Пролог
— Эни… — в мягком голосе слышна боль, но он не грубеет от нее, не срывается, лишь становится тише и протяжней. — Эни… Просоленные горечью слова скребутся под ребрами и не дают ни вдохнуть, ни ответить. — Эни… — звучит из темноты, разрывая сознание на миллионы отдельных клочков. — Эни… Энакин проснулся от собственного всхлипа — студеный воздух со свистом ворвался в легкие. Теперь Энакин мог кричать в ответ, мог дотянуться, спросить… но перед ним была лишь пустая комната, залитая сизым лунным светом. Жалюзи скрипели и стучали от резких порывов ветра. Энакин провел рукой по волосам, стирая выступившую влагу, поднял с пола скомканное одеяло и захлопнул окно. Третий раз за неделю. Третий.Глава 1. И упало семя
Губы Падме сжались в тонкую линию. Она смотрела в окно, и глаза ее блуждали с одной крыши на другую. — Оби-Ван, могу же я называть вас так? — Конечно, сенатор. — «Падме», пожалуйста. — Она свела брови. — Для вас обоих. Энакин отвлекся на миг от раскуроченной дверной камеры и бросил на них заинтересованный взгляд. — Я глубоко благодарна Совету джедаев за защиту. — Строго говоря, мы не приставлены к вам для защиты. Энакину лишь поручено проинспектировать вашу охрану и обеспечить соблюдение протоколов безопасности. — «Наблюдение. Корректировка…» — я читала предписания, — она склонила голову и посмотрела Оби-Вану в глаза. — И все же вы пришли сюда оба лично. Оби-Ван не сдержал мягкой улыбки: — Может, я и не настолько изменился, насколько мой юный… — …сильно выросший. Между прочим, даже перерос… — …падаван. — с нажимом вернул себе инициативу Оби-Ван, — но с нашей последней встречи прошло много времени, и… — Мы пришли сюда как друзья, — снова вклинился Энакин, вынимая устаревший модуль связи и заменяя его своим. — За словом в карман не лезешь? — впервые за вечер на лице Падме промелькнула тень улыбки. — Никогда! — пожалуй, слишком быстро ответил за ученика Оби-Ван. Последовавший тягучий выдох окончательно его выдал. Энакин неопределенно хмыкнул, а Падме продолжила: — Я рада. Потому что как раз собиралась обратиться скорее к другу. К обладающему джедайской мудростью другу. Я не верю в виновность Кагарди. Оби-Ван скрестил руки на груди. Он ждал этого разговора, но так и не сумел должным образом подготовиться к нему. Кагарди — молчаливая девушка с Набу — попала под взор каждой камеры в здании Сената во время установки там бомбы, но с несвойственным ей красноречием отказывалась признавать вину. — Понимаю вашу обеспокоенность судьбой Кагарди и готов заверить, что расследование… — Кому, как не вам, знать, что даже если это и сделано ее руками, то виновником может быть не она. Падме вцепилась взглядом в Оби-Вана, и он подумал, что Энакин, сам того не подозревая, оказался прав: Падме тоже выросла. Почти не изменившаяся внешне королева — сенатор нынче — всегда была решительным правителем, но прошедшие годы взрастили в ней еще больше стального упорства. — Я бы мог расценить это как намек. — Не стоит, потому что это не намек. Я говорю прямо, — ничуть не смутилась Падме. — Отпечатки пальцев или видеофайл говорят лишь о том, что она пронесла в здание коробку. Послушайте, мои враги в Сенате никуда не делись. Благо Республики свято для меня, и, если бы настоящий преступник был уроженцем Набу, я бы публично присоединилась к обвинениям. Но Кагарди — не террорист. Никогда им не была. Совет джедаев связан политическими условностями намного больше, чем принято считать. Все мы ими связаны. Все, чего я прошу: чтобы именно вы, Оби-Ван, занялись этим расследованием. Оби-Вана сверлили две пары горящих жаждой справедливости глаз. А еще его жгло