— Примите поздравления, мальчик, три пятьсот, омега….
И с этого все начинается.***
Мое имя — Онешко Юлий Александрович. Мне семнадцать лет и несколько месяцев. Я — среднестатистический омега, если можно так сказать об особях моего пола. И с самого детства я столкнулся с травлей, унижениями и неуместной жалостью.— Ваш ребенок замкнут и не ладит с коллективом…
Моя мать — обыкновеннейшая домохозяйка, а отец — тот, о ком я знаю лишь имя и фамилию. Мама не распространялась о своей первой и последней любви за маской безразличия, как будто бы я не слышал, как она ревела по ночам.— А где папа? — Тебе что, не живется?
У меня есть старшая сестра, Настя. С рождения наши взаимоотношения было сложно обличать даже натянутыми. Мы никак не пересекались в четырех стенах, и я даже забывал порой, что в этой квартире не один. И, к большому сожалению, ей, моей сестре, внимание уделялось намного чаще…— Кажется, Юлик плачет… — Ничего, перебесится…
До поры, до времени, как говорится.— Хватит беситься!
***
Со временем родительница стала замечать во мне нездоровую эмоциональность. Раньше я числился обычным капризным ребенком, но потом что-то перемкнуло… и сейчас я не особо помню сей период. Могу припомнить больницу, могу припомнить ежевечерние приемы валерьянки, когда я порядком надоедал своей легкой возбудимостью. Мне говорили, что биполярное расстройство у детей проявляется редко, что это очень сомнительный вопрос… но с возрастом все недоверия отпали сами собой, когда я, практически в неведении, начал периодически царапать запястья, реветь по ночам вперемешку с навязчивыми идеями.— Убьюсь, убьюсь!
Но никогда эти идеи не выходили за рамки моего тела, поскольку мальчиком я рос закомплексованным. Маленькие беты еще в садике отказывались брать такого робкого и хрупкого омежку в свои игры. Я всегда оставался в стороне, рвал цветочки, жалился крапивой, искал камешки разных цветов и занимался саморазвитием, хотя активному ребенку безумно не хватало общества сверстников. В школе ситуация лишь усугубилась — я не мог найти себе место, чем замыкал самого себя внутри подкорки. И это стало настоящим адом для психически неуравновешенного отрока.— Нету у меня друзей…
***
Мама и Настя в один момент окончательно отчаялись и перестали уделять мне должное внимание. Больше никакие успокоительные не могли усмирить меня, поэтому я учился справляться с дисбалансом самостоятельно, затаивая обиду на своих ближайших родственников.— Эх! Не хочу смотреть, как ему плохо… — звон стаканов, щелчок пачки таблеток.
***
Порой, я чувствовал себя обузой. Часто оставался в школе и музыкалке до тех пор, пока не стемнеет и охранник не начнет вежливо предлагать покинуть заведение. Я был убежден в том, что являлся лишним в стенах своего же дома, в стенах школы и в стенах черепной коробки. Временами и вправду ощущал в себе две личности, которые лишь изредка приходили к согласию.— Я не знаю, что делать! Помогите… — Не выдумывай…
***
В момент, когда мне исполнилось четырнадцать лет, я уже переборол все невзгоды первой течки. Случилось это в школе, прямо на уроке — мне пришлось сбежать оттуда. Помню, как упал посреди дороги на колени, содрал их в кровь. Настолько было больно, насколько было обидно. Мои руки неистово тряслись, а чувство одиночества усилилось втрое.— Отброс!
И особенно больно мне было видеть равнодушие в материнских глазах. Сначала она, увидев мои мокрые штаны, мокрые глаза, кинулась обнимать, ощупывать лоб, в панике хмурить брови и раскрывать рот в немом вопросе, а после же грубо оттолкнула мое обмякшее тело, схватилась за сердце, стараясь привести дыхание в норму.— Иди в свою комнату и не высовывайся! — всхлип, обреченный вздох.
В тот же вечер я впервые сбежал из дома. Тело ныло, но гораздо сильнее скулила душа. Желание отомстить, кому-то что-то доказать…— Да пошли вы все!
