Pute

Над головой – красное и высокое, под ногами – красное и вязкое, холодное и липкое. Приторное, сладкое и тошнотворное, как ребёнок. Она смотрит и она наблюдает, она зажимает живот двумя руками и её взгляд мутный и полный пепельных сомнений. Её руки в красных цветах, лицо в керамической маске а ребёнок в ней. Он мертв, он кусок мяса, он – брешь между миром Живых и миром Иным. Он шаман и он дух, он заклинатель и он материя. А она – инструмент, искусная и утонченная грубость, она будто не существует здесь и сейчас. Она женщина, она мать и она мертва. Над её головой шаман возносит руки, а дети оглаживают камнями её красную кожу. На её голове возложен венок похоронных цветов вдовы, цветов женщины, цветов матери, цветов война. У неё в ногах лежат кинжалы и ножи, руки связаны чёрными лентами сдерживания бунтующего духа колдуна, льняное платье обрамлено похоронными золотыми колосьями, а ноги скованы венками и укрыты белой материей. Её изуродованное лицо закрывают керамической расписной маской лисы и погружают в землю под Святокамнем. Она колдунья, а всех колдунов хоронят издавна в освящённой земле. Печаль хранится на лицах селян, когда её воинственный стан опускают в землю. Красные камушки с рук детей летят следом и колдунья из ЧорнОлеса, и воин из ЧорнОлеса, и мать из ЧорнОлеса успокаиваются в земле единым куском мертвой материи. Земля над её алым челом сходится и схлопывается, навсегда упокоив в своём лоне колдунью, мать и война. Многие года минули с тех пор, как лихая колдунья, мать и воин сгнили в своей могиле. Города возводились руками миллионов и сгорали от единого прикосновения, люди рождались страданием и умирали в одиночестве – кто от болезни, голода, холода иль насилия – и всех их без остатка провожала в последний путь с другими такими же душами единая тропа, вьющаяся над миром Живых и тем другим, где непроглядная тьма мягко принимала в свои объятия. Где души разлагались под давлением потери памяти и гнили в противоречиях на пути к перерождению. И она, вяло переставляя ноги, закованные венками и цепляясь за эфемерные плечи людей, который она никогда не знала, скованными чёрной лентой руками, шла на пути перерождения. Её лицо теряло воинственные очертания и дикую лесную красоту. Свой единственный, прощальный, жестокий дар безжалостных, забытых в песках тысячелетий, краснолицых богов с тенью усталости в безумных глазах, колдунья, воин и мать теряет, его растворяет в себе тропа и тени, несущие своё бремя сквозь пелену усталости и зыбучий, серый песок времени под ногами. Люди в её племени верили в дары богов, когда очищенная душа покидает их пенаты, ей даётся выбор. Какой она сделает – определит её судьбу. Так почему же судьба колдуньи, война и матери настолько тяжела, насколько долог путь к пенатам? С каждым шагом в неизвестность по протоптанной дорожке сквозь удушающую толпу людей давался ей с трудом и борьбой – ей не давала упасть сила духа, да и только она, ведь свои ноги она стёрла и теперь оставляет кровавый след за собой, след, длинной в вечность. С каждым шагом она забывает лица и голоса, запахи и звуки, своё имя и ощущение рук на своих плечах. Она идёт медленно, вокруг неё люди в толпе несутся быстро и мелькают их смазанные лица: радостные, печальные, исполненные наслаждения и кривящиеся в агонии. Подле её ног пробегают звери, задевают своей шерстью её икры и сбивая с ног легкими прикосновениями; колдунья, воин и мать – и это всё, за что цепляется её изнеможённый разум, единственное, что оставляет ей Тропа – кричит, срывая голосовые связки и раздирая рот, но её крика никто не слышит и не чувствует ни малейшего колебания воздуха в сером, густом тумане. Она не смеет поднять головы и остановится тут, подле бесконечной стены