Цирк ускользающей радуги

Глава 2 Тарелка с кашей стояла на ящике, рядом, на досках, выстроились яркие бутылочки с йогуртами, зыбкий свет лился, как разбавленное молоко, и в белесом квадрате открытой двери плыл туман. Солнце сидел перед Джеймсом по-турецки и смотрел укоризненно. — Баки, надо поесть. Джеймс вздохнул: удивительно, но у него совсем не было аппетита, хотелось лишь обратно под листья или хотя бы под солому, которой, впрочем, было маловато, чтобы зарыться полностью. — Я не хочу, — признался он, и что-то внутри кольнуло, потому что он перечил: вообще (а это обычно плохо кончалось) и Солнцу в частности (это просто было неуютно, как переступать через себя). — Я хочу спать. — Мы выезжаем после завтрака, — сказал Солнце. — Поешь — и можешь спать весь день. Точнее, до обеда. А после обеда — до ужина. Это звучало заманчиво, пусть Джеймсу сейчас и казалось, что он без труда проспал бы сутки напролет, а то и больше. Вздохнув еще раз, он с неохотой взял ложку. Туман нес с собой тишину, и все же, прислушавшись, Джеймс различал отголоски разговора и лязг посуды: должно быть, труппа снова ела за тем большим столом. Пожалуй, он рад был, что они не настаивают на том, чтобы он к ним присоединялся: он не чувствовал себя готовым. А еще Джеймс был рад, что Солнце приходит к нему и остается с ним, хотя это, наверное, было эгоистично с его стороны. — Почему ты Капитан? — спросил он, прочерчивая в каше извилистые дорожки. — Полтарелки, — откликнулся Солнце, и, когда Джеймс посмотрел недоуменно, пояснил с очаровательной улыбкой: — Цена за мой ответ. Съешь полтарелки, и я тебе отвечу. — А если я съем целую тарелку? — Тогда… — Солнце сделал вид, что глубоко задумался. — Тогда я не только отвечу на твой вопрос, но и не приду будить тебя через три часа и поить йогуртом. — Так нечестно! — вскинулся Джеймс. — Ты же обещал, что можно будет спать до обеда! Солнце развел руками, и Джеймс, даже немного проснувшийся от возмущения, принялся вымещать недовольство на каше — это оказалось не так сложно, как он опасался, к середине он даже вошел во вкус. — Все, — Джеймс выскреб последние крошки и наклонил в сторону Солнца пустую тарелку. — Теперь ты ответишь? — Это воинское звание, — проговорил Солнце. — Из прошлой жизни. Вот и весь секрет. Не очень интересно, правда? Джеймс пожал плечами: движение вышло неловким, потому что слева было слишком пусто и легко. — А я не помню, — сказал он медленно. — Не помню своей прошлой жизни. Но она ведь должна была быть? Детство. Что-то… другое. Солнце потрепал его по колену. — Не ты один такой. Брок тоже не помнит. Джеймс неопределенно кивнул, неуверенный, какие чувства следует испытывать при новости, что у него с Тенью есть нечто общее. А Солнце взял тарелку, перевернул ящик, сложил в него бутылочки с йогуртом и поставил ящик в угол. — Только из холодильника, — объяснил он. — Пусть греется. Утром еще не должно быть жарко. Джеймс, наблюдающий за ним с все растущим подозрением, уточнил: — Ты ведь не придешь меня будить через три часа? — Конечно же, нет, — сказал Солнце. — Я ведь обещал. И, стоило Джеймсу расслабиться, добавил: — Сэма попрошу. От негодования Джеймс на секунду потерял дар речи, а когда снова обрел возможность говорить, Солнце — и его смех — уже растворились в медленно редеющем тумане. Обиженно бормоча под нос (немного наигранно, потому что ну не мог же он всерьез обижаться на Солнце!), Джеймс встал на ноги, немного потоптался на месте, разминаясь, сгреб под себя побольше соломы, снова лег и почти сразу же уснул. Сон был приятен, но неглубок: в размытые, ничего не значащие сновидения проникало ощущение движения и шум мотора, и несколько раз трейлер потряхивало на ухабах, и Джеймс на миг приоткрывал глаза, чтобы спустя секунду вновь погрузиться в дрему. Когда движение прекратилось, сон тут же покинул его, и Джеймс, зевая, посмотрел на дверь, гадая, прошло ли три часа. Дверь загремела, отворяясь, и в квадрате появилось синее небо, и золотое поле, по которому бежали волны, и темная гладь дороги, уходящая вдаль. — Привет, — Сэм, забравшийся внутрь, сверкнул улыбкой и крыльями. — Как ты тут? Стив сказал, что ты должен выпить хотя бы один йогурт. И чтобы я проследил. И что ты будешь сопротивляться. — Я не буду, — возразил Джеймс. В доказательство своих слов он дотянулся до ящика, подтащил его к себе и наугад выудил одну бутылочку — попался клубничный. Аккуратно зажав йогурт между коленей, Джеймс отвернул крышечку и сделал осторожный глоток: густое, прохладное, в меру сладкое ощущалось на языке приятно. — Тесновато, — постановил Сэм, оглядываясь. Джеймс неопределенно шевельнул плечом: реши Сэм развернуть свои великолепные крылья, они едва ли бы тут поместились, но самому Джеймсу места казалось вполне достаточно, да и много ли ему было надо? Зато мягко, не жарко и не холодно — в самый раз. Может, он не отказался бы от окна, хотя бы маленького, просто чтобы иметь возможность видеть, где они едут… А впрочем, какая разница? — Куда мы едем? — спросил он. — Тебе бы сюда окно, — сказал Сэм. Их голоса прозвучали одновременно и растворились где-то под потолком. Джеймс, запрокинувший голову в попытке добыть последние капли, проводил угасающие звуки взглядом. Сэм фыркнул. — Не куда, — проговорил он наставительно, — а за чем. Мы едем за радугой. — Зачем? — повторил Джеймс. — Чтобы найти ее край, разумеется. Джеймс заглянул в ящик, где осталось еще три йогурта, выбрал малиновый и протянул Сэму, и тот не стал отказываться. — Спасибо, приятель, — он взял бутылочку и сел, серебристые перья гибко расплескались по полу вокруг, потом вскинул на Джеймса прищуренные глаза. — Но учти, я передам Стиву, что один выпил не ты. Джеймс кивнул и снова уставился в ящик, пытаясь сообразить, какой вкус его больше привлекает: ванильно-медовый (теплый, душноватый, уютный) или яблочный (прохладный, свежий, воздушный). Память: ванильный холодок мороженого и мимолетный поцелуй, ожегший даже сквозь ткань — нашептывала выбрать первый, и Джеймс на минуту исчез, забылся в нахлынувших чувствах. — Что будет в конце радуги? — пробормотал он. — Горшок с золотом, — ответил Сэм, помахивая опустевшей бутылочкой. — Возможно, парочка хитрых лепреконов. За подробностями лучше к Стиву, он ирландец, а они уж знают в этом толк. Джеймс рассеянно моргнул: — В лепреконах? Или в золоте? — В выпивке, в основном, — Сэм широко улыбнулся. — Ну что, попробуем сделать окно? Ванильно-медовый йогурт выглядел все соблазнительнее, и Джеймс даже вытащил его из ящика, но открывать не торопился, чувствуя, что третья порция в нем, пожалуй, не поместится, во всяком случае, не подряд, а это означало, что надо как следует подумать. — Хорошо, — согласился он. — А как? — На самом деле это не трудно, — Сэм, не вставая, лихо крутнулся вокруг своей оси, поворачиваясь лицом к противоположной стене, на которой, очевидно, они собирались делать окно; его крылья мазнули по доскам с сухим шелестящим звуком. — Не очень трудно. Я сейчас… Вокруг словно повеяло теплым ветром. Джеймс зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, на стене красовалось окно — самое настоящее окно, квадратное, со стеклом — вот только размером оно было с кулак, не больше. — М-м-м, — озадаченно протянул Сэм, почесывая в затылке. — Я представлял его несколько