***
Хэнк любил выпить, не любил, когда выпить нет, а еще он очень обожал ворчать. Особенно, если находился достаточный повод. — Пожар в доме престарелых перестает казаться фигней, когда тебе уже шестой десяток, — после просмотра новостей он еще не отошел, хотя минуло уже два часа и один прием лекарств. — Это страшная трагедия, — согласился Джош, тоже бездельничавший на своей койке. До этого от новостей у мужчины приключился небольшой приступ, но с этим помогли разобраться дыхательные упражнения. — Все дело в аварийности здания. Мистер Камски еще не добрался туда со своими деньгами, так что ремонтом и не пахло. Видели эти стены? Представьте, какая там была проводка. Маркус мысленно согласился с ним, поглаживая недавно прищемленную дверью ладонь — кровоподтек слегка чесался. Уцелевшей рукой он лениво играл в «камень-ножницы-бумага» с Нортом вот уже больше получаса и от количества своих проигрышей начинал подозревать, что второй игрок каким-то чудесным образом мухлюет. — Да нихрена. Это наверняка поджог, — бывший коп сморщил переносицу, словно он чуял, в прямом смысле, подвох в этом деле. — Сами посудите, город на грани, необходимо избавиться от камней, тянущих на дно — то бишь от бездельников. Денег не хватает. Хваленый Камски может сколько угодно садиться на шпагат, но если производство и общий уровень жизни падают, то крутых молодых специалистов сюда не заманить никакими деньгами. Разве что всяких фриков. Дверь распахнулась. — Лейтенант Андерсон! — в палату бодрым ветром влетел медбрат Восьмой. — Живой пример, — Хэнк закатил глаза под смешки соседей. — В который раз, Коннор — я уже не лейтенант. То, что мы знакомы со времен, пока я служил, ничего не значит. И убери эту хрень, мое давление в порядке! — Оно было завышено час назад, и Вы жаловались на головокружение, — деловитый Восьмой отступать не собирался. Стариковские капризы его смущали меньше всего на свете. — Давайте руку. — Моя голова не кружилась бы, если б ты не скакал вокруг, как дрессированная собачка, — седой мужчина закатывал глаза и хмурился, но все же подчинился. Автоматический тонометр тихонько загудел. — В пределах нормы, — Коннор слегка улыбнулся и отпустил бывшего копа. — Кстати, мистер Андерсон, вы оказались правы насчет поджога, — он понизил голос. — В вечернем выпуске уточнили. Теперь полиция ищет улики. Как считаете, какова вероятность успеха? — Мала, — пожал плечами Хэнк, но было заметно, что ему приятно, как с его мнением считаются. — Говнюков-поджигателей, действующих по приказу высокопоставленных шишек, вычислить сложно. А если это простая шпана, то найдут по записям с ближайших камер. — Может, это все-таки случайность? — понадеялся со своей койки Джош. — Возможно, — не стал расстраивать его Хэнк. А Маркус задумался о том, что лейтенант Андерсон в своих мрачных предположениях может быть прав. Содержать такие учреждения, как дома престарелых, детдома, и больницы, подобные «Иерихону» — дело затратное и неблагодарное. Поглощая ресурсы, деньги налогоплательщиков и благодетелей, данные заведения особо ничего не могут дать городу взамен. Так что в случае растущего кризиса велика вероятность, что вырастет и число желающих избавиться, пусть даже самыми радикальными методами. Хорошо, что отец являлся богатым человеком и не нуждался в услугах домов для стариков. От Карла приходили письма, как он и обещал. Ну то есть, пока что пришло всего одно письмо, хотя Маркус сидел в клинике уже почти месяц. Никаких особых событий не случалось ни у него, ни у старого художника с насыщенной выставками и встречами жизнью. Рутина, о которой написано было мельком. В ответе Маркус рассказал о том, что ему достались неплохие соседи, а лечение идет на пользу — ни одной серьезной травмы за последнее время, только ушибы и мелкие царапины. Конечно, боль ощущать он не начал, но зато прилежно учится следить за собой. Еще молодой Манфред, хорошенько подумав, все же пожаловался на то, что друзей в больнице завести пока что не удалось. Несмотря на обильное, по сравнению с домашней жизнью, количество общения, мулат чувствовал себя слишком непохожим на остальных, чтобы с кем-то сойтись. С Нортом было интересно разговаривать, но за пределами палаты тот старательно держался рядом с женщинами и, похоже, вполне довольствовался их обществом, особо даже с ними не общаясь. Не то чтобы рыжего парня там охотно принимали — гоняли, часто с воплями, побоями и вмешательством санитаров. Как-то Норт вынужден был сутки пролежать привязанным полотенцами к койке, чтобы «остыл», но Маркус видел, что эта мера сработала на бесстрашном парне временно, ровно до того момента, как сдерживающие полотенца убрали. Дружить с психами казалось сложной задачей, поэтому молодой художник держался поближе к Хэнку Андерсону — оказалось, пожилой коп «нормальный», без глюков и безумия, просто депрессивный, и однажды ему не хватило сил жить эту жизнь. К счастью или нет, но пущенная в голову пуля плохо выполнила свою задачу, заблудилась в твердых мозгах лейтенанта и застряла в черепе. Вой перепуганной собаки Андерсона привлек внимание прохожих людей и соседей к его дому, а скорая помощь довершила остальное, и после всего случившегося одинокий мужчина угодил в «Иерихон», чтобы за ним «присмотрели». Эту обязанность взял на себя Восьмой, словно бы созданный для того, чтобы присматривать. «Даже моргать забывает, гаденыш», — хмыкал Хэнк. Считавший его другом медбрат, тем временем, раз за разом оттягивал старому знакомому выписку, прекрасно догадываясь, что на его самочувствии возвращение в пустой дом не скажется лучшим образом. Да, Маркус симпатизировал бывшему копу, но недавно того вновь подловило несчастье — пытавшийся удрать от санитаров птичий заступник крепко толкнул замешкавшегося Андерсона в бок. А находились они оба на лестнице, и до нижнего пролета Хэнк пролетел четыре ступеньки, отшиб задницу и приложился головой о стену. Птичьего беглеца перехватил Девятый, пока бледный и виноватый Восьмой поддерживал плывущего от боли пациента, ожидая спешащих врачей. Потом выяснилось, что именно Восьмой каким-то образом был виноват в случившемся — застал птичника в столовке за воровством каши и компота, которые тот, можно было не сомневаться, собирался скормить во дворе вездесущим пернатым. Не в первый раз случалось такое, но раньше обходилось без жертв. История умалчивала лишь о том, как воробьи, голуби и вороны относились к разлитому перед ними ворованному супу или чаю. Короче, пока стукнутый Хэнк пребывал у врачей, а его койка в четырехместной тихой палате пустовала, Манфред скучал. В общей комнате мулат частенько искал взглядом кого-нибудь интересного для спасения от скуки, но не находил. Молчаливый Саймон с картинкой словно бы сквозь землю