, чем танец. Словно, пока он длился, взрывались планеты, сталкивались галактики и загорались новые звезды. Этим танцем создавался сам мир.       Впрочем, ничто не вечно, а потому мужчина и юноша, наконец, остановились. Они не знали, сколько времени прошло — давно потеряли ему счет, — но, казалось, что пролетела вечность. Паша прикрыл глаза и всем телом прижался к мужчине, не заметив, как они успели вновь очутиться на диване и когда выключили проигрыватель. Какое-то, довольно долгое, время молчали.       — Знаешь, — заговорил вдруг Вершинин, и это прозвучало так тихо, будто он не решался сказать, — а я знал, что так будет.       — Как «так»? — поинтересовался Костенко.       — Ну, что мы так просто не разойдемся, — размыто отозвался юноша и немного помолчал. — Помнишь, когда ты меня с разгоняемой демонстрации забрал и отвёз почти до самой коммуны…       — Ты мне дал цветок, — закончил за него мысль мужчина. — Помню.       — Это цветок камелии. — Паша снова сел ровно, упорно, но все же как-то смущённо глядя в глаза Сергею. — На языке цветов он означает «моя судьба в твоих руках».       У Костенко внутри что-то екнуло. Конечно, он уже не был тем неисправимым романтиком, коим слыл в юности, и для него не так много значили какие-то там слова о всяких «глупостях», но мужчина понимал — они невероятно много значат для Вершинина, потому что уж так он устроен. Для него слова — это все. Каждое из них имеет веский смысл и значение.       — Паш… — начал было Сергей, но с ходу не нашёл, что сказать, поэтому замолчал.       Впрочем, договаривать ему и не пришлось бы, потому что Паша размашисто прижался к его губам своими, получая в ответ полноценный горячий поцелуй. Вершинин прикрыл глаза и, на ощупь отыскав свободную руку мужчины, переплел их пальцы, крепко цепляясь сам и чувствуя, как Костенко чуть сжимает его ладонь, точно желая сказать, что никуда юношу не отпустит.       Наконец, оторвавшись от губ Паши, мужчина склонился к нему, так, что они соприкасались лбами, и сначала выдержал паузу, а после, неотрывно глядя в глаза, тихо произнес: — Я люблю тебя, солнце.       Юноша, казалось, вновь перестал дышать, зато снова мелко задрожал и начал заливаться краской. Сергей не мог вспомнить, когда вот так открыто признавал свои чувства и для себя, и для кого-то ещё. Что-то ему подсказывало, что такого никогда не было, а если и было, то очень давно. Потому для него самого ужасно были важны эти слова. Более того, мужчина, неизвестно почему для себя понимал, что Паша чувствует, как до невозможности редки и почти несуществующи признания Сергея, и поэтому ощущал всю их важность через две призмы: собственного восприятия и чувств Костенко.       Вершинин в очередной раз принялся кусать свои несчастные губы, пытаясь укротить смущенную улыбку, и робко отозвался, прижимаясь ближе: — Я тоже тебя люблю.       Мужчина едва заметно улыбнулся и, высвободив свои руки, положил ладони на щеки юноши, глядя в его большие внимательные глаза так, что Паша вновь зашелся мелкой проникновенной дрожью, чувствуя себя так, будто растворяется в Костенко, становится с ним одним целым существом, и от этого его сердце, казалось, замирало буквально каждое мгновение. Сергей нежно и осторожно поглаживал кожу на его щеках подушечками больших пальцев, глядя на то, как забвенно смотрит на него Вершинин, как трепещут его длинные ресницы, чувствовал, что действительно до дрожи и бабочек в животе любит этого пацана, и думал, что готов хоть прямо сейчас расцеловать каждую веснушку на его бедном лице, прикоснуться к каждой клеточке тела, ощущая, как податливо, доверчиво и невинно ласкается Пашенька в ответ.       Не убирая рук, мужчина осторожно притянул к себе юношу, целуя его жадно, медленно, тягуче, но невесомо, заставляя Вершинина, едва ли не тая, устремляться навстречу, вновь краснеть и робко жмуриться. Они не отрывались друг от друга долго, казалось, целую вечность. Но, наконец, мягко остановились, и, когда молодой человек, едва ощутимо выскользнул из поцелуя, все так же прикрыв глаза, почти безвольно сваливаясь на грудь мужчины, тот вновь обхватил его руками, прижимая к себе, будто держал самое маленькое и хрупкое существо на свете. Сергей гладил его по спине и, склонившись, целуя в висок, прошептал на ухо тихое, бессмысленное, но все же до ужаса приятное: «мой Пашенька». Юноша в ответ испустил едва слышный, слабый стон и севшим голосом попросил называть его так почаще.       Спустя какое-то время, может, несколько минут, а, может, в разы больше, Вершинин, устав сидеть в такой позе, поерзав, снова занял положение, предусматривающее сидение вплотную к Костенко и укладывание головы ему на плечо.       — Хочешь чего-нибудь? — спросил тот.       — Нет, — отозвался юноша. — Мне и так хорошо. — Он немного помолчал, а потом добавил: — Знаешь, я никогда ни с кем не чувствовал себя таким защищённым, как с тобой.       — Почему же? — поинтересовался Сергей. — Я не думаю, что всегда смогу тебя обезопасить от чего бы то ни было.       — Всё равно, — отозвался Паша. — Я тебе доверяю.       Он поудобнее устроился на плече мужчины и чуть запрокинул голову, ткнувшись носом в ворот его футболки. Помедлив немного, юноша потянулся чуть вперед и осторожно-игриво, легко, едва ощутимо куснул Костенко в шею, тут же ласково, будто бы извиняясь, утыкаясь в место укуса носом. Мужчина в ответ приподнял Пашину кисть, переплетенную с его рукой пальцами, и невесомо поцеловал выпирающие костяшки, слыша, как сбивается дыхание замершего Вершинина.       — Можно мне остаться на ночь? — с надеждой спросил юноша, молча проведя в таком положении некоторое время.       Сергей — насколько мог — посмотрел на него так, словно тот сказал какую-то очевидную глупость.       — Разумеется. Даже нужно. И это не обсуждается.       Они оба усмехнулись. Вершинин прикрыл глаза, заулыбался и больше ничего не спрашивал, хотя, вероятно, хотел. Он просидел так минут пять, может, десять, а потом медленно и плавно скользнул по телу мужчины, укладывая голову ему на колени.       — Устал? — Костенко зарылся пальцами в волосы юноши, перебирая их, поглаживал его по голове. Тот в ответ промычал что-то нечленораздельное, однако явно означавшее согласие. — Так, может, диван разложим и спать ляжем?       — Не-а, — протянул Вершинин. — Попозже.       — Ну, тебе виднее, — отозвался Сергей, убавляя звук телевизора, который когда-то успели включить обратно.       Паша совсем расслабился, поерзав, укладываясь на коленях мужчины поудобнее, и окончательно закрыл глаза. Мужчина осторожно гладил его, проходясь и по волосам, и по подставленному вверх боку, и по спине, чувствуя пальцами каждый позвонок. Ему действительно был чертовски дорог этот пацан со всеми его редкими заморочками, желанием ласки и внимания. Сергей понял, что, благодаря ему, еще и осознал одну большую, важную вещь — Система, царящая вокруг, везде и всюду, крайне несовершенна. И это в какой-то степени его даже разочаровало, ведь еще месяца полтора-два назад он свято в нее верил, потому что был так воспитан и пронес это через все прожитые годы. А теперь Вершинин, оказавшись в его жизни со всей своей неординарностью, будто бы сдернул пелену с глаз, и даже повседневные вещи, которым Костенко ранее не придавал большого значения, стали бросаться в глаза своей несправедливостью и некой недоразвитостью. Система прогнивает — нет! — всегда была гнилой. И самым страшным является то, что далеко не все это видят, изо дня в день просыпаясь с уверенностью, что так и должно быть, и ничему не противятся, затягивая на шее петлю смирения, на другом конце которой привязан камень. А те единицы, кто сумел разглядеть это несовершенство сквозь толщи агитации и лжи, либо отсиживаются по темным углам, либо уже сосланы за свое мнение на каторгу или того хуже. От всех этих мыслей становилось как-то не по себе и отчасти жутко.       Уже задремавший Паша снова заерзал, видимо, даже не просыпаясь, и Сергей опять переключил свое внимание на него. Такой замечательный и чудесный юноша — но, подумать только, сколько выпало на его долю, в том числе и того, о чем Костенко еще не знает. Ему вновь захотелось защитить Вершинина от всего на свете, что могло бы принести ему боль. А еще мужчина подумал, что хотел бы больше походить на молодого человека — как минимум, быть таким же свободным и живым, а не существующим нескончаемым тщетным однообразием каждый день. Возможно, ему бы даже хотелось быть с Пашей далеко-далеко, неизвестно в каком месте, там, где никто их бы не знал, там, где не было бы ничего, кроме живучих возможностей и развязной воли. Сергей невольно вспомнил слова юноши, услышанные от него в день их знакомства: «А есть ли смысл в свободе, если делить ее не с кем?». Костенко задумался, что, пожалуй, это действительно так, и он сам определенно хотел бы обрести бескрайнюю, безграничную свободу и разделить ее с Пашкой, вот с этим нежным и хрупким Пашкой, ютившимся у него на коленях.       За окном шумит ливень под аккомпанемент звучащего где-то вдалеке грома. Тихо шуршит телевизор. Гулко сопит спящий юноша. Лето. Сергей думает, что оно не так уж и плохо. Пожалуй, он даже отчасти влюблен в это особенное для его жизни лето.