Цирк ускользающей радуги

Глава 1 — Раз уж он с нами, ему понадобится сценический псевдоним, — энергично сказал мужской голос. Безы… Джеймс приоткрыл один глаз: солнечный свет рассыпался на его ресницах радужной пылью. — Я вам говорю! Он вылитая Флаттершай. Перекрасим башку и хвост в розовый, шерсть — в желтый. Птичку слегка ощипаем, присобачим крылья. На заднице бабочек нарисуем… Кстати, у него там уже что-то есть. Ну-ка… Почувствовав прикосновение к бедру, Джеймс машинально дернул задней ногой — звук вышел такой, будто он решил лягнуть автомобиль. — Эй, — возмутился энергичный голос. — Он брыкается! — А ты руки меньше распускай, Тони, — посоветовал еще один мужской голос, приятнее и спокойнее. — Целее будешь. — Я и так целый, — гордо сказал энергичный голос. — Но у него там правда какое-то клеймо. — Джеймс, ты проснулся? — спросил третий голос, голос Солнца, и глаза Джеймса сами собой распахнулись. Он по-прежнему лежал на соломе в фургоне, но задняя дверь была открыта, и жемчужный утренний свет свободно лился на пол и стены. Солнце сидел рядом. Он улыбался, и Джеймс, погрузившийся в эту улыбку, как в чистую теплую воду, не сразу заметил присутствие двоих незнакомцев. У одного была очень темная кожа, добрые глаза и серебристо-стальные крылья, сложенные, покачивающиеся за плечами в такт дыханию. У второго на груди горел, приглушенный тонкой белой майкой, синеватый огонек. Прямо под огоньком красовался отпечаток копыта. — Прости, — прошептал Джеймс, не успев даже подумать. — Забей, мой маленький пони, — отмахнулся Тони. — Мне еще и не так прилетало. — Он у нас Железный Человек, — пояснил первый, дружелюбно глядя на Джеймса. — Его можно грузовиком переехать, а ему хоть бы хны. К сожалению. Я Сэм, кстати. Приятно познакомиться. — Он Сокол, — влез Тони. — И именно его мы собираемся ощипать, чтобы смастерить тебе крылышки. Ты в курсе, что ты копия Флаттершай? Особенно когда вот так шепчешь и прикрываешься волосами. Покажешь нам свою милую метку? — Можно я взгляну, что у тебя на бедре? — спросил Солнце, о котором Джеймс за новыми знакомствами успел… нет, не забыть, его сияние постоянно оставалось на периферии зрения… От которого Джеймс успел слегка отвлечься. Но теперь, обратившись к нему, Солнце снова сделался центром Вселенной, светлым гигантом, воплощающим саму суть жизни. Он хотел проверить, что у Джеймса на бедре? Он мог бы не спрашивать. Он мог бы сказать слово — и Джеймс показал бы ему хоть бедра, хоть сердце с желудком и сам бы вывернулся наизнанку, чтобы Солнцу не пришлось марать руки. Джеймс хотел объяснить это Солнцу, но что-то подсказывало ему, что этого делать не стоит, потому он лишь кивнул и задержал дыхание, когда уверенные пальцы раздвинули шерсть на крупе. — Горячее таврение, — определил Тони, заглядывающий Солнцу через плечо, хотя как раз ему Джеймс ничего не разрешал. — Фу, варвары. Когда клеймят жидким азотом, знак образуется за счет осветленной шерсти, а тут ожог, кожа, видишь? Между прочим, прикольный дизайн, Черепу-и-кости понравится. Эй, что за фигня? Кэп, лови его! Джеймс, слушающий этот монолог с все возрастающим удивлением, недоуменно моргнул. — Хм, — сказал Тони после нескольких секунд тишины. — Флаттершай, ты в курсе, что у тебя на заднице выжжен череп с осьминожьими щупальцами? И он вдруг стал красным и от нас… э-э-э… уплыл? Джеймс пожал правым плечом. Солнце, глядевший на него с озабоченным видом, слегка даже померкший, встал и стряхнул соломинки с колен. — Я передам Брюсу, что ты очнулся, — сказал он. Улыбка, покинувшая губы, продолжала мерцать в глазах. — Мне очень не нравится твоя левая рука. — А львы? — спросил Джеймс ему в спину. Солнце остановился и оглянулся через плечо. — Львы? Ты хочешь посмотреть на львов? Прямо сейчас? — Посмотреть? — эхом откликнулся Джеймс. Тогда Солнце развернулся к нему всем телом, и долгую звенящую секунду они смотрели друг другу в глаза. Вернее, Солнце, кажется, смотрел Джеймсу в глаза, а Джеймс разглядывал вертикальную морщинку, появившуюся между светлыми бровями. Потом морщинка разгладилась. — Да нет же, — сказал Солнце. — Никто не собирался отдавать тебя львам. Мы просто соврали, чтобы Зола не заломил за тебя сумасшедшую цену. С финансами у нас… Солнце как-то беспомощно развел руками и ушел. — Вау, — заметил Тони. — Ты все это время думал, что тебя сюда львам на обед притащили? Ну ты даешь, Флаттершай. И вышел из фургона вслед за Солнцем. Сэм, к счастью, промолчал. Но Джеймс решил на всякий случай в его сторону не смотреть. Вместе с Брюсом в фургон вошла его зеленоватая тень — огромная и не то чтобы зловещая, но как-то стихийно, хаотично злая или, может быть, просто перманентно чем-то рассерженная. Мельком оглядев ее, Джеймс предпочел сосредоточиться на самом Брюсе, который приязненно, пусть и немного устало, ему улыбнулся. — Доброе утро, Джеймс. Меня зовут Брюс, я доктор. Капитан попросил осмотреть вашу руку. Прошептав ответное приветствие, Джеймс повернулся так, чтобы доктору было удобно, и начал размышлять, за что Солнце могли прозвать Капитаном. Эти мысли не имели никакой практической цели: для него Стив оставался Солнцем с начала и до конца, так внезапно отодвинувшегося в туманное «завтра» — зато раздумья помогали отвлечься от зеленоватой тени, которая хоть и не нападала, но продолжала навевать смутную тревогу. В то, что скороговоркой бормотал Брюс, Джеймс не вслушивался, реагируя лишь на вопросы «Здесь больно?», и «А так?», и «Когда в последний раз…?», и ответы его бывали положительны и бывали отрицательны, но чаще звучало «Не знаю» и «Не помню», однако это тоже не слишком его тревожило. А потом в фургон вошел Тень. Сразу две пугающие тени (одна страшила слабо, подспудно, подбирающимся к пальцам огоньком спички, вторая — резко и ярко, как свежий ожог) были уже чересчур, и Брюс, ощутив перемену его настроения, аккуратно отодвинулся. Опустив голову, Джеймс с поднимающейся, подобно приливу, тревогой слушал мягкие, практически беззвучные шаги. — Что с рукой? — прохрипел Тень, остановившись неуютно близко. — К сожалению, — сказал Брюс, — отмирание тканей зашло слишком далеко. Я не вижу вариантов, при которых можно было бы ее сохранить. Сэм, полузабытый, тихо чертыхнулся будто бы где-то вдали, и почти одновременно с ним Джеймс из-под завесы грязных спутанных волос произнес тихое, но твердое «нет». У него не было ничего, и его собирались лишить части того малого, что у него все-таки было. Он не мог этого допустить. — В таком случае, — ответил Брюс с резкостью, чуть разбавленной толикой жалости, — прогноз будет неблагоприятный. — Приятель, — начал Сэм с непонятной интонацией, но тут Джеймса снова сгребли за волосы, на этот раз — до боли, эти пальцы, пахнущие песком, и свирепым ветром, и всеми горькими правдами, ненавистные властные пальцы. — Ты сдохнешь, — сказал Тень ему на ухо тихо, почти интимно, голосом, от которого все волоски встали дыбом, и по шкуре на нижней спине пробежала дрожь. — Ты не понял? Сдохнешь, трус. «Трус», — беззвучно вторил ему Джеймс, а потом накатило, горячо и душно, и Тень вдруг распластался на полу — темная клякса на золотистом дереве, и в проломленной дыре, зияющей справа от его головы, виднелась свежая трава. Джеймс стоял над ним, пошатываясь и задыхаясь, убеждая себя, что лишь слабость