провалился, и можно было даже начать предполагать, что его выписали. Но однажды тот опять возник на прогулке во дворе. Поздоровался с парой пациентов, махнул кому-то рукой и осипло крикнул нечто среднее между приветствием и матюком. По воспрявшему было духом Маркусу, опустив в глубокое смятение, скользнул неузнавающим взглядом. Манера держаться, скорость передвижения и взгляд, особенно взгляд, казались совершенно отличающимися от Саймоновых. Манфред передумал подходить к блондину и вместо этого сел на вкопанную под развесистыми яблонями лавочку и задумался. Он недостаточно хорошо знал Саймона, чтобы быть уверенным, что тот не лечится в «Иерихоне» именно от полярных перепадов настроения, таких, что в один момент человек выглядит, как бесконечно печальная рабочая лошадь, а в другой смотрит на неплохого, в общем-то, знакомца, сердитой галкой. Чтобы не казаться самому себе голословным обвинителем, Маркус еще раз прокрутил в памяти пережитый момент. Так на него мог бы глянуть поверх дула ружья загнанный волк — исподлобья, непримиримо, одновременно с вызовом и потаенной в самых глубинах души серой безнадегой. Художник одернул себя, понимая, что хватит жонглировать сравнениями, нужно дознаться до причин такой реакции. И попробовать подойти к Саймону, когда тот будет «в духе». — Привет, Кара. Здравствуй, Алиса, — поздороваться с куклой, чтобы порадовать ее «маму» было не сложно, и Маркус сделал это. Ему требовалось поговорить с другим человеком, однако тот неудобно занял край лавки, и сесть пришлось по другую сторону от Кары, говорить через нее. — Норт, ты знаешь Саймона? Часто он себя недружелюбно ведет? — для верности он кивнул в сторону обсуждаемого субъекта. Норт проследил траекторию и усмехнулся: — Это его типичное поведение, потому что он не Саймон, а Дэниел. — Да? — Маркус непроизвольно подумал о пациентах-близнецах. — Но он представился другим именем и казался совершенно другим человеком… — Скорее всего, это и был другой человек. Люди разные, вот только тело у них одно, — Норт смотрел на мулата потемневшим взглядом «не-забывай-где-находишься». Полученная информация оказалась достаточно любопытной, чтобы погрузиться в ее обдумывание. Маркус размышлял, пока Норт и Кара следили за питающимся на его плече комаром.***
Книги в псих-лечебнице все на подбор — скучные, клонящие в сон, по смыслу детские или же просто несерьезные. Карл присылал с гостинцами из дому хорошую литературу, но, как выяснилось в переписке, половину Маркусу не передавали, так как по каким-либо причинам она отсеивалась. Скорее всего, медперсонал читал ее сам. От нечего делать молодой художник смелел, изучая «Иерихон» и его обитателей. Он пресекал конфликты меж пациентами вперед санитаров, помогал с уборкой помещений, чтобы попасть в эти самые помещения, закрытые в обычное время. Страх перед буйными теперь уступал место интересу — почему люди сходят с ума, что у них в головах, можно ли как-то это исправить?.. Опасливость перед работниками больницы никуда не делась, но Манфред научился ловко маскировать ее невозмутимостью, если его, например, заставали в неположенном месте в неположенное время. Иногда Маркусу казалось, что некоторые врачи его не понимают, понять не пытаются, и вообще плевали на всё, кроме денег его отца. Вдругорядь мерещилось, будто отдельные личности видят его насквозь, как птичью клетку со скачущими внутри канарейками-мыслями. К таким индивидам относился Девятый, словно бы обладающий глазами-рентгенами. При нем только самые-самые отчаянные буяны осознанно начинали нарываться. Девятый никогда не бил пациентов, даже в ответ, но скрутить мог так, что жертва лишь каким-то чудом обходилась без переломов и вывихов. Или же не чудом, а холодным расчетом сил. Восьмой, казавшийся менее внушительным, чем его родственник, умел все то же самое, но отчего-то не производил впечатление машины для убийств и последующей разделки трупов. Художник подозревал, что дело в строении лица: высоте бровей, открытости глаз, и даже замечал несколько раз, как льнули медсестры к «милашке Коннору». К Девятому тоже льнули, но только после осторожных хождений вокруг да около, словно им необходимо было получить его немое разрешение на флирт. Маркус только диву давался, видя женскую чуткость. Пытаясь разобраться в ней, он даже набросал небольшие портреты Восьмого и Девятого, после чего долго сравнивал черты и выражение глаз — темных и светлых. — А, эти, — Норт заглянул через плечо. — Тебе не слишком нужна эта бумага? — Использовать хочешь? — мулат усмехнулся. — Дартц сделаем, будем мятым мусором кидать, — рыжий парень устроился на стуле сбоку, забравшись на сидение с ногами. — Или в туалете приклеим. — Эти двое тебе сильно не нравятся, — заметил очевидное Манфред. Ему было любопытно, но вопросами он не давил. — Только этот, — Норт постучал ногтем по лбу нарисованного Восьмого. — Как-то раз скрутил меня, когда я била Ортиса за поганые сальные шутки про шлюх. Руку вывернул, и, знаешь, прижался так сзади, а там у него… — с непередаваемым отвращением на лице парень нарисовал в воздухе изгиб. — Член, — Маркус приподнял бровь. — Если Коннор мужчина, то наличие у него члена вполне логично, — и не стал добавлять, что у собеседника данная часть тела тоже имеется, ведь это очевидное замечание могло бы обидеть Норта, а портить с ним отношения мулату хотелось меньше всего. — Он точно знал, что я ненавижу, когда меня трогают и когда ко мне прижимаются! — рыжий зло фыркнул и стукнул кулаком по своему колену. — Постарался меня унизить. Наверняка. Только выглядит, как безобидный мальчик, а на деле та еще сука, вот увидишь. Маркус промолчал. Он отдал рисунок Норту, решив, что если вдруг несчастного парня вновь кто-нибудь вздумает облапать нарочно или нечаянно, то нужно будет сразу же вмешаться. — К слову, Дэниел тоже недолюбливает Восьмого, — вспомнил сосед, пряча картинку под футболку, чтобы никто не позарился, и слезая со стула. — Но я не знаю, в чем причина. Там, вроде бы, совсем какая-то драма. Постное лицо Манфреда ничем не показало, что от любопытства у него мигом зачесались все веснушки на переносице. Так или иначе, прочно забыть о Дэниеле-Саймоне не получалось, потому в один из особо дождливых дней, когда из-за непогоды отменили прогулку, Манфред решил попробовать зарисовать «две стороны медали», чтобы потом наглядно сравнивать, как он уже делал с медбратьями. Бездельничающие в общей пациенты лениво играли в морской бой, складывание оригами, смотрели телевизор, общались-препирались или просто залипали по сторонам. Мирный негромкий гомон напоминал шум озерного прибоя во время легкого ветерка, так что художник почти медитировал за работой. Уже привычные для пальцев мелки ловко скользили по