Pute

Возле окна никогда не было настолько холодно. Наверное просто от того, что я не имел привычки садиться на подоконник в период зимы, хотя такой на моей памяти был только один. Подоконник был шершавым, широким, он был будто отправной точкой до неизбежного нового дня, ступив в который я мог, лишь лишившись уже и так растоптанного достоинства. Подоконник и старое стекло окна были тёплыми – почти всегда – и немного шумными. Когда я проводил пальцами по стёклам, то непременно чувствовал маленькие царапинки, которые сливались в вырезанные на стекле, простенькие рисунки. Солнышко, птичка с кривыми крыльями, домик и цветы (они, я думаю, получились лучше всего остального). За окном всегда было шумно, иногда – пыльно, мокро, когда шёл дождь, но уютно. Старая голубая краска почти всегда оставалась в моих волосах и на моей одежде, а шторы из плотного темного сукна не пропускали ко мне никого. Пока, конечно, эти шторы не открывали снаружи. Обычно это делала мама. Но в этот раз никто не открывал шторы, а за окном в этот раз плавали лишь размытые силуэты и слышал я разговоры словно через толщу воды. Я видел мельтешение цветов, в основном – белых – и красок, разбавляющих цвет непорочности. Красные (их было меньше всего), синие, розовые и оранжевые, иногда – чёрные, коричневые и бурые, темные, густые, насыщенные цветом, нежные и пастельные – словно из сказки – пятна хаотично двигались, что-то говорили но я ничего не мог услышать, словно мне действительно заложило уши от подводного давления. Но всё же иногда я мог разглядеть цифры и фигуры, они были иногда совершенно бессмысленными и лишенными всякой логики, но что-то мне подсказывало (или, вернее будет сказать, приказывало) дать правильный ответ на глупый, с виду, вопрос. И, конечно, я давал. Сначала опирался, ведь в какой-то мере это было оскорбительно для меня, пытался вырваться из плена моего старого, голубого окна и растрескавшегося подоконника, но не мог: окно скрипело, не поддаваясь, стены давили, а шторы будто впитывали весь воздух, и я чувствовал давление на шее и запах – боги, что это был за запах! – цветов, мягких лепестков сирени и металлический отзвук крови, древности и страха. Оно (что бы это ни было) боялось меня, боялось того, что задаёт ему вопросы, боялось быть побеждённым и, в конечном счёте, убитым. И я боялся вместе с ним. Боялся, ненавидел, но делал то, что Оно скажет. Но однажды окно поддалось моему давлению и открылось, как и мои глаза. В тот день было пасмурно и, кажется, шёл дождь. Конечно, видеть этого я не мог, но догадки продолжали радовать меня своим присутствием. Когда дождь не шёл – мельтешащие белые пятна роились в помещении с явно белыми стенами, а когда нет – зелёное очень ярко бросалось в глаза, пусть всё было и очень мыльным. Он (называть моего немого… сожителя, пусть будет пока так, «Этим» не хотелось, ведь, всё же, я слишком уважаю Кинга) отправился в ещё одно помещение, ведь, слушая логику, можно сказать, что Он и его окружение где-то живут, а значит – там точно должны быть комнаты. На этот раз комната была больше, темнее и пыльнее, что Ему не нравилось. Как я понял это? Тут и понимать нечего, Он никогда не любил читать. Пыль, особенно книжная, его не привлекала, и мир становился куда более четким, когда он был чём-то недоволен. Если это, конечно, не касалось меня. В тёмной комнате были стеллажи с книгами. Их было безумно много, они вились виноградными лозами до потолков и свет гасился об увесистые тома в тяжелых переплетах. Чтение меня совершенно не привлекало, такой уж я был человек. Мама говорила, что я ещё не нашёл свою книгу, хотя она говорила много чего, особенно, о духах и призраках, о одержимости нашего соседа демоном и о мельтешении душ на фоне грозового неба. Поэтому верить ей не вошло мне в привычку, хотя это отчасти приносилось доход – наивные люди верили в духов, в волшебство и всякую другую паранормальную, жуткую потустороннюю хрень. А я привык верить в деньги и метафоры, в темноту и неоновые вывески клубов, в жаркие комплименты и холодную сырость на коже. Поэтому я не собирался оставаться тут. * Свет был безумно ярким всего секунду, он утягивал в себя и давил, заставлял задыхаться в его испепеляющих лучах и, казалось, это никогда не прекратиться и я обречён – вечность терпеть это, сгорать и лишаться кожи на руках, и глаза, выжигаемые светом, не видели ничего, кроме белизны. И я действительно на секунду подумал, что попал в рай. В том смысле, что там всё ослепительно белое и