***
Когда Джерард рисовал, то это всегда был океан, и сегодня не исключение: карандаш бегает по бумаге, из наушников мягко звучали Radiohead. Правда, они часто выпадали из ушей Джерарда и успокаивающая музыка превращалась в съедающую тишину. Однако, когда наушники оставались в его ушах, мир снаружи казался не таким уж важным. А когда наушники падали на кожу его шеи, он обращал внимание на каждый звук — хлопок двери на заднем плане, звуки из улицы. Его карандаш сломался, когда он повёл его по бумаге, создавая линию, слишком прямую, слишком жесткую. Джерард уставился на кусочек грифеля. Его руки немного вздрогнули, когда дверь захлопнулась и этот звук эхом разнёсся по всему дому. И снова он слегка вздрогнул, стиснув зубы, так как его глаза сгорали, фокусируясь на одной линии, которая все испортила, так сильно, что его голова начала болеть. Он поднес руку к ластику, который валялся на полу, его рука дрожала. Ещё одной дверью хлопнули, заставив его уронить карандаш, а затем стали слышны голоса, он посмотрел вниз, на карандаш и ластик. Потом в окно, и вдруг всё это стало таким чертовски бессмысленным. Он поднялся на ноги, хлопнув ладонями по столу, заставив его задрожать так, что бумага соскользнула с поверхности и упала на пол рядом с ластиком и карандашом, однако Джерард остался равнодушным, его глаза были прикованы к фотографиям: маленькие полароидные снимки, прикрепленные к стене перед ним, и что они все могли означать. И для остального мира это была одна и та же фотография сто раз, но для него это и был весь его мир. Возможно, это и была та же самая фотография сто раз подряд, но Джерард не понимал, каким образом это должно было придать ей меньший смысл. В конце концов, какая другая сцена могла значить так много, быть сфотографированной в таком избытке и по-прежнему интриговать его каждый день? Джерард взглянул на свои ноги, на бумагу, на ластик, на испорченную строчку и сразу понял, что не может даже подумать о том, чтобы воссоздать чудо океана карандашом, и он застыл в шоке, будто замороженный. Пока двер не хлопнула в четвёртый раз. На этот раз Джерард снял наушники, положил айпод на стол перед собой, переводя взгляд с одного снимка на другой с напряженной сосредоточенностью, в то время как голоса эхом отдавались вокруг его головы. Его мать снова «преувеличивала», как выразился его отец. Джерард задавался вопросом, перестанет ли отец когда-нибудь говорить это: повторять слова и фразы снова и снова, когда они ничего не значат. Его мать принимала всё слишком близко к сердцу, а Майки кричал во весь голос, и мистер Уэй сильно разозлился. Но Джерард не знал, кем именно он был разозлен, и Джерард даже не хотел знать, потому что это не его дело. И он остался в своей комнате, всё ещё слушая музыку, для них Джерарда Уэя словно вообще не существовало. — Итак, я пиздец как сожалею, что мне пришлось родиться. Джерард не мог больше игнорировать это. Он вслушивался, его руки слегка дрожали, когда спор переместился в коридор за пределами его спальни: Майки продолжал кричать на их мать, и миссис Уэй продолжала «слишком остро реагировать», и Джерард считал, что мистер Уэй уже сдался. Он даже не был уверен, что у него должно быть мнение о споре, вращающемся вокруг его младшего брата, но точно так же он не был уверен, сможет ли он остановить себя. — Ради Бога, Майкл, перестань раздувать из мухи слона, ладно? Джерард провел рукой по волосам, услышав, как мать снова назвала их так, как он просил не делать, и подумал, что, возможно, он возненавидел их так же сильно, как и Майки. — Моё имя… это блять не Майки! Теперь в каждом предложении Майки прибегал к какому-то ругательству. Джерард мог оценить необходимость подчеркивания, но яд, стоящий за этим словом, и тон, которым оно было выкрикнуто, заставляли его чувствовать себя несколько неприятно: как будто ему было слишком жарко или слишком холодно, и каждая часть его тела болела и жаждала потянуться так, что это было невозможно. Но это было лишь слово. И так будет всегда. Джерард знал это, но не придавал этому никакого значения. — Простите, молодой человек, вы хотите, чтобы я достала ваше свидетельство о рождении и показала вам, что там написано? Джерард знал, что их с Майки свидетельства о рождении хранятся на чердаке, а миссис Уэй не осмеливалась подниматься туда, потому что там было холодно, темно и полно пауков. Он подумал, не ушёл ли отец в сад, чтобы прополоть пустые участки почвы и полить водосточные трубы, просто чтобы выглядеть так, будто он чем-то занят. Джерард тоже иногда был таким. — Какого хуя ты думаешь, что можешь решать за меня мою жизнь? Решать, как меня зовут? Решать, какой у меня гендер? Решать, кем я хочу быть? Почему, чёрт возьми, ты считаешь это нормальным? Голос Майки становился всё громче, Джерард все еще не двигался, и бумага все еще лежала на полу, но теперь он не мог пошевелиться. Его брат так громко кричал, все его тело было