крупнее. Окончательно решившись, Джеймс свернул крышку, поднес бутылочку к лицу и глубоко, с удовлетворением втянул воздух носом. Цвет тоже был хорош: нежно-желтый, кремовый, бархатистый. — Если честно, — продолжал тем временем Сэм, — у меня такие фокусы неважно получаются. Босса эта штучка, — он хлопнул ладонью по полу, — охотнее слушается. Это помещение для тебя как раз он делал, кстати. Может, попросить… Услышав о Тени, Джеймс вздрогнул и оторвался от созерцания йогурта: мысль о том, чтобы видеть Тень и тем более о чем-то его просить, отзывалась внутри глубоким неприятием. — А С… Стив? — робко заикнулся он. — Хуже босса, — кивнул Сэм. — Но лучше меня. Только он оседлал этого своего двухколесного монстра, который весит, небось, побольше тебя, и снова куда-то укатил. Хорошо если к обеду вернется. Предваряя твой следующий вопрос, нет, у остальных все еще печальнее. Тони как-то случайно сделал трейлер золотым, вот вообще весь целиком, вплоть до содержимого бензобака. Хорошо хоть, стояли. Наташа, бедняга, как раз вздумала помыть голову. Выковыривать позолоту из волос было… увлекательно. Джеймс представил Наташу с сияющими волосами и улыбнулся: это было красиво. — Ну да, смешно, — не совсем верно истолковал его улыбку Сэм. — Но Наташа рассердилась. А уж как босс рычал, похлеще своих котов. Вопросов в голове у Джеймса внезапно стало слишком много: куда уехал Солнце и где он прятал мотоцикл; что изначально намеревался изменить в трейлере Тони; где Тень держит львов; и зачем труппе лепреконы и горшок с монетами, если можно попросить Тони превратить в золото холодильник или парочку стульев… Нервно взмахнув хвостом, он глотнул ванильно-медовой сладости и спросил: — Можно я попробую? Окно? Сэм с полминуты задумчиво смотрел на него, затем вздохнул: — Валяй, приятель. Кто не рискует, тот живет долго, но скучно. «Я хочу». Джеймс закрыл глаза и представил окно, широкое, распахнутое настежь. «Пусть скучно, лишь бы жить». За окном резвился теплый ветер, шумела изумрудная листва и пели птицы, блестящие, словно капли росы. «Долго». За окном тянулись десятки ярдов раскаленного белого песка, и вдали дышал зеленоватый океан. «Свободно». За окном холмы поросли цветами, сплошным душистым ковром. «Солнце». На лицо упали солнечные лучи, и Джеймс открыл глаза: окна не было, потому что не было стены, а еще потолка и пола, только огромное небо, и прямо перед ними на траве, в нескольких шагах от вскочившего Сэма, стоял очень удивленный и очень недовольный Тень. Сглотнув разом пересохшим горлом, Джеймс машинально прижал бутылочку с йогуртом к груди. — Что, — произнес Тень хрипло и раздельно. — Это. Такое. — Виноват, босс, — быстро сказал Сэм, слегка раскинул крылья и сдвинулся так, чтобы закрыть собой большую часть застывшего в изумлении и ужасе Джеймса. — Хотел сделать окно, перелет вышел. Пользуясь зловещим молчанием Тени и ширмой из крыльев Сэма, Джеймс украдкой покосился в сторону и — так же украдкой — перевел дух: испарился только кусочек, созданный специально для него, большая часть трейлера осталась на месте, и отлично, а то бы получилось неловко. В смысле, еще более неловко, чем уже было. Из-за крыльев Джеймс не заметил, сделал ли что-то Тень, но спустя секунду пол, потолок и стены снова оказались на местах, даже ящик с последним йогуртом по-прежнему стоял перед Джеймсом, а в стене появилось в меру большое окно. И все-таки чего-то не хватало. — Солома, — сказал Сэм, всплеснув руками. — Наверняка осталась под трейлером. — А почему ящик не остался? — заикнулся Джеймс. Сэм шумно вздохнул: — Скажи спасибо, что мы там не остались, приятель. Хм, не замечал раньше за боссом тяги к мелким пакостям. — Наверное, я на него плохо влияю, — произнес Джеймс прежде, чем понял, что предпочел бы оставить эту ценную мысль при себе, но Сэм то ли не расслышал, то ли не счел нужным реагировать. — Придется доставать, — сказал он озабоченно. — Не будешь же ты на голых досках лежать. Джеймс бы полежал и на досках, тем более что в произошедшем виноват был исключительно он, и пожинать последствия своих ошибок было бы только справедливо, но что-то подсказывало ему, что Сэм — и Солнце — едва ли согласятся с ним в этом вопросе, и самое меньшее, что Джеймс мог сделать, это постараться исправить ситуацию самостоятельно. — Я достану, — торопливо проговорил он. Сэм посмотрел на него с сомнением. — Лучше я буду доставать, а ты носи и застилай, ладно? Джеймс кивнул: такой расклад его устраивал, потому как строение его тела действительно плохо сочеталось с необходимостью двигаться в низких узких пространствах, а кроме того, в ноющих после трудной ночи ногах и ребрах все еще таилась ватная слабость. Он лишь надеялся, что Тень уйдет куда-нибудь и не станет наблюдать за их работой. Потом Сэм, удивительно гибко распластав крылья, забрался под трейлер и, ворча и поругиваясь, выталкивал оттуда охапки соломы, а Джеймс подбирал их, легкие, все еще душистые, и носил внутрь, осторожно ступая по доскам трапа, залитым солнечным светом — день был чудесен. В какой-то момент вместе с соломой Сэм выбросил из темноты синее худи, которое до их не слишком удавшегося эксперимента лежало, аккуратно сложенное в углу, и Джеймс долго отряхивал его, выбирая с мягкой ткани мелкие соломинки, а почистив, бережно положил обратно в угол. Худи пахло им самим и немного — Солнцем. — Спасибо, — поблагодарил он Сэма, когда соломенная подстилка с синими, как небо, искрами свежих цветов, оказалась на прежнем месте. — Не за что, приятель, — легко откликнулся тот. — Обращайся, если надо. И от этой легкости, от разом вспыхнувшего чувства не-одиночества и защищенности, от этих столь непривычных ощущений у Джеймса снова защипало под веками, и он, вместо того чтобы смотреть Сэму в лицо, уставился, часто моргая, ему за плечо, на верх крыла, и вдруг увидел длинную травинку, торчащую между перьев — тонкую зеленую травинку с бледным корешком, увенчанным земляными крошками. И эта травинка будто бы открыла ему глаза: красивые крылья Сэма, переливающиеся живым серебром, были теперь в земле, травяном соке и сухих былинках. — У тебя крылья, — выпалил Джеймс, не думая, чтобы не успеть испугаться собственной смелости и даже, может быть, наглости. — Можно?.. — Потрогать? — спросил Сэм, явно не понимая. — Почистить, — сказал Джеймс почти шепотом и напрягся на всякий случай, готовый принять недоумение или даже сердитый резкий отказ, однако Сэм просто кивнул и опустился на доски спиной к нему. — Услуга за услугу, да? — в голосе его и впрямь звучало легкое удивление, но, пожалуй, приятное, насколько Джеймс мог определить — Спасибо, на самом деле, что предложил. Самому трудно дотянуться, а помощников еще поди поищи. Ванда всегда рада помочь и чистит аккуратно, но через пять минут начинает чихать, бедняжка. Тони просить — сам не рад будешь, он больше повыдергивает, чем почистит, причем наверняка специально, он ведь роботов делает, для этого тонкая моторика нужна, не одними ведь клещами и кувалдой он их мастерит, правда? К боссу я с такой мелочью не пойду, Наташа отказывается, не знаю почему. Брюсу щекотно, а Халк щекотки не любит. Стив никогда не отказывает, но в процессе так вздыхает, что кажется, и крыльями махать не надо, так улетишь… Джеймс, завороженный, слушал краем уха и лишь на имени Солнца собрался