собственное нехорошее предчувствие — и не только в слезах Кагарди или рвении Падме было дело. Слишком легко девушка, обманувшая службу безопасности и сумевшая заложить бомбу прямо в главном зале Сената, попалась после. — Конечно, сенатор. Падме, — поправил он себя с легким кивком головы. — Я передам эту просьбу Совету. — Передадите просьбу?.. — Когда мастер говорит таким тоном, значит, он уже все решил, и Совет его обязательно послушает, — хитро улыбнулся Энакин. Он закончил с проверкой вывода изображения на датапад и вернул скрывающую камеру пластину на место. — Мало кто может сопротивляться его уговорам и советам. — Но некоторые делают в этом феноменальные успехи, — пробормотал Оби-Ван. Энакин прекрасно расслышал и состроил такую гримасу, что теперь было уже почти невозможно заставить уголки губ вернуться назад и не растягивать лицо в улыбке.* * *
Энакин старался держаться за плечом Падме, вглядываясь в царившую вокруг здания суету, хотя непослушные ноги то и дело выносили его вперед. Хотелось поболтать уже с ней, в голове роились шутки — одна милее другой. Впрочем, через секунду они начинали казаться глуповатыми, но это не пугало. Приезд Падме должен был стать ярким и цветным событием в однообразии дней в Храме. Отвлечь от тех мыслей, от которых не спасали медитации. Энакин надеялся, что будет так, искренне верил и предвкушал. Но вышло все иначе: после первых пятнадцати минут сопровождения Энакин уже был готов сбежать в библиотеку или тренировочный зал. Щебетание взволнованных голосков, наигранные объятия, липкие вздохи. Многие были так взбудоражены случившимся, что Энакин злился. Да, бомба в Сенате — серьезное событие, требующее и внеочередного общего заседания, и поиска виновных — в первую очередь, среди тех ротозеев, что проглядели взрывное устройство. Это ведь служба безопасности столицы, а не вышибалы в пригородном баре! Но теракт они все же предотвратили, виновницу нашли. В здание Сената теперь и мышь без разрешения не проскочит, к каждому сенатору приставили усиленную охрану. А вокруг все равно завеса трагических придыханий и надрывный шепот. Неужели Сенат Республики так легко выбить из колеи таким элементарным… — Энакин! — голос Верховного Канцлера вывел из рабочего оцепенения. — Я ожидал тебя здесь встретить! Палпатин жестом велел свой свите остановиться, раскланялся с Падме и снова улыбнулся Энакину: — Могу я украсть тебя? Думаю, здесь сенатор Амидала в безопасности. Я готов отдать ей и свою охрану тоже, если это необходимо. Падме мотнула головой: — Спасибо, но, думаю, вы правы. В здании я буду в безопасности. Да и Энакин вымуштровал мое сопровождение так, что я, кажется, способна провести небольшую победоносную войну. Палпатин подхватил Энакина под локоть, не дав задуматься над тем, что слова Падме звучали так, будто его джедайское общество успело ей надоесть, и повел по пустому коридору прочь от толпы. — Вы не торопитесь на заседание? — уточнил Энакин, когда они ушли настолько далеко, что любой отголосок толпы стих, а в ушах отдавалось только эхо их шагов. — У нас есть несколько минут. — Палпатин подвел его к большому окну. — Дай посмотреть на тебя. Ты быстро растешь, — рука сжала плечо по-отечески. Энакин не знал точно, как должно быть «по-отечески», но ему казалось, что именно так. Прикосновения Оби-Вана были мягче. Да и все меньше их становилось с каждым месяцем. Палпатин же охватывал плечо уверенно, широко улыбаясь при этом. — И вижу, как джедай ты вырос не меньше. Давно мы не беседовали с тобой. — Обучение отнимает много времени, вы правы. — Энакин не знал, что еще сказать, но чувствовал, что должен — так смотрел