***
Гнетущая осень протекала именно так, как предполагалось — часть обитателей «Иерихона» впала в апатию, у другой же половины сезонное обострение протекало жестче, создавая дополнительные проблемы окружающим и медперсоналу. Маркус в себе не чувствовал упадка или большой активности, жалел только, что гулять теперь разрешалось реже — наступило время простудных заболеваний. Холодные ливни чередовались с не менее холодной моросью, аромат травы сменился запахом гнили, а лужи стали постоянными жителями дорожек. В редкие дни без осадков удавалось поиграть в мяч на площадке, и Маркус звал Норта, или Дэниела, или обоих сразу. К ним присоединялись другие. Один раз даже удалось зазвать Саймона, правда, тот оказался ленивым игроком, и с большим азартом смотрел, как мулат забрасывает мячик в баскетбольное кольцо, чем играл сам. — Твое лечение имеет успехи? — поинтересовался он как-то раз, наблюдая, как Маркус пробует сорванное с яблони мелкое забытое яблочко. — Хочется верить. По крайней мере, меня научили нескольким полезным фокусам, — разочарованный в кислом фрукте парень швырнул огрызок через забор. — Например, почаще менять положение тела, чтобы ничего не затекало. С этим можно жить. Потупившийся блондин разглядывал натянутые на ладони рукава кофты с вылезшими нитками. — Значит, тебя скоро выпишут. Манфред полагал, что на Рождество его точно отпустят. — К Новому году, — и коротко улыбнулся. — Скучать будешь? Он думал, что приятель сейчас заведет привычную шарманку «я мертв и ничего не ощущаю», но тот промолчал. Художник начал что-то подозревать. — Много друзей вы с Дэниелом вот так вот… проводили? — Не слишком, — сразу откликнулся Саймон. — Кого-то выписали, кого-то перевели. Дэнни расстраивался по этому поводу, и я решил, что следует не знакомиться лишний раз. Быть осторожнее в привязанностях, — он криво улыбнулся. — Но сердцу не прикажешь. Маркус хотел что-то сказать, но передумал и промолчал. Он не представлял, как работает мозг этих двоих, и стоит ли воспринимать в их словах какие-то подтексты, если Саймон весь как один большой подтекст. Блондин явно почуял его смятение. — Пойду, прогуляюсь в другую часть двора. А тебе на процедуры пора. — Темнеет, — Манфред придержал парня за плечо. — Просто сумерки, — Саймон осторожно высвободился и ушел. В вестибюле Маркус заметил Норта в компании двух девиц — он провожал своих посетительниц. Маркусу давно было интересно, почему рыжий сосед о кругах общения за стенами больницы не распространялся. А там красотки, оказывается. — У тебя хорошее настроение, — заметил он, когда Норт вернулся в палату. — Это связано с посетительницами? — Да. Сказали, что весной, когда я выпишусь, примут меня на работу в свой бутик одежды, — парень удовлетворенно потянулся и плюхнулся на койку. Снизошел до вопросительного взгляда соседа: — Это моя сестра и ее жена. Крутые боевые женщины. Собираются открывать еще и сексшоп. «Вау», — только и подумал Маркус. — Здорово, что ты не один, — искренне сказал он приятелю.***
— На днях мой день рождения, — Дэниел складывал из разноцветной бумаги самолеты и пускал их летать по палате. Многие стукались о стены и с шорохом падали за койки. Маркус не имел ничего против, хотя прибирать бумажки потом придется именно ему. — Стану ровненько в два раза старше старшего братца. Мулат мысленно спросил себя, почему думал, что из близнецов Филлипс младший именно Саймон. Наверно от того, что тот часто сутулился, пребывал в режиме невидимки и даже улыбался так, словно ему неловко, или у него болит что-то, скорее всего — душа. В общем, казался ведомым, а не ведущим. Наверно, при родах Дэнни выпихнул его вперед себя, чтобы проверить обстановку. Бодрый Дэниел вел себя противоположно — расправлял плечи и весело скалился, рассевшись на пустующей Джошевой койке. Сейчас он даже обрадованно прихлопнул по колену, когда запущенный под потолок самолетик сделал петлю и нырнул в