бумаге, мулат дал себе волю, добавив наброскам глубины и реалистичности тенями из уверенной штриховки. Оглянувшись через плечо на телевизор, Маркус чудом не вздрогнул и мысленно поблагодарил свое не слишком эмоциональное лицо за поддержку — позади, оказалось, стоял тот самый блондин с портрета, похоже что давненько наблюдавший за процессом рисования. — Это я, — слегка осиплый голос был удивленным. — Зачем ты меня рисуешь? Манфред лихорадочно соображал, что ответить, пока неторопливо разглядывал чужие желтые волосы, словно бы встопорщенные сильным ветром. Вот только откуда такому сквозняку взяться в помещении? — Я художник. Многих рисую, — попытка уйти от прямого ответа. — Меня зовут Маркус. Невольный натурщик окинул протянутую для приветствия руку нечитаемым взглядом, и мулат смутился про себя, соображая, что они сейчас, фактически, знакомятся второй раз. И если этот человек его помнит, то Манфред будет выглядеть дураком, а такого расклада хотелось избежать. — Дэниел, — блондин пожал чужую ладонь прохладными пальцами. — Я тебя уже видел, — заметил он, и Маркус приготовился было оправдываться, но не успел: — Ты тогда в коридоре шваброй орудовал. Наказали? — Единственное значимое наказание здесь — скука, — мулат вернулся к рисованию, пододвинув себе чистый лист. Он не слишком удивился, но словил дежа вю, когда Дэниэл уселся напротив и притянул бумагу и карандаш. Манфред забыл о своих делах, глядя, как ловко новый знакомый делает наброски рыб по памяти. Дэниел рисовал намного лучше Саймона, и инструмент держал верной хваткой. — Я только рыб умею, — признался он, покосившись на Маркуса с вызовом и приготовившись отстаивать свою честь, если парень вдруг вздумает смеяться. Но художник посерьезнел. — Красивые, — листок в набросках рыбок напоминал стену аквариума. Невесело хмыкнувший блондин принялся небрежно закрашивать мелками чешую. — Какого они цвета? — Не видишь, что ли? — Дэниел исподлобья кинул на Манфреда подозрительный взгляд. — Плохо оттенки различаю. — Ну дела, а еще художник, — развеселившийся знакомец скалящеся заулыбался, склонившись к самой столешнице, словно прилечь на нее собирался. — В оранжево-голубую полоску. Такие в аквариуме дома водились. Восковой мелок тихо хрупнул в светлых пальцах, и блондин отбросил в сторону одну из половинок, продолжая красить второй. — Всегда хотел рыбок или кота, но отец покупал только канареек, — сын Карла Манфреда выждал минут пять, надеясь, что собеседник разговорится, а когда этого не произошло, решил «подтолкнуть к исповеди» сам. — Вроде как ухода требуется меньше, грязь и сырость не разводят… — Сырость, — пробормотал Дэниел, сильно нахмурившись и вновь опустив голову. — Да, дома ощущалась влажность. Этот огромный аквариум, да еще и бассейн, и, не считая количества пролитых слёз… И дождь, оба раза ливни… Поэтому к чертям! ПОШЕЛ ТЫ! — блондин вдруг резко повысил громкость почти до крика, рванул картинку с рыбами пополам и разметелил в клочья, намусорив и не заметив. Опрокинутый стул негромко сбрякал пластиковой спинкой об пол, а Дэниел стремительно удалился из общей под внимательными взглядами санитаров. Маркус понял, что задел некую запретную тему, но на этом его соображения заканчивались.***
— Ерунда, никаких осложнений. Искали сотрясение, нашли только шишку, — через неделю Хэнка выпустили цепкие руки врачей обратно в тихую палату. — Риск сотрясения был велик, опасения обоснованы, — Девятый, который привел мужчину, пытался помочь ему устроиться, но единственное, что ему было позволено, это взбить подушку для мягкости. — Ваша голова после травмы… — Достаточно крепкая, чтобы не трястись над ней от каждого чиха, — буркнул коп, устраиваясь на кровати. — Как же я скучаю по нормальной пище после диеты из сраного силоса! — задумчиво обведя взглядом неидеальную белизну потолка, мужчина добавил: — И выпить бы. — Хотите кофе? — медбрат поспешил отвлечь пациента от мыслей о запретном на менее запретное. — Почему бы нет. Бурда из столовки быстро добьет меня. — В виде исключения, угощу вас тем, что пьет персонал, — решил Девятый. Он знал о состоянии Андерсона, и что небольшой стакан напитка тому не повредит, зато наверняка отвлечет от дурного настроения. — Только так, чтоб Коннор не узнал, а то опять его лекции о здоровом питании выслушивать, — заговорщецки усмехающийся Хэнк дал отмашку, и Девятый, улыбнувшись, ушел за кофе. А во дворе стояли жара и влажность после дождя. Бетонные плиты дорожек быстро сохли под солнцем, лужи сохранились только в кружеве теней яблонь. Где-то среди ветвей чивкал воробей, а на соседней лавочке ругались по непонятной причине две старушки из женского отделения. Манфред слушал шумовой коктейль летнего утра и размышлял о том, что совсем скоро явится осень, зарядит непроглядными ливнями, и в дурдоме можно будет лезть на стену от скуки, в самом прямом смысле. Но следовало отсидеть свой срок, долечиться, чтобы Карл поменьше волновался, так как отец все же признавался в письмах, что «до сих пор барахлит моторчик, хотя жить можно». Маркусу не хотелось, чтобы мужчина страдал прикованным к постели. — Ты снова в бинтах, — Дэниел подобрался незаметно, хоронясь от лучей в тени, возможно, чтобы не обгореть, и теперь возвышался рядом с сидящим Маркусом. Блондин идеально вписывался на фон из желтой листвы и уходящих за горизонт темно-сизых туч, и художнику оставалось жалеть, что никакой фотоаппарат не схватит этот момент так, как могут его глаза. И вряд ли помогла бы даже постобработка в графических редакторах. В ответ на замечание о бинтах мулат только кивнул. На днях посчастливилось наступить на гвоздь, потерянный вблизи подсобки, где проводился небольшой ремонт. Крови было много, а еще пришлось менять обувь и приспосабливаться к костылям. — Ты не слишком разговорчивый, — Дэниел сел на скамейку, поддернув на коленях заношенные светлые штаны. — Прошлый наш разговор нехорошо закончился. — Да, — безрадостная усмешка. — О доме вспомнил. Ненавижу о нем вспоминать, — блеснув на солнце латунными волосами, он потер правое плечо, словно то внезапно кольнуло болью. — Не вспоминай. Можем поговорить о чем-то другом, — предложил художник. Но Дэниела уже затягивало, как воду в ливневую решетку на краю дороги: — Большая квартира в хорошем районе, богатая. С собственным бассейном, ты представь. Модный мебельный гарнитур, гаджеты на все случаи жизни. У меня кровать двухярусная в собственной комнате, я всегда наверху спал, потому что… И теперь вот я здесь! — здание больницы удостоилось волчьего взгляда. — А она там, дома, и ее любят!.. Манфред перехватил блондина за плечи и понял, что не показалось — парня мелко трясло. Маркус встряхнул его сильнее, дабы обратить внимание на себя, и это сработало — Дэниел поднял посеревший взгляд, отвлекаясь от внутренних страданий. Риск получить удар в лицо возрос наполовину, но художника это не испугало. — Держись, иначе свяжут. Неподалеку сверкали чистотой униформ санитары. Никто из пациентов не любил лежать примотанным к койке, потому что организм сразу же придумывал кучу проблем, вроде чешущегося носа, соринки в глазу или естественной нужды. Не дающие себе отчета люди последнее могли справлять прямо под себя. Маркус не знал, случалось ли это с собеседником, но в любом случае не желал ему подобной участи. — Гетерохромия? — блондин действительно отвлекся, переключился на Манфреда. — Я сперва думал, что мне мерещится. Радужки, как у кота. Мулат прикинул, нужно ли поддержать шутку и мяукнуть, но решил, что нет уж, как-нибудь в другой раз. Он просто отпустил чужие плечи и потянулся за костылями. — Давай пройдемся. Солнце сдвинулось, скоро здесь будет пекло. Дэниел охотно пошел рядом.***
