Набросок о февральском вечере

      Это была ты. Не было никаких сомнений — ты; и именно ты. Это были твои волосы (тебе так нравятся короткие волосы, и ты подстригла их; знаешь — тебе так идёт, до дрожи в коленках!), твои синие глаза — добрые, озорные, с искорками-светлячками, — твой игривый взгляд, скрывающий какую-то тайну и сверкающий хитро-прехитро. Да; это был он, твой лисий взгляд. Если бы ты могла себе представить, сколько раз он мне снился, ты бы лишь звонко рассмеялась: думаешь, это не всерьёз, думаешь — шутка. Нет: не шутка. В этом больше правды, чем во всём нашем мире. Поверь мне, моя дорогая, моя милая. Поверь, мое солнце. Поверь.       Знала бы ты, моя юная принцесса, как я негодую, как я сжимаю кулаки и бью ими о стены со всей силы, как сжимаю зубы и проглатываю горькие — будто бы жжёные — вязкие слёзы, потому что никогда не коснусь твоих медовых, сладких покусанных губ, не проведу по ним языком и не смогу (как же много «не смогу», как же много «никогда»!) впиться в твои горячие влажные дёсны своими зубами. Как же досадно, как же несправедливо!       Брожу по пустому коридору и стараюсь остановить чехарду смутных, беспорядочных мыслей; пытаюсь не слушать собственный голос, но он кричит и бьёт мне в череп. Стучит, словно набат, одно лишь слово — «ты». Ты, ты, ты. Выстрел первый, второй, третий. Нет конца и края этой пулеметной дроби, нет конца и края тебе.       Одной тебе.       В тёмном, сумрачном кабинете с дрожащим янтарной лампы холодно, неуютно.       Шестнадцать сорок три.       Солнце скрывается за облаками, и розовые лучи льются на парты, полки и стулья. Ни души. Ни единого человека — только я, треск лампочки и стук капель из крана. Только я — и только мысли о тебе. Только я, только ты.       Я сажусь на старый стол со сбитыми шершавыми краями и свешиваю ноги.       Пытаюсь сбежать от себя в Интернете, но там тоже ты — только ты, одна ты. Смотрю на фотографию тебя, которую — ты уж прости меня! — мне повезло сделать. Ты задорно улыбаешься, касаясь пальцами щёк, и заправляешь прядь за ухо.       Шестнадцать пятьдесят три.       Небо стало чёрным. Лампа рассеивает мрак оранжевым светом.       Семнадцать ноль один. Ты обещала прийти после того, как перепишешь свою глупую контрольную по математике — но я не думаю, что придёшь. У тебя есть дела куда важнее. Так ведь, дорогая?       За окном — мокрый серый снег с ледяным дождём, грязные сугробы и расколотый бетон. Все куда-то бегут, спешат — боятся не успеть. Я же — боюсь поторопиться. Боюсь слова «рано» — так же, как ты боишься слова «поздно». Так же, как ты боишься меня.       На запотевшем стекле дрожащей рукой пишу твое имя; капли стекают на белый подоконник, смешиваясь с пылью. Закрываю глаза и съедаю крик в глотке. Так хочется кричать! Так хочется…       — Знаешь, везде тебя ищу.       Хохочешь.       Если бы мне предоставилась возможность придумать сто причин хлопка двери позади меня, в этом списке не было только одной — тебя. Внезапное появление — это одно из твоих лучших качеств, принцесса.       Я не могу ничего сделать — ни выдавить слова, ни сделать шаг, ни повернуться — только лишь глупо улыбаюсь и смотрю сквозь стекло.       Ты осторожно подбегаешь сзади и кидаешься мне на плечи, крепко сжимая.       — Спорим, не сможешь крепче? — тихо спрашиваю я, пытаясь скрыть румянец на щеках и шее.       — Да ну-у-у..? — с азартом протягиваешь ты, касаясь моих губ кончиками пальцев.       — Горячие. — Пауза. — Снова краснеешь? Скромняга. А ну, посмотри-ка на меня!       Ты резко хватаешь меня под скулы, и мне приходится развернуться и посмотреть прямо в твои глаза.       — Ага-а-а! И всё-таки — краснеешь!       — Это всё ты. Подлая и хитрая.       — Да, вот такая я отвратительная, малыш.       Осторожная улыбка и лёгкий оскал.       — Повалить бы тебя и…       Боже, что на меня нашло? Я монстр.       Ты касаешься пальцем моего подбородка и тянешь кверху — ближе к себе. Шепчешь:       — …И-и-и? И — что?       Ухмыляешься. Лисичка.       — И…       У меня перехватывает дыхание от того, что может быть после этого неопределенного «и». От того, что сейчас в моих руках.       — Скажешь всё-таки? Или мне… — наклоняешься к моему уху, — придётся заставить тебя сказать?       Твоё горячее дыхание сводит меня с ума. Чёрт, чёрт, чёрт!       — Ты же знаешь… я умею, например, вот так…       Наклоняешься к моей шее, проводишь по ней холодным носом, а затем — по этому же следу — влажным тёплым языком. Меня бросает в дрожь — то ли от испуга, то ли…       Кусаешь.       Целуешь.       Жестокая.       — Х-х-х…       Слово обрывается на первом же звуке, потому что нет для меня отныне такой способности — говорить.       — Или — вот так…       Облизываешь кончик своего пальца и сжимаешь его в зубах — дразнишься, чертёнок.       Проводишь легонько-легонько по моим сухим губам и не можешь сдержать улыбки.       Дьяволица.       — И-и-и…       Ты зажмуриваешься и, вмиг наклонившись к моим губам, целуешь меня. Быстро, спутанно, хаотично. Не-о-быч-но.       Горько и сладко.       Твои губы, твой язык, твои зубы.       Всё билось, словно в лихорадочном пароксизме, словно вспышка тока. Словно самый сильный разряд.       Посмотрев в мои глаза, ты вновь улыбаешься, как если бы ничего не было, как если бы ничего не произошло. Будто бы всё в порядке — но ведь ничего не в порядке!       — Расслабься. Целоваться — это ведь несложно. Давай, поцелуй меня!       Ты так легко это говоришь, будто это — самая обычная вещь, не требующая объяснений. Будто бы это просто, очевидно и абсолютно привычно.       — Доверься мне, ну же! Я не кусаюсь ведь.       Я молчу — не то чтобы мне было нечего сказать, просто… думаю, ты не нуждаешься в моих словах сейчас.       — Закрой глаза. Давай.       Жмурюсь.       — Отлично; теперь просто слушай свое тело. Оно не ошибется. Верь мне.       Ты гладишь меня по бедрам и подхватываешь под колени. Мне не страшно — я тебе верю.       — Прекрасно — ты быстро учишься, прелесть. Теперь… теперь, м-м-м… Обхвати мою спину ногами и прижмись ко мне. Всё в порядке, я держу.       Своим сердцем я чувствую твоё. Моё — быстрое, готовится вырваться, твоё — спокойное, ни нотки страха не чувствуется в его биении.       Ты садишь меня на парту и запускаешь руку в мои волосы. Не боишься, не дрожишь, не волнуешься. Каждое движение точно и рассчитано.       — Теперь… теперь ты уже знаешь, что делать. Открывай глаза, малыш.       Не могу смотреть в твои глаза. Ты мучишь меня своим сверкающим взглядом, своей демонической улыбкой. Ты мучишь меня — собой.       — Наклонись. — Это единственное, что я могу выдавить. Ты словно отбираешь у меня все слова.       Ухмыляешься, но — наклоняешься.       Чёрт, чёрт, я не могу, я не…       Облизываю свои губы (не знаю и не понимаю зачем; сейчас всё так абстрактно и лишено смысла), покусываю их.       Ломаю пальцы. Сжимаю в кулаки.       То вверх, то вниз.       Сердце то замирает, то вылетает из рёбер.       Не знаю, куда деть свои руки. (Не знаю, куда деть себя.)       Тянусь к тебе. (Ты всегда была такая высокая?)       Нежно, мягко и тепло.       Я сплетаю наши языки, хотя и нет во мне умения целоваться по-французски.       Я сцепляю наши губы, и кажется, что ничто не разорвет нас.       Ты права: ты отвратительна.       Ты права: ты всегда добиваешься своего.       Ты права: тело не врет. Тело не ошибется.       Знаешь, я думаю, оно и впрямь не ошиблось, дорогая.