с мыслями достаточно, чтобы промычать что-то в ответ: серебряные перья, такие твердые и даже острые с виду, были мягкими и упругими, а если зарыться поглубже, то под пальцами оказывался невероятно нежный, кипенно-белый пушок. — Здорово, наверное, — проговорил он, выбирая из доверчиво развернутого крыла мелкий мусор, приглаживая, стряхивая, сдувая. — Летать. Ты высоко поднимаешься? — Как курица, — ответил Сэм, и беззаботная его скороговорка, этот легкий, как облако, тон вдруг сменился чем-то глубоко-болезненным, каменно-горьким. — Ты сам видел: с земли на ветку и обратно. Но это не всегда было так. Джеймс молчал, продолжая бережно перебирать перья, и молчание полнилось сочувствием и вопросами. — Это случилось давно, — сказал Сэм. — В прошлой жизни. Тогда у меня еще было небо. Нет, не так, у меня было два неба. Друг — мы летали вместе. Но однажды он упал, и я не успел… Я ничего не успел. У меня было два неба, и вдруг не осталось ни одного. Понимание вспыхнуло в груди Джеймса, ярко и неожиданно, как случайный луч вспыхивает на осколке стекла среди травы. — Ты ищешь друга? — спросил он. — Там, в конце радуги? Сэм повел плечами, тяжело, будто воздушные крылья его стали каменными. — Нет, его я отыскал — и похоронил. Но небо… Небо я так и не нашел. Тряхнув головой, он обернулся на Джеймса, удивленный, словно бы пробудившийся от долгого муторного сна. — Слушай, а у тебя классно получается. Прямо-таки прирожденный талант. Сколько будет стоить нанять тебя на постоянной основе? Джеймс осторожно улыбнулся, поддерживая шутку, и вновь полностью сосредоточился, с головой уйдя в работу, лишь мимолетно жалея, что двумя руками получилось бы куда лучше и быстрее. * Вопреки мрачным прогнозам Сэма, Солнце появился в ту самую минуту, когда трейлер, вздрогнув, остановился на обед. Джеймс услышал и почувствовал это сквозь сон: шум двигателя, отличный от ставшего уже привычным, фоновым, гула мотора, и отголоски света, тянущиеся к нему сквозь пространство. Стряхнув дрему, Джеймс начал ждать, и вскоре Солнце, пахнущий скоростью и ветром, появился в дверях с тарелкой в руках и сияющей улыбкой на лице, и Джеймс вдруг понял, как ужасно, невыразимо соскучился, и губы его растянулись сами собой, совершенно не к месту, потому что Солнце в эту минуту журил его за недопитый йогурт, а он только и мог, что по-дурацки улыбаться. — Если хочешь, можешь потом выйти погулять, — сказал Солнце, сосредоточенным взглядом провожая каждую ложку, которую Джеймс подносил ко рту, словно твердо вознамерившись проследить, чтобы вся еда всенепременно попала по назначению. — Мы задержимся здесь на пару часов, я хочу свозить Ванду в город. Девочке надо развеяться. Джеймс кивнул, хотя золотистый бульон в тарелке будто разом потерял половину вкуса и в животе потянуло холодком, но кто он был такой, чтобы указывать Солнцу куда надо или не надо ехать, и ясно было, что Солнце не обязан торчать при нем, как привязанный. А Солнце, словно ощутив его настроение, наклонил голову, и между светлыми бровями пролегла знакомая уже морщинка. — Это ненадолго, — пообещал он. — Ты и соскучиться не успеешь, как я уже вернусь. Но Джеймс уже скучал, пусть Солнце и сидел совсем рядом, скучал сильно: за все те дни (и годы?) в прошлом, что они не знали друг друга, и за все будущие разлуки, и за все настоящие тревоги и сожаления. — Да, — покорно сказал он. — Не успею. И пусть предложение размять ноги выглядело заманчивым и, пожалуй, полезным, Джеймс все равно не знал, чем ему заняться снаружи — совсем одному (а где-то внутри таился страх встретить Тень), и поэтому он решил, что просто снова ляжет спать, чтобы эти два часа минули быстрее. Солнце погладил его по щеке на прощание, и Джеймс уснул, чувствуя призрачное, фантомное тепло на коже даже после того, как настоящее тепло уже давно растворилось под высоким небом. Рядом плакал ребенок — тихо, горько и хрустально, звуки перекатывались тонкими льдинками и разбивались, уходя в небытие. Джеймс открыл глаза. Двери были прикрыты, и за окном горело и волновалось позднее лето, и там же мерцал краешек радуги, но здесь, внутри, вдруг коротко пахнуло зимой, мимолетно, но отчетливо, откуда-то сверху, и Джеймс, приподнявшись, вскинул голову. — Почему ты плачешь? — спросил он. Облачко, плывущее под низким потолком, синеватое и полупрозрачное, бесприютное, словно случайный мазок акварели, дрогнуло и обрело дрожащие очертания — это была девочка лет четырех-пяти, в пышном платье, с длинными распущенными волосами и большими глазами, полными слез. — Мне холодно, — пожаловался звонкий голосок, и непонятно было, несся ли звук от девочки или просто рождался у Джеймса в голове. — Хочешь, я открою тебе дверь? — спросил Джеймс. — Ты сможешь погреться на солнце. В каморке было тепло и душновато, но ноги у девочки были босые, а кроме того она пришла с той стороны, а там, Джеймс не сомневался, царили холод и одиночество. Так что удивительного в том, что девочка плакала и мерзла? — Мне холодно, — повторил тонкий голосок. — Ты погреешь меня? — Конечно, — сказал Джеймс без раздумий. Он думал, что девочка спустится к нему, плавно и обреченно, как последний осенний лист, но она растворилась в воздухе и собралась обратно прямо у него на нижнем боку, на крыле, и он вдохнул сквозь зубы, подавляя желание вскочить, потому что бок, беззащитный, почти полностью оголенный, словно окунули в ледяную воду. — Тепло, — прозвенел голосок, счастливый и потеплевший, и на лице у девочки появилась улыбка. Она больше не плакала, бедный ребенок, она улыбалась, и Джеймс попробовал улыбнуться в ответ, но не уверен был, что у него получилось: темный холод стремительно растекался по телу, и сводил пальцы, и пел в костях и в зубах, и лицо сделалось чужим, непослушным. — Тепло, — звенел обрадованный голосок, а Джеймс смотрел в пустоту застывшими глазами, в темную пустоту, в глубины стылой зимней ночи, в черную бездонную кляксу воды, окруженную непрочным льдом. И в какой-то миг сковывающий холод переродился в душное тяжелое тепло и сонливость, и все перестало иметь значение, кроме мысли о том, как же он будет спать, как закроет глаза, если глазные яблоки его, наверное, замерзли и покрылись тонкими прихотливыми узорами, прекрасными в своей недолговечности, и веки застыли, не желая подчиняться, и весь он стал большой глыбой синего льда, не знавшей лучей солнца. Солнце… Джеймс позвал его — не языком и губами, которые не подчинялись ему больше, но мыслями и желанием, и в эту секунду дверь загрохотала (Джеймс слышал это, потому что слух его еще жил), и по шагам, слишком, неестественно тихим, он понял, что это вовсе не Солнце, но не испугался, потому что эмоции милосердно застыли вместе с телом. — Дикси, что ты делаешь? — скрипуче спросил Тень после короткой тишины, и голос его, обычно топорщащийся острыми краями, изборожденный глубокими трещинами, звучал почти мягко. — Я греюсь, — ответила девочка (Дикси). — Я спросила разрешения. Лошадка теплая. — Лошадка, — сказал Тень, — болела и еще не до конца выздоровела. Если она будет греть тебя и дальше, то снова заболеет. Стив огорчится. — Это лошадка Стива? — спросила Дикси. — Да, — помедлив, проговорил Тень. — Это наша с ним лошадка. — А можно на ней покататься? Когда ей станет лучше? — Конечно, — сказал Тень. — Обязательно. — Тогда