— Только сюда его не зови, — Норт раскладывал домино сам с собой, пока Маркус отвлекся на высматривание светловолосой макушки в толкучке у входа в общую. — Почему? — любопытствующий взгляд мулат перевел обратно на рыжего приятеля. Его перекинутая через плечо косица до сих пор не просохла после прогулки под дождем. Маркус подумал, что для скорейшего высыхания следовало бы волосы распустить. Хорошо, что самому ему не приходилось заботиться о таких мелочах, только о частом укорачивании быстро отрастающего ежика. — Потому что я тебя прошу, — тощий парень посмотрел в ответ чуть ли не с укором. — То, что ты с ним полтора раза тепло поговорил, не делает его другом. Манфред опустил глаза. Если бы он взялся выбирать друзей по количеству удачных диалогов, то Норт бы в список не попал. Несмотря на взаимную симпатию, они часто имели различное мнение по многим вопросам, плюс мулат постоянно заставлял себя помнить про болезненное отношение соседа по палате к личному пространству. Кто бы что ни говорил, а иногда для полноценного общения сильно не хватает таких простых жестов, как ободряющее пожатие плеча, похлапывание по спине, и, может, даже объятие. Или тычок локтем в бок. — Возможно. Но я все же пойду поздороваюсь, — художник выбрался из-за стола и ободряюще улыбнулся. — Скоро вернусь. Норт посмотрел ему вслед с качественно запрятанной во взгляде обидой и стал собирать домино в коробку. — Дэниел! — троим санитарам приспичило поболтать в дверях, так что Маркус упускал нырнувшего в коридор блондина. — Дэниел, подожди! — у дверей все же смилостивились и пропустили спешащего из палаты парня, и быстро преодолеть расстояние в половину коридора не составило труда. — Дэни… Не успел даже за рукав придержать, когда названный обернулся, и Маркус увидел синие глаза. — Дэнни сейчас нет, — негромко и спокойно объяснил блондин. Выдал намек на дежурную улыбку. — Но он скоро вернется. — Здравствуй, Саймон, — молодой художник поймал себя на мысли, что не удивляется. Наверно, за время, проведенное среди психов и сломанных людей, он привык к подобному и пооброс защитной коркой. — С тобой можно пообщаться? Если тот и удивился, то не подал виду. — Можно. Ведение разговора было делом нехитрым, однако в данном случае требовало деликатности. Они устроились в самом конце коридора первого этажа около запертого технического помещения. От тянувшихся по стенам труб веяло теплом, тронутая ржавчиной дверь каморки пахла железом, а из приоткрытой ради свежего воздуха форточки тянуло ароматом дождя и сырой земли. Саймон огляделся по сторонам, после чего сел на подоконник и переключил внимание на собеседника. — Хочу спросить, куда девается Дэниел, когда приходишь ты, — Маркус на всякий случай приготовился к любой реакции. — Ты можешь не отвечать на мой вопрос. — Ночью будет гроза, а Дэнни не любит грохот, — блондин снова покосился на окно, за которым беспросветно лило. — Ты здесь из-за грозы? — уточнил мулат, тоже устраиваясь на подоконнике. — Да, — подтверждение спокойное и уверенное. — Однако, в прошлый раз… Когда мы с тобой рисовали, грозы не было, — Маркус слегка прищурился. — Помнишь это? — Помню. Тогда Дэнни слишком долго лежал связанным, и мне пришлось поговорить с санитарами, чтобы его отпустили. Должно быть, про себя прикинул Манфред, у Дэниела выработалась вторая личность в образе спасителя от наказаний, как человеческих, так и нечеловеческих. И, встречаясь с его «ангелом-хранителем», люди смягчались. А сам Дэн скрывался от раздражающих ситуаций словно бы по ту сторону щита. — Расскажешь что-нибудь о себе? — Маркус потер пальцами и сжал свою веснушчатую переносицу, чтобы унять рой догадок в голове. Но Саймон отрицательно покачал головой и уставился в пол, как будто собрался неподвижно застыть, как обычно делал в общей палате. Усиленный пасмурностью густой вечерний сумрак прятал лицо в тени, но мулат был уверен, что на нем сейчас пустое безразличие. Художник знал, что если краска не выдавливалась из тюбика, стоило попробовать ковырнуть засохшую «пробку» в его горлышке, вдруг поможет. — Я не стану доносить медикам, если тебя беспокоит безопасность. — Верю, — Саймон даже не шевельнулся. — Но мне все равно нечего рассказывать. Потому что меня нет. «Как я тогда с тобой разговариваю?» — этот вопрос Маркус проглотил и задал другой: — Так психиатры говорят? — и сразу же вспомнил о том, как часто взрослые упрекают детей за воображаемых друзей. Кажется, в детстве у него тоже был такой… — Нет. Я мертв, — даже в темноте Маркус как будто бы узрел безнадежную и болезненную улыбку на чужом лице.***
— Хэнк, мне нужно ваше мнение по одному вопросу, — Маркус кинул мужчине мяч и приготовился ловить обратную подачу. Им разрешили поиграть во дворе, и это было поводом размяться после стольких дней дождя. — Валяй, — Хэнк нахмурился и отправил мяч в полет с видом «когда молодежь активно лезет ко мне со своими вопросами, я медленно седею по второму кругу». — Как, по-вашему, можно было бы убедить живого человека в том, что он жив, а не мертв? — Манфред стукнул мячом о залитую асфальтом площадку и вновь швырнул по высокой дуге. — Ох, ну, — Хэнк с трудом перехватил мощный бросок. — Первым делом на ум приходит вариант с причинением боли. Мертвые ее обычно не ощущают. — Ко мне этот метод не подошел бы, — усмехнулся Маркус, у которого еще не зажили содранные колени и прикушенный язык после недавнего падения в потасовке с буйным. Слегка смутившийся Андерсон тоже хмыкнул. — Да, точно. Забыл про твои чертовы суперспособности, — развернувшись, чтобы поднять упущенный мячик, бывший лейтенант заметил красноречивые взгляды Восьмого, кидаемые на их с Маркусом развлечение. О боже, он видел похожие глаза у своего пса, когда во время прогулки в парке начинал знакомиться с чужой собакой. Коннор, похоже, ревновал