и головокружение от резкого движения заставили его промахнуться. — Трус, — хрипло повторил Тень, скаля острые зубы в хищной ухмылке. — Давай же, добивай. Через пару дней свидимся на той стороне. Джеймс поднял голову и осмотрелся, будто впервые обретя зрение. Сэм сидел, скрестив ноги и подперев подбородок рукой, удивительно спокойный и неподвижный, лишь крылья его подрагивали за спиной, словно живые, и на серебряных перьях прыгали солнечные зайчики. В глазах Брюса, под очками, плыл зеленоватый туман, его огромная тень лежала всюду, где не танцевал солнечный свет. Солнце… Медленно пятясь, Джеймс вернулся в свой угол и тяжело опустился на задние ноги. Ему так сильно захотелось увидеть Солнце, что тот услышал. И пришел. — Что случилось? — он стоял в проеме двери, в нестерпимом сиянии, свет льнул к нему, обнимая. — Падаль хочет окончательно превратиться в падаль, — Тень не без труда поднялся и сплюнул. — Как по мне, туда ему и дорога. Джеймс ждал, всем своим существом вожделея слова или хотя бы взгляда, но Солнце молчал и даже не посмотрел на него. Они так и ушли вместе — Солнце и Тень, светлый гигант и черный росчерк тьмы, противоположности, крайности, до того разные, что странным образом друг друга дополняли. — Джеймс? — позвал Брюс. Джеймс смотрел на солнце, то, что горело в небе, смотрел пристально, и по щекам бежали слезы, а на ресницах снова заиграла радуга. Он хотел быть рядом с Солнцем. Долго. Всю жизнь и еще немного больше. — Ладно, — сказал он, вытирая щеки здоровой рукой. — Что надо делать? — Спеть песенку, — ответил Брюс. Удивленный, Джеймс наблюдал, как из потрепанной сумки доктора появляется… нет, не пила и даже не скальпель — маленькая пластиковая бутылка с водой, от вида которой Джеймс вспомнил, что так и не смог напиться. — Песенку? — выдавил он сухим, как пустыня, горлом. — Какую? — Ту, старую, — пояснил Брюс с таким видом, будто бы это все объясняло. — Про радугу. Красный и желтый, розовый, зеленый… Джеймс уверен был, что никогда в жизни не слышал этой песни, однако прошла секунда — и в голове его вспыхнули не только немудреные слова, но и мелодия, повторить которую Джеймс, впрочем, не рискнул бы и в лучшие времена. — Я не умею, — выдохнул он. — Петь необязательно, — подбодрил Брюс. — Можете просто продекламировать, как стихотворение. Покосившись на Сэма, который одобрительно ему кивнул, Джеймс кашлянул и неуверенно начал: — Красный и желтый, розовый, зеленый, там же фиолетовый, оранжевый и синий. Радугу пою я, радугу пою я, радугу пою я, пой со мной и ты… В отвыкшем горле запершило, Джеймс закашлялся. Тогда перед глазами возникла пластиковая бутылка, и он, приняв ее с благодарностью, проглотил немного кисловатой, приятной на вкус жидкости. — Слушайте глазами, слушайте ушами, пойте все, что видите… Мир вокруг задрожал, поплыл, но Джеймс моргнул и сумел закончить: — Пойте вместе с нами. Выговорив последнее слово, он тяжело сглотнул, удивляясь, почему во рту снова так сухо, и спросил: — Все? — Да, — отозвался Солнце, почему-то оказавшийся рядом. — Все. Не было утреннего света, не было Брюса, не было Сэма, и руки… Руки тоже не было. Зато был Солнце, и пока он улыбался Джеймсу, больше ничего в этом мире не имело значения. — Брюс пошел за капельницей, — сказал Солнце. — Ты очнулся немного раньше, чем мы думали, Бак. Можно я буду называть тебя Баки? Солнце мог называть его кем угодно и чем угодно, а перспектива получить второе имя, когда у него совсем недавно не было ни одного, растекалась по телу облаком теплых пузырьков. Джеймс не спрашивал Солнце, почему тот выбрал для него именно такое первое имя, но пузырьки, вольно гуляющие внутри, творили с ним странные вещи. — Это из-за того, что я ударил Тони? — спросил он. Солнце тихо рассмеялся. — Это тоже, — согласился он. — Но больше из-за того, что ты очень забавно дергал задней ногой, пока спал. Что-то снилось? Для Джеймса сна не существовало, было только короткое движение век, и он, не зная, что сказать, ограничился тем, что неопределенно покачал головой. Пузырьки восхитительно щекотали под кожей. Солнце погладил его по колену, не дотрагиваясь, лишь обозначив ласку. — Идем наружу, — сказал он. — Там будет удобнее. Поднявшись, Джеймс обнаружил, что одолевавшая его слабость никуда не делась, но как бы изменила качество. Ноги, бывшие тошнотворно тяжелыми, теперь будто бы потеряли вес, наполнились воздухом и все звали куда-то бежать или даже порхать. Джеймсу казалось, что он не идет, а плывет, летит, но на самом деле его качало едва ли не от стены к стене, а из груди беспрестанно рвалось глупое хихиканье, которое он кое-как умудрялся сдерживать. — Тебя тошнит? — с беспокойством осведомился Солнце, и Джеймс, помотав головой, с трудом проглотил очередной приступ смеха, что наверняка выглядело, как жестокий рвотный позыв. Когда он кое-как спустился с трапа, и под ногами оказалась шелковистая трава, и прогретый, напоенный летними запахами воздух окутал его душистым покрывалом, желание лететь или хотя бы вдоволь попрыгать сделалось почти нестерпимым. Дождавшись, когда Солнце отвернется в сторону спросившего о чем-то Тони, Джеймс попробовал подпрыгнуть, чуть не упал на колени и вынужден был убеждать встревожившегося Солнце, что просто немножко споткнулся. — Флаттершай, — протянул Тони, подмигнув. — С возвращением в мир живых. Хотя лично я надеялся, что ты помрешь. Набили бы чучело, выставляли за деньги, хоть какая-то польза. — Я Баки, — Джеймсу почему-то показалось жизненно необходимым об этом сообщить. — Я Баки, но не из-за тебя, а потому что я смешно дергаю ногой. И он попытался продемонстрировать, как именно дергает, но выяснилось, что слабость, наложенная на изменившийся из-за отсутствия конечности центр тяжести, даже такое простое движение возводит в ранг сложной акробатики. — Круто, — восхищенно сказал Тони, глядя, как Солнце подпирает шатающегося Джеймса плечом. — Флаттершай под кайфом. Я тоже так хочу. Надо попросить у Брюси рецептик. Джеймс решил вежливо помахать ему рукой на прощание, помахал вместо этого хвостом, окончательно запутался и позволил Солнцу осторожно уложить себя в густую тень невысокого дерева. Шепот мягкого ветра отозвался в широких резных листьях нежным перезвоном. Или то были птицы? А может, звук был исключительно плодом его воображения, существуя лишь в его ушах? Веселые пузырьки путешествовали в крови, дразняще покалывая кожу и шкуру. — Это скоро пройдет, — сказал Солнце, снова возвышающийся над ним, сияющий на фоне и без того яркой синевы. Джеймс не хотел, чтобы это проходило — ему давно уже не было так хорошо. В звенящей эйфории прошло и появление Брюса: пакеты, словно диковинные плоды, поблескивающие на нижней ветке, прозрачные линии трубок, вспышки легкой игольчатой боли. Джеймс немного переживал, что пузырьки улетучатся через проколы в коже, унесутся в небо, и так оно, наверное, и должно было случиться, и он принял это смиренно. Секунды падали крупными каплями, изгоняя из тела безвременье. — Стив, Брюс! — позвал кто-то. — Обед ждет! Солнце опустился перед ним на колени. — Тебе пока не желательно есть, — сказал он. — Я оставлю тебе лимонад. Будешь пить, но понемногу. Мы рядом, ты сможешь нас видеть, ладно? Я услышу, если ты позовешь. Остатки веселых пузырьков пощекотали Джеймсу язык. — Даже