я уйду, — решила Дикси. — Не хочу, чтобы вы со Стивом огорчались. Ее последнее слово легким снегом осыпалось Джеймсу на щеку и, кажется, не спешило таять. Он думал об этом, пока Тень кричал на него, пытаясь заставить подняться, но Джеймс не хотел вставать, потому что не чувствовал ног, а еще потому, что ему хорошо было вот так лежать, думать о снеге и не бояться. Тень бранился и тормошил его, но даже прикосновения были больше не страшны, словно все происходило с кем-то другим, не с ним, и кого-то другого называли падалью и скотиной и пихали ногами. Все было хорошо, пока не запел хлыст. И это прикосновение, жгучий укус гибкой черной змеи, Джеймс почувствовал, и оно вырвало его из стылого темного омута, где так славно было растворяться, оно принесло огонь, согревший ростки страха, заставивший их проклюнуться наружу и развернуться. Лед треснул. Джеймс прозрел, и его охватил ужас. — Живо встал! — рявкнул Тень. — Встал, мать твою! «Я пытаюсь, — подумал Джеймс почти в панике, — я правда пытаюсь», но слова остались внутри, а тело, раздираемое жаром, холодом и пробуждающейся чувствительностью, неохотно начало повиноваться. Его затрясло. Удар — и рука уперлась в пол, дрогнула, прошитая болью от застывших сухожилий; удар — и ожили передние ноги, Джеймс поднялся на колени, завалился, поднялся снова; два удара — пробудились к жизни задние ноги. Он стоял, и от крупной дрожи зубы его готовы были раскрошиться, и каждая клетка пылала в агонии возрождения. Радуга сочувственно смотрела на него с клочка неба, очерченного окном. — На выход! — приказал Тень. — Пошел! Черная змея снова и снова вонзала ядовитые зубы в его шкуру, и Джеймс, спотыкаясь, вывалился наружу, упал, споткнувшись на трапе, ослепленный светом и теплом, и остался в траве, ошеломленно моргая, задыхаясь напоенным жаром воздухом, стирая с онемевших щек холодные слезы из оттаявших глаз. Пальцы выламывало болью. — Поднялся! — Тень встал над ним, закрыв солнце: вокруг его черных волос пылала огненная корона, и дикое пламя танцевало в желтых глазах. — Шевелись! Невероятным усилием Джеймс вынудил себя встать и пошел на неверных ногах, непроизвольно всхлипывая и спотыкаясь, однако идти было некуда, и он обнаружил, что двигается по неровному кругу, с трех сторон ограниченному деревьями и кустами, а с четвертой — трейлером и дорогой. По кругу, как по арене — едва живая, почти ничего не соображающая «лошадка», подгоняемая резкими хриплыми окриками и укусами хлыста. — Где драка? — Тони высунулся из дверей, глядел с любопытством (Джеймс бросил на него быстрый взгляд и снова уставился вниз, на высокую траву, ложащуюся под ноги). — Флаттершай учится испанскому шагу? А почему так громко? Своих котов ты как-то потише дрессируешь. — Скройся! — зарычал Тень, и Тони исчез с тихим «Упс», но его сменил Сэм, и Джеймс поймал его взгляд, умоляя без слов. — Босс, — сказал Сэм негромко и очень спокойно. — Достаточно. — Отвали, Уилсон! — был ответ, и черная змея вновь прыгнула на Джеймса, неосмотрительно замедлившего шаг. — Хватит, — повторил Сэм, а Джеймс, вздрогнув, пошел быстрее. — Не суй нос не в свое дело, — процедил Тень, в интонациях его рокотали громовые раскаты, но вода, пролившаяся над пустыней, испарялась, не касаясь древних раскаленных песков. Джеймс, не глядя, всем телом почувствовал очередной замах и сжался, но тут пахнуло теплым ветром, и Сэм оказался рядом, закрывая его раскинутыми серебряными крыльями, легкими крыльями с полыми хрупкими костями, и Джеймс ничего не мог сделать, чтобы помешать черной змее впиться в них, сминая и ломая упругие перья — не мог остановить змею, не мог оттолкнуть Сэма, разве что перепрыгнуть через него, но сейчас ему, все еще дрожащему, без разбега, это вряд ли бы удалось. Он закрыл глаза, когда удар обрушился на крыло, но вместо хруста услышал звон металла. Когда Джеймс осмелился, наконец, посмотреть, Тень и Сэм стояли нос к носу; роста они были практически одинакового, но даже крылья, все еще развернутые и приподнятые, отчего-то не помогали Сэму выглядеть крупнее, и Джеймс слабо порадовался, что сейчас день и потоки света, льющиеся с пронзительного неба, не дают Тени собрать темноту и без труда поглотить их обоих, обволакивая забвением. — Он мой, — выговорил Тень так низко, что каждый звук впечатывал травинки в рыхлую теплую землю. А Сэм в ответ произнес лишь одно слово: «Стив» — уверенно и веско, будто сильное заклинание, и это слово заставило Тень вздрогнуть, словно черная змея обратила свои острые клыки и свой яд против хозяина, и спустя долгую тягучую секунду Тень развернулся яростным рывком и исчез в трейлере. Джеймс лишь надеялся, что Тони не маячил вблизи дверей, подслушивая, потому что даже неуязвимость не казалась сейчас надежной защитой от гнева Тени. — Фух, — сказал Сэм спустя еще одну такую же долгую секунду и как бы обмяк, концы длинных маховых перьев коснулись травы. — Кажись, пронесло… Нахмурившийся, он повернулся к Джеймсу, явно намереваясь спросить, что вообще случилось, но Джеймс его опередил: — Почему так вышло? — проговорил он озадаченно и даже потянулся к перьям, но вовремя вспомнил, что невежливо будет трогать их без позволения. — Почему они… так звучали? «Как Тони, если его ударить», собирался он прибавить, но передумал в последний момент. — А, это, — Сэм повел левым крылом, грациозно его изгибая. — Потрогай, только осторожно. Перья не изменились: тот же серебристо-стальной оттенок, те же острые с виду грани — но коснувшись, Джеймс с изумлением убедился, что твердость эта вовсе не кажущаяся, что пластины крепки, а края бритвенно-остры. Слегка нажав на них, Джеймс отдернул руку: на подушечке указательного пальца быстро набухали тяжелые, насыщенные цветом капли. — Говорил же, осторожно, — укорил Сэм, складывая крылья за спиной. — Эти малышки спасали меня от пуль, что им какой-то хлыст. Видишь ли, приятель, в прошлой жизни я летал не только ради удовольствия. И мой друг упал вовсе не потому, что поднялся слишком близко к солнцу. Не одному Стиву довелось повоевать, прежде чем попасть сюда. Ну ладно, а теперь ты расскажешь, как умудрился раздраконить босса? Мотоцикл Солнца — нечто мощное, черное, блестящее и довольно хищное — скорее подошел бы Тени, однако мысль эта, отвлеченно проскользнув в голове, тут же растаяла, и на ее месте остался лишь щенячий восторг. — Ты вернулся, — протянул Джеймс и на радостях едва не наклонил свою полупустую чашку слишком сильно, но Сэм успел подхватить его за предплечье, восстанавливая равновесие. Ванда, показавшаяся из-за спины Солнца, сняла шлем, алый, несколькими оттенками холоднее ее волос, и длинные пряди рассыпались у нее по плечам, потекли раскаленной лавой. Лицо ее показалось Джеймсу расстроенным. Он хотел спросить у нее, что случилось, и понравилась ли ей прогулка, и где они гуляли, но тут к нему подошел Солнце и опустился рядом, и все мысли, разом вспыхнув многоцветным фейерверком, осыпались, угасая в темноте; это было хорошо — не думать. — Ты вернулся, — повторил Джеймс, зачарованно глядя в глаза Солнца, неуловимо потемневшие, будто морская гладь перед скорой бурей, и Сэму снова пришлось ловить чашку, возвращая ей более или менее вертикальное положение. — Да, я вернулся, — сказал Солнце и, наконец, улыбнулся, и лишь тогда Джеймс понял, что до этой