и был раздосадован тем, что он сейчас вместо игры с Хэнком в мяч вынужден выгуливать еле ползающих от обилия лекарств подопечных. Невольно возникали мысли о том, что неужто молодому и симпатичному парню больше не с кем подружиться, кроме как с пожилым контуженным пациентом психушки, когда-то работавшим в полиции. Да, общались неплохо, но все-таки. У Восьмого ведь даже брат есть, или кузен, кто он там ему… А, легок на помине. — Мистер Манфред, вам передача, — Девятый вот никакими пылкими взглядами не бросался, на том спасибо. Сверкал своим нордическим характером, как рыцарь доспехами на горном солнышке, аж глаза слезились. — Пастель и специальная бумага. Руководство разрешило хранить это в личной тумбочке, но за пределами палаты без присмотра не оставляйте. — Я понял, спасибо, — Маркус посветлел лицом. Пастель, высланная из дома, специально пронумерованная и подписанная по оттенкам, даст ему возможность вернуться к более серьезному рисованию, чем позволяли местные мелки. Наконец-то жизнь станет краше, в буквальном смысле. — На здоровье, — медбрат развернулся, чтобы уходить, но вспомнил еще что-то. — Кстати, я был бы благодарен, если бы вы больше не рисовали нас с братом, — на вопросительный взгляд Девятый пояснил: — Некто приклеил в вестибюле наши портреты с подписью «РАЗЫСКИВАЮТСЯ» прямо перед приездом проверки. Хэнк, придерживая живот, ухохатывался, пока Маркус стоял с деревянным лицом и пытался сочинить оправдание. — Вам смешно, а нам попало, — укоряющий взгляд серых глаз не был злым или обиженным, скорее, даже, смешливым. — Не стану вас рисовать, — легко согласился Манфред, все еще чувствовавший неловкость. Когда Девятый ушел, а мяч снова засвистел из рук в руки, лейтенант Андерсон вдруг решил поднять прерванный ранее разговор: — Возможно, убедить человека в том, что он живой, нельзя. Надо, чтобы он сам захотел в это поверить, — мужчина задумчиво крутнул мяч на пальце, и тот покорно завертелся, как глобус неведомой белой планеты. — Иногда человеку требуются забота и внимание, чтобы вытянуть его из могилы, куда он смотрит и уже готов нырнуть. Маркус молчал ровно три паса, но потом все же поинтересовался: — Вас вытянули? Хэнк не обиделся. — Как видишь. Вцепились, засранцы, и тянут, и тянут дальше: заставляют жить, не бухать, с мячом играть вот, лекарства принимать, — он добродушно усмехнулся. — И не то чтобы я против… Все чаще настигает мысль, что ТАМ, куда я чуть не отправился после гребанного нервного срыва, были бы не рады тому, как позорно я просрал жизнь. Художник снова молчал и думал довольно долго. Подал голос, только когда они устало расселись на скамье. — Я рад, что вы живы. И знаю точно, что не я один этому рад.***
Вмешательство в чужую душу врачам проплачивалось, они имели на это закрепленное документально право. У пациента права влиять на другого пациента не было. В этом крылась проблема для Манфреда, которому казалось, что он уже почти нащупал решение, которое излечило бы Саймона. Или Дэниела. Тело-то одно. Художник догадывался о природе своей уверенности: «Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу». Он до сих пор не заботился о собственном самочувствии в достаточной мере — да, его научили обращать внимание на синяки, царапины, появляющуюся кровь и следить за враждебным окружением, больше всего покушающимся на мелкие «детали» организма, вроде пальцев и кончика языка, — но мулат не чувствовал боли, как таковой. Медики говорили, что это, в какой-то мере, лишало его способности к эмпатии. Маркус не мог понять чужую боль, потому что не мог ощутить даже свою. И поэтому он обязан быть осторожен везде, даже в общении. В детстве, когда единственным отличием Маркуса от окружающей ребятни была его загвоздка со зрением, парень знал о боли, ощущал ее, плакал от нее и, бывало, утешал других страдающих. Но потом что-то случилось, и вот результат. Врачи не выявили тогда инфекций или физических травм, и предположили психологический блок. Маркус действительно не помнил, что могло бы послужить толчком, ведь он уже долгое время проживал у Манфреда в доме, где не было ничего враждебного, ну, кроме Лео. А теперь ему было интересно, что чувствуют заключенные в единое два человека, один из которых плохо контролирует себя, а второй считает, что умер. — Дэнни не захочет обсуждать с тобой меня, — Саймон сказал это, как отрезал, да еще и отрицательно качнул головой. — Это обязательно повлечет за собой срыв, и его свяжут. Вкатят дозу седативных. Грань становления овощем и без того близка. Эта версия голубоглазого блондина умела становиться разговорчивой, Маркус выяснил, в особых условиях — полумраке и отсутствии чужих ушей. — Тогда поговори ты со мной о вас, — парень не собирался отступать, несмотря на все мягкие попытки Саймона от него увильнуть. — Меня удивляет то, как ты старательно держишься за людей вокруг, и сам поддерживаешь их, — вдруг признался блондин. — Здорово, что ты каждого нуждающегося умеешь выслушать. Это… привлекает. Но это нужно живым, а я не могу ничего тебе сказать. Я умер. Манфред с сожалением посмотрел на упрямого Саймона, на его бесстрастно-вежливое лицо. Оно совсем не вязалось с выражениями на лицах других: отчаянно сжимающего губы Норта, который глядел беспомощно и нагло одновременно, или с блестящими глазами опасливо косящегося по сторонам Джоша, который постепенно отпускал свое напряжение и успокоенно растягивал губы в улыбке. Нервный и кривой из-за шрамов оскал Ральфа, старательно ведущего себя, как человек, или легкая прозрачная таинственность Хлои, на дружелюбие отвечающей дружелюбием. Кара, доверчиво позволяющая пожать маленькую тряпичную лапку Алисы. Хэнк, выбравшийся из-за мрачной стены с огромной надписью «идите вы все» и щурившийся на мир с философской усмешкой… С Саймоном приходилось становиться некромантом. — Ты умер, — медленно и задумчиво повторил мулат, окидывая взглядом двор с газоном и лужами. Снова шел дождь. — Но ты все еще можешь общаться с внешним миром. И ты наверняка понимаешь, что вы с Дэниелом находитесь в этом учреждении от того, что один из вас… Саймон крупно вздрогнул, почти дернулся. Живая эмоция. Страх. — Не смей говорить «лишний», — глухо предупредил он. Манфред кивнул, мол, понимаю, не буду. — Я не желаю зла вам обоим, — осторожно продолжил он. — Но хочу помочь. Хотя бы как-нибудь. Я перестану пытаться, если смогу убедиться лично в своей беспомощности. А пока что я бы очень хотел познакомиться с Дэниэлом Филлипсом. Блондин поднял голову, рассматривая Маркуса, настолько уверенного в своих стремлениях, что тайком нарывшего где-то по документам фамилию. Санитары только к «вип-персонам» обращались по фамилии, ибо по-большей части в ход шли имена и прозвища. Некоторые