И я наткнулся на них. На тех, кто привел меня в чувства. Такого одинокого, наивного паренька.***
Их звали Никита и Юра. Совершенно взрослые мужчины, одни из тех, кто по ночам разъезжает по дорогам с колонкой, работающей в полную силу, со свистящими шинами и дребезжащими басами. Этот разбойный мир был настолько не знаком мне, что притягивал насущное любопытство.— Не бойся. Тебе станет легче…
Дальнейшее я помню смутно. Помню вспышки фонарей за темными стеклами, свои босые ноги, вздохи, запотевшие кожаные кресла и они… и он… его лицо перед моими глазами, что обхватывало за вспотевшие щеки, слизывало мокрые дорожки слез.— Какой красивый…
***
Впоследствии Никита стал первым человеком, которому я доверился. Который сам хотел контакта, разговаривал со мной, и неважно было, о чем, когда и при каких обстоятельствах. Я был глупым, недальновидным подростком, которому чертова блядюга вбила в голову мысль, что такое поведение — нормальное, самое правильное на свете… Такая обстановка превратилась в родную для меня: громкая музыка, смех над аморальными и пошлыми шутками, мат, дерзость и непосредственность, грубый секс, беспардонность… Маньяк внутри меня стал просыпаться намного чаще.— Давайте уедем. Далеко!
И мы действительно уезжали, пропадали сутками за городом, зажигали костры, перепрыгивали через них… воровали в маленьких киосках у остановок… а после я пускался по кругу, не в силах противостоять. Мне нравилось это в определенных стадиях, но у всего, конечно, есть изнанка…***
Однажды я столкнулся с сильнейшей депрессией. Внезапно все показалось бессмысленным, даже моя никчемная жизнь. Я… Я пытался вскрыть вены в ванной в свой день рождения. Это показалось весьма хорошей идеей. Тогда меня спасла сестра, заприметившая воду, что лилась из-под закрытой двери. Я лежал, смотрел в потолок и мне было абсолютно все равно на происходящее вокруг. Онемел от боли, со вскрытыми предплечьями, откуда сочилась алая кровь… Дребезжала старая люстра на плесневелом потолке.***
Врачи несколько долгих недель хватались за мою жизнь, а я все не переставал реветь.— Все равно в этом нет гребанного смысла! Я больше не могу! Я больше не хочу…
***
Неделями позже я сбежал из госпиталя, стоило отчасти прийти в норму и почувствовать себя хорошо. Отчего-то радостный и вдохновленный устремился навстречу Никите… сердце трепетало от одного лишь его имени… При встрече же он церемониться не стал… а я, как обычно, и не сопротивлялся…— Ты так вкусно пахнешь… Притягательно…
***
«Люби меня, люби» — я пробежался по клавишам, — «Жарким огнем!» — ловко переместил руки в нужные места, — «Ночью и днем…» — медленно ослабил нажатие, — «Сердце сжигая…» — остановился, вылупившись в пустоту. Мое сердце и вправду было сожжено.***
Мне было больно. Я смотрел и слушал, как сестра возбужденно рассказывала о своем загадочном новом парне матери, и как вторая радовалась и гордилась старшим отпрыском. И точно забывала о беззащитном младшем сыне. Который тоже хотел такого идеального парня… такую же крышесносную любовь… В этот ужасный период я вычитал в одной из книжек о харакири, о том, как умирали бравые самураи, вонзив треклятые сабли себе в брюхо, и попытался проделать то же самое кухонным ножом для мяса. Я не понимал, что нашло на меня, что-то такое, истребляющее с концами инстинкт самосохранения.***
— Жить будет.
***
Я не добился этим ничего, кроме как угрозы врачей, что детей у меня, с вероятностью девяноста процентов, никогда не будет из-за полученной травмы, плюсом, как след из прошлого, когда я, казалось, повстречался с белым светом, лежа в окровавленной ванной комнате.— Меньше проблем! — гул колонок.
***
Никита принимал как должное то, что я второй раз находился на грани жизни и смерти. Но я словно только тогда стал замечать равнодушие, то, что я являлся вещью для коренастых альф. И это давило, но иных исходов я, опять-таки, не видел. Терпел, нервно стискивал губы, сжимал кулаки.— Нет… давайте не сегодня…
Тогда я словил первую затрещину по своему прекрасному личику. Пришел домой с огромным синяком под глазом, зареванный, трясущийся от холода и нервов. Мне запретили сбегать из дома, сказали хотя бы делать вид, что у меня все хорошо; едва боролись с привитой мне дерзостью и привычкой огрызаться. Я в момент возненавидел предрассудки, коими была наполнена моя жизнь, судьба. Не был намерен молчать, если не согласен. Даже методом хамства в лицо своих близких. Выплескивал все, ведь столько накопилось обид и несказанных слов. И лишь эдакой грубостью я стал ощущать себя нужным, в центре семейного внимания, которого мне не хватало в прошлом.— Но по-прежнему омегой, еще и недоразвитым…
У которого было лишь чувство повсеместной ненужности, раненое нутро, порой мутнеющее сознание и насильники, чей первый акт в отношении меня казался страшным сном, являлся в стадиях и по ночам… И я абсолютно был уверен, что тону… Пока не повстречал его.