секунды выражение на его лице тоже было не очень-то веселое; понял и сразу забыл, потому что голова продолжала оставаться блаженно пустой. — Как дела? — Лучше всех, — ответил Джеймс с чистой, как горный ручей, искренностью, и это правда было так, ведь он согрелся, высоко над его макушкой таинственно шептались о чем-то листья, чай был необычный, но вкусный, ветерок приятно щекотал кожу, следы на шкуре, смазанные густой пахучей мазью почти не саднили, и Солнце… Солнце вернулся…  — Ты вернулся, — выговорил Джеймс в третий раз и все-таки обернул чашку — прямо Солнцу на колено. — Ой. — Ничего, он не горячий, — вздохнул Сэм. — Я попрошу Брюса, пусть еще заварит. Или лучше не надо? Джеймс, ты хочешь еще чая? — Я Баки, — пробормотал Джеймс, заворожено следя, как зеленоватые капли сбегают по коже, цепляясь за светлые выгоревшие волоски. — Красиво. — По-моему, хватит, — решил Сэм. — Как-то странно на него этот чай действует. Он подобрал чашку, оброненную Джеймсом на траву, и понюхал. — Спиртным не пахнет. А то я уж решил, что Брюс туда чего покрепче подлил, для пущего эффекта. Отойдем на пару слов? — Я хотел бы сначала выслушать Баки, — возразил Солнце, поглаживая Джеймса по ноге. — Боюсь, от него сейчас толку мало, — удрученно сказал Сэм. — Знал бы, что с этим чаем так выйдет, повременил бы. Их голоса начали отдаляться, и Джеймс запоздало сообразил, что уже несколько секунд лежит с закрытыми глазами. Так ему не видно было Солнца, и, к тому же, Солнце, не успев побыть с ним, снова намеревался куда-то подеваться, хоть и недалеко, но сильно переживать Джеймс не стал, вместо этого вспомнив, что ему обещали сон с обеда до ужина, и решил, что сейчас, наверное, самое время этим обещанием воспользоваться. Солнце разбудил его, когда пришла пора возвращаться в трейлер, они немного поговорили, а потом ему и правда позволили спать до самого ужина, и на ужин Джеймс, все еще вялый, в легкой перламутровой дымке недосмотренных снов, предпочел выбраться наружу. Небо понемногу становилось золотистым, предвещая скорый закат, и Джеймс, закончив с кашей, поднял голову и обнаружил, что все снова куда-то разбрелись, и только Сэм ходил вокруг большого стола, собирая посуду. Поднявшись со своей лежки возле густого кустарника, Джеймс осторожно подхватил тарелку и, балансируя стоящей на ней чашкой, медленно двинулся к Сэму. — Остановились пораньше, с прогоном управились до ужина, теперь свободное время, — пояснил тот, забирая у него тарелку. — Чем займешься? Простой вопрос вогнал Джеймса в совершеннейший ступор, поскольку спать ему уже не хотелось, да и просто лежать тоже: сытое, немного оправившееся тело требовало, пусть и робко, хоть какого-то движения — а свобода распоряжаться собственной жизнью, даже ограниченная, была для него понятием доселе неведомым и поэтому слегка пугающим. — Я… пойду погуляю, — проговорил он несмело. — Можно? — Не вопрос, приятель, — фыркнул Сэм. — Только не заблудись. Если что — кричи. Джеймс пообещал кричать, хотя не уверен был даже, что способен громко говорить, и с напускной решимостью (едва ли обманувшей Сэма) направился к лесу. А когда трейлера не стало видно за деревьями, остановился и тяжело задумался. Легче всего было бы идти вдоль дороги, потому что это на корню уничтожало возможность заплутать, но чем-то эта идея его смутно тревожила, пусть за все время, проведенное с маленьким цирком, он ни разу не видел на дороге транспорта, за исключением разве что мотоцикла Солнца. Оставался лишь лес, однако Джеймс не вполне понимал, как это — просто гулять по лесу, без цели куда-либо дойти. Как он поймет, что пора поворачивать, как вообще определить, когда возвращаться, или, может, ему позволено гулять до темноты? Некоторое время Джеймс обдумывал мысль вернуться к трейлеру и спросить Сэма, но вместо этого прикрыл глаза и позволил себе почувствовать: свет и нежное тепло, далекие, но осязаемые — это значило, что Солнце был где-то тут, не вполне рядом, но и не слишком далеко, и лучшую цель для своей прогулки Джеймс вряд ли смог бы придумать. Ободренный, он пошагал по причудливо завитой тропинке, переступая узловатые корни и отводя ветки. Запах сигаретного дыма потревожил обоняние раньше, чем звуки голосов достигли слуха, и Джеймс остановился, насторожившись и пробуя воздух: присутствие Солнца сделалось ближе, ярче, а значит, он выбрал верный путь, но Солнце был не один. Следы на шкуре, злые укусы, смягченные ароматной мазью, о которых он уже успел позабыть, заныли. Дернув плечом, Джеймс двинулся вперед, глядя вниз, внимательно выбирая, куда поставить ногу, удивляясь, что привычный страх, притаившийся под кожей, не спешит окутывать его тяжелой липкой пеленой. И когда голоса, взлетающие под сень деревьев, перестали смешиваться с дыханием ветра в кронах и птичьим щебетом, Джеймс остановился и начал слушать. — …как-то иначе. — Как? Стив, я не ты, я не мог взвалить его на плечи и вытащить на травку. Или я должен был звать Уилсона и Старка и тянуть его с ними за хвост? Пусть скажет спасибо, что я не бросил его подыхать. — А ты бы бросил? — Ты прекрасно знаешь, что он нам нужен. — А если бы не был нужен? — Давай не будем, ненавижу с тобой собачиться. — В трейлере ты бил Баки, чтобы он встал. Я допускаю, что тогда это было необходимо, он сам сказал, что только боль от хлыста смогла заставить его прийти в себя. Но зачем — потом? Он тебя боится, он бы слушался. — Стив. — Я просто пытаюсь понять, почему он так сильно тебе не нравится. — Мне не нравится, что он так сильно нравится тебе. Так понятней? — Я не принадлежу тебе, Брок. — Я в курсе. Зато он принадлежит мне. — Только до тех пор, пока не вернет деньги, которые ты за него заплатил. Ты боишься, что я заберу Баки и убегу? — Он никуда ни с кем не убежит, пока не вернет деньги. Даже с тобой. Стив, прошу, хватит. Я вспылил, я увлекся, я прошу прощения, этого достаточно? — Вообще-то, просить прощения ты должен не у меня. — Учитывая, как он сейчас слушает, развесив уши, можно считать, что я попросил прощения у него. — Я думал, ты не заметил. — Он стоит с наветренной стороны и разит этой дрянью, которой его намазал Уилсон, до самой Канады. Его почувствовала бы даже моя бабуля, а у нее хронический насморк. Ты все сказал? — А ты все услышал? Голоса стихли, и Джеймс переступил на месте, пытаясь уловить удаляющиеся шаги Тени и зная, что ничего не услышит, и от этого было неуютно, потому что Тень вполне мог идти в его сторону. И хотя страх частично переплавился в боль, тем самым истощив себя, Джеймс все же не готов был встретиться с Тенью прямо сейчас. Однако секунды шли, долгие, стекали по изборожденной морщинами коре, но тропинка оставалась пуста, и Джеймс осмелился продолжить свой путь к Солнцу. Солнце сидел на стволе дерева, мертвого, поверженного — молнией, болезнью, старостью или просто собственной тяжестью, на мхе, как на пушистом покрывале, смотрел вниз, и его сияние казалось чуть размытым и как бы приглушенным; Джеймс приблизился к нему и, медленно подогнув ноги, опустился рядом, на лесную подстилку. Спустя минуту пахнущей хвоей тишины Солнце поднял голову и улыбнулся. — Вышел погулять, Баки? Джеймс кивнул. — Ты искал меня? Хотел что-то спросить? «Да, искал», хотел сказать Джеймс, и «нет, не спросить, мне просто надо было тебя увидеть», и еще он