если я позову тихо? — спросил он. — Даже если ты позовешь тихо, — серьезно пообещал Солнце. Потом, помолчав, добавил: — Я должен попросить прощения, что ушел тогда. Я… не хотел повлиять на твое решение. Джеймс не сразу понял, о чем речь, а когда понял, то мог бы возразить, что Солнце все равно повлиял, одним своим существованием, своей улыбкой, своим сиянием, но не стал, потому что испугался, что его признание огорчит Солнце, и тогда… Последние пузырьки, вырвавшись из плена его плоти, растворились в вымытой небесной синеве. — И это тоже скоро пройдет, — Солнце, подняв руку, помедлил, но все же не стал останавливать движение и коснулся, совсем легко, но по-настоящему, и на мокрой щеке Джеймса, там, где прошлись горячие пальцы, вспыхнуло тепло. — Не стоит тратить жидкость, в тебе ее и так маловато. С этими словами он положил на траву пластиковую бутылку с розоватым содержимым и оранжевой молнией на этикетке. — Тебе открыть? — Я сам, — выговорил Джеймс, слезы текли так, будто Брюс подсоединил трубки не к венам, а прямо к глазам. — Мы рядом, — повторил Стив и ушел. Джеймс снова дремал. Временами он открывал глаза, делал несколько глотков из бутылки и, сквозь слабый малиновый вкус, произносил одними губами, беззвучно: «Солнце». И каждый раз Солнце, сидевший довольно далеко, за большим столом в окружении своих друзей, поворачивал голову, а один, последний, раз даже помахал ему рукой. Джеймс бы помахал в ответ, если бы не боялся потревожить трубки. И бабочек. Алые, лазурные, золотые, изумрудные, белые — они начали слетаться почти сразу после того, как Солнце покинул его. Сперва по одной или по две, потом — небольшими стайками. Вспыхивая на солнце, они подлетали и опускались на его ноги, и на бока, и на волосы, постепенно покрывая каждый доступный им участок тела, кроме лица, радужным трепещущим покровом. Джеймс позволял им, потому что это было красиво, красивее, чем его облезлая шкура и грязная пересохшая кожа, и еще потому, что им, наверное, для чего-то это было нужно. Когда под невесомыми тельцами скрылась рука, Джеймс перестал пить, самонадеянно веря, что воду, наверное, не отберут и, может, даже дадут еще, а бабочки… бабочки… — Он сдох все-таки? — услышал Джеймс сквозь свой поверхностный полусон. — Нет! С чего ты взял? — Он весь в этих насекомых. — Это же бабочки, а не мухи. — К твоему сведению, птичка, продукты разложения привлекают бабочек не хуже, чем цветы. — Ну спасибочки, Тони. Как бы я жил без этой ценной информации, ума не приложу. — Всегда пожалуйста, птичка, обращайся. Эй, Кэп, Флаттершай нужна ванна, а то на него уже мухи слетаются, как на… лошадь. О, минуточку, он ведь и есть… — Это бабочки, Тони, бабочки! — Какая разница? Спать уже не получалось. Глубоко вздохнув, Джеймс дернул шкурой и открыл глаза: на секунду все поле зрения заняла шелестящая завеса, искрящаяся, как сплошной ливень из драгоценных камней, а потом бабочки улетели. — Фу, — Тони опустил руку, которой прикрывал лицо. — Пакость. Доктор, Брюс, взял Джеймса за запястье, считая пульс, затем вытащил иголки, убрал трубки и заклеил места уколов лейкопластырем. Здесь, на открытом пространстве, его зеленоватая тень выцвела и, существуя сейчас лишь намеком, выглядела не такой устрашающей. Подобрав бутылку, Джеймс запрокинул голову, допивая остатки лимонада, а когда опустил ее, перед ним стоял Солнце. Он улыбнулся и сказал: — Ну что, Баки? Идем купаться? Сперва из длинного автотрейлера появился большой кованый сундук, который Солнце легко, как перышко, вынес на плече. Джеймс стоял чуть поодаль, изо всех сил стараясь шататься не слишком сильно, и осторожно разглядывал отражения в серебристом боку трейлера, таком начищенном, что в зеркальной глубине шелестели листья и плыли облака. Его собственное отражение однако же капризничало: вытягивалось, темнело и расплывалось, а потом и вовсе куда-то исчезло — и тогда Джеймс, смирившись, принялся изучать отражение девушки с длинными алыми волосами, словно бы жившими собственной жизнью. Ее звали Ванда (Солнце) и Ведьма (Тони), и она была такая юная и яркая, что Джеймсу с его болью, грязью и шрамами совестно было даже к ней приближаться. Рядом с Наташей (Солнце) — Вдовой (Тони) — было легче: две пары хищно вздрагивающих лап на ее боках и хелицеры на миловидном лице пробуждали в нем не страх и не отвращение, а почти родственную приязнь, проявлять которую Джеймс пока стеснялся. Похоже, сейчас перед сундуком собралась вся труппа, за исключением Брюса и — к облегчению Джеймса — Тени. — Щетки, — бормотал Солнце, — скребницы, мочалки, мыло, масло, крем, шампунь, ножницы… Машинки для стрижки… Последняя фраза прозвучала слегка озадаченно. — Машинки для стрижки? — эхом откликнулся Сэм. — Все так запущено? — Я не знаю, — ответил Солнце. — Но раз они здесь есть, то, наверное, пригодятся. Джеймс снова заглянул в отливающий ртутью трейлерный бок, пытаясь вообразить себя с бритой головой, однако отражение все еще не желало почтить его своим присутствием. — Баки? — позвал Солнце. — Я иду, — ответил он. Идея купания была ему приятна и стала бы еще приятнее, если бы дорога до озера не отняла все и без того невеликие силы. На последней трети пути Солнце передал спутницам извлеченную из сундука амуницию и уже привычно подпирал его плечом. Тропа, бугристая от пронизывающих почву корней, пестрая от играющего в листве солнца, привела их к прохладному травянистому берегу, и там Солнце завел его по колено в невероятно теплую прозрачно-коричневатую воду и сказал: — Ложись и отдыхай. Мы сами все сделаем. Потом он стянул рубашку и, смяв ее комом, бросил в сторону берега, и начал расстегивать джинсовые шорты, и Джеймс едва не проклял свои вновь слипающиеся от усталости глаза. На внутренней стороне век, в полумраке подступающего беспамятства, запечатлелись лишь отголоски пламени. Тьма не поглотила его целиком: Джеймс слышал голоса, и перекладывал, подчиняясь им, конечности, и практически сам, только с небольшой помощью Солнца, переворачивался. Он чувствовал, как его чистили, скребли, намыливали, ополаскивали, расчесывали и вычесывали — это бывало немного больно, однако по большей части восхитительно. Спустя некоторое время он, толком не приходя в себя, по просьбе Солнца встал и сделал несколько шагов туда, куда вели, и снова лег, растянувшись на боку, уже на сухое. Прислушиваясь, он различал плеск воды, смех Солнца и веселый визг Ванды, и представлял радугу, вспыхивающую в поднятых ими брызгах. Ласковый ветер легонько тянул его за подсыхающие волосы, тепло было подставленному небу боку, а чуть позже тепло сделалось и спине, и от этого живительного тепла Джеймс, наконец, уснул по-настоящему. — Так-так-так, — голос Тони безжалостно вторгся в сновидения Джеймса, туманные, но приятные, разгоняя их, будто стаю птиц. — Мы, значит, ждем, гадаем, какой аллигатор ими пообедал, а они тут дрыхнут. Верхнюю спину, слегка взмокшую от тесного контакта с чужой кожей, обдало воздухом, тяжесть большой руки, обнимающей его бок чуть пониже обтянутой чехлом культи, тоже исчезла, и Джеймс огорченно вздохнул. — Нам с Броком не удалось поспать этой ночью, — мирно пояснил Солнце, судя по шороху одежды, одеваясь. — И ты решил поспать с Флаттершай, — ехидно сказал Тони. — Череп-и-кости будет в восторге. — А ты не завидуй, — вмешалась