деревьев, за которыми, она уверенна, её ждёт пустота и сотни мертвых рук. Моменты из её жизни исчезают в каждой капле крови, оставленной на Тропе, она идёт и спотыкается об обломки чьих-то деяний, которые оставили свой след даже здесь – на деревьях висят дивные алые флаги и дымятся брошенные на обочинах длинные чёрные палки. Подле колдуньи, война и матери появляются люди: у них яркие лица, они идут быстро и теряются дальше, словно их не существовало мгновение назад рядом. Но её это не останавливает, хоть ноги уже лишаются плоти. Она идёт дальше. Но однажды, как бы дивно это не звучало, появляется белый человек в чёрных одеяниях. Он стоит, растерянный и полностью печальный, рядом с кровавым путём длинною в вечность. Он на вид – хрупкий ребёнок, потерянный и одинокий, у него белые волосы и уродливое красные пятна вместо глаз. У него странная одежда и чёрные точки в ушах. Он быстрым шагом продирается сквозь толпу и спрашивает, и колдунья, воин и мать с удивлением отмечает, что слышит его тихий, по-детски наивный говор на неизвестном, но знакомом до сладкого чувства под ложечкой, языке. Никто из серых душ не слышит белого человека и он подходит к ней, кладёт руку на плечо и его прикосновение отдаётся летним, легким ветром и грязью: густой, зловонной и тяжелой, она тёплая и текучая – как улыбка Белого человека. Он спрашивает что-то, но она не отвечает и продолжает идти, оставив белого человека на Тропе позади. Но вскоре его макушка мелькает совсем рядом – протяни руку да схвати – и в тот же миг теряется за горизонтом невнятным пятном, остаётся липким воспоминанием на изнанке век и мусолит глаза навязчивой мыслью на периферии сознания. Он не первый, кто касается мягкой лаской ребёнка её плеча, и не он последний, кто прикоснется к разлагающейся душе колдуньи из седого прошлого, война из седого прошлого, матери из седого прошлого. Ощущение грязи на плече не проходит ещё несколько миль. Однажды, когда плоти на её ступнях не остаётся, её ослепляет и она допускает мысль, что это конец – ей даже не приходит в голову, что тело уже давно мертво – и не пытается сопротивляться. Свет нарастает и её сердце, возможно, никогда не существовавшее, трепещет в ужасе и в восторге. В один миг мир обретает очертания и её ослепляет во второй раз – и она в ужасе кричит, срывая голос. Вокруг слишком много звуков, запахов, рук и смазанных серых лиц. Она слышит, как где-то звенит рассыпчато голос, как где-то громовым раскатом баса шепчет язык и чувствует нежные руки на своих плечах. Она плачет: так давно не чувствовала тепло человеческого тела, она даже забыла, какого это – вдыхать воздух и чувствовать себя живой от трепещущего птичкой сердца в своей груди. Она чувствует, она осязает, понимает и дышит – и это едва ли самое большое чудо на свете. По крайней мере, для неё. Жизнь пульсирует и кровь циркулирует у неё в маленьком, жарком теле. * Новая жизнь едва ли похожа хоть в чём-то на предыдущую, от которой ей остались только три малых слова – колдунья, воин и мать. Но значение исчезло, лишь набор букв, шипящие звуки и смутный привкус гари на корне языка остались в её памяти. Её новая жизнь играет новыми, незримыми доселе красками, право, пока только серыми и не долго. Но это всё житейские мелочи, и они меркнут на фоне того, что она – снова жива, снова дышит и осязает мир вокруг! И это ли не прекрасно? Для неё – чудо из чудес, милость богов и подарок небес, словно прощение вору и распахнутые ворота пенат для варваров. Она чувствует, она осязает и исследует лицо своей новой матери, оно, круглое сердечко – улыбается призрачными морщинками прошедших годов, отдаёт теплом в ладони и шепчет опухшими алыми губами слова сожаления, слова радости и грусти, слова раскаяния и слова молитвы