омерзительное, лицемерное. Но я открыл глаза снова, и рай перестал давить на меня собственным божественным сиянием. Я открыл глаза (чудо, да и только), когда мир плавился осколком стекла в горящей печи рассвета. Мир кружился и тело ощущалось совсем не так, как ощущалось прежде. Большим, неповоротливым и тяжелым: словно спал тысячу лет. Кровь отливает от моих щёк (нежный, утренний, детский румянец), когда я поднимаю руки. Они явно длиннее, чем я помню, у них пальцы не то чтобы длинные, но и не короткие; на них неровная кайма ногтей, обгрызенная и грязная, будто я решил уподобиться прошлому, копаясь в земле. Запястья перевиты венами и вздувшимися жилами, словно червями изъеденное яблоко. Я касаюсь лица пальцами (шершавые подушечки неприятно ощущаются на коже) и – о боги! – почему пальцы такие большие? Мне неприятно вдвойне: на щеке цветёт царапина, она полыхает огнём от прикосновения и мне становится действительно не по себе. В который раз чувствую себя малышом перед Зверем из чащобы джунглей, откуда тянется серый шлейф костра и смерти. Вокруг меня спят дети, но уже не в люльках, – а я помню их только так – в кроватях с белыми-белыми простынями. Некоторые детские головы от этого кажутся слишком нелепо-контрастными, и даже угли разгорающегося солнца могут лишь безвольно склониться перед контрастом. И мне становится ещё страшнее, но даже не оттого, что я снова жив, а оттого, что знать не знаю этих людей. Сердце колотится где-то в глотке, а я могу лишь закрыть широковатой ладонью красный рот, пакостливый, не желающий закрываться. Приходиться теперь с шумом втягивать воздух через нос, а не глотать его ртом, словно рыба, кишащая паразитами, выброшенная на берег шаловливой волной. От этих нехитрых движений мне становиться немногим легче, и я снова закрываю глаза, уже, однако, упираясь темнокудрым затылком об шершавые обои. Миг – и мир погружается в первозданную тьму, и существа угадываются лишь по натужному сопению и редкому, тихому храпу. Я слышу, как на стене стучат часы, как маятник раскачивается взад-вперёд, и как стрелки бегают по кругу. Он – уроборосс, змея, кусающая свой хвост. Бессмертие в идеальном, первозданном виде, идеально-хрупкой формы круга возрождения. Сердце немного успокаивается и я успеваю убедить себя, что всё не так плохо, прежде чем открываю глаза. Комната теперь наливается розовым цветом смущения солнца, и я пытаюсь зацепиться за знакомые лица. Но пока я сижу на кровати это, увы, невозможно. Маленькие (раньше) руки я опускаю на матрас и вижу его слишком большим, с этой искривлённой картинкой мира мне прийдется ещё долго мириться (а я надеюсь, что тут я надолго). Я аккуратно спускаю ноги, затянутые, как в белизну облаков, в ночную рубашку. Кажется, от изобилия белого меня может стошнить. Опираясь рукой на стену, мне удаётся придать своему телу вертикальное положение, и мир в мгновение ока становится чуточку понятнее. Голые ступни приятно холодит деревянный пол, и я радуюсь, ребёнок, что ощущаю это. На меня накатывает безудержная, наивная и беспричинная радость, она неприятная до боли в щеках, на изнанку которых я спешу спрятать идиотскую улыбку, наползающую на лицо. Где-то в солнышке что-то клокочет и взрывается фейерверком, рассыпаясь искрами в глазах, когда я делаю первый шаг. От распирающей грудь радости хочется бегать и кричать, валяться по траве и дышать – боги, дышать! – чувствовать, как легкие наполняются воздухом и со свистом отдавать его обратно, никогда не видеть голубую краску, а уйти подальше, заткнуть Его в задворки сознания и танцевать, вальс, балет, гавот, – это не важно, важно лишь то, что я жив и жив, что дышу и что ощущаю этот мир, как пальцы ощущают шершавость краски. Хочется разрисовать стену цветными мелками, кашлять от попавшей в глотку пыли и смотреть на своё кривое художество, уродливое, кривое, но такое родное, своё. Прилив радости оставляет меня так же быстро, как и наступает, услужливо освобождая место для всепоглощающей паники от настигнувшего меня вопроса, произнесённого хриплым, утренним голосом ребёнка, всю ночь дышавшего через рот: – Ты что, умом тронулся? – спрашивает голос, он слегка уставший и в нём явно проглядывается обреченность, присущая, по большей части, взрослым людям (тем, кто, конечно, в своём уме и добром здравии) и особо серьезным подросткам, которые время от времени поливали меня, шлюху и вандала, грязью. А казалось – такие хорошие люди!.. Я замираю, медленно поворачиваю голову и мысленно боготворю чудесный