на него Палпатин. Ожидая. Приглашая. Приятное внимание, которого Энакин не был уверен, что заслужил. Он добавил — возможно, больше для себя, чем для вежливости: — Но не больше, чем ваши заботы. — Ты прав, — вздохнул Палпатин. — Я хотел поднять вопрос об отставке, но боюсь, в связи со случившимся Сенат меня не отпустит. Но что мы все о политике, мальчик мой, расскажи же, как ты сам? Ты выглядишь очень усталым. Энакин сморгнул, стараясь разгладить лицо, хоть и знал, что это вряд ли поможет. Зеркало который день говорило ему то же самое, что и Канцлер, а вечера разрывали его между желанием упасть после поздней изнурительной тренировки и уснуть и желанием не касаться головой подушки больше никогда. Он очень устал от того, что несла с собой каждая вторая ночь, и старался урвать сна днем: где-нибудь на залитом ярким солнцем подоконнике библиотеки или сбыв Оби-Вану управление аэроспидером — когда он за рулем, Энакина убаюкивало, как младенца в колыбели. Вслух Энакин, конечно, сказал другое: — Эта бомба весь Корусант на уши поставила. Бесконечные проверки, охрана Сената… — Увы. Я сам просил джедайский Совет об этом, всем нам сейчас так неспокойно… но неужели какие-то проблемы с сенатором Амидалой? Ее задор мешает выполнению твоих обязанностей? — Нет-нет, — рассмеялся Энакин. — Нет. Она прилежно выполняет все предписания по безопасности. Разве что не верит в виновность леди Кагарди. — Да, она всегда была такой, — Палпатин не отводил от Энакина взгляд, и это расслабляло плечи. А вместе с ними всю ту броню, которую он привык возводить вокруг себя по утрам. — Она очень верит своему заместителю и его людям тоже. Но, мальчик мой, кажется, тебя что-то другое гложет. — Палпатин обеспокоенно приподнял брови, и Энакин отвернулся, не выдержав. Ему нельзя было говорить о личном с человеком не из Ордена, но врать в лицо тому, кто вот так, несмотря на все свое превосходство по положению, по происхождению и мудрости, предлагает искреннюю дружбу, было слишком сложно. — Я не должен рассказывать. — Энакин, ну что ты. Я же Верховный Канцлер Республики, а не шпион. — Это не касается политики, это личное. Горячие руки легли на плечи, а голос стал ниже. В нем таилась мягкая, укоряющая даже, улыбка и беспокойство. То беспокойство, что резонировало с поселившимся в груди. — Тем более. Я знаю тебя с тех пор, как ты помог спасти Набу — мою родную планету Набу — будучи еще совсем ребенком; я видел, как ты рос и расцветал, старался быть рядом. Я выслушаю тебя, как друг, и какие бы тайны не мучили тебя, они останутся между нами. — Мне не дают покоя сны о матери. Не совсем сны… видения. Ей плохо. Она просит о помощи. — Ты говорил об этом со своим учителем? — Да, и он… он не считает это важным. — Не считает важным? — Палпатин непонимающе моргнул. — Но это же твоя мать. — Видения джедаев никогда не бывают однозначны. Их может посылать нам Сила, но бывает так, что она говорит не о будущем, а облекает наши страхи в более яркую форму. — Не твои это слова, мой мальчик. Ты попросту не веришь в них. Энакин повел плечом. — Отчего же тебе просто не слетать на Татуин и не проверить? — Джедай не должен поддаваться видениям. Особенно если они связаны с близкими людьми. У джедаев и близких-то быть не должно. Нам запрещены привязанности. — Никогда не понимал, — пожал плечами Палпатин. — Но даже если так, ты стал падаваном довольно поздно, твоя связь с матерью была сильна, это жестоко — так поступать с тобой. Неужели джедаи даже для своего Избранного не могут сделать исключение? Всего лишь один полет для спокойствия. И твоего, и их. — Я не могу покинуть Корусант без