Ванда. — Джеймс классный. Большой и теплый, как диван. — Вот диван из него Череп-и-кости и сделает, — согласился Тони. — Когтеточку для своих котов. Короче, будите этот свой диван и марш назад, репетиция на носу. Я-то свой номер хоть не просыпаясь отработаю. — Судя по качеству, ты его не просыпаясь и отрабатываешь. Голос Ванды начал звучать обиженно, и Джеймс решил, что действительно пора открывать глаза. Правда, сразу подняться ему не удалось, поскольку Наташа, ничуть не встревоженная поднявшимся шумом, продолжала не то спать, не то притворяться спящей, нежно обнимая обеими руками и двумя парами лап его левую заднюю ногу. Грозные хелицеры при этом оказались где-то в районе голени, и двигать ногой Джеймс опасался. — Наташа, вставай, прогон, — позвал Солнце, слегка встрепанный после сна, и та мгновенно перетекла в вертикальное положение, свежая и элегантная, будто бы и не спала. Всю обратную дорогу Солнце шел рядом, но его поддержка не понадобилась: несколько часов сна на берегу, в окружении неравнодушных людей, подействовали на Джеймса волшебным образом, словно бы эти люди через свое касание, через свои объятия, поделились с ним жизненной энергией, которой ему так не хватало. Он шагал легко, и даже вид Тени, сидящего на ступенях трейлера, не омрачил эту легкость. — Они спали, — доложил Тони, сорвал травинку и сунул в рот, скучающе что-то насвистывая. Тень молча встал, в руках его был хлыст. При виде черной узкой, прихотливо завитой полосы Джеймс замер, напрягся и покосился краем глаза на Солнце: тот стоял в расслабленной позе, но безоблачный синий взгляд его таил странную непривычную сосредоточенность. Тень шагнул вперед, и еще раз, и еще. И пока он двигался вокруг этими мягкими стелящимися шагами, неторопливо, но неотвратимо сужая кольцо, Джеймс, едва дыша, с трудом одолевая невыносимое желание шарахнуться прочь от подкрадывающегося хищника, смотрел под ноги, следя за взбирающейся на травинку божьей коровкой. Ватная тишина, повисшая над опушкой, болезненно пульсировала в ушах. — Он, — хрипло сказал Тень, подобравшись почти вплотную, — он похож на меховой коврик моей бабули. Такой же лохматый и траченный молью. Тони громко прыснул и зааплодировал, и тяжелая тишина рассыпалась на десятки звуков: стрекот и шуршание насекомых, птичье пение, песню ветра в траве, хихиканье Ванды и кашель Сэма. Тень же, остановившись, картинно развел руки, не преминув словно бы случайно задеть бок Джеймса краем ременной рукояти. — У нас все зрители разбегутся, — поддакнул Тони. — Те, что еще не разбежались от тебя и Вдовы. Эта шутка, балансирующая на грани, заставила Джеймса снова сжаться: Тень все еще стоял слишком близко, и черная змея, ласково обвившая его пальцы, жаждала крови. Но — обошлось. — Похоже, машинки для стрижки были там неспроста, — заметил Сэм. — Джеймс, ты как, не против? — Я Баки, — машинально откликнулся Джеймс и, пользуясь тем, что Тень снова скрылся в трейлере, без опаски повернул голову, окидывая себя как бы посторонним взглядом. Пожалуй, Тень был прав, как и Тони: шерсть на спине и боках, пусть и чистая, выглядела тусклой, лежала неряшливыми космами, и длинные торчащие клочья перемежались зияющими проплешинами. — И это вы его уже вычесали? Кажись, Флаттершай маленько запоздал с весенней линькой, — сказал Тони. Успевший как-то незаметно приблизиться, он потянул за свисающий с правого нижнего плеча клочок шерсти, и Джеймс в ответ как бы нечаянно опустил ногу на его блестящую туфлю, хотя то обстоятельство, что Тони и бровью не повел, несколько подпортило удовольствие от проделанного. Репетиция, на которую всех позвали, наверное, отменилась, потому что Тень так и не появился из серебристого трейлера, и все, кроме Солнца и Сэма, разбрелись по своим делам, исчезнув из виду. Один лишь Тони вскоре вернулся на опушку с огромным ало-золотым полотенцем, переброшенным через плечо, и в сопровождении небольшого блестящего робота, очертаниями слегка напоминающего настольную лампу, но на колесах. Робот тарахтел и, застревая в особенно высоких пучках травы, забавно тянул «шею». — Это Дубина, — объяснил Солнце. — Один из дрессированных роботов Тони. — Они разумные? — спросил Джеймс. — Достаточно, чтобы понимать команды, — сказал Солнце уклончиво. Тони тем временем взмахнул полотенцем, чтобы расстелить его на траве, и взметнувшаяся тень накрыла маленького робота, от чего бедняга, громко, почти визгливо затарахтев, ткнулся «головой» в поросль широких треугольных листьев. — Его однажды чуть не унес орлан, — поделился Сэм. — С тех пор он боится теней. Джеймс посмотрел на притихшего робота с сочувствием, потому что не понаслышке знал, что такое опасаться теней, вернее, одной конкретной Тени. — Дубина, ко мне! — приказал Тони, и больше Джеймс не обращал на них внимания. Солнце долго и щекотно водил куском мела по его нижним бокам, погружал пальцы под шерсть, ощупывая кожу. Он попросил не смотреть — с золотистыми искорками смеха в своих небесных глазах — и Джеймс, отсекая саму возможность не подчиниться, жмурился, терпеливо снося легкое головокружение. И так же, с закрытыми глазами, опустился на траву, сложив ноги под непривычно обнаженный нижний живот — когда устал стоять, и Солнце сказал, что им остались только бока, поэтому можно. Теплые солнечные лучи и тихое жужжание машинок навевали на него дрему. — Баки, проснись, — сказал Солнце в какой-то момент, и Джеймс открыл глаза, и повернул голову, и увидел Ванду с Наташей, и большое зеркало в их руках, и… крыло. Основанием своим оно лежало на нижнем плече, стелилось через весь нижний бок, а последнее, длинное перо лишь немного не доходило до ягодицы. Темная шерсть, создающая этот великолепный рисунок, резко выделялась на фоне коротенькой, почти золотистой щетины, оставшейся всюду, кроме ног, которые не выбрили, а лишь слегка подстригли. — На втором боку такое же, — сказал Сэм, забавляясь его благоговению. Крылья были прекрасны. Сама стрижка безжалостно обнажила все шрамы (хоть и видно было, что Солнце старался, где мог, оставить хотя бы частично прикрытыми самые заметные из них), подчеркнула его ужасную худобу и выпирающие кости, но крылья… Крылья были прекрасны. — Красим патлы в розовый! — постановил Тони, по-турецки сев на своем полотенце. — В желтый не надо, он и так, оказывается, желтый. Солнце обмахивал Джеймса щеткой, сметая невидимые шерстинки — прикосновения, все, даже ветра и угасающих солнечных лучей, чувствовались теперь острее и ярче. — Кэп, а ты знаешь толк в извращениях! — продолжал Тони. — Флаттершай напоминает мне одну милую мулаточку из прошлой жизни. У нее не было крыльев, зато чулки, да, чулки славно на ней смотрелись. Чулки — и ничего лишнего. Он окинул Джеймса критическим взглядом и добавил: — Правда, мяса на костях у нее определенно было побольше. — Ты ее съел? — спросил Джеймс — он не мог решить, краснеть ему или все же не стоит, и тянул время. — В некотором смысле, — отозвался Тони с широкой улыбкой. — Но ей понравилось. Солнце заходит, Кэп. Скоро стемнеет, пора готовиться. И он пошел к трейлеру, а маленький робот, взволнованно тарахтя, тащил за ним полотенце. — Волосы и хвост мы тоже немного укоротили, — сказал Сэм, — ну, на тот случай, если ты не заметил. Ванда с Наташей могут тебе что-нибудь заплести. Джеймс поискал