своему какому-то нелепому богу в терновом венце. У её матери грустные голубые глаза и тихий, охрипший голос. Она тянет руки к матери, войну и колдунье, она целует и слезы с её горящих щёк орошают круглое лицо ребёнка; оно мягкое и розоватое, нежное и сонное – и мама вновь и вновь прижимается губами к её виску и называет чудным словом, оно звучит как шипение змеи, шуршание шаловливых листьев и завывания ветра в высоких кронах деревьев – Люциан. Её глаза закрываются, когда женщина укачивает её легкое тело на своих руках и поёт – бездарно фальшивит, срывается на шепоток и взлетает сопрано, когда она не в силах контролировать свой непослушный, текучий и рыкучий, нежный и горький, песочный и визгливый, голос. Но матери, колдунье и войну это не мешает заснуть. В следующий раз она (или он?) просыпается на руках у своей матери, более изнеможённой чем ранее: её глаза выделялись на фоне посеревшего от волнения лица белыми птицами на пасмурном небе, паутинка морщинок прожитых лет становится плотной вуалью вдовы, а мать и воин не может вспомнить своё третье имя – словно его не существует. Однако её (его?) это, на диво, не печалит. Ребёнок округляет и без того миндалевидные глаза и смотрит в упор: испытующие, жутко и настойчиво, словно от ответов на её (его) вопросы зависит нечто очень важное. Жизнь мамы, например. Но женщина игнорирует, лишь сидит и говорит о чём-то с людьми, которых мать и воин не знала ни разу. У одного длинное лицо с уставшими омутами тусклых глаз цвета бутылочного стекла, у другого грустные кончики усов свисают трупами висельников и карие глаза стреляют молниями на маму – воин и мать напрягается, цепляется мелкими ручонками за белые одежды и рычит: мужчина с усами называет её дикарем, смеясь, а мужчина с длинным лицом брезгливо морщиться. Люди говорят о чём-то, что кажется трехмесячной девочке (мальчику) несущественным и лживым: так звучат их голоса сквозь сизую дымку липкого сна, в который она погружается. Ей (ему) сниться что-то грязное и неприятное, словно прикосновение руки белого человека с красными пятнами вместо глаз, оно пляшет на изнанке век алыми всполохами жертвенного костра, оно разбрасывает оранжевые брызги пламени как божество – свои дары. Сон пахнёт мокрой пылью, дымом и густым ароматом древесины – он забивается в нос пробкой и наполняет своей сущностью лёгкие. А когда она открывает глаза, вокруг клубиться глубокая ночь и цветущие белыми пятнами маргариток одежды. Она (он) проводит рукой по густым светлым волосам матери – они на ощупь мало походят на шёлк, они не вьются как её (его) собственные, а торчат и топорщатся как солома: жесткая, сухая, осенняя трава и пахнут соответствующе – полем и уставшим солнцем. Мама вся будто соткана из лесной травы, полевых цветов и южного ветра – он гонит лошадей в шею и обнимает горемычных селян за уставшие плечи. Образ светловолосой, голубоглазой мамы не вяжется с белыми стенами и одеждами цвета ромашек, мать и воин хочет сказать ей, чтобы бежала сломя голову в поле – навстречу свободному ветру в соломенных волосах; чтобы обратилась в цветок незабудок в лесной глубинке и смотрела из-под трухлявого пня голубыми глазами, стреляла взором в эфемерные силуэты чудовищ; чтобы летела птицей над зелёными лугами и утратила память об этом белом месте; чтобы вдыхала и жила южным морским ветром и плескалась солнцем в блестящем море. Но она (он) может лишь молча закрыть глаза и прижаться ближе, убаюкивая ноющее от печали сердце. Утро приходит незаметными косыми лучами в окно и приносит с собой ворох прожитых дней и парочку людей: длинного и короткого. Они знакомы войну, они знакомы матери: длинное лицо первого облысело, брови повисли а бутылочные стекляшки полыхали огнём из геенны; мужчина с