на пределе, в ушах звенело, а во рту пересохло, как в пустыне. — Я твоя мать! Моя работа — дать тебе имя! Не будь смешным! Ты должен быть благодарен за то, что я дала тебе дом, жизнь, семью, поддержку, любовь… — Это всё хорошо для тебя, но я, блять, не хочу этого! И Джерард вздрогнул вслух, когда Майки схватил их куртку с вешалки, со скрипом ударившись о стену, когда Майки потянул её с такой силой. — Не смей! И хлопнула дверь, шаги по гравию, ветер и дождь снаружи. По другую сторону окрашенной в белый цвет входной двери стояла тишина, и Джерард продолжал прислушиваться, пока тишину не нарушили тихие рыдания матери и бессмысленное бормотание отца, когда он вернулся в дом, возможно, заметив, что Майки вышел. Когда стихли приглушенные разговоры родителей, Джерард опустил взгляд на листок, положил его на стол и уставился на линию. Жесткая линия. Пошла ты нахуй, ошибка. Он улыбнулся ей, нарисовав похожую рядом, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой. И Джерард просидел там, по крайней мере, час, рисуя еще миллион. Но сколько бы он ни ошибался, он никогда не сможет вернуть Майки, потому что даже если линия больше не одна, он знает, что Майки один.***
— Спасибо, — он благодари Фрэнка по меньшей мере семь миллионов раз, и это был не более чем простой жест доброты и кофе. Фрэнка это немного смутило, но он знал, что не стоит лезть в это дело, и продолжал потягивать кофе, встречаясь с ними взглядом, который намекал на то, что он всё понимал. — Мы не знаем имен друг друга, я купил тебе кофе и даже не знаю, как тебя зовут, — его губы растянулись в неловкой улыбке, — я Фрэнк, а ты? — Я не знаю, как меня зовут теперь, — он выдохнул и отвернулся. — В каком смысле? — Фрэнк поймал себя на том, что спрашивает не подумав. — Ты, конечно, не обязан, но… я могу тебя выслушать и, возможно, помочь чем-нибудь. — Мои родители не принимают мою гендерную идентичность и то, как я хочу, чтобы меня называли, и, честно говоря. Похоже, что они даже повернули это против меня.Я не знаю, хочу ли я слышать своё имя теперь… я не небинарный. Это как «они любят кошек» или «мне нравится их кошка». Я нейтрален по признаку пола, я не подхожу ни под мужчин, ни под женщин. Думаю, я нечто среднее. — Так ты любишь кошек? — Фрэнк задал, конечно, самый важный вопрос. — Ага, — они улыбнулись, — Кэт… это было бы странным именем для нас… Я просто думаю о кошках и именах одновременно, потому что чувствую себя странно, не представляя себя кем-то, я просто… — Я могу называть тебя Кэт? — спросил Фрэнк и на его лице появилась улыбка. — Это так нелепо… оно начинается на «к» и мне это не очень нравится. Не знаю, давай проверим, сработает ли это хотя бы сейчас. — Хорошо, Кэт. — Фрэнк снова улыбнулся и стал помешивать свой кофе, радуясь, что они улыбаются. Но если честно, потому что впервые почувствовал, что сделал что-то хорошее. — Мы уже столько раз говорили «Кэт», что это звучит странно, — воскликнули они, недоверчиво качая головой. — Я могу перестать, если ты хочешь. — Нет, все в порядке, мне вроде как нравится, понимаешь? — они как-то странно улыбнулись, устремив взгляд в другую сторону, и Фрэнк согласно кивнул. — Ты был там из-за своих родителей и всего этого? — спросил Фрэнк, так как последние несколько минут они сидели в благодушном молчании, но все было так же хорошо, когда он нарушил его. — Да, наверное… в моей голове… все перепуталось. Мои родители были странными во всем с тех пор, как я рассказала им о своем гендере. У нас был еще один спор сегодня, и боже, я даже не могу вспомнить, с чего все началось, но моя мать в конечном итоге кричала на меня, и мы просто взорвались, и черт, я не знаю, смогу ли вернуться, но мы должны, для Джерарда… он мой брат… Я чувствую, что он нуждается во мне в какой-то мере, и я очень беспокоюсь о нем, но мне нужно пространство, я думаю, я просто не знаю, что делать с собой, потому что я не хочу снова встречаться с родителями. — Люди не должны становиться родителями, если они не готовы к тому, что их ребенок станет транс или геем или кем-то еще, — Фрэнк вздохнул и откинулся на спинку стула. — моя мама не знает, что я гей… Не знаю, узнает ли она когда-нибудь… Я имею в виду, это не ее дело, не так ли? — Вовсе нет, мой гендер не дело моей матери, и сегодня она даже имела наглость сказать, что это не так, я просто… Я правда не хочу иметь с ней дело, правда не хочу. — Кэт покачали головой, провели рукой по волосам и, возможно, вытащила полдюжины прядей. — Я могу попросить маму, чтобы вы остались у меня на ночь… если это нормально, конечно, — Фрэнк замолчал, слегка покраснев. — Это было бы удивительно, спасибо… по крайней мере, сегодня. Это не было похоже на Фрэнка, у него не было близких друзей, но, несмотря на то, что он встретился с ними около часа назад, это было единственным нормальным решением, да, это было странно. Но этот кофе и этот ливень будут означать гораздо больше, чем раньше.