глазами Ванду, он не видел, как она пришла: та сидела на траве, с задумчивым видом сгребая в кучку состриженные клочья шерсти и волос, но подняла лицо, ощутив его взгляд. — Надо их собрать, — объяснила она. — Иначе птицы унесут их в гнезда, и тогда у тебя будет болеть голова. Так говорила моя прабабушка. Джеймс представил маленькие яички — розоватые, белые, крапчатые — с хрупкой скорлупой и огоньком будущей жизни внутри, и смешных горластых птенцов, копошащихся на мягкой шерстяной подстилке. Что до головной боли, вряд ли она будет слишком сильной, он потерпит. — Я бы хотел этого, — сказал он несмело. — Чтобы птицы их унесли. Но Сэм возразил, что птицам гнездоваться поздновато, ведь лето на исходе, и Джеймс было сник, однако Сэм добавил, что грызунам — всяким мышам и белкам — тоже нужны теплые гнезда на зиму, и все, согласившись с этим, принялись подбирать обрезки меха, а затем Солнце отнес их в лес. Ванда же с Наташей, которая появилась из трейлера с охапкой пакетиков и шкатулок, в четыре (восемь?) руки заплели Джеймсу хвост французским плетением и невероятно быстро соорудили целую копну тоненьких косичек на голове, тихо споря о цвете бусин, нитей и лент. — Я думал, ты не можешь говорить, — признался Джеймс Наташе, виновато, но с облегчением. — Я могу, — сказала она. И он ответил: — Я рад. Когда последняя лента заняла свое место, предзакатное небо вдруг дрогнуло и пролилось на них оранжевым золотом, и Ванда с Наташей со смехом вскочили и бросились к трейлеру, и бусины из опрокинутого стакана брызнули в траву, смешиваясь с крупными теплыми каплями, в каждой из которых угасали крохотные искры. — Под крышу? — спросил Солнце. Джеймс покачал головой и отвернулся, потому что в глазах — безо всякой очевидной причины — снова щипало, и по щекам стекала не только дождевая вода. Тогда Солнце принес красный зонт и сидел рядом, пока золото (и слезы) не иссякло. На ужин Джеймсу досталась миска сладкой каши, слабый чай и немного арахисового масла на подсушенном хлебе. Очень медленно, привыкая к отсутствию руки и смакуя каждый кусочек, он съел свою порцию под знакомым уже деревом, где Солнце устроил для него подстилку из тускло-зеленого брезента и поставил поскрипывающий дощатый ящик в качестве стола. Небо, излившись золотом, подернулось сине-фиолетовой бархатной темнотой. В траве загорелись круглые оранжевые светильники, маленькие полные луны, над которыми танцевали насекомые — Джеймс не видел, кто и когда их там разложил. — Брок даст тебе работу на время представления, — сказал Солнце. — Я не знаю, какую именно. Джеймс кивнул: Тень заплатил за него Мастеру, должно быть, не слишком много, но все же это были деньги, и казалось справедливым, что их следует отработать. Он только надеялся, что работа, какая бы она ни была, не потребует от него активных движений. Вокруг переливалась тишина, опушка пустовала, пустовала и черная стрела дороги поодаль, и Джеймс вспомнил, что за все время, что он пробыл здесь, оттуда не донеслось ни гудков, ни шороха шин об асфальт. — Я думал, — сказал он, — что в цирковом представлении главное — зрители. — Ну, — отозвался Солнце с быстрой улыбкой, — всегда есть вероятность, что кто-то забредет на огонек. Я вот однажды забрел. Сказав это, он поднял ящик, балансируя стоявшей на нем пустой посудой, и унес, но спустя минуту вернулся — с мягкой синей толстовкой и пледом цвета молочного янтаря. — Ночи становятся прохладными, а ты теперь без шерсти, — Солнце застегнул на Джеймсе молнию, рассеянно поправил капюшон, провел ладонью по пустому рукаву. — Еще и промок. Я поделюсь с тобой одеждой и попрошу Ванду сшить тебе попону, хорошо? Она замечательно шьет. А пока сделаем так… Он набросил плед Джеймсу на нижнюю спину — тот лег теплой душноватой тяжестью, как снежное покрывало, согревающее землю зимой — и завязал концы на поясе, и скользнул горячими пальцами за узел, мазнув по месту, где гладкая кожа переходила в шероховатую шкуру, меняя чувствительность. И хотя Солнце уже много раз касался Джеймса во время стрижки — много и везде — у того все равно на мгновение перехватило дух. — Туго? — спросил Солнце. — Ты вздрогнул. — Нет, — отозвался Джеймс. — Немного щекотно. Солнце снова пригладил на нем толстовку, которая висела мешком на его исхудавшем теле, и сказал: — Скоро Брок поставит купол, и мы уйдем. Если тебе что-то понадобится, позови Брюса, он будет в трейлере и услышит. — Он не выступает? — спросил Джеймс. Солнце, улыбнувшись, покачал головой: — Халка трудно убедить выйти на арену. Еще труднее — заставить ее покинуть. Вот твоя вода, Баки. Увидимся после представления. Смотреть, как уходит Солнце, было тяжело, и с каждым разом становилось все тяжелее, зрелище это пробуждало в нем чувство сродни тому, которое он испытал, узнав, что должен потерять руку. И Джеймс занялся очередной бутылью с молнией на этикетке, чтобы не видеть, как Солнце оставляет его. Купол был — тьма, Тень — резкий черный силуэт с оранжевым огоньком сигареты — ходил по кругу, и темнота собиралась у его ног: лилась, звездная, сверху, поднималась от земли, выползала из шуршащего и вздыхающего ночного леса. На опушке рос, стремясь ввысь, шатер — не кромешно черный, но цвета всех многообразных оттенков летней ночи — а вокруг становилось светлее, и в этом прохладно-серебристом отсутствии темноты Джеймс различал даже мелкий шрифт на этикетке своего (апельсинового на сей раз) лимонада. Круглые луны-светильники гасли за ненадобностью. — Для тебя есть работа. — Тень подошел к Джеймсу, когда шатер был готов, клочки тьмы, маленькие, похожие на хлопья сажи, ползали по его плечам. — Держи. Держи крепко. — Я должен их продавать? У Джеймса хватило смелости на вопрос, но на взгляд ее уже не хватало, и он смотрел на собственную руку, на кулак, сжимающий связку воздушных шаров, на черную дымку, невесомо обволакивающую худые пальцы. Однако ответа не было, и Тени уже не было, и даже дымка бесследно растворилась, стоило Джеймсу отвести от нее глаза, и не у кого было спросить, кому продавать, и за сколько, и куда складывать деньги… Джеймс посмотрел вверх: разноцветные шары покачивались, не тревожа веток, высоко над его головой. Затем до ушей его донеслась музыка, бравурная веселая цирковая музыка, от звуков которой перед глазами вставали яркие лампочки, и смех, и клоуны с разрисованными лицами, и горячие хот-доги, и попкорн с маслом, и льдисто-сладкие шарики мороженого в вафельном стаканчике — идиллические образы, скорее порождение фантазии, нежели память. Повернув голову на звук, Джеймс разглядел Тень: тот приподнял угол полотна, и из этой прорехи сияли огни и играла музыка, и там, один за другим, растворяясь в свете, исчезали Ванда, Наташа, Тони, Сэм… Солнце шел последним, он задержался на секунду перед неровным треугольником света, и Джеймс, замерев вместе с ним, надеялся, что он, быть может, обернется. Но Тень положил руку ему на спину, очень уверенно и очень низко, и оба ушли в золотые огни, и на месте прорехи снова воцарилась темнота. Клоуны, хот-доги, попкорн — все пропало вместе с музыкой, и Джеймс остался наедине с ветром, шепчущим в кроне его дерева. — Шарики, — выговорил он на пробу. — Отличные воздушные шарики. Покупайте шарики. Недорого. Замечательные шарики. Для детей и взрослых… Он закашлялся, потому