Pute

Утро в этом месте приходит рано. Оно приносит с собой сладкие отголоски сна и холодные беззвучные коридоры с ледяным деревянным полом и скрипящими половицами. Утро приходит, брызжет оранжевой слюной в окна и кашляет ошмётками кровавых облаков, мерзкими личинками ворочающиеся в гниющем тёмно-сером небе. Утро приносит с собой охапку сухих детских скелетов в моих снах, они тянут ко мне руки из братской могилы и холод их сухих пальцев – вечная мерзлота на моей коже. Солнце мотыльком впархивает в закрытые решетками ставни и садится мне на бледное лицо, сгорает, прикоснувшись. Потому что я всегда встаю на мгновение раньше, чем свет касается моих угольно-чёрных волос. Детские сухие пальцы – паучьи лапки – отпускают, прячутся в тени лапатых ветвей и сыром холоде белых углов, они заползают в мозг и ждут в нишах, плюются ядом и мочатся на мои мысли, пока я встаю с кровати и проклинаю не-своё-моё тело. Мои руки маленькие и слабенькие – паутинка, летающая осенью, вместо костей – ладони крохотые, а пальцы – ломкие. На моей бледной коже россыпь, словно мокрых хлебных крошек, блеклых веснушек. Моё тело – мягкое и ещё пока рыхлое, облаченное в белую, длинную церковную ночнушку, из-под которой еле видны мои розовые пятки. Омерзительно. Мои волосы угольно-чёрные, они кудрявые, словно морская рябь, длинные – достают до моих лопаток; моё лицо круглое, скулы – высокие, всегда покрыты багряным румянцем; у меня блеклые голубые глаза, цвет, который я ненавижу. Мне всего год и я сирота, живущий на отшибе: у меня самое убогое имя из всех имён, которые можно дать маленькому мальчику – Люциан. Оно пахнет солью, пыльным буфетом и россыпью круглой гальки на мокром песке, а сокращение звучит, словно пыльная табакетка, из которой выскакивает уродливый пьяный клоун с отломанным носом и выдавленными глазами; в его пустых глазницах зияет чернота моей души, словно первая могила, вскрытая тогдашним мною: зелёным юнцом с россыпью прыщей на носу, сальными белыми волосами и гематомами по всему телу. Я помню тот гнилостный сладковатый аромат, он забирался в лёгкие и щекотал ноздри тошнотой, когда я опускал руки в нечто, бывшее когда-то моим отцом. Гнилой человек – и это не метафора. Я помню плоть – мягкую, вязкую, словно теплая лужа дерьма, она расступалась перед моими пальцами с кривыми, неухоженными ногтями – я ищу золотые кольца и зубы в моём отце. Помнится, я расхищал ещё множество могил: свежих – ради одежды и обуви, старых – ради драгоценностей, их легче брать с рук уже разложившихся тел. Потом я закидывал их тела землей, садил цветы и долго стоял под душем, смывая с пальцев и души грязь. Моя жизнь как расхитителя могил была прекрасна: днём я ходил в школу, здоровался жизнерадостно с тенями моих знакомых, смотрел в картонные улыбки и сам улыбался картонно; их дергали за ниточки родители, а я копался в кишках их бабок и дедов, вытаскивал драгоценности и упивался азартом ночных кладбищ – я становился неуловимым вором-варваром с лопатой наперевес – моя тень стелилась за мною могильными холмами и плитами, мертвецы тянули ко мне руки, а я рубил их и стаскивал часы и браслеты с трухлявых костей. Моя жизнь была грязной, она наскозь пропахла могильным смрадом. Я воровал у мертвецов, я одевал одежду мертвецов, одевал мать. Но она не жаловалась и не спрашивала, откуда у меня деньги и одежда. Только смотрела неодобрительно, подбитой собакой, в её глазах огнем полыхали колдовские омуты – мы проводили магические ритуалы и она с фанатичным блеском в глазах одевала мне на шею обереги из костей мертвецов. Мы с мамой, ласково она звала меня солнышком, жили весьма счастливо: она в незнании, а я – захлебываясь трупным ароматом и мягкой чёрной землёй. Она гладила меня по волосам грубой ладонью, пахнущей оливками и крысиным помётом, её слова были громкие и нецензурные, шаги – тяжелые и гулкие, она часто причитала, в кого же я пошёл такой бледнолицей стройной шкафной молью. Мама любила иронию и сарказм, любила пить крепкий кофе и чефирь, запах новогодних ёлок и пыльных книг, особенно детективов. Мама часто говорила, что у старых детективов, самых пыльных с самыми желтыми страницами, есть свой неповторимый запах; новые книги пахнут совсем не так: топографической краской и жадностью (но чем пахнет жадность, мама умалчивала), у новых книг нет души, только яркая глянцевая обложка и холод белоснежных острых страниц. А я не любил читать детективы, не любил читать вообще и всячески презирал чтение, наверное потому, что мои красные от недосыпа глаза всегда резали черными, вдавленными в страницы клинками черные рыцари в угловатой