хотел извиниться, что таскается за Солнцем, как на привязи, что думает о нем, что не понимает, как раньше жил без него, и, наверное, именно поэтому не помнит никакой жизни, потому что в этой забытой не-жизни не было Солнца. Но заставлять Солнце, едва-едва закончившего не самый приятный разговор, выслушивать еще и его жалкую белиберду было жестоко, и Джеймс сказал совсем иное: — У Те… Брока есть бабушка? Улыбка Солнца и его свет — все стало ярче, и Джеймс невольно улыбнулся в ответ. — Бабушка с хроническим насморком, — проговорил Солнце весело, как бы подтрунивая. — И с облезлым меховым ковриком, — напомнил Джеймс, пытаясь изобразить тот же легкий тон, но вместо этого почему-то всхлипнул и умолк, удивленный. Солнце протянул руку, и Джеймс перехватил ее, горячую, и вжался в ладонь щекой, и позволил остаткам пережитого испуга излиться на прохладные папоротники и мох — крупными теплыми каплями. — Вряд ли, — сказал Солнце немного погодя, когда Джеймс почти совсем успокоился и только изредка вздрагивал. — Мне кажется, на самом деле у Брока нет бабушки. Или он как-то не так ее помнит. — Почему? — спросил Джеймс, не торопясь стряхивать радужные искры с намокших ресниц. — Слишком много всего для пожилой леди, — отозвался Солнце. Джеймс посмотрел озадаченно — Чего — всего? — Всего, — повторил Солнце и забавно наморщил нос. — Болезней. Вещей. Занятий. Ты с нами недавно и еще не знаешь, как часто Брок ее поминает. А Сэм и Тони даже составляли список. Недели через две им наскучило, но и без того выяснилось, что у несчастной старушки застарелая язва удаленного желудка, ампутированные с детства ноги, которые, впрочем, не мешали ей полжизни профессионально заниматься балетом, а еще она разводит колибри на собственной ферме в Оймяконе. — В Оймяконе? — эхом откликнулся Джеймс. — Это в России, — пояснил Солнце очень серьезно, — недалеко от Северного полярного круга. Там страшно холодно, во всяком случае, зимой. Это далеко не все, что они тогда записали, но суть, я думаю, ты уловил. И хотя Джеймс подозревал, что Солнце все это только что выдумал, чтобы его развеселить или, быть может, сгладить его трепет перед Тенью, слушать эти истории все равно было забавно и приятно, и Джеймс бы с удовольствием послушал еще, но Солнце, чему-то вздохнув, встал. — Люблю, когда ты улыбаешься, — сказал он, глядя на Джеймса сверху вниз, затем наклонился, сорвал маленький красный цветок и сосредоточенно пристроил замершему Джеймсу между косичек над ухом. — Погуляй еще, если хочешь, а я пойду. Скоро представление. — Я уже нагулялся, — возразил Джеймс и вскочил — резким движением, которое выглядело, должно быть, слишком поспешным, будто он до смерти боялся оставаться один (что было правдой лишь отчасти). А Солнце добавил: — И не обижайся на Дикси, пожалуйста. Она неживая, и поэтому ей все время холодно, но греться иначе она, к сожалению, не умеет. Просто в следующий раз не давай ей разрешения. Она не станет навязываться. — Я хотел бы ее согреть, — проговорил Джеймс — искренне, пусть остатки черного льда отозвались дрожью глубоко в мышцах. — Я знаю, — кивнул Солнце. — Но это невозможно. Прости, нам следовало предупредить о ней заранее. Джеймс шевельнул плечом, прогоняя ледяную вспышку боли под лопаткой. — Вы привыкли, я понимаю. И после, шагая за Солнцем след в след среди пестрой мозаичной светотени, глядя ему в макушку, где волосы лежали золотыми волнами, Джеймс думал о маленьком полупрозрачном облачке с тонким жалобным голосом и том, как мало еще знает и как хочет узнать больше, а потом, неожиданно для самого себя, выпалил: — А можно мне посмотреть представление? * — Зачем? — растерянно повторил Джеймс и в поисках подсказки обвел взглядом всех — от зевающего Тони до торжественно-серьезного Солнца — всех, кто стоял сейчас перед ним, выстроившись ровным полумесяцем, и ожидал его ответа. — Да, — Тень смотрел вприщур, под веками сонно тлело голодное пламя. — Зачем тебе надо видеть представление? Джеймс нервно переступил передними ногами, хвостом смахнул севшую на круп муху и отвел глаза, чтобы даже случайно не встретиться с Тенью взглядом. Мучительный страх как бы затаился, уйдя в глубину, наверное, потому, что самое страшное уже вроде бы случилось, и все-таки там, на далеком дне, под толстым слоем прозрачной воды, проблески его еще жили, особенно если знать, где искать, и смотреть под правильным углом. Зачем видеть представление? А зачем люди вообще ходят в цирк? Джеймс поразмыслил над этим, разглядывая блестящую пуговицу на рубашке Тони, и первые ответы, что приходили на ум, были похожи: чтобы повеселиться, удивиться, отвлечься, пощекотать себе нервы. Однако все это было не то, и Джеймс думал дальше, сосредоточенно теребя косичку на виске. Чтобы ощутить праздник, хотя бы мельком прикоснуться к диковинному, волшебному, — и это уже было ближе, но все равно не совсем так. Джеймс снова поднял голову: Сэм подмигнул ему, Ванда улыбалась, светло, по-детски, Наташина улыбка жила в глазах, а Солнца — пряталась в уголке губ, но неумело, словно ребенок, накрывший одеялом одну лишь голову. Брюс стоял, сложив руки на животе, глядел на свою зеленоватую тень с укоризной, а Тони с недовольным видом, будто досадуя, что его оторвали от важной работы, чистил ногти отверткой. Хищное внимание Тени морозным воздухом щекотало Джеймсу нос. — Я хочу увидеть представление, — медленно начал он, — потому что я теперь с вами. И я хочу узнать вас поближе. Странная тревога вдруг вонзила в него свои когти, и Джеймс, чтобы не начать в панике всматриваться одно за другим в окружающие его лица, опять уставился себе под ноги, где высохшие кончики травы шевелились на ветру. И так, с прохладным живым ковром перед глазами, он выслушал свой приговор. — Ладно. Можешь приходить. Луны-светильники угасали, медленно, постепенно, и серебристо-серая не-тьма, касаясь черного, словно дышащего полотна, сотканного из многоликой темноты, тихонько звучала, или, может, это были отзвуки бравурных мелодий, рвущихся из-под купола — Джеймс не знал. С дрожью внутри, волнующей, но скорее с оттенком приятного предвкушения, он стоял перед чуть заметной полосой света, однако Брюс, единственный, кто остался за пределами шатра, не торопился поднимать полог. Одетый в нечто фиолетовое, текучее и странно бесформенное, он выглядел чужим, и зеленоватая тень его, огромная, торжествуя, тянулась к небу. — Вам нужен билет, — пояснил Брюс в ответ на недоумевающий взгляд. Билет? Но ведь у Джеймса не было денег, чем он мог заплатить? И Солнце ничего не говорил ему о том, что вход не бесплатный — Солнце вообще ничего не говорил, и на все вопросы (а их хватало, потому что Джеймс был радостно взбудоражен, как бывают взбудоражены дети накануне праздника) лишь улыбался и уверял, что все непременно будет хорошо. — Билет, — потерянно повторил Джеймс. — У меня нет денег. — В таком случае, — сказал Брюс невозмутимо, — вы можете заплатить тем, чего у вас не было утром. Это предложение вызвало у Джеймса новую волну замешательства, он нерешительно потянул собачку замка на своей мягкой синей, как небо, толстовке, которую Солнце помог ему натянуть, когда закат почти отгорел и потянуло прохладой. Толстовку было жаль, сильно. — Нет, — покачал головой Брюс. — Не годится. Возможно, утром ее не было на вас, но у вас она