что, кажется, произнес сейчас больше слов, чем за все время, которое себя помнил. Но никто ему не ответил, и тогда Джеймс прикрыл глаза, вызывая в памяти музыку, и свет, и запах, а когда это получилось, сосредоточился еще больше и увидел людей — смеющихся детей в пестрых одежках, детей, которые грызли леденцы и облизывали мороженое, детей, которым так нравились замечательные разноцветные воздушные шарики. — Покупайте шарики, — сказал он, обращаясь к этим детям и их невидимым призрачным родителям. — Чудесные шарики. Самые лучшие шарики в стране. И в тот самый миг, когда маленькая светловолосая девочка с розовыми бантами в волосах улыбнулась ему и просительно потянула за рукав свою… своего… взрослого, серебристые нити в руке Джеймса вдруг дрогнули, отвлекая, и вокруг снова оказалась сероватая не-тьма, тихая и пустая. Только шарики рвались вверх, уже ощутимо, сильно, и Джеймс озадаченно запрокинул голову. Там, среди ветвей, бились в своем серебристом нитяном плену птицы — желтые, красные, зеленые — беззвучно хлопали полупрозрачными крыльями, обратив клювики в небо, к свободе, которую он, Джеймс, им не позволял. И тогда он, ни секунды не думая, не сомневаясь, разжал пальцы, и прошептал: «Простите», и смотрел, как они улетают. Лишь одна, маленькая, фиолетовая, осталась на верхней ветке, прихорашиваясь и чистя перышки — Джеймс наблюдал за ней, пока не заныла шея, а потом отпил лимонада из бутылки и задремал. — Он опять лежит и не двигается. И опять весь в каких-то мухах. Почему он снова в мухах? Кэп же его вроде бы мыл. — Это светлячки, Тони. Светлячки, а не мухи. Только не говори, что светлячки тоже питаются продуктами разложения. — Не питаются. Взрослые светляки вообще ничем не питаются, у них редуцирован ротовой аппарат. — Неплохие познания для человека, который только что делал вид, будто не способен отличить светлячка от мухи. — Спасибо за комплимент, птичка. А где шарики? Он что, все продал? Шарики! Страх и вина прошли по телу обжигающей ледяной волной: он не только не отработал часть потраченных на него денег, а, напротив, увеличил сумму. Но ведь птицы… Заставив себя открыть глаза, Джеймс выпрямил спину навстречу густой темноте, разбавленной свечением оранжевых лун. Светляки медленно расползались, мерцающим градом осыпаясь с его плеч и волос, превращая траву вокруг в поблескивающий искристый ковер. Когда зрение приспособилось к ночному мраку, Джеймс поднял голову: перед ним стоял — черное на черном — поигрывая хлыстом, Тень. Наверное, стоило извиниться, пообещать, что такое не повторится, но горло снова предало его, и голос пропал, и он смог кое-как, шепотом, выдавить лишь несколько сбивчивых слов о птицах и о свободе. Все трое, стоящие перед ним, разом, как один, посмотрели вверх, и Джеймс, повинуясь общему порыву, тоже вскинул голову: на верхней ветке, едва заметный в темноте, бился на фоне звездного неба маленький шарик. — М-да, — сказал Тони после недолгой тишины. — А я думал, мы поручим ему продавать сладкую вату. Но ведь он, чего доброго, решит, что это разноцветные хомячки, томящиеся в неволе, и будет ползать по округе, запихивая вату во все щели и норки. — Мы не продаем сладкую вату, — возразил Сэм. — У нас и автомата нет. — Просто никто не хочет возиться, — заспорил Тони. А Тень прошелестел: — Уилсон, достань его. — Так точно, — откликнулся тот, и Джеймс, пусть и съежившийся под взглядом Тени, невольно ощутил любопытство и благоговение при мысли, что сейчас увидит настоящий полет. Величественная картина огромных развернутых серебряных крыльев запечатлелась у него в мозгу, а потом сильный порыв ветра ударил в лицо, и Джеймс невольно зажмурился. А когда открыл глаза, то успел заметить стремительно исчезающие очертания шарика, уносящегося в небо. — Прости, босс, — крикнул Сэм сверху, — рука соскользнула. А выше не могу, сам понимаешь. — Возвращайся, — каркнул Тень, хлыст в его руке подрагивал, как хвост большой рассерженной кошки. Сэм спустился, и Джеймс, с трудом отведя глаза от хлыста, все же заметил, как Сэм ему подмигнул, и тугой ком, собравшийся внутри, чуть разжался от теплого чувства благодарности, освободив горло. — Я… Я прошу прощения, — сказал он с усилием. — В следующий раз я постараюсь… постараюсь… — Постараешься что? — произнес Тень голосом, напоминающим хриплое мурлыканье, и приподнял губу в кривой ухмылке, и вздрогнул, когда за его спиной — из звездного сияния, из мерцания светляков, из блеска оранжевых светильников — соткался Солнце, и на руку, сжимавшую хлыст, легли длинные пальцы. — Что-то случилось? — спросил Солнце, уложив подбородок на обтянутое черным плечо. Тень не ответил, зато ответил Тони — со скукой и широким зевком: — Ничего особенного, Кэп. Просто избиение младенцев, точнее, жеребят. Флаттершай уснул на посту и проворонил полсотни баксов. Чего и нам всем желаю, в смысле, не ворон считать, как некоторые, а отправляться на боковую. Ты идешь, птичка? Мамочка и папочка разберутся с непутевым сыночком и без нас. Тонкая черная змея с шипящим свистом бросилась ему в лицо — и бессильно опала, а звук удара вновь походил на столкновение с чем-то металлическим. — Упс, папочка сердится, — сказал Тони театральным шепотом. — Или мамочка. Он поймал взгляд Джеймса и пояснил доверительно: — На самом деле я уверен, что они меняются. Спокойной ночи, Флаттершай, хорошей трепки и добрых снов. Кроссбоунс, Кэп, мое почтение. Прихватив Сэма за крыло, Тони повлек его за собой, и вскоре отголоски их перебранки совсем стихли. Но трепки, предсказанной Тони, так и не случилось, потому что Тень, с нежданной осторожностью высвободив плечо, тоже ушел, и Солнце проводил его задумчивым взглядом. — Там были птицы, — проговорил Джеймс тихо и отчаянно. — Они хотели… Им нужно было на свободу. Я отработаю деньги, но птицы… — Я принес мороженое, — сказал Солнце. — Тебя не тошнило после еды? Джеймс, умолкнув на полуфразе, покачал головой. — Тогда, наверное, немного можно. Я сяду? Места было достаточно, но Джеймс все равно торопливо сдвинулся, и Солнце опустился на освободившийся кусок брезента, слегка привалившись спиной к нижнему животу Джеймса, прикрытому сейчас пледом. — Тебе не тяжело? Не холодно? Джеймсу было только стыдно, но Солнце этого не спрашивал, поэтому он снова покачал головой, и тогда из белой полотняной салфетки появился вафельный рожок с подтаявшим шариком мороженого, сладко пахнущим ванилью, и они съели его, откусывая по очереди. — Тони не было больно, — сказал Солнце, разглаживая салфетку на колене, она была практически чистая, лишь с крохотным пятном в самом углу. — Иначе Брок бы его не ударил. Должно быть, лицо Джеймса стало недоверчивым, потому что Солнце опустил голову, пряча улыбку. — Ладно, ладно, может, и ударил бы. Но уж точно не по лицу. А Тони… У меня самого порой кулаки чешутся, однако это совершенно бесполезно. Да ты ведь и сам пробовал. Джеймс кивнул, соглашаясь, а еще подумал, что Тони, пусть и часто говорил очень неприятные и даже жестокие вещи, почему-то не чувствовался плохим, он вообще никак не чувствовался, и все сказанное им проскальзывало по сознанию подобно тому, как дождевые капли скатываются по стеклу, в то время как один лишь взгляд Солнца или брошенное Тенью слово оставляли в душе глубокие следы, вытравленные с той же неизбежностью, что