приоткрытую ради свежести форточку. — Можно отпраздновать здесь, Норт не будет потив, — Маркус, развалившийся на своей кровати, рисовал. Полным ходом шел этап покраса картины, которую он мысленно прозвал «Сияние ладоней». Вихрь рук образовывал туннель, в конце которого виднелся светлый выход с неразличимым силуэтом приветствующего человека. Выполненная в синих тонах, картина оставляла простор для хладнокровных размышлений. Вот Дэниел сказал, что это кого-то похищают инопланетяне. Норт про набросок выразился кратко: «Прости, но это жуть». — Отпраздновать? — блондин отвлекся от рыбки-оригами и внимательно посмотрел на собеседника. — Нарисую торт со свечками и спою «С днем рожденья тебя», если хочешь, — Маркус коротко улыбнулся и обратно посерьезнел. — Можно послать письмо моему отцу с просьбой, чтобы прислал какое-нибудь угощение. Давно, кстати, не списывались… — Ты умеешь петь? — перебил Дэниел. — То есть, на уровне, или так, как горланил бы любой гость за столом? — У меня был учитель музыки, — пожал плечами мулат, не отвлекавшийся больше от картины. — Он хвалил меня. Был доволен и пением, и игрой на фортепиано. Спустя несколько минут шуршания пастели в тишине, Маркус опустил колени с фанерным планшетом и бумагой на нем, чтобы узнать, чего гость замолк, и увидел, как неподвижный Дэниел рассматривает его, подавшись вперед. — Что? — Да вот думаю, почему такой гений, как ты, все еще здесь, — Дэниел не насмехался, напротив, взирал исподлобья своими серовато поблескивающими глазами совершенно серьезно, даже задумчиво. — Рисуешь, играешь, поешь… Что еще, танцы и кулинария? Боевые искусства? — С последним не срослось из-за анальгезии, — качнул головой мулат. — И танцую я тоже не слишком умело, особенно парные танцы. По ходу этого разговора блондин скучнел и раздражался все больше, словно в него всадили тонкую иглу, и он чувствовал дискомфорт, но не мог незаметно избавиться от его источника. Дэниел не хотел осуждать Маркуса, но тот светился своими достоинствами и умениями, будто хрустальная люстра с бирюльками, а на его фоне Дэниел был… просто Дэниелом, который немного умеет прибираться, готовить и убивать. Неудивительно, что брат стал часто обращать внимание на тот сияющий источник нормальности посреди «Иерихона», общаться с ним, даже охотно гулять — Дэниел догадывался потом по разным подсказкам, вроде состояния одежды, обуви и обрывков памяти. Он не любил, когда что-то творилось без его ведома, потому с малолетства подслушивал и подглядывал в семье, как за братом, так и за родителями, в меру возможностей, и даже сейчас мало что изменилось… Кажется, смуглокожий приятель не особо понимал обоих близнецов, и Дэниел разрывался между злорадством по причине того, что знает Саймона лучше, чем Маркус, и обидой, ведь Саймон меняет его на общение с приемышем Манфреда. Мысль как однажды Саймон, его дорогой Сай, вздумает полностью предпочесть единственному родственнику кого-то другого, была ужасающей. Она будила то, что доктора много лет пытались похоронить или хотя бы усыпить. Как вообще разговор о дне рождения перевоплотился в раздумья об устранении возможного конкурента из-за братской ревности, Дэниел не знал, да и не обращал на это внимания. Ему, официальному задокументированному психу, положено было воплотить свои чувства внезапно, и в неожиданный момент грохнуть ружьем, висящим на стене. Или роялем в кустах разразиться музыкой. Хотя нет, Дэнни же ненавидит грохот. Он вообще не любит громкие звуки: гром, взрывы и выстрелы заставляют его нервы крупно вздрагивать вместе со всем телом, а это противно. Для расправы следует взять какое-нибудь тихое колющее оружие… Тогда он неожиданно сыграет свою партию, словно рояль в кустах! И тут же этот возомнивший о себе мулат запляшет. Правда, не парные танцы, ведь предупреждал, что с ними у него не клеится. Наверно, он и в одиночном танце не слишком-то умелый. Пусть лучше играет на