усами стал мужчиной без усов, и его лицо багровело лихорадочным румянцем. Мама в тот день напоминала древнюю богиню и больше всего была похожа на обезумевший от горя южный ветер. В тот день воин и мать видела её в последний раз. Последующие её (его) воспоминания мокрые и холодные, они отдают металлом и скрипящим шумом, запахом детских тел и пронзительным криком ужаса. Потом она (он) осознаёт себя на руках женщины с темными волосами и темными глазами – она ни разу не похожа на маму и воин, и мать пугается. Женщина зовётся лживым «мама» и носит вуаль фальшивой улыбки, она протягивает длинные руки и обнимает похоронным саваном; её голос звучит журчанием подземной реки, а касание ладони отдаёт пещерным холодом в моргающем жёлтом свете факелов. Воин забывается страхом, когда второе имя тонет в шуме дома, в руках детей и расписанных мелом квадратиках дорожки над высоким голубым небом под шёпот слетающих с календарей листов жёлтой бумаги. Над цифрами цветут алые отблески гелиевой ручки, а Люциан хватается за своё последнее имя и теряет своё женское начало, когда чувствует прикосновения белого человека в чёрных одеждах с красными пятнами вместо глаз на своём плече – вмиг мир перестаёт существовать под её взором. Чувство грязи с плеча перетекает во все тело, оно затапливает нещадной волной его (её?) сознание и безжалостно заставляет захлебнуться в сладкой вони разложения мёртвых тел. Запах ввинчивается в сознание и он (она?) сопротивляется как может – воин кричит внутри воинственным кличем охотника и его выворачивает наизнанку: белые глазницы смотрят изнутри на него (неё), розовые кости щёлкают суставами и кожа скатывается с белых щёк, как слазит поток грязи к подножию горы, стелиться рабом под ступнями и хрустят крошки зубов, втаптываемые в песок подле горящих крыш неизвестной церкви. Вокруг все шумит, звенит, сияет неоновым светом молний и льётся потоком смутно знакомая речь, а идолы с толпами людей несут его (её) сквозь воспоминания о сладких ночах – мужчины ластятся к его ногам и боль заполняет сознание, когда многие из них делают это. Его целуют, заламывают руки в неловком жесте доминирования и попытке показать власть – над грязью её показать не сложнее, чем сдуть пушинку, упавшую в руки несчастным пилотом своего маленького самолетика с красными крыльями. Боль спадает, когда женщина с темными волосами и окровавленными руками (этого не видно, но он (она?) чувствует убийцу в её глазах) мягкими прикосновениями убирает следы этого, целует в воспалённый лоб, а цветной шум за окном с облазящей голубой краской становиться отчетливее. Он (она?) кутается в лоскутное одеяло и подтягивает хрупкие ноги ближе к телу: его бьет озноб от холода бетонных стен, а кружка с чём-то тёплым обжигает руки. За шумом угадывается человеческая речь, та, на которой с ним (ней?) говорила мама. Мама. Сознание цепляется за это слово, и воин думает, что же оно ему напоминает. Но все же интересно, что случилось с мамой. Она цела? Жива? Почему-то эти размышления не вызывают в Люциане никаких эмоций, кроме желания отпить чудного напитка в толстой керамической кружке цвета неба. Горячий напиток обжигает горло и на корне языка остаётся вкус сладости. Когда чудная сладость кончается – воин может пошевелить руками и ногами и, неловко переставляя их, подползает по скрипящей кровати к окну. В нем отражается комната, погружённая в полумрак от набежавших туч. Воин несмело прикасается к тонкому, старому стеклу и отворяет окно. Оно открывается медленно, обдаёт руки отворяющего песком, катышками краски и потоком горячего полуденного воздуха. Он (она) осознает себя на руках у девочки и пугается – он не знает, кто это. И это, наверное, первый раз, когда он усомнятся в реальности происходящего.