и клеймо на его теле. — Тони не плохой, — сказал Солнце, будто прислушавшись к его раздумьям. — Ему просто не хватает сердца. — Сердца? — повторил Джеймс с удивлением. — Что случилось с его сердцем? Солнце немного помолчал, быть может, размышляя, стоит ли рассказывать историю чужаку, или, возможно, выбирая, что именно стоит рассказывать, или же просто собираясь с мыслями — Джеймс не знал точно да и не мог знать — а потом пояснил: — В прошлой жизни Тони был очень богатым и очень знаменитым, и занимался кое-чем… не слишком хорошим. То есть, он никого не убивал — я имею в виду, своими руками — да и вообще едва ли сталкивался с прямыми последствиями своего дела. Но однажды все-таки столкнулся. И тогда… Знаешь, со стороны он казался непробиваемым, а на самом деле был очень уязвим, и сердце у него было хрупкое. — Оно не выдержало? — спросил Джеймс. — Да. И Тони заменил его на механическое, собственного изобретения — прочное, долговечное, блестящее. А заодно укрепил все свое тело, чтобы больше никто никогда не смог его ранить. — Это… полезно, — признал Джеймс после короткого молчания, когда сделалось ясно, что Солнце не намерен говорить дальше. — Но грустно. — Да, — согласился Солнце. — Грустно. С ним можно уживаться, надо только пропускать многое мимо ушей. — А Бро… Брок? — Джеймс сбился, потому что это незамысловатое имя не могло принадлежать Тени, не имело с ним ничего общего, и осыпалось серой пылью, едва слетев с языка. — Брок, — повторил Солнце слегка нараспев. — Что именно ты хочешь о нем знать? Знать? Но тьму — не знают, не хотят знать, ее сторонятся и опасаются, ее терпят и пережидают, и лишь изредка — любят, она — константа, незыблемая противоположность света и неизбежное зло, глубокая тайна, древний неизбывный инстинкт. Что Джеймс мог спросить? — Если тебе интересны его шрамы, — сказал Солнце, видя его замешательство, — то я об этом ничего не знаю. Более того, он и сам об этом ничего не знает. Но Джеймсу не были интересны шрамы, для Тени — на Тени — они выглядели так же естественно, как крылья за спиной Сэма или черные лапы на боках Наташи. Дело крылось совсем в ином, но в чем? «Я боюсь, — мог бы сказать он. — Как он на меня смотрит. Как он со мной говорит. Как он стоит рядом. Помоги мне перестать бояться». Но даже в мыслях это звучало как-то беспомощно и, пожалуй, нелепо, поэтому Джеймс продолжал молчать. — Ты дрожишь, — сказал Солнце. — Наверное, нам не стоило есть это мороженое. — Стоило! — возразил Джеймс с такой горячностью, что Солнце рассмеялся, а отсмеявшись, спросил: — Помнишь, как ты сшиб Брока на пол? В фургоне? Джеймс помнил, но случившееся уже подернулось пеленой, отодвинулось в туман, и он удивлялся, как осмелился на такое, и не уверен был, что сможет когда-либо подобное повторить. — Да, — сказал он неуверенно. — Брюс осмотрел его потом, позже. Гематома на половину бока и, вероятно, трещины одного-двух ребер. Вина снова накатила волной — на сей раз горячей — и Джеймс пробормотал: — Мне жаль. Я должен извиниться… — Только если хочешь еще больше его разозлить, — заверил Солнце. — Я говорю это к тому, что физически ты сильнее него, даже теперь, когда ты немного… не в форме. И я сильнее него. Тони — если не сильнее, то уж точно тверже. Ванда и Наташа легко бы справились с ним, если бы захотели, пусть они и слабее. Насчет Сэма я так не уверен, но крылья дают ему определенные преимущества. А Брюс, вернее, Халк, и вовсе сильнее нас всех, вместе взятых. Джеймс кивнул, глядя в сторону. Если бы все было так просто… — Не то, да? — догадался Солнце. Джеймс вздохнул. Огорчать его не хотелось, Солнце и без того был удивительно чуток для человека, который одним своим видом, одним существованием заставлял тьму обращаться в нечто почти ручное, почти свое, почти безопасное — для себя и совсем немножко для тех, кто оказывался рядом. Джеймс молчал, и Солнце молчал тоже, только положил руку ему на ногу, высовывающуюся из-под пледа, слегка сжал пальцы на шерсти, и Джеймс был благодарен, что Солнце не пытается больше отговаривать его, убеждать, что Тень ничего ему не сделает, заверять, что бояться нечего. Солнце понимал его, и этого пока было достаточно. — Мы отправляемся на рассвете, — сказал Солнце чуть погодя. — И едем до заката. Даем одно представление и снова ждем рассвета. И опять едем — до следующего заката. — Мы никуда не ехали сегодня днем, — проговорил Джеймс, и Солнце улыбнулся. — Мне нравится, как ты говоришь «мы». Сегодня у нас появился ты, это стоило того, чтобы сделать исключение, я точно знаю. Смотри-ка, они возвращаются. В темной траве вспыхивали зеленоватые огоньки, россыпью. А потом в кроне дерева запел ветер, и Джеймс вскинул голову и долго, очень долго смотрел, как там, в прохладной высоте, небесный бархат роняет дрожащие золотые искры. — Баки, — позвал Солнце негромко. Джеймс повернул голову, чувствуя, как ноет от долгой неподвижности шея, ее хотелось потереть, размять, но его рука, единственная оставшаяся рука, уже до локтя покрылась мерцающими живыми каплями. — Шея, — сказал он Солнцу, зачем-то улыбаясь, и длинно выдохнул, когда на загривке под косичками и капюшоном вспыхнуло, растекаясь, тепло. Солнце теперь стоял на коленях, развернувшись к нему всем телом, большой и такой светлый, и правая рука его поднялась чуть выше, на затылок, а пальцы левой продолжали теребить край белой салфетки. — Баки, — повторил Солнце очень серьезно. — Можно я… — Да, — ответил Джеймс, вновь охваченный чувством легкости и странной эйфорией, будто чудесные пузырьки, давно исчезнувшие в небе, вернулись к нему вместе с падающими звездами. — Можно. — Ты не спросил, что именно можно, — заметил Солнце с той же серьезностью. — Все, — сказал Джеймс, удивленный, что Солнце еще не понял, не осознал того, что сам он ощутил при первых звуках голоса, полного меда и сосновой смолы. — Тебе можно все. Горячие пальцы на затылке Джеймса дрогнули, зарываясь в заплетенные волосы. А затем Солнце поднес салфетку к его лицу, и Джеймс, думая, что вокруг рта остались потеки мороженого, приподнял подбородок, и гладкая плотная ткань салфетки легла ему на губы, но даже сквозь ткань прикосновение обожгло, словно рот его все еще холодило ванильным льдом. — Горячо, — выговорил он, когда все кончилось — слишком быстро — и салфетка исчезла. — Мало. Почему… так? Крепкие пальцы продолжали удерживать его голову слегка запрокинутой, но этот контакт — в отличие от хватки Тени — совсем не хотелось прерывать. — Половина вопроса — половина ответа, — ответил Солнце, и отпустил его волосы, и быстро и аккуратно, словно извиняясь, помассировал ему шею. — Идем. Я покажу, где ты будешь спать. * Кровь была всюду, и Джеймс тонул в ней — так медленно, что почти привык, и, может быть, поэтому начал сопротивляться лишь тогда, когда красное, подернувшееся пленкой, сомкнулось над головой, и хлынуло в рот и нос, и стало нечем дышать, а он все бился, отчаянно и безуспешно, и щупальца, оплетя ноги, тянули его в черную глубину. В бедро словно ввинчивали раскаленный шуруп. — Баки, проснись. — Это судороги? Он как будто захлебывается. — Чем? — Э-э-э, молниеносный отек легких? У нас все-таки будет чучело? — Тони, будь добр, выйди. Здесь и без тебя тесно. — Я не виноват, что Флаттершай так грохочет, что любой полтергейст обзавидуется. В