разрешения. Палпатин сжал одной ладонью другую, задумчиво массируя ее. — А что… что, если я дам тебе срочное поручение на Татуине? Возьмешь мой корабль — твою отлучку даже не заметят. Энакин замер, хлопая ресницами и ртом. Выглядел он нелепейше, но взять себя в руки было выше его сил. — Вы сделаете это для меня? — Конечно, Энакин. Я хочу помочь, сделать хоть что-то для тебя. — Я полечу немедленно. — Конечно. Я предупрежу охрану ангара, чтобы тебя пустили. Энакин кивнул — на другое прощание у него сейчас не находилось слов — и сделал несколько размашистых шагов. Замер он так же резко. — Я не имею права оставить без охраны Падме. — Почему же «без охраны»? Ты проверил ее людей, верно? Энакин неопределенно качнул головой. — И с ней все хорошо? — повторить кивок за Канцлером было уже проще. — Я обязательно присмотрю за ней, все будет в порядке, обещаю. Можешь лететь. — Спасибо, — буквы наконец сложились в положенную благодарность. Хотя мыслями Энакин был уже за приборной панелью и ответа Палпатина не расслышал вовсе.* * *
Хруст песка под ногами — Энакин уже и забыл этот жесткий, неприятный звук. Энакин старался ступать тише, и едва ли кто-то смог бы различить его шаги, но сам он каждым позвонком ощущал колючие мурашки, сопровождавшие его от дома Клигга Ларса до горбатых скал. Он не рвался на Татуин, он помнил все это — ну, ему так казалось. Но на поверку, он успел забыть. Шуршание, треск, и как во рту все слипается от вязкой слюны — горькие песчинки оказываются между твоих зубов, стоит сойти с трапа корабля, и их невозможно ни проглотить, ни сплюнуть. Энакин не просто догадывался, куда нужно идти, он точно знал. Предчувствие вело его вперед словно светящаяся нить, и все же, когда он скользнул в низкую раскидистую палатку, он замер. Потом он еще долго не мог простить себе этого замешательства — ведь эти несколько упущенных мгновений он стоял незаметной тенью, не обнаруживая себя, не давая маме понять, что он все же пришел, лишая их обоих последних секунд. Но очень тяжело было сказать «мама» обвисшей на веревках женщине со спутанными волосами и запекшейся в них кровью. Маме, что всегда была самой красивой женщиной Татуина. Маме, которую даже спешка Уотто не смогла бы заставить забыть об опрятности и чистом лице. Ее пальцы дернулись, и Энакин бросился к ней. Веревки рассыпались от одного рывка, освобождая исхудавшие запястья. Мама осела на руки Энакина безвольно — в ее теле не осталось ни капли той силы, с которой она всегда жила, которой хватило бы на пятерых Избранных. — Мама! — Эни?.. — Энакин откинул комок волос с ее лица и подхватил под затылок. — Эни… — она посмотрела на Энакина, и тот почувствовал себя снова десятилетним мальчишкой, потому что смотрел в те же глаза, что провожали его с Квай-Гоном и просили не оборачиваться. Теперь их окружали морщины, в которые забились песчинки, прожитые без него годы и перенесенные — совсем не положенные ей! — страдания, но глаза смотрели все так же. А еще мама улыбалась. — Как ты вырос, Эни. — Тише, мам. Сейчас я вытащу тебя отсюда, — Энакин перехватил ее удобнее, собираясь встать, но мама неуверенно подняла руку, касаясь его щеки холодными пальцами. Как касалась его перед сном, как касалась его перед новой «ты разрываешь мне ими сердце» гонкой. Только ее всегда теплые и мягкие пальцы сейчас были пыльно-сухими и холодными. — Ты красивый, Эни, — голос обманывал время, смывал его, беря за руку и уводя туда, где песчаные бури пережидались за скучнейшими мамиными книгами, а из кухни пахло скорым обедом. — Ты смог? Все, что хотел, смог? Я горжусь тобой, малыш… — Я уже не малыш, — пробурчал Энакин, копируя