английский, что был подобен мёду для ушей. Я, с моим лягушачьим акцентом, от которого, к сожалению, никуда не смог деться, в подметки не годился этому чудесному говору. Паника отступает на второй план, пока я восхищаюсь речью чернявого пацана с пушистой эмо-чёлкой, следом от подушки на щеке и слезящимися от солнца глазами. Он кажется мне смутно знакомым, будто призраком прошлого, появившегося на пороге с шуршанием кленовых листьев одним погожим сентябрьским днём. – Ну, – единственное, что я могу выдавить из себя, и получается это даже без вездесущего акцента. Боги, да я крут! – я бы так не сказал. Хочу отдать Ему должное: английский у тела на высоте, и это заставляет меня трепетать в восторге – это же так круто, никто во мне истинного лягушатника не заподозрит! Если, конечно, не спрячусь за спиной у кого-нибудь. Например, у той противной рыжей девчушки, которая, помнится вполне удачно выдерла у меня с дюжину клоков волос в своё время. А потом, кажется, мы помирились. И швырялись грязью, как идиоты. Собеседник пытается поднять левую бровь, но у него это решительно не получается, от чего его лицо выглядит не серьёзно и цинично (видимо, он пытался добиться именно такого эффекта), а, по большей части, совершенно нелепо и смешно. Я слегка поворачиваю голову в сторону двери, чтобы скрыть непрошеный смешок, как на зло рвущийся из самих лёгких. – Я сказал что-то смешное? – Он фыркает, нарочито отворачиваясь от меня к окну. От меня, не сумевшего сдержать смешок, рвущий щёки почти в кровь. – Да, в общем-то, нет, – реплика звучит слегка истерично, но, я думаю, это особо погоды не делает. – Просто попытайся либо больше практиковаться, либо не поднимать брови, ты и так весьма угрожающе выглядишь. Мальчик на мгновение впадает в ступор, сосредоточено прикладывает руку то к подбородку, то массирует переносицу, а на его лице отпечатывается сильная мозговая деятельность. Тишина заставляет меня напрячься, и будто смущенно отвести взгляд к окну, чтобы проницательный (а я ни на йоту не сомневаюсь, что таким пацан и есть*) мальчуган не уловил нечто в птичьей глубине моих зрачков. – Ты что, головой ударился сильно? – наконец спрашивает мальчик, поднимая взгляд на меня, заставляя меня тем самым неосознанно попятиться к двери. – Или Эмма приложила по маковке мощнее, чем обычно? Теперь моя очередь влетать в ступор на крыльях мечты, вполне успешно пародируя овощ: сидит с открытым ртом, улыбается морю и слюни пускает. Уважаемые, тут актёр без Оскара потухает, несите скорее! – Э.. – неуверенно начинаю я, неосознанно комкая в руках подол своей ночной рубашки (отвратительный белый, да он же повсюду! Нужно уволить дизайнера, тут же невозможно жить!) – ну, просто настроение хорошее, вот и всё. Мой собеседник сводит чёрные бровки к переносице и искривляет красные губы. – Когда у тебя хорошее настроение, ты ведёшь себя по-другому, – говорит он. – так что не ври, я же вижу. – Вот и прикрой моргала, – вдруг, неосознанно, я начинаю ему грубить, но подсознательно понимаю, что делаю всё правильно, а своему подсознанию я привык доверять. – Нечего смотреть на других людей, так и в глаз недолго схлопотать. На это странный пацан лишь фыркает, и заваливается обратно в кровать, накрываясь одеялом почти до ушей, оставляя меня в одиночестве. Не скажу, что я особо расстроился по этому поводу. Теперь я поворачиваюсь к двери и быстро ухожу в коридор, пока никакой другой фактор не остановил меня. Всё же в моём странном диалоге с не менее странным пацаном было что-то полезное: теперь я знаю, как вёл себя Он, но не могу сказать, что я Его не понимаю. На Его месте я, скоре всего, так же начал бы вести себя агрессивно по отношению к окружающей меня малышне, и в конечном итоге стал бы врагом номер один, которого, по определению, стоит уничтожить всем скопом, унизить, и заставить ползать в грязи. После «свержения», у «тирана» есть несколько путей отхода: первый, это, конечно путь отхода в мир иной, второй, это становление козлом отпущения и, наконец, третий, самый, как по мне, знакомый – стать в услужение. Какое именно услужение, собственно, пока непонятно, но в одном конкретном я уже точно разобрался. Конечно, это готовка! Я же смог приготовить завтрак из тухлого яйца и двух пакетиков йогурта, так что, думаю, с этим проблем не будет. В отличии от той же уборки, которую я, не кривя душой, спокойно могу назвать самым что ныне есть отвратительным Солнце над Домом встало золотым диском, ослепляя и заставляя жмурить глаза.