уже была. Услышав эти слова, Джеймс вздохнул от облегчения, и, повинуясь наитию, вытащил из косичек подаренный Солнцем цветок, чуть увядший, и протянул Брюсу, уверенный, что Солнце не будет на него в обиде за это. Ловкие пальцы оторвали от стебелька крохотный листок и вернули цветок Джеймсу. — Сохраняйте ваш билет до конца представления, — проговорил Брюс. — Надеюсь, вам понравится. — Спасибо, — поблагодарил Джеймс, и полог поднялся перед ним, и он ступил вперед, и музыка и огни поглотили его. Внутри жила пустота, а еще музыка — невидимый оркестр — что-то торжественное, маршевое, и арена, алая, ярко освещенная, и ряды одинаковых мягких кресел с потертой бордовой обивкой, ряды, амфитеатром уходящие все выше и выше и там, наверху, растворяющиеся в подвижном, словно бы кипящем мраке. Пахло пылью и опилками: и пусть на манеже никаких опилок не было, запах был приятен. Оглядевшись, Джеймс медленно двинулся по узкому пространству между барьером и первым рядом, гадая, откуда ему полагается смотреть шоу; в поисках подсказки он даже взглянул на цветок, который продолжал сжимать в руке, хотя на нем, ясное дело, не могло быть ничего написано. Джеймс шел и шел, осторожно перебирая ногами, и звук шагов его отражался от темных стен, существуя отдельно от музыки, как бы в стороне. Он шел и глядел вниз, на бесконечную полосу барьера, шел долго, шел до сих пор, пока в поле зрения, заполненном алой полосой, не появился картонный стаканчик с попкорном и бутылка лимонада. И тогда Джеймс улыбнулся, и осторожно лег, опершись спиной на кресло позади, и поднял глаза: напротив, через широкое пространство манежа, зияла кромешно-черная пасть форганга. — Я готов, — сказал он. Позднее, когда Солнце спросил, что понравилось ему больше всего, Джеймс честно ответил, что понравилось абсолютно все, и это была правда: он затруднялся кого-то выделить, каждый номер был хорош и подходил своему исполнителю, как вторая кожа, каждому — за исключением Тени. Строго говоря, Тень не выступал, он был распорядитель, шпрехшталмейстер, в черном и серебряном, и львов Джеймс так и не посмотрел и не вполне понял, радоваться этому или огорчаться. Увидев Тень в форганге, Джеймс заволновался, как же он будет объявлять номера, с его сорванным хриплым сипящим голосом, но Тень и не объявлял, вместо него говорила тишина — вместо всех них — тишина, и музыка, и пантомима, и не было сказано ни единого слова, но перед каждым номером Тень рассказывал историю, и Джеймс, зачарованный, забывший о попкорне, то улыбался, то грустил, сам будучи не в силах объяснить, чему. Черный мотоцикл Солнца стал золотистым, и Солнце на нем был быстр, как молния, и необычайно гибок для своего крупного тела; а когда он застыл в потоках золотого света, держа мотоцикл над головой, слившись с ним, неподвижный, будто огромная драгоценная статуя, Джеймс решил, что если бы в зале были зрители — девушки — то Солнце обязательно позвал бы их на арену, без слов, глазами, и улыбнулся бы им, и посадил бы на мотоцикл, двоих или даже троих, и поднял бы с такой же легкостью, а они бы смеялись и визжали от сладкого страха. «Я люблю тебя», — подумал Джеймс в тишину, и тишина ответила ему что-то ласковое. Новая история — из-под купола, как из черной тучи, пролились алые полотна, в них было что-то отчаянное, и танец Ванды был танцем тоски, потери — кого-то родного, близкого — изумительный танец, и в конце его прозвучали ноты надежды, когда Ванда поднималась все выше, и исчезла в живущей под куполом тьме, и не вернулась, а вслед за ней исчезли и алые полотна. Новая история — костюм Тони был золотой, как костюм Солнца, и алый, как костюм Ванды. Солнце и Тень, антиподы, метали в Тони ножи и стреляли, но пули осыпались к его ногам, и туда же легли клинки, и Тони, довольный, одарил пустые ряды кресел ослепительной улыбкой. Он хотел, вдруг понял Джеймс, чтобы кто-нибудь из зрителей вышел туда, на арену, под лучи софитов и клубящуюся тьму, и сам убедился в его неуязвимости. Джеймс подождал несколько ударов сердца, однако никто не откликнулся, и тогда он поднялся (потому что был ближе всех, даже первых рядов, и еще потому, что не хотел, чтобы Тони испортили номер) и, оказавшись на мягком бархатном ковре, тяжеловато поднялся на задние ноги, а передними не без удовольствия выбил на груди Тони громкую ритмичную дробь, и вместе с ним насладился громом тщательно воображаемых аплодисментов. Новая история — Наташа жонглировала горящими факелами, музыка все ускорялась, факелы мелькали быстрее и быстрее, а Тень без устали подкидывал новые, извлекая их из воздуха — до тех пор, пока перед затянутой в черную кожу рыжеволосой фигуркой не встала сплошная стена пламени, а когда оно погасло, на кульминации, арена была пуста. Новая история — Сэм парил, раскинув невероятные крылья, сияющие так, что больно было смотреть, искры их рассыпались по стенам осколками разбитого зеркала, тень их металась по бордовым креслам, словно разыскивая что-то или кого-то. Солнце и Тень бросали ему снизу разные предметы: расписные фарфоровые чашки, гитару, мяч — и Сэм в воздухе поймал все пять чашек, сыграл что-то из кантри и набивал мяч ногами, плечами и головой, а потом подбросил его и двумя молниеносными движениями крыла разрубил на четыре части, которые растворились, не долетев до земли. Потом Сэм опустился на арену, поклонился и ушел, неся свои крылья, как что-то очень тяжелое. Новая история — снова Тони, на сей раз с целым выводком блестящих, жужжащих и очень суетливых роботов, среди которых Джеймс с радостью узнал маленького Дубину, того, которого однажды чуть не унес орлан. Повинуясь жестам хозяина, роботы танцевали, изображали сложные фигуры, выстраивались высокой шаткой пирамидой и даже немножко летали, и Джеймс уверен был, что Тони управляет ими мысленно и вполне мог бы проделывать это из-за кулис, а жесты и присутствие нужны ему для вида, чтобы лишний раз покрасоваться на арене. Это было хорошее представление, и когда оно окончилось, Джеймс жалел лишь о том, что не может аплодировать. Но он сказал «спасибо». — Почему не было львов? — все-таки спросил Джеймс, уже лежа на соломе в трейлере и доедая остатки попкорна из стакана. — Они во втором отделении, — объяснил Солнце, он сидел рядом и втирал в шкуру Джеймса мазь для рассасывания рубцов (Джеймс сомневался, что она поможет, но рассудил, что вреда в любом случае не будет, а кроме того, ему нравился массаж). — Почему не было второго отделения? — Обычно мы включаем его в программу лишь в тех случаях, когда даем представления рядом с городами, — Солнце взял другую тубу и перешел к верхней спине. — Когда есть зрители и сборы. Для экономии. Так реже приходится кормить львов. Львы Тени нуждались в пище, только когда выступали? Джеймс решил, что это весьма удобно. Солнце с силой массировал ему спину, и Джеймс сперва оперся на руку, но держать себя на весу было тяжело, и тогда он, длинно выдохнув, лег, распластался грудью на соломе, и руки Солнца остановились, и долгие несколько секунд ничего не происходило. — Ба-ки, — выговорил Солнце раздельно, когда Джеймс уже хотел спросить, что случилось; выговорил непонятно — не то звал, не то дразнился — и вдруг опустился, горячий, тяжелый, прекрасный, Джеймсу на верхнюю спину, и прижался, и ткнулся губами куда-то за ухо, и время