тот тон, с которым уходил от материнской ласки начиная с восьми. Тяжело было давить комок в горле, но он постарался и улыбнулся маме, готовясь ловить улыбку в ответ. Ее не было. Как и маминых глаз — она закрыла их, роняя голову набок. — Мама? Мама! — Энакин обхватил ее лицо ладонями, прижимаясь нос к носу, и почувствовал, что она больше не дышала, но поверить в это не мог. — Мама… Не мог же он называть мамой мертвую женщину. Не может же мама джедая — пусть и почти джедая — мама Избранного! — так глупо умереть. Не может же мама его бросить. Оби-Ван говорил, что Энакина терзают лишь порожденные сном чудовища, он же не мог ошибаться. Как он мог так ошибаться? Энакин опустил маму — такую легкую теперь и хрупкую маму — на пол и уперся ладонями. Лицо заливали горячие слезы. Он бормотал. Глухое «пожалуйста», сдавленное «мама» и скулящие «вернись». Он сжимал кулаки, пока его рваное дыхание из всхлипов не переросло в рык, а его «нет» не окрепло, став толчком, подкинувшим его на ноги. Он уже не малыш. Энакин больше не таился, он решительно и резко шагнул из палатки в пустынную ледяную ночь.* * *
Оби-Ван стоял, закрыв глаза и позволяя садящемуся солнцу самому рисовать на обратной стороне век узоры. Он слышал, как Энакин влетел в коридор и как замер, заметив учителя, но поворачиваться не стал. Оба они знали, что Оби-Ван ждал здесь именно его, и что их обоих ждет серьезный разговор. Оби-Ван был готов подождать еще: он давал Энакину шанс начать — заговорить первым, объясниться и, быть может, успокоить. По правде, Оби-Ван хотел бы этого больше всего, потому что подавлять желание повесить на Энакина маячок становилось все трудней. По правде, его собственные сцепленные пальцы расслабились только тогда, когда он все же услышал эти шаги. Энакин подарил его спине два долгих выдоха, тяжелый взгляд и молча направился к двери на противоположном конце коридора. — Где ты был? Оби-Ван повернулся, делая шаг в сторону Энакина. Тот остановился, но сам приближаться не стал. Он смотрел перед собой, словно мог исчезнуть и появиться сразу в вожделенной точке. Та явно находилась уже по другую сторону двери. — На Татуине, — бросил он, не разжимая зубы. Не то чтобы Оби-Ван не ожидал этого ответа. Не то чтобы он был к нему по-настоящему готов. — На Татуине? Что ты там делал, позволь спросить? На лице Энакина заходили желваки, но на этот раз он открыл рот шире, произнеся четко: — Поручение Верховного Канцлера. — Канцлера? Канцлер не может давать тебе никаких поручений в обход Совета, в обход учителя. А ты не имеешь права их брать. Энакин ничего не ответил, но дернул подбородком слишком красноречиво. Он не испытывал ни отголоска вины за свой проступок и смолчал из вежливости или нежелания продолжать. Его неостановимо влекло прочь. Он хотел сбежать. — Ты ответственен за охрану Падме. — Ничего ведь не случилось! — закатил глаза Энакин, вырываясь на миг из своего кокона. Выдохнув с шумом, он добавил тише: — Канцлер обещал приглядеть за ней, пока меня не будет. Оби-Ван скрестил руки на груди. С каждым словом Энакина все становилось только хуже. — Я твой учитель. И я должен знать обо всех твоих… похождениях. А ты — не должен отлучаться от меня без указаний, данных мной или джедайским Советом. Энакин разглядывал стену. — Со мной связался Фенс из лаборатории, у них есть данные по взрывному устройству. Идем, продолжим наш разговор позднее. — Я не пойду. — Что? — опешил Оби-Ван. Энакин был склонен к импульсивным поступкам, да Энакин состоял из них примерно на три четверти! И Энакин ненавидел признавать свои ошибки. Оби-Ван знал, что все скорее всего кончится ссорой, и