---
У Иры на губах — терпкое послевкусие вина и остывшие поцелуи. От Иры веет знакомой горечью чуть пряных духов и недавним скомканным сумасшествием. У Глухарева под ребрами — тянущая липкая пустота и разъедающее изнутри чувство вины. Еще совсем недавно все это для него было бы лучшим — прижимающаяся к нему расслабленно-тихая Ирка, ее теплые губы на щеке и мягкий шепот в тишине душной спальни. А сейчас Сергея наизнанку выворачивает от собственной лжи — и только. — Что-то случилось, Сереж? — Завтра расскажу, — скупо, не оборачиваясь. Время сжигать прогнившие напрочь мосты.---
"Разрешите обратиться, товарищ подполковник?" "Увольнение." "У меня друг..." "Ань! Аня!" "Что с ней?!" У Иры боль в висках грохочет набатом, и в грохоте этом — дрожащие выкрики Глухарева, осознание собственной глупости и слепоты и разом открывшаяся правда. А еще почему-то до невозможности трудно дышать. "Аня!" В наплывающей дурноте — его исказившееся лицо и уплывающая куда-то земля. Аня... — Ирин... Ирина Сергевна... Вам плохо? Чей-то голос в сознание ввинчивается раскаленным прутом — безликие стены коридора окончательно тонут в удушающей тьме. Аня.---
Ткачев молчит. Только с порога смущенно-невнятно, отводя глаза, бормочет что-то об Измайловой, которая сама не смогла заехать и попросила его узнать, что... И спотыкается на полуслове, глядя в ее измученное, меловой бледностью залитое лицо. И, с невиданной дерзостью наплевав на субординацию, тащит за руку в кухню; и с осторожной неуклюжестью помогает устроиться в кресле, укутывая пледом; и из тяжеленных бумажных пакетов выбрасывает на стол всевозможные фрукты, баночки с вареньем и медом, лекарственные упаковки и бог весть что еще. А у Иры при взгляде на его ловкие крепкие руки горло спазмом схватывает, и вовсе не от простуды — от мысли, что за все эти дни Глухарев, погруженный в свои страдания и проблемы, даже не позвонил ей ни разу, не то что решил навестить. В кухне тепло и пряно пахнет корицей и имбирем; нездоровая духота вытягивается в приоткрытую форточку. — Осторожно, горячий. От чашки веет душистым паром, а руки у Паши теплые и будто несмелые. И, в неловко-встревоженном взгляде читая такое отчетливое "что я могу для вас сделать?", Ира больше всего боится выронить эту чертову чашку и, закрыв руками лицо, постыдно и отчаянно разреветься — и, будь у нее силы, разрыдалась бы непременно. Но сейчас, измотанная болезнью, лихорадочным жаром и давящей болью в области сердца, находит в себе силы только слабо кивнуть — спасибо за все, Паш, и еще сильнее поежиться. — Вам, может, врача все-таки вызвать? — Заминает затянувшуюся неловкую паузу, судорожно сжимая пальцы и больше всего на свете мечтая сейчас просто коснуться ладонью разгоряченного лба. Просто прижать ее к себе, нездоровую и дрожащую; просто взять на руки и отнести в прохладную тишину сумрачной спальни, укрыв одеялом; просто заваривать ей этот дурацкий лечебный чай, мерить температуру и следить, чтобы вовремя принимала таблетки. Просто остаться. До невозможности мало. До неприличия много. Порой это так сложно, оказывается, — просто остаться. Несбывшиеся желания осыпаются омертвевшими бабочками.