пациенты вовсе не откликались ни на что, кроме, например, уменьшительно-ласкательного второго имени. Дэниел не любил свою фамилию. — Я скажу, — Саймон прикрыл глаза. — Такое уже случалось. Дэнни уже верил человеку, сулившему помощь, и тот обманул. Это было несколько лет назад, когда Дэнни сумел удрать отсюда на свободу, в город. Он хотел навестить дом, узнать, как там теперь. Сразу добраться до квартиры не получилось, мы два дня ночевали по притонам бездомных. А когда Дэнни все же подобрался к дому, его перехватил Восьмой — выследил или предугадал, я не знаю. Дэнни очень просил отпустить его, и Восьмой солгал, что понимает, что отпустит сразу же, как только убедится, что семья Филлипс не пострадает. Дэнни поверил. Но оказалось, что Восьмой уже вызвал полицию, и нас вернули сюда. Маркус внимательно слушал и старался представить, как это происходило. Он мог в красках (сине-желтых) вообразить, насколько большой удар пришелся по проклюнувшейся надежде Дэниела, когда его скрутили в двух шагах от цели. Коннор, должно быть, отошел в сторонку, как гончая, остановившая волка для удобства охотников и больше не нужная. Это была его работа — вернуть опасного беглеца любой ценой. И все же, он наврал пациенту, породив в нем сильную обиду и недоверие. — Зачем нужно было домой? — голос прозвучал тихо. — Это… неважно, — Саймон поморщился, одновременно улыбаясь, и потому показался совершенно болезненно сломанным. — Не спрашивай меня больше. Я все равно мертв.***
Дэниел вновь утратил дружелюбие, и не задержался с тем, чтобы объяснить это: — У меня такое чувство, что ты под меня роешь, — опять этот волчий взгляд. — Что ты сделал? А? Они были почти одного роста, но Дэниел опустил голову, отчего смотрел снизу, цепко и сверляще. Глаза серые, жесткие, почти как у одного жуткого медбрата. Сейчас он был опасен, а Маркус позволил загнать себя в угол, чтобы продемонстрировать нежелание вступать в конфликт. — Я поговорил с Саймоном. — С… — теперь блондин выпрямился изо всех сил. — Какого черта? Как? Каким, мать твою, Саймоном? — С похожим на тебя. Он славный. Дэниел отшагнул назад. — Он умер, — и сжал кулаки. — Как ты смеешь упоминать его! Не уподобляйся этим упырям в белых халатах, которые, блять, только вид делают, будто знают все на свете! — Прости, пожалуйста, — Маркус сделал шаг вперед. — Я не хотел тебя обидеть. Дэниел отодвинулся еще. — Держись подальше, — мрачно предупредил он напоследок и ушел в общую. Художник прикрыл глаза и мысленно чертыхнулся от всего сердца. Сказочно повезло, что Дэниел не сорвался и не накинулся бить морду — это бы могло совсем расстроить отношения, да и многострадальное Маркусово тело получило бы новые увечья. Не больно, но обидно. В телевизоре крутили местные новости, поэтому перед экраном собралось больше зрителей, чем обычно. Кому-то хотелось узнать, что творится в родном городе, кто-то даже надеялся увидеть знакомые места и лица. Но когда Манфред подошел посмотреть, транслировался ролик о ночном пожаре в очередном доме престарелых. — Вот свинство-то, — Норт, подпиравший плечом стену, хмурился, глядя в экран. — Столько народу погибло. Казалось бы, вместе с ростом технологий в города должны были прийти и улучшения таких простых и необходимых вещей, как система автоматического пожаротушения, например. Однако, несмотря на с каждым годом все более утончающиеся мониторы и все более мощные гаджеты, жизнь простых и не слишком богатых людей до сих пор зависела от таких пустяков, как замыкание в электропроводке или закинутая в форточку бутыль с горючкой. Эти досадные мелочи портили всю картину, ставили под сомнение развитие цивилизации. Уровень жизни стал выше? Для кого, для мистера Камски? А для сброшенных в спецучреждения огрызков общества? Среди глядевших тиви пациентов вдруг кто-то вспомнил о дальнем родственнике, проживавшем в зоне бедствия, и зарыдал. Невнятно, громко и монотонно, как сирена, человек подвывал, и остальные зрители взволнованно заколыхались, как будто пущенные по воде круги. Гомон нарастал, теперь уже причитали, голосили и ругались несколько человек. На шум спешили санитары и медбратья, когда сквозь вой пробился крик знакомым Маркусу голосом: — Ар-р-рх, как же меня БЕСИТ ЭТОТ ЗВУК! — Дэниел вскочил с отлетевшего прочь стула, держась за уши, и попытался дать пинка зачинщику беспорядка. Не успел, потому что как раз налетели санитары. — ПУСТЬ ЗАТКНЕТСЯ! — Сам заткнись! Закрой пасть! — послышалось из суматошной толкотни, а потом донеслись звуки борьбы. Молодой Манфред предпочел дернуть за футболку Норта и сбежать с ним из палаты со скоропостижно затихающей потасовкой. — Черт, — рыжий парень сжимал и разжимал кулаки, без конца оглядываясь на общую. — Черт! Мы должны были вмешаться и… — И бессмысленно пострадать, — мулат отверг эту идею. — Ты же не выносишь соприкосновений с мужчинами, а там именно они… Не надо лезть в бездумный махач, когда в него уже устремились миротворцы. — Миротворцы, хах, — Норт судорожно поправлял косичку на плече и глубоко дышал, успокаивая себя. — Хорошо, что Джош выписался и не увидел этой херни. Он бы снова расстроился и полоскал нам мозги весь вечер, прерываясь на распутывание своих же заблудших дум. Маркус подумал о том, что тоже скучает по товарищу. Всего пара дней прошла, как Джош завершил очередной период лечения и отправился в свободный мир, чтобы жить дальше, и зарабатывать себе на случай новых проблем. Оставалось надеяться, что занятый множеством накопившихся дел и проблем, впечатлительный мужчина не станет слишком внимательно слушать новости. Еще Маркус понадеялся, что в сегодняшней потасовке не слишком досталось Дэниелу и Хэнку, который тоже был в общей.***
Сначала Хэнк даже не поверил, что к нему правда заявился посетитель. Потом, когда узнал, кого именно принесло, верить отказался, но, вздохнув, все же отправился в вестибюль. — Рид, какие черти тебя сюда принесли? — Лейтенант Андерсон, — детектив Гэвин Рид, бывший коллега, развернулся навстречу и отбросил на стойку какую-то брошюрку, описывающую райские условия «Иерихона». — Как пенсия? Полагаю, уморительно, в таком-то местечке, — мужчина красноречиво обвел взглядом помещение, начисто игнонируя Коннора, явившегося следом за Хэнком. — Поболтать нужно. Только спиной ко мне не поворачивайся, боюсь, вдруг у тебя дыра в башке, как у Мориарти. Пока молодой медбрат пребывал в немом шоке от чужой бестактности, Хэнк чувствовал привычное успокаивающее раздражение. Как будто на работу пришел, и беззлобно срется с другим копом через проход меж столами. — Ты не сказал, нахрена приперся, Ватсон. Давай к делу, пока я от старости не помер. Рид хмыкнул и повернулся к неподвижному санитару. — А эта куколка так и продолжит шпионить? — скользнув