таком шуме невозможно спать. — Можно подумать, ты спал. — Ты же знаешь, птичка, сон для слабаков, но я исключительно из принципа… — Баки, просыпайся. — Кто-нибудь увлекается таксидермией? — Старк, заткнись и позови Беннера. — Я-то позову, но если в него заедут копытом, то припадочная лошадь станет самой меньшей из наших проблем. — Я сказал тебе закрыть рот! Роджерс и Максимофф остаются, остальные на выход! Живо! — Как скажешь, папочка. — Баки, ты в трейлере, ты не тонешь. Проснись. Джеймс погружался все глубже, и щупальца все туже стискивали тело, новые и новые, они кишели и ложились внахлест, он задыхался, а вверху еще видно было солнце, совсем слабыми розовыми отблесками. Солнце. Стив. — Я здесь, Баки. Открой глаза. Дыши. «Я пытаюсь, — подумал Джеймс. — Я не могу. Вытащи меня отсюда». — Ванда, я его подержу, попробуй посмотреть. Мир раздвоился, и одна половина Джеймса тонула, захлебываясь, с передавленными ногами и ребрами, а вторая лежала, подергиваясь, на сухом и твердом, со странной тяжестью на нижних ребрах, и во рту у обоих было солоно и горячо. — Ванда? — Ему снится кошмар. Я попытаюсь… Все было быстро: щупальца обвисли, бессильные, и ушли в глубину, раздосадованные, упустившие добычу, алая кровь же стала алым туманом, и туман сдул ветер. Джеймс открыл глаза. — Баки? Воздух был обилен и сладок, пальцы Ванды на висках — нежны, сходящее с ума сердце, услышав ритм сердцебиения Солнца, постепенно успокаивалось, подстраивалось, электрический свет резал отвыкшее зрение, и соломинка щекотала нос. Приподнявшись на неверной руке, Джеймс чихнул и бездумным взглядом уперся в созвездие ярких кричащих пятен на нежной желтизне досок. — Ты, наверное, прикусил щеку, — сказал Солнце, одна его рука все еще лежала на левой ноге Джеймса, чуть выше колена, просто лежала, не удерживала. — У тебя болит где-нибудь? — Этот знак… — прошептала Ванда белая, как полотно, и прижала узкую ладонь к губам, и в тот же миг бедро Джеймса снова полыхнуло, словно облитое кипятком. Продолжая опираться на подрагивающую руку, он с трудом повернулся: алый череп горел, резко выделяясь на фоне короткой золотистой шерсти, и как бы пульсировал, и щупальца его хищно извивались, и хотя они были коротки, Джеймсу снова иллюзорно сдавило грудь. — Клеймо, о котором ты говорил? — Да. Тень протянул руку, и Джеймс снова отвернулся и уставился на темнеющее на досках созвездие, пристально, до слез, прерывисто дыша и вздрагивая от сдерживаемого напряжения, уговаривая себя, что страх его жалок и не имеет под собой никаких оснований. Все существо его молило о сопротивлении или хотя бы бегстве, и ноги подергивались сами собой. — Только попробуй, — в голосе Тени крылось нечто размытое, бесформенное и оттого пугающее вдвойне. — Заденешь меня хоть немного, и Мастер покажется тебе ангелом небесным. Металлическое тепло заполняло рот, растекалось на языке, Джеймс пытался сглатывать, но тело, не отошедшее еще от кошмара, противилось, и горло сокращалось — мелко, судорожно, и Джеймс снова начал захлебываться, на сей раз, по-настоящему. — Сплюнь, — горячие пальцы Солнца коснулись его загривка, холодного, взмокшего. — Ничего страшного, отмоем. Джеймс повиновался и задышал свободнее, и от облегчения дрожащая рука подкосилась, но Солнце подхватил его, не давая упасть, и приобнял, и Джеймс уткнулся мокрым от испарины лбом ему в плечо, сильное, обнаженное, раскаленное, и расслабился, глядя, как тягучие алые нити ложатся на пол и колено Солнца. Прикосновения Тени были словно крупный песок на сильном ветру. — Я привел Брюси, — сказал Тони, и Джеймс скосил глаза на двери, за которыми дышала ночь. — Он маленько зеленый, так что погуляет на свежем воздухе, обретет нирвану, или что ему там надо обрести, чтобы не раскидать нас, как кегли, и зайдет. Как тут у вас дела? О, Кэп, да ты вылитая мать Тереза. С самоотверженным лицом посреди лужи слюней и кровищи. Флаттершай, какими еще жидкостями ты с ним делишься? — Старк, — тяжело сказал Тень. — Как же так! — голос Тони сделался трагическим. — Флаттершай! Почему Кроссбоунсу можно хватать тебя за задницу, а меня за то же самое — копытом, а? Он был забавный, и хотя в груди по-прежнему все сжималось, по шкуре волнами пробегала дрожь холода и испуга, и клеймо под пальцами Тени продолжало гореть, Джеймс все равно улыбнулся. — Он еще и лыбится! — возмутился Тони. Джеймс вздохнул, собирая соленую слюну за ноющую щеку. — Почему Капитан? — спросил он у Солнца. — Не похож, да? — снова вмешался Тони. — Вот и я говорю. Какой же из него капитан? Так, солнечный зайчик на стероидах. Джеймс прыснул и закашлялся, прибавляя к созвездиям на досках и коже Солнца новые звезды. — Меня сейчас стошнит, — жизнерадостно сообщил Тони и исчез, закрытый огромной зеленоватой тенью. Солнце напрягся, пусть и едва заметно — Джеймс почувствовал это лбом и всем телом, безошибочно и безнадежно настроенным на Солнце каждую секунду, когда тот был рядом, и пошевелилась Ванда, забытая, почти невидимая в углу, и даже Тень прекратил ощупывать угасающее клеймо и встал на ноги. — Брюс, — проговорил Солнце, — необязательно прямо сейчас. Баки приснился кошмар, и он, кажется, сильно прикусил щеку или язык, но это не срочно, мы можем подождать. Однако Брюс молча ступил внутрь, встрепанный, с криво сидящими на носу очками, и зеленоватая тень его тяжело ворочалась в тесноте, потрескивая досками пола, пробуя на прочность стены и потолок. Джеймс поднял голову, смотрел настороженно. — Все в порядке, — сказал Брюс — почему-то именно ему. — Могу я попросить всех, кроме пациента, покинуть помещение? И они ушли без единого возражения: Ванда, выпорхнувшая с облегчением, словно птичка из клетки, и Тень, слившийся с ночной темнотой, едва спустившись с трапа, и Солнце, улыбнувшийся ободряюще и ярко и оставшийся где-то недалеко, потому что Джеймс продолжал чувствовать его приглушенный свет. Это было хорошо, свет поддерживал, не давая Джеймсу ощущать себя совсем уж ничтожным и слабым. — Втроем здесь не намного просторнее, чем вшестером, верно? — заметил Брюс и приставил к груди Джеймса теплую головку стетоскопа. — Вдохните. Первые вдохи были рваные и мелкие, а воздух слишком густой, но Джеймс старательно дышал, и вскоре каждый вдох начал приносить странное спокойствие, мягкое и приятно тяжелое, приливающее, окутывающее спокойствие, от которого веки и ноги наполнялись сонной истомой. Брюс попросил его открыть рот, и он повиновался, и почти не заметил, как правую щеку коротко ожгло изнутри, а потом в губы ткнулся прохладный край колпачка или, может, маленького стакана (Джеймс даже не понял, в какой момент глаза его закрылись). — Прополощите рот и глотайте, — произнес голос, с каждым словом отодвигающийся в туман, и Джеймс подчинился, и мятный вкус цвета молодой листвы, прогретой солнцем, прокатился по горлу, а под боком вдруг оказалась мягкая солома. — Легкие чистые. Слизистая щеки действительно была повреждена, но уже не кровоточит. Он будет спокоен до утра, и все же я бы рекомендовал прибегать к препаратам только в крайнем случае. Организм сильно истощен. — Спасибо, Брюс. Солнце? Джеймс попытался открыть глаза, но вихрь листьев, нежных, сладко пахнущих, взметнулся вокруг и осыпался, укрывая его тонким ковром, слой за легчайшим слоем. А на листьях выросли цветы.