рояле, в кустах. А как это он будет играть, если рояль — это Дэниел?.. …Для Манфреда все творящееся с приятелем выглядело довольно мирно: нахохлившийся во время разговора светловолосый парень с недовольным лицом сполз по кроватной спинке — и после продолжительного молчания успокоенно засопел, погрузившись в дремоту. Должно быть, ему стало уютно в тихой палате, где не присутствовали буйные соседи и не грозились выдать необъяснимый финт в любую минуту бодрости от препаратов. Маркус закончил красить картину и поставил ее на тумбочку, прислонив к стенке, чтобы не упала. Сложив пастель в специальный пенал, художник замешкался между решениями будить или не будить гостя, и решил, что с возвращением Норта все разрешится само собой. А пока что оставалось время для важного дела — начать новое письмо для отца, рассказать о происходящем, всяких мелких и интересных событиях, забавных случаях. Все, кроме плохого, лишь бы он не волновался. Явившийся санитар нарушил идилию — оказывается, уже пришло время отбоя. Маркус попытался вступиться за спящего друга, говоря, что он никому на пустой койке не помешает, но правила не позволяли ночлег в другом месте. Если бы взглядами можно было убивать, Дэниел определенно пристрелил бы зашумевших и разбудивших его людей, настолько недовольным он вынырнул из сна. Но увести себя позволил, и даже пропустил Норта в дверях, не задев.***
Как бы далеко прогресс не вытянул человеческое общество за шкирку, большая часть механизмов мироздания была для него непреодолима. Старение. Смерть. Маркусу сообщили, что его отец после сердечного приступа угодил в кому, и составили неутешительные прогнозы. Мулата даже свозили к Карлу, чтобы «навестил», но подтекст объяснений намекал — «чтобы попрощался». Слабый старик-инвалид не пережил бы операции на сердце, поэтому никто ничего не мог сделать, и Карлу оставались только бессознательное состояние и время. Молодой художник сидел рядом с кроватью старого художника и старался размышлять в положительном ключе. Не «смерть отбирает у меня отца», а «много лет в моей жизни был отец, и это замечательные годы». Он помнил и забывать не собирался. Ради памяти о Карле стоило долечиться, а потом начать новое, самостоятельное существование. Черт с Лео — тот может делать, что прокуренной душе угодно, а Маркус хочет стать достойным фамилии, которую ему подарила судьба. Да, именно так он и будет идти по жизни — достойно. С этим гранитной твердости решением парень покинул одну больницу и вернулся в другую. Он сказал врачам, что с ним все в порядке. Заверил в этом персонал. Прикрылся фразой «я в порядке» от Норта. Через неделю получил сообщение о кончине Карла Манфреда. Гранит треснул. Мир был залит темно-серым, как асфальт, пасмурным небом, а моросящий дождь пропитал, казалось, всё вокруг до центра планеты. Маркус мок под ним на скамейке, глядя на лысеющие яблони, и думал… Да ни о чем не думал. Перед глазами вместо бетонных дорожек и гниловатого раскисшего газона, вместо рядов облезлых деревьев, высокого черного силуэта забора и рваных краев туч стояла полупрозрачная глухая пелена. Словно стена из бронированного стекла, великая, отгородившая Маркуса от этого мира, спрятавшая. Она отливала каким-то цветом, которого художник никогда не видал, каким-то опасным, тревожащим, пульсировала им. Трещины распространялись, шурша. Стена закрывала своего хозяина ото всех — единицы гуляющих пациентов не трогали его, санитары присматривали издали, но не дергали, чтобы не спровоцировать нервный срыв. На улице было не так уж холодно, чтобы не дать человеку пропсиховаться, то есть погрустить о покойнике. Мулат медленно и удивленно моргнул, возвращаясь в реальность, когда по макушке перестали стучать мелкие капельки. Стена исчезла. Оглянувшись, он увидел, что кто-то стоящий позади скамейки держит над ним половинку подола расстегнутой кофты. Не то Саймон, не то Дэниел, в полумраке не