взглядом по чужой форме, он обнаружил цифру. — Эй, Восьмерка, проветрись, пока серьезные дяди займутся серьезным разговором. По лицу молчащего Коннора было заметно, что в серьезность мятого «дяди» с шрамированой рожей и трехдневной щетиной он не верит ни на один процент. И доверять ему, наверняка притащившему дурные вести — а какие еще может притащить коп? — своего пациента не намерен. — В самом деле, Коннор, дай нам пятнадцать минут, — Хэнк нарочно выбрал не слишком много времени, чтобы визитер поскорее высказался и сгинул, не ударяясь в пустые рассуждения с оскорбительным уклоном. Облаять что угодно Гэвин любил, а в психбольнице так и вовсе лучился злорадством, как кусок радиоактивной руды. — Можешь пока кофе приготовить в знак гостеприимства! — напутствовал он медбрата. Пока полисмены, бывший и настоящий, разговаривали, Коннор хмуро сверлил взглядом кофеварку в комнате отдыха медперсонала. Он бы, может, Хэнку кофе и принес, но его гостю — нет, просто потому что тот нахал неотесанный. — Что ты здесь стоишь? Тебя ждет капельница в четырнадцатой палате, — брат застал его над гипнозом несчастной кофемашины. — Я помню. Планировал заняться этим немного позже, — Коннор оглянулся. — К Хэнку явился посетитель. Впервые за все время, что он здесь. До этого только капитан из участка звонил пару раз. Интересно, правда? Девятый приподнял брови, показывая, что да, любопытно, вооружился стакашком и налил себе воды из кулера. — Насколько нам известно, родственников у него нет. — Это коллега. Я так понял, они собрались обсуждать какое-то дело. Может, расследование. Девятый с улыбкой покачал головой, отпил воды. — Мы уже не в том возрасте, чтобы играть в разведчиков. — А жаль, — его брат тоже усмехнулся. — Были бы помоложе, вполне могли бы добраться до записей с камер наблюдения… Хэнк недавно наехал на меня: «Коннор, тебе двадцать восемь гребанных лет! Пора бы завести подружку, а не за стариками таскаться!» А я просто хотел убедиться, что мощная магнитная буря не сказалась на его самочувствии. — Убедился? — хихикнул в стакан Девятый. — Иди уже к капельнице. За мистером Андерсоном пригляжу я. В вестибюль Девятый явился в указанное время и застал конец чужого спора, уловив что-то про поджоги и подстроенность. — Ну и где мой кофе, Восьмерка? — Рид обернулся к подошедшему и не сразу понял, что не так. — Девятка. Бля, Хэнк, здесь что, армия клонов работает? Если еще немного подожду, увижу самого Бобу Фетта? — Ага, — Андерсон усмехнулся, опираясь на стойку. — Давай к нам, есть свободная койка рядом с Йодой. — Нет уж спасибо, я на темной стороне. Бывайте, шизики, — Гэвин Рид удалился, кофе не хлебавши. — Он приходил по делу о пожарах? — ненавязчиво спросил медбрат, поправляя растревоженные бумаги на стойке регистрации. — Да-а, — в мрачной задумчивости Хэнк растягивал слова. — И еще принес фото моего пса Сумо. Содержит его, пока я тут… прохлаждаюсь. — С собакой все хорошо? — забеспокоился Девятый, и бывший лейтенант удивленно поднял взгляд. — Вид цветущий, а что? Дай угадаю: считаешь, что этот безолаберный мужик неспособен последить даже за собой, не то что за псом? Слегка пожавший плечами парень усмехнулся и поправил без того идеальный подол рубашки. — Судя по размеру мешков под глазами, ему нужен здоровый сон на любой горизонтальной поверхности, а не кофе. А у нас как раз все скамейки во дворе свободны.***
Если бы пресса прознала, что лечащийся в психбольнице сын знаменитого художника временами моет полы в коридорах и палатах — новость обсасывали бы долго и со вкусом. Но Маркус был уверен, что Карл его понял бы — бездействовать скучно. Лекарств парню давали не слишком много, потому что он не был способен точно описывать свои от них ощущения и предупреждать о плохом самочувствии. Зато с мулатом возились, как с отсталым ребенком на дополнительных занятиях, буквально заново обучая чувствовать боль. Иногда Маркусу даже казалось, что у него получается, однако, скорее всего это были фантомные ощущения. Вот и сейчас, орудуя шваброй в палате буйных, жители которой из-за хорошей погоды были выгнаны на прогулку, Манфред запнулся о ножку прикрученной к полу койки и заметил это. Ноге на секунду стало некомфортно. — Слепошарый, слепошарый! Смо-три под но-ги, удод! — заголосил некто неуемный, один из четверых, привязанных к койкам. Должно быть, препараты отпустили его, потому что мужчина без конца пытался выкрутиться из пут и громко сопел. Проигнорировав бессильный человеческий лай, парень отжал швабру и стал работать дальше. — Нафиг?.. — за ним следил Дэниел, лежавший рядом с открытым для проветривания окном. С улицы доносило запах горячих листьев, день был в самом разгаре, но блондин еле разлеплял сонно склеивающиеся веки — под капельницей ничего не хотелось, особенно бодрствовать. — Нафиг я мою полы? — понимающе уточнил Маркус, косясь на связанного и отмечая, что тот старается сосредоточить внимание. — От нечего делать. Заодно гуляю по больнице. Осоловело моргнув вразнобой, спустя минуту Дэниел выдал: — Ты приперся ради меня. Молодой художник не удержался и хохотнул: — Угадал. Решил я, понимаешь ли, что тебе тоскливо в одиночестве, и вот. На самом деле Маркус ничего хорошего не ожидал в качестве реакции на свою шутку, но размякший от лекарств блондин, как напитанный бульоном сухарь, внезапно не стал ерепениться и вставать поперек горла: — Ты зна-а-ешь, что я не один, — даже на нормальный зевок не хватило сил. — У меня брат. Саймон. Он умер, когда нам было тринадцать. Маркус в этот момент понял многое, и главное то, что если он сейчас перестанет орудовать шваброй и превратится во внимание, то Дэниел больше ни за что не поднимет эту тему. — Полный абсурд. Мы гуляли под просвеченным на солнце дождем, когда из-за аварии машина вылетела на тротуар, пронеслась передо мной, и я… я просто понял, что миг назад там находился Саймон. Куда же он делся? — блондин говорил, и его апатичный сонный голос постепенно наливался тихой яростью. — А он спрятался меж легковушкой и стеной дома, хитрый братец! Раздавило так, что хоронить пришлось со стеклянными шариками вместо глаз! — силы кончились так и не окрепший голос сорвался, и блондин вновь вернулся в состояние пустого полусна. — Они купили не тот цвет, настоящие были другие. Вот даже ты не перепутал, дальтоник, а они… Маркус сообразил, что сомнительная похвала относилась к тому времени, когда он покрасил портретные наброски двух ипостасей блондина. Дэниел тогда промолчал про различия, порадовавшись сходству с собой, но, оказывается, все заметил, запомнил и сопоставил. Наверно, этот тяжелый пациент был умным человеком, когда не срывался в бесконтрольные эмоции. Маркус на самом деле хотел бы пообщаться с Дэниелом и многими другими