раньше завтрашнего вечера, когда Энакин успокоит свой разум несколькими медитациями, они не смогут проговорить все по-настоящему. Но прямого неподчинения он совсем не ожидал. — Я не пойду, — с вызовом повторил Энакин. — Это не было вопросом, Энакин. Мы идем в лабораторию. И повернись, когда с тобой разговаривает учитель. Почему ты… Энакин оказался рядом в один размашистый шаг. Его лицо, его огромные распахнутые глаза — сразу очень близко, здесь. — Потому что у меня сегодня умерла мать! — слова Энакина опалили лицо, а мозг обожгло накатившим из ниоткуда, сбивающим с ног видением. Померкло солнце, ушла вся томительная теплота его нежно-желтых лучей, сменяясь безветренным пустынным холодом. Меч Энакина порхал в темноте, высвечивая лишь изредка его искореженное злобой лицо и чужие силуэты. Одно за другим на землю оседали рассеченные, проколотые, изрезанные тела. Они кричали — должны были кричать, — те тени, что жались к палаткам и скале, что пытались бежать к ущелью, но Оби-Ван не слышал их. Только тихий стрекот светового меча и короткие концентрированные вдохи — влажные от слез, но выверено точные для движения. Солнце вернулось, но спине было по-прежнему холодно. Оби-Вану было холодно. Он не мог поднять уткнувшихся в пол глаз, не мог разлепить губы, чтобы сказать… что сказать? Энакин нависал — всеми невысказанными, бурлящими эмоциями. Оби-Ван сглотнул, все еще не в силах подобрать должных слов, и кулаки Энакина сжались. Больше Энакин ничего не сказал: развернулся на пятках да ринулся прочь.* * *
— Канцлер… — Энакин остановил себя посреди кабинета, в который влетел подожженной кометой. Только встретившись взглядом с оторвавшимся от бумаг Палпатином, он понял, что стоило попросить доложить о своем визите, дождаться приглашения… или хотя бы спросить разрешения войти от порога. Стоило бы… — Да, мой мальчик. Что случилось? — Канцлер поднялся быстрым рывком и обогнул стол. — На тебе лица нет! — И снова его руки с такой заботой сомкнулись на локтях, что Энакин не смог удержаться за последние остатки представлений о порядке и приличиях. Он подался вперед и вжался лбом в плечо. Непослушные глаза влажнели, и он зажмурился. Уха коснулось осторожное и тихое: — Энакин… — и он не сдержался. Из глаз снова прыснули слезы. — Она умерла. Я не успел… — Мне жаль. Мне так жаль, — Палпатин коснулся спины Энакина, но вместо успокоения этот жест принес только больше боли. Словно, пока все оставалось событиями Татуина, от этого можно было отстраниться, принять за очередной кошмар. А слыша сожаления сейчас — уже нет. — Если бы я прилетел раньше. Послушался бы своих видений!.. — Ладоням стало больно от впившихся в них ногтей. — К сожалению, иногда нас сдерживают… обстоятельства. И обязанности. Когда-нибудь у тебя их будет меньше. Ограничивающих. Сдерживающих. Энакин не слушал — он улавливал не больше половины слов, что уверенно и сочувственно говорил Палпатин. — И не только я! — Энакин вскинулся, давя кулаками на глаза, пытаясь затолкать всю непрошенную влагу, всю свою слабость назад, в развернувшуюся в нем черную дыру. — Если бы хоть кто-нибудь из них не струсил! Неужели она не заслужила хотя бы попытки спасти?! И они еще называли себя ее семьей! Да чем они лучше меня? Бросили ее, не выходя из собственного дома, из страха, из мелочной человеческой слабости! — Энакин развернулся, и одна из украшавших вход ваз лопнула, осыпая пол мельчайшими осколками. Резкий звон битой керамики оглушил, пробежался дрожью по спине. Энакин отшатнулся — он ведь был в нескольких шагах, он бы не дотянулся, этот взрыв… этот толчок… Силовой толчок. Энакин прижал ладонь ко лбу, выравнивая