разобрать. — Изощренный вид пыток — капли по голове, — в пространство проговорил блондин, тоже сырой, но в меньшей степени. — Здесь холодно. Пойдем в тепло, Маркус. Молчавший весь вечер художник разлепил губы: — Не любишь холод? — Абсолютно. И высоту не люблю. В горах мне пришлось бы тяжко, — собеседник перелез через спинку скамейки и без смущения сел на сырые доски, все так же прикрывая Маркуса от дождя своей кофтой. Со стороны они вдвоем, наверно, выглядели комично, но обоим было наплевать. Мулат признался: — Хотел подумать о смерти, — дождь усилился и капли застучали активнее, бодро и даже музыкально. Меланхоличная успокаивающая мелодия. — Карл не ангел, но темноты и пустоты не заслуживает. Он примолк, вслушиваясь в плеск луж, на которых от капель раздувались пузыри-"лампочки», признак затяжного ненастья. Ближайшие дни просветов в небе ждать не стоило. В жизни, наверное, тоже. — Возможно, так он думает о тебе, — негромко и сипловато послышалось сбоку. — Что ты не ангел, но заслуживаешь место на земле: свой дом, свою семью, может быть даже детей. — А ты заслуживаешь? — Маркус так и не понял, с кем из близнецов в данный момент сидит рядом, поэтому ждал один из двух вариантов ответа: либо «да кто меня отсюда выпустит», либо «я мертв, мне уже ничего не нужно». Но собеседник сумел удивить: — Я тоже. И, поднявшись, потянул Маркуса за руку с собой, в сторону здания. Стоило возвращаться, чтобы окончательно не застыть от сырости и не пропустить ужин. Парень послушно шагал следом, так и не сумев определить, с которым из приятелей общался сегодня. В освещенном вестибюле он еще попытался присмотреться, но блондин быстро исчез из поля зрения.***
На самом деле в «Иерихоне» проживало и работало много любителей покурить. В отдельные тревожные дни дымили, бывало, так интенсивно, что здание с открытыми форточками напоминало пароход. Это преувеличение, но дым действительно был заметен, как бы сильно персонал не ругался по этому поводу. Маркус курево ненавидел, и в основном за это можно было поблагодарить Лео с косячком и бредовыми идеями насчет сводного брата. Когда молодого художника только вписывали в больницу, он очень переживал, что соседи по палате окажутся курильщиками, но — сказочное везение, ни один из них не дымил. Джош активно вел здоровый образ жизни, Хэнк предпочитал алкоголь, а Норт просто злился, если ему предлагали что-либо «пососать», пусть даже сигарету, и, если честно, Маркус так до сих пор и опасался подтвердить свои подозрения о причинах этих нервозов. Еще Манфред догадывался, что парочка медбратьев старается выйти из рядов курильщиков. Давно, в споре с Восьмым он заметил под коротким рукавом парня узнаваемый дизайн никотинового пластыря. Ни от Восьмого, ни от Девятого не несло дымом, но зато часто — мятой. Заедали пристрастие леденцами и жвачкой в перерывах между работой. Иногда кто-то да пытался предложить мулату сигаретку, и чаще всего не от щедрой души, а в рассчете на плату, но парень всякий раз отказывался. Он не желал в довершение всех недугов портить себе нюх. Бедный нос и так часто страдал от почти что неистребимого больничного духа в некоторых кабинетах, коридоре и соседних палатах. Маркус всеми силами старался даже в психушке не опускаться на дно, в подпольные дела живущих здесь людей, но информация о происходящем все равно нередко доходила до него. Махинации, воровство, домогательства — все это по мере сил пресекалось медперсоналом, но, конечно же, санитары и медбратья не всегда успевали не то что среагировать, а даже подоспеть на место происшествия, уследить. Много палат и прочих помещений находилось под видеонаблюдением, но это не сильно помогало. Однажды один из религиозно помешанных пациентов застал Маркуса, этого «Антихриста с глазами дьявола» в слепой зоне коридора, и попытался провести обряд экзорцизма с помощью выдавливания этих самых дьявольских глаз. Манфред не захотел изгоняться в