снова растянулось, словно горячая патока. А когда секунды опять стали похожими на самих себя, Джеймс, удивленный, размякший и совсем немного застеснявшийся, заставил себя пробормотать: «Мазь сотрется», хотя это сейчас волновало его даже меньше, чем погода в далеком русском Оймяконе, и Солнце просто ответил: — Намажу еще раз. И это было правильно. * — Баки, — звал голос, далекий, едва различимый, средоточие всего дышащего и светлого, живого. — Баки, проснись. Джеймс слышал его даже сквозь тяжелый гул, наполняющий его несчастную голову, разрывающуюся от боли и недостатка воздуха, и подчинился бы с великой радостью, но плотные ледяные щупальца сдавливали ноги, и красное, густое забивало легкие, и невозможно было вырваться и подняться наверх, к свету и зовущему голосу. Кожа на бедре горела. — Возвращайся, — просил голос, — иди ко мне. Голос был ласковый, сочувственный и огорченный, и огорчение это причиняло почти такую же боль, как безжалостная хватка щупалец. «Я хочу, — отчаянно подумал Джеймс. — Но как? Оно не отпускает». — И не отпущу, — в их беззвучный разговор вплелся другой голос, негромкий и вкрадчивый, множественный, змеиное шипение в нем переплеталось с густым бульканьем чего-то очень неприятного. — Ты мой, не сопротивляйся, ты всегда будешь моим, я в тебе, ты во мне, зачем ты противишься, поддайся, впусти меня, стань тем, кто ты есть… Джеймс не знал, кто он есть, и, пожалуй, хотел бы узнать, но поддаться? Это было отвратительно, недопустимо, и все-таки… Не позволив себе думать дальше, он — через неприятие, омерзение — заставил себя расслабиться, прекратить брыкаться, хотя сил на это потребовалось даже больше, чем на бесполезное сопротивление, и многоголосая, многоголовая красная тьма хлынула в него с торжествующим воем, и щупальца, сомкнувшись, раздробили кости, но после ослабли, а Джеймс, почти обезумевший от боли и отвращения, рванулся вверх. И открыл глаза. Он лежал лицом к окну, и за стеклом плыла радуга, она была не такая яркая, как днем, более размытая, и цвета смешивались сильнее, но зрелище все равно было красивое, и Джеймс смотрел на нее какое-то время, содрогаясь от пустых рвотных позывов. Ему было так плохо, что даже когда Солнце позвал его, он не ответил, предпочтя сделать вид, что не слышит. — Извини, — пробормотал он немного погодя, когда кошмар поблек, а тошнота и слабость сделались умеренными, терпимыми, позволив ему приподняться и опереться о стену затылком. — Я опять всех перебудил? — Все спят, — Солнце утер ему лицо полотенцем и принес воды. — Я просто не уходил. Джеймс пил медленно, мелкими глотками, наблюдая, как гаснет выжженное на шкуре клеймо; погаснув окончательно, оно дрыгнуло щупальцами и уплыло куда-то под нижний живот, скрывшись из виду. Потом он поставил пустой стаканчик на пол, поднял глаза и осмотрелся. Та половина, где он лежал, утопала в сумраке, зато вторая половина светилась теплым оранжевым светом: там были два светильника-луны, по обе стороны большого кованого сундука, и вокруг поблескивали россыпи тюбиков и цветных маркеров, а посреди всего этого разноцветья сидел Солнце и, пользуясь крышкой сундука в качестве стола, что-то рисовал на большом листе бумаги. Краской пахло едва уловимо: наверное, потому, что двери были открыты настежь, темный мир за ними казался призрачным сквозь натянутую москитную сетку. Несколько минут Джеймс следил, как Солнце орудует кистью — то мелко и осторожно, то размашисто, щедро, иногда в задумчивости покусывая деревянный кончик — потом вздохнул и, приподнявшись на дрожащих ногах, сделал несколько шатких шагов. Ноги, слабые, ватные, скоро подломились, однако сил хватило, чтобы добраться до Солнца, и опуститься рядом, и прикрыть глаза, перед которыми заплясали золотистые искры. — Что ты рисуешь? — спросил Джеймс, отдышавшись. — Афишу, — ответил Солнце. — Вот, смотри. Это я, это Брок. Вот Тони, Наташа, Ванда, Брюс. Там Сэм. А здесь будешь ты. — Но я не выступаю, — возразил Джеймс, странно польщенный. — Ты есть, — уверенно сказал Солнце. — Ты здесь, с нами, значит, должен быть и на афише. Цвета были искажены не слишком подходящим освещением (Джеймс вообще удивлялся, как Солнце умудряется в таком рисовать), фигурки — узнаваемы, даже лица имели схожесть, пусть и слегка карикатурную — в общем и целом, Солнце, наверное, был весьма неплохим художником, о чем Джеймс ему и сообщил — Спасибо, Баки, — улыбнулся Солнце. — У тебя большое сердце. Он не глядя подхватил с пола тюбик и несколькими стремительными мазками — Джеймс только и успел, что поежиться от щекотки — изобразил на груди Джеймса, чуть пониже ключиц, огромное алое сердце. — Эй… — протянул Джеймс, с шутливым возмущением разглядывая рисунок, для чего пришлось сильно опустить подбородок, и движение тут же отозвалось давящей болью в затылке. Густая краска глянцевито поблескивала и слегка подтекала, но это, на удивление, не вызывало никаких неприятных ассоциаций. — Всего лишь гуашь, — успокоил Солнце. — Она легко смывается. Смотри. Он окунул пальцы в банку с водой, уже не очень чистой, и положил ладонь Джеймсу на грудь, и медленно, с нажимом провел, смазывая рисунок, вниз и вниз, до того места, где начиналась грубоватая на ощупь шкура. Кожа там, где он касался, вспыхивала и горела, в хорошем смысле, не так, как от клейма, и у Джеймса на мгновение перехватило дух. — Опять щекотно? — спросил Солнце, не отнимая ладони. Джеймс вздохнул и не ответил, и тогда Солнце задал еще один вопрос: — Какой твой любимый цвет? Этого Джеймс не знал и никогда об этом не задумывался, но встретил взгляд Солнца, очень темный в теплом неярком свете, и неуверенно произнес: — Синий? Вышло полувопросом, словно он не утверждал, а пытался угадать и выпрашивал подсказку или подтверждение, однако Солнце, вполне, видимо, удовлетворенный ответом, кивнул и начал выбирать тюбики, один за другим. — Васильковый, — говорил он. — Кобальтовый. Индиго. Джеймс слушал, завороженный, затаив дыхание, и после каждого слова горячая ладонь проводила по его верхнему торсу, оставляя за собой жар и широкую смазанную полосу оттенков. — Лазурь. Голубой. Ладонь скользнула через бок, огладила вдоль нижнего позвоночника, мазнула поясницу над самой границей шерсти. — Ультрамарин. Парижская синь. Голос Солнца продолжал звучать в ушах Джеймса даже после того, как умолк, и уверенные пальцы еще несколько минут выводили на коже, превратившейся в своеобразную палитру, что-то невидимое, и Джеймс крупно, часто вздрагивал, не то от щекотки, не то от чего-то иного. — С… Стив? — позвал он, в конце концов. Солнце посмотрел на свои руки и тихо засмеялся. — С… Стив, пойдем наружу. — А спать? — сказал Солнце с сомнением. — Я не смогу, — признался Джеймс. Солнце убрал сетку и подставил Джеймсу плечо, потому что ноги слушались того плохо, и они вместе спустились по трапу на мокрую от росы траву, сверкающую бесчисленными огнями, словно мириадами крохотных зеркал, отразивших золотую россыпь звезд. Со вздохом, глубоким, как бархатно-фиолетовое небо, Джеймс лег и начал медленно тяжело кататься, размазывая и смывая краску, и катался долго, с длинными перерывами, а когда замерз и окончательно выбился из сил, Солнце принес молочный плед, и они, накрывшись, жались друг к другу до тех пор, пока небо над сонными притихшими кронами не начало светлеть.