дыхание. — Простите. — Ничего, все в порядке. Она не была моей любимой. — Палпатин снова оказался рядом. — Я не должен позволять эмоциям брать верх. — Но, Энакин, у тебя сегодня умерла мать. Такие чувства нельзя сдержать или просто отпустить. Она заслужила быть оплаканной. Твоя скорбь уместна. Не сдерживай себя. Энакин уперся ладонями в стол. Он не знал, что ответить, и не был уверен, что вообще хочет что-то говорить. Он хотел бы уснуть, но сам не верил трепыхающейся из последних сил надежде, будто теперь его ночи станут спокойными. Потому что видения уйдут, но он своими глазами увидел то, что будет терзать его без какой-либо помощи Силы. Пол едва уловимо дрогнул, и Энакин вскинул голову: за окном один за другим расцвели густые черно-оранжевые грибы огненных взрывов. Первый, второй, третий — они вздымали в воздух горящие алым клубы гари и осколки стекла. Канцлер ахнул и, кажется, осел в кресло, цепляясь за подлокотники, но Энакин не повернулся: его взгляд приковало к ближайшему пожару. Дым вырывался из лопающихся от жара окон и глотал здание этаж за этажом так быстро, что зрение не успевало. — Это лаборатория, — пробормотал Энакин, а ноги уже несли его к выходу. — Энакин? — донеслось ему вслед. — Куда ты? — Не сегодня! — выкрикнул он в ответ. Вряд ли Палпатин его понял, но Энакин — уже летящий по лестнице вниз быстрее сонного лифта и вскакивающий на первый попавшийся аэробайк, ломая его сигнализацию Силой, — мог ответить только это. Глухо рыкнув вместе с мотором и сорвавшись в оглушительно мерцающее месиво сбившегося кучками транспорта, он повторил: — Только не сегодня.* * *
Дым окутывал здание удушливой пеленой, но Оби-Ван не чувствовал его запаха. «Мы не смогли до конца идентифицировать символику, но…» — это последнее, что услышал Оби-Ван, прежде чем мир вокруг перевернулся. Долговязое тело Фенса отбросило тряпичной куклой, Оби-Ван врезался животом в столешницу и стек на пол. Их снова тряхнуло, и главный компьютер заискрил, задрожал. Сейчас из него — из того что осталось, когда развалились серверные стойки, — валил сизый почти до черноты дым, но он не резал глаза, не заставлял закашляться. Оби-Ван смотрел на себя, скрючившегося на полу, со стороны и не чувствовал ни запахов, ни вкуса крови, хотя по его губам она текла. Не было и боли в явно сломанной ноге или покрывших тело ожогах. В покрывших тело, которое Оби-Ван видел и которое не ощущал… — Здравствуй. Оби-Ван обернулся и склонился перед учителем раньше, чем успел понять. Осознать. — Мастер… — Оби-Ван! — скривился Квай-Гон, поднимая Оби-Вана. — Ладно тебе. Квай-Гон стоял перед Оби-Ваном таким, как тот его помнил, разве что сквозь него можно было увидеть занимающуюся огнем стену. Оби-Ван дернулся, разглядывая свои руки: голубовато-прозрачные, они слушались, но тактильных ощущений не было. — Я умер? — Нет, — качнул головой Квай-Гон, грустно оглядывая израненное тело на полу. — Пока не умер. И, надеюсь, не станешь заниматься такими глупостями сегодня. — Но как тогда?.. — Я смог сохранить свое сознание в Силе после смерти, но все же уход за грань отделяет нас от мира живых навсегда. Со мной не так просто встретиться. А ты попал в астральный слой, потому что Сила отделила твое сознание, чтобы ты смог продержаться дольше. Ты выживешь, если тебя вовремя найдут. Оби-Ван опустил голову. — Ты на Корусанте, — продолжил спокойно Квай-Гон. — Тебя обязательно скоро вытащат. — Меня тревожит не моя возможная смерть. — А вот это очень зря. Не расстраивай меня, не желаю тебя здесь видеть еще долгие годы. — Я помню твои уроки. Джедай должен быть готов отдать свою жизнь за другого, но