обитателями «Иерихона» на свободе, где никакие опасения не заставили бы держать язык за зубами. — Они — это ваши родители? — осторожно уточнил художник, выжимая швабру. Не дождавшись ответа, он выпрямился, и увидел, что выговорившийся Дэниел спит. Когда задумчивый Манфред отмылся после уборки и вернулся в свою палату, то обнаружил отсутствие Норт и присутствие Восьмого. Хэнк и медбрат играли в шахматы, устроившись на кровати. Судя по мрачным сосредоточенным лицам, оба рассчитывали на более тупого соперника и более легкую победу. Вспомнив свои насыщенные шахматные баталии с отцом, мулат улыбнулся. Бесшумно пересек комнату и устроился на своей койке, вытягивая из тумбочки принадлежности для рисования. Пастель с легким шорохом гуляла по бумаге, пока Маркус схематично изображал фигуры сидящих перед ним людей. — Коннор, мать твою, не поддавайся, — процедил сквозь зубы бывший коп, придерживая рукой квадратную от усиленного мыслительного процесса седую голову. — О, и в мыслях не было, мистер Андерсон, — невинно откликнулся Коннор, разумеется, нашкодивший. — Не было, как же! Я видел, что ты сперва дернулся к одной фигуре, а потом метнулся за другой, которую мне удалось запросто срубить! — кипятился Хэнк. Безобидно и беззлобно, он начал поучать устроившегося напротив брюнета тому, как играть в «настоящие шахматы, а не чертовы поддавки». Сошлись на том, что следующий раунд Коннор не станет снисходительно уступать и выдаст максимум своих возможностей, потому что поражение в шахматах, это то, что бывший коп сможет пережить. — Восьмой, персоналу запрещено разглашать личную информацию пациента перед другими пациентами? — полюбопыствовал Манфред, дождавшись перерыва в «сражении». Хэнк как раз потянулся к тумбочке за стаканом воды. — Это не приветствуется, — живо откликнулся медбрат. Поразмыслив, он все же уточнил: — А о ком речь? — Дэниел Филлипс. Как он здесь очутился? Коннор на секунду завис, вспоминая, после чего кивнул «понял, о ком ты» и отвернулся. Маркус не успел заметить, промелькнуло ли что-нибудь на его лице, может, отголосок тех событий, когда Восьмой хитростью поймал беглого пациента. Поняв, что не дождется информации, художник вернулся к своим эскизам, и очень удивился, когда голос подал Андерсон: — Припоминаю дело с такой фамилией. Она не самая редкая, да и в моей-то работе каких только не было, но поневоле запомнишь, когда в преступлении обвиняется ребенок. Маркус превратился в слух, а Восьмой нахмурился: — Хэнк… — Что? Это дело раструбили по всем новостям, так что никакого слива секретных данных. Две… ну да, двенадцать лет назад. Несколько новостных роликов, газет… Странно, что ты не слышал, Маркус. — Мне было десять, и Карл в то время развивал во мне чувство прекрасного, — в голосе мулата слышалась улыбка, но на лице ее не было. — Мы редко смотрели новости, чтобы не перебивать вдохновение. — Возможно, его и сейчас не стоит перебивать, — Коннор выразительно глянул на листы в руках молодого художника. Не менее выразительно Маркус убрал их в тумбочку и тем продемонстрировал свое абсолютное внимание. Оба уставились на Хэнка, и мужчина кашлянул в кулак. — Короче, все казалось банальным — из-за конфликта в семье неуравновешенный подросток схватился за пистолет и «хлопнул» отца, а доделать дело с матерью не успел. Но за время проверок выяснилось, что еще совсем недавно семья была вполне благополучной, пока не потеряла одного из сыновей-близнецов. Суд да дело, выяснили, что второй пацан съехал с катушек от горя, и вместо колонии для малолеток упекли его в дурку. Несмотря на грубость речи, в интонациях Хэнка прослеживалось какое-то сострадание, словно он жалел, что не занимался этим делом и не сумел помочь той семье и тому мальчишке. Грубость являлась механизмом защиты и способом отгородиться и защитить свои собственные душевные раны. — Как бы активно с мальцом не работали мозгоправы, травма у него оставалась глубокая. Пацан видел близнеца в гробу. Наверняка, это преследовало его в ночных кошмарах. Такого врагу не пожелаешь, — и мужчина вперился в шахматы. Коннор молча подключился к игре. — Разве это повод убивать родителей? — долго молчавший Маркус не смог не спросить это. Ему, детдомовцу, трудно было в полной мере осознать, даже что такое кровное родство, а уж особо сложно представить, как люди добровольно и самолично обрывают эту связь смертью. — Парень, иногда для убийства семьи человеку хватает такой мелочи, как не та модель подаренного на Рождество телефона, — Хэнк растянул на лице усмешку, кривую и безрадостную. — Поверь полицейскому, много лет рывшемуся в подобном дерьме… Родственные отношения — сложная херня. Коннор подтвердит. Медбрат замялся: — Я бы предпочел… Не вспоминать некоторые моменты. Но, в принципе, нам с братом неплохо жилось у матери. Желание убивать кого-либо не возникло. Теперь художник примолк окончательно, погрузившись в размышления. Ему самому никогда не хотелось убить семью, принявшую его. Любив Карла, он терпимо относился к его родному сыну, с которым отношения не сложились. Недружелюбность и вражда — да, но он никогда не желал Лео смерти. Разве что напинать ему, чтобы тот задумался и перелез с наркоманской дорожки на путь порядочного человека. Когда-то в первые месяцы жизни у Манфредов Маркусу даже хотелось, чтобы Лео с ним подружился и стал подобием образцового старшего брата. Мечта, конечно, быстро испарилась, сдутая сквозняком реальности, но была, и это факт. В истории Дэниела не хватало нескольких частей паззла, для того, чтобы головоломка сложилась в полную картину. Ведь он презирал родителей явственно, как если бы они оскорбили его и память о его погибшем брате. Чем-то посущественнее неправильного цвета искусственных глаз для покойника. Дэниел не успел застрелить мать, держал на прицеле, пока не подоспела полиция. Почему он колебался, потому что любил ее? Или же его останавливало еще что-то? В душевой, где кабинки без дверок, Маркус пару раз видел на плече блондина круглый шрам от пули. То самое плечо, за которое парень держится в минуты волнения, должно быть, покалеченное в памятную ночь. Саймон, не похороненный много лет назад, а существующий эдаким оборотнем на теле живого брата, говорил, что приходит, когда Дэнни страшно или плохо. Защищает? Защищает. Мог ли мозг человека выработать на угрозы реакцию в виде дорогого родственника-спасителя, или не лишним будет предположить потустороннее вмешательство? Серьезно обдумав последнее предположение, Маркус отложил его подальше в сторонку. Что-то подсказывало, что молчаливый и спокойный Саймон больше всех знает о происходящем, даже если он является частью сознания Дэниела, отрешенной от психотравмы. Или же просто Маркусу он нравился сильнее, чем взрывной оригинал.