ад, отмахался, но был треснут о стену и получил сильный удар поддых, от которого не смог сразу набрать воздуха в легкие. Сползя по стенке, он чуть не потерял сознание… Или даже потерял на некоторое время, потому что когда взор прояснился, Маркус увидел перед собой сидящего на корточках Дэниела. Недружелюбный волчий ангел с огнестрельным взглядом пришел торжествовать над телом поверженного Антихриста… Тьфу, кажется, голове тоже досталось. — Идти сможешь? — поинтересовался неподвижный Дэниел, рассматривавший приятеля с живым любопытством. — Две минуты передохнуть, — голос охрип, а Маркус старался ощупать затылок на предмет ссадин. Под пальцами не было мокро, следовательно, обошлось без крови. — А ты не такой уж идеальный, — блондин довольно светился. — Это хорошо. А то убили бы. — Кто? — художник поморщился при мысли о том, что какой-то дурак мог считать его идеалом. Даже если он красив внешне, это не значит, что внутри не скрывается тихий омут, а то и несколько. — Фанатик этот, что ли?.. — Нет, — хитро косящийся Дэниел помог подняться с пола и зачем-то отряхнул Маркуса от несуществующей пыли. Бесцеременно задрал футболку и осмотрел место удара под грудиной. — Синяк наливается. Нужно скорее приложить холод. Манфред кивнул и зашагал к туалету, где были раковины и холодная вода. Дэниел тащился в хвосте и не отставал, а потом наблюдал за процессом прикладывания комка сырых бумажных полотенец к синяку. Должно быть, ему было интересно, что ощущает лишенный боли человек, который пытается выполнять действия, у нормальных людей предотвращающие возникновение сильной боли. Если бы об этом спросили, Маркус бы ответил, что ему холодно и слегка мокро от полотенец, но охотников обсудить не нашлось, и можно было промолчать. — Почему ты не ударил в ответ? — заинтересованно спросил блондин. — Я видел вашу стычку. Ты только отталкивал того придурка, хотя мог бы одним ударом отправить его на боковую. — Я дерусь только в случаях крайней необходимости, — пожал плечами Маркус, смачивая нагревшийся компресс снова. — Сейчас необходимости не было. — Расскажи о случаях. Облокотившийся о стену Дэниел внимал, пришлось уступить: — Однажды с отцом вечером возвращались домой через парк, и к нам пристала шпана. Двое, требовали деньги, угрожали. Я тогда отметелил одного, отец второго. Наверняка эти парни даже не предполагали, что в инвалидной коляске может находиться шоковая дубинка. Дэниел негромко засмеялся. — Вы оказались более опасными ребятами. Тоже усмехнувшись, Маркус выбросил мятый ком в урну и поправил футболку и поспешил покинуть санузел, вернуться в свою палату. Здесь было пусто и прохладно, и явившийся следом Дэниел уже устроился на пустой койке Джоша, как у себя дома. — Ты всегда хорошо отзываешься об отце, — пока Маркус копался в полупустой тумбочке, его гость решил не терять времени даром и толкнуть монолог. — Завидую. Я своего плохо помню, потому что он был, пожалуй, никакой. Наверно, из-за работы, на которой пропадал иногда сутками. Зарабатывал хорошие деньги, но нам это не заменяло его внимания все равно. Мы с братом мамой воспитывались, в основном. Не самой сильной и вечно взволнованной женщиной, — Дэниел поерзал, переводя взгляд в потолок. — Во время похорон брата лил такой дождь, будто хотел смыть город с лица земли прямо в могилу. Я был бы рад этому… Но нет, мы просто постояли над плитой, мама поплакала, и мы вернулись домой. А там двухярусная кровать. Я всегда занимал верхний этаж, потому что Сай стремался высоты, но с тех пор переселился на нижний. Мулат бесшумно устроился на своем месте, привычно занимая руки карандашом и бумагой, чтобы не спугнуть друга излишним вниманием — Дэниел любил говорить сам, не по приказу, не по просьбе, а просто когда его слушали. — Вещи Сая скоро исчезли из комнаты, но мне было так плохо без него, что я представлял, как будто он жив, — продолжил блондин, кусая губы. — Память сразу же