должен знать ей цену. — Квай-Гон сощурился, собираясь что-то ответить, но Оби-Ван не дал: — И все же… Я имел в виду Энакина. Настал черед Квай-Гона нахмуриться. Его лицо почти не изменилось: слегка сошлись брови и посерьезнел взгляд. — Непростой мальчик. — Мне все время кажется, что я не справляюсь. Что что-то важное утекает водой сквозь пальцы, и я остаюсь с пустыми мокрыми ладонями. Скажи, тогда, на Татуине, ты предвидел то, что… — Оби-Ван запнулся. Квай-Гон вздохнул и избавил Оби-Вана от необходимости облекать в слова мятущиеся в голове обрывки: — Когда я впервые почувствовал силу Скайуокера, она была похожа на горный ручей. Плещущий в разные стороны источник. Ты хочешь знать, была ли в нем тогда Тьма? Возможно. Прав ли был Совет, что не хотел брать его на обучение? Точно нет. Дело в том, что я не имел права думать, что знаю будущее лучше — и тем самым совершить выбор за Скайуокера и оставить его там. Мы оба не имели права совершить выбор за Скайуокера и оставить его там. — Ручьи потом превращаются в порожистые реки. — Я попросил тебя о том, чтобы ты стал его учителем, не просто так, Оби-Ван. Не потому что не верил Совету, а потому что ты можешь справиться. Ты должен справиться. — А если ты переоценил меня? — Оби-Ван слышал слабость в своем голосе, знал, что не должен спрашивать такое, но это был честный вопрос. — Хм. А если ты недооценил его? Смотри, — Квай-Гон развернул Оби-Вана ко входу в помещение. Завалившие его балки мягко разлетелись в стороны, и в проеме показался Энакин. Без раздумий он бросился прямо к телу учителя, Силой прибивая огонь вокруг, и опустился рядом. Отсветы пламени выхватили на его лице страх, беспокойство. Он поджал губы, как всегда, когда пытался сконцентрироваться, и осторожно выпрямил руки и ноги покрытого пылью и пеплом тела. — Ты очень важен для него, — тихо добавил Квай-Гон, будто их могли услышать. Энакин бережно разжал кулак Оби-Вана, доставая спрятанную датакарту — все, что Оби-Ван успел сделать в миг между взрывом и потерей сознания, это нашарить ее среди обломков оборудования и сжать. Затем Энакин подсунул руки под тело Оби-Вана и поднял над полом. Подставив колено, он перехватил ношу удобнее и легко коснулся губами шеи, прощупывая пульс. Оби-Ван вскинул руку, щупая шею там, где только что его тронуло неровное дыхание Энакина. Он поспешил отдернуть ладонь, покосившись на Квай-Гона, но тот ничего не заметил. Он уже стоял у стенного пролома, образовавшегося на месте окна, и смотрел вдаль, на проспект, по которому неслись, переливаясь сигнальными огнями, аэробусы скорой помощи и спасательной службы. — За этой бомбой стоит нечто большее, чем кучка фанатичных анархистов. — Я тоже чувствую, что над Корусантом висит что-то темное. — Не только над Корусантом. Энакин вышел из здания лаборатории раньше, чем первая машина скорой помощи подъехала. К тому моменту, как она все же добралась до входа, Энакин был уже на полпути к Залам исцеления. Встречала его толпа медиков, которые указали, куда положить тело, а затем попытались выпроводить Энакина прочь. С улыбкой и тоской, с разрывающимся сердцем Оби-Ван смотрел на то, как Энакин кричит на медперсонал, отталкивая их локтями, упираясь пятками в пол. — Сейчас тебя подключат к системам жизнеобеспечения, и ты уснешь. — И ты уйдешь, хотел ты сказать? — Все зависит от точки зрения, Оби-Ван. Удачи. — Удачи не существует, это лишь сложившиеся положительным образом для нас обстоятельства, и обычно нужно как следует постараться, чтобы… — Как бы ты не называл это, оно тебе понадобится, — прервал его Квай-Гон, и его слова потонули в окружившей Оби-Вана черноте.