броне, сжигали огнем драконы и протыкали громкими выкриками нацисты и коммунисты, путаясь в русском и немецком, оставляя на белоснежном покрывале сраниц капли топографической крови. Слова налазили друг на друга, переливались и сливались в одного единого чернильного монстра. На этом моменте я всегда закрывал книгу. Но мать не сдавалась, и всячески пыталась приучить меня к литературе: в детстве она усаживала меня к себе на колени, выбирала считалочкой книгу и долго, проникновенно читала, пока я, не убаюканный и не уставший от неоновых красок прошедшего дня, не засыпал, привалившись тяжёлой белобрысой головой к её широкому плечу; когда я стал постраше – она волокла меня за руку к дивану и усаживала на него, брала в руки книгу, читала, пока я не засну. Иногда мне казалось, что она знает о том, откуда у меня земля под ногтями и деньги в карманах; но даже если это так, то мама не подавала виду, она отводила водянистого цвета зелёные глаза и зарывалась широкой пятернёй в соломенные тёмные волосы и улыбалась своей кривой улыбкой, ободряюще сжимала мои маленькие руки в своей ладони, ворошила белые волосы и обнимала, когда мне снился очередной кошмар. Мама любила меня, а я любил её. Она обзывала меня свиньей, давала подзатыльники и прогоняла на улицу. Но я знаю, что по-другому она не умеет показывать любовь. В отличие от здешней тошнотворно-заботливой «mère». Её руки пахнут могильной землёй, когда она обнимает моё слабое, рыхлое, словно мерзкий слизняк, тело. От её улыбки веет холодом, и я с ужасом понимаю, кто стоит предо мной. Её голос крысой проходится по комнате, её шепот табуном мурашек спускается по моей спине; её руки тёплые – но обжигают меня через одежду холодом земли, могильных гранитных плит и осеннего проливного дождя. Она гладит меня по голове, а я чувствую лишь миллион ударов топором. Она убирает кудри с моего лица, заглядывает в глаза чернотой бездонных, острых, как птичий клюв, зрачков. Я могу лишь безвольно заплакать, что позволяет закрыть глаза и не чувствовать её взгяд на обратной стороне черепной коробки. – Ну что же случилось, малыш? – её голос звучит как густой мёд, как душный летний воздух над полем с цветами. Цветами, на которые у меня аллергия. Завтраком нас кормят дети постарше – я успеваю запомнить смазанные лица высокой, белокурой девчонки с курносым носом и оплавленными резиновыми губами, и низкой, пухлой девицы с серыми коровьими глазами и копной проволочных серовато-бурых волос. Её пальцы тоже полные, мясистые, будто она – прирожденный боксёр. Я спешу поделится с ней этой, безусловно, важнейшей информацией, но предательские тканевые губы и непослушный мокрый язык могут выдавить из себя лишь тень, разложившийся скелет, вросший в свою земляную могилу, ядовитой фразы. Мои губы складываются буквой «О», когда пухлая девочка-боксёр хватается за бока и тонет, захлебывется в хрюкающем смехе, который подхватывает прямая, как палка, и белая, как чертов снег в Гренландии, девица, что от смеха пошла красными пятнами. Я не понимаю причины их смеха, как не могу понять и многие вещи в этом доме. Как пример наведу решётки на окнах – через них пробивается такой свет, что кажется, будто мы в исправительной колонии для несовершеннолетних. Вопрос лишь в том, что это дети сделали. В своё оправдание скажу, что я был непричастен к пропаже носков из комода. Как я об этом узнал – уже другая история. Когда девицы отсмеялись, их лица были похожи на вздувшиеся лица утопленников или висельников: красные, мокрые, бессмысленные и с размытыми краями и горящими щеками, словно от побоев. Другие дети за этим столом смотрят на меня и девиц в замешательстве, но мелкая рыжая девчонка тянет ко мне свои цепкие пальцы и запускает их в мои волосы. Её рука покрыта чем-то липким и сладким, а хватка детских пальцев необычайно сильная. Да и сама девчушка хрупкой отнюдь не выглядит, готов поспорить на сотку и свою анальную девственность, что девчонка вырастет и нагнет всех мужиков в этой компании, и будет женщиной с яйцами больше, чем у половины здесь. Надеюсь, она не встанет у меня на пути. Но пока она ещё не выросла, но её ладонь уже добрый полминуты сжимает мои волосы и активно пытается то ли выдрать клок, то ли выпутать руку. Думаю, следует заплакать, закричать или начать издавать другие пронзительные, мерзкие, детские звуки. Но моя глотка суха, глаза широко распахнуты, а белокурый мальчишка напротив меня так пронзительно смотрит, что желание сопротивляться этой пытке резко отпадает. Не хотелось бы оказаться с этими двумя по разные стороны баррикад. Это было бы весьма и весьма проблематично.