Навсегда отболевшее

Холодает. Ветер швыряет в приоткрытую форточку мокрые хлопья запоздалого снега; веет бензином и ночной сыростью. Ирка, расслабленная, разгоряченная, кутается в тоненький шелк халата, и Сергею при взгляде на ее точеные выступающие ключицы становится пробирающе-зябко до самых костей. За окном беснуется февральская непогода — идти никуда не хочется. Впрочем, и остаться невыносимо.       — Ир, пора мне. Там, короче... Очередная ложь растекается по венам едкой патокой; встает комом в горле — не сглотнуть. Сергей врет по инерции — про какие-то проблемы Маринки, срочные дела с Деном или встречи с матерью. И понимающий Иркин взгляд "конечно, Сереж, иди, если надо" что-то вспарывает внутри — становится так больно и мерзко, что трудно дышать. Но дома ждет Аня — светлая, все-понимающая, преданно-терпеливая. Ждет горячий вкусный ужин; ждет Сережка со своей детской возней; ждет теплая постель, пахнущая лавандой и мирной уютностью. И он, с осадком Иркиных духов в глубине легких, с ее еще неостывшими поцелуями, с жаром ее рук на коже, нырнет в этот теплый омут, обещая себе, что больше никогда, никогда... Где-то в глубине души зная, что это "никогда" до следующего завтра.

---

Подозрение заползает в душу холодной змеей. Сворачивается кольцами, бьет наотмашь ледяным хвостом — впору поежиться. Ира видит, острым женским чутьем чувствует: Сережа как-то незаметно и стремительно становится ей чужим. Наметившаяся трещина — давно уже пропасть: ширится, растет, осыпается грохочущим камнепадом. Ира видит — видит стылую скуку в ускользающем взгляде; замечает заботливо упакованные аппетитно пахнущие обеды и ловит откровенную фальшь в торопливом "Маринка приготовила"; встречает пустой и отстраненный взгляд, когда, привычно прижимаясь к его плечу, теребит расспросами и грузит проблемами — не слышит, а может и слышать не хочет. Смятая постель остывает быстрее — Сережа исчезает в серых промозглых сумерках, привычно отводя глаза при прощании и скомканно-неохотно оправдываясь очередными делами. Которые, конечно же, намного важнее нее. На губах остается его дежурно-смазанный поцелуй и неприятная горечь лжи; его запах выветривается с ее кожи непозволительно быстро. И, сжавшись на слишком широкой постели, Ира впервые умоляет неизвестно кого, чтобы эта пытка обманом поскорее закончилась. Угли догоревшего костра осыпаются пеплом.

---

Паша молчит. Паша не смеет. Ирина для него навсегда остается простоначальницей — той яркой, солнечно-рыжей, безнадежно утомленной, пахнущей дорогим коньяком и духотой догоревшего вечера. Той, которая, представ перед ним однажды, поселилась в глубине мыслей с отрезвляюще-четким штампом "не сметь". У Ирины, Ирины Сергеевны, конечно же, есть этот ее мутный придурочный Глухарев с глупыми шуточками и периодическим нытьем; у него — регулярно сменяющиеся в постели молоденькие приторно-кукольные девочки и отчаянное непонимание нудной боли, занозой засевшей где-то в груди. Еще есть ее деликатные внеслужебные поручения; есть ее привычка стремительно врываться в кабинет, сходу обрушиваясь яростным штормом нового выговора; есть несколько выцветших летних воспоминаний, поблекшими стикерами примагниченных к его памяти. Чего у него точно нет — права на нее, на мысли о ней, на боли из-за нее. И это ведь правильно? И Паше остается только молчать.