подсовывала мне кадры с раздавленным братом, и с братом в гробу, и я начал видеть кошмары. Родители каждый день водили меня к психологу, но он оказался пустышкой, потому что ничем не помог. Выписал таблетки, ха! — Дэниел зло ударил кулаком по кровати, та жалобно скрипнула. — И я соврал, что мне лучше, чтобы меня больше не водили ни к каким идиотам. Они поверили. Они всегда верили, особенно, когда видели невинное лицо Саймона, даже если на самом деле он проебался. Молчавший Маркус мог предположить, что вот в этот момент истории Дэниела впервые защитил от раздражителей уже мертвый брат. Пока еще не обретший силу, почти незаметный, но подсознание не обманешь. — А через две недели после похорон, — голос светловолосого парня сел, — я услышал, как родители говорят о сроках. Оказалось, что у них будет ребенок. Только потеряв одного, они уже обсуждают следующего. Я услышал, как они решили это от меня утаить, и понял, что Саймона просто заменяют. Как будто кот сдох, и на его место покупают новое животное! Художник незаметно вздрогнул, когда Дэниел рывком вскочил с койки и перебрался на его кровать, усевшись в ногах. — Заменяя Саймона, они заменили меня, ведь мы с ним одинаковые, всегда были, — несчастным дрожащим голосом продолжал блондин, и столько горечи и боли слышалось в его словах, что даже Маркус ощутил. — Родная кровь, единое… Я… я… это я умер там, расплющенный машиной, это меня зарыли со стеклянными глазами!.. Я целые сутки надеялся, что мне все померещилось, что родители успокоят меня, или еще как-нибудь спасут, блять, но они будто включили режим идеальной тупой семьи, беседовали о пустяках. Издевательство. Им было плевать на меня. Им было плевать на Саймона! И потом я увидел в мусоре положительный тест на беременность, и понял, что это конец. Справившись с собой, блондин подтянул колени к груди, вскинул подбородок. В светлых, прозрачно-серых глазах отражались лампочки. — Отец хранил пистолет не в сейфе, доступно, а я знал, как стрелять. Мать что-то кричала и рыдала, а я хотел вышибить ей мозги, чтобы она не смела так орать, не то разбудит Саймона. Единственное, что меня смутило в тот момент — их ребенок… — Дэниел опустил задумчивый взгляд. — Он не был виноват, он даже не знал, что его родители предали других своих сыновей. Я понимал, что никак невозможно вынуть его из матери, чтобы он жил отдельно. Но пока я об этом думал, влетел коп и всадили в меня пулю, — парень коснулся округлого шрама на плече под одеждой. Молчавший художник сидел тихо и неподвижно, ожидая окончания рассказа. Дэниел с трудом сглотнул. — Через чужую болтовню здесь, в больнице, много лет спустя, я узнал, что в моем районе живет ребенок по фамилии Филлипс. Я сильно захотел узнать, какой он, похож ли на брата, и я сбежал. В городе я узнал, что на самом деле у вдовы Филлипс растет девочка, и ее зовут Эмма, — на сей раз улыбка выглядела не больной и полоумной, а просто печальной. Она показалась всего на миг и была стерта угрюмой отстраненностью, практически вечным спутником Дэниела. — Моя маленькая сестра… Мне очень захотелось познакомиться, и я почти сумел добраться до дома, но тут вылупился гребанный Восьмой. Я ему честно рассказал свои намеренья, думал — поймет. Ведь я ничего плохого делать не собирался. Саймон бы тоже мечтал познакомиться с сестренкой. О дальнейшем Маркус мог догадаться сам — планы накрылись смирительной рубашкой, никакой сестры сбежавший пациент дурки не увидел, конечно же. Единственный вопрос после услышанного — «зачем ты мне это рассказал?» — был таким ненужным, на самом деле, и потому не прозвучал вслух. Рассказал, потому что захотел. Манфреду самому оставалось решить, как относиться к полной истории Дэниела и мистера Саймона… Блондин, свернувшийся в клубок, лежал бочком на чужой кровати, тяжело дыша. Устал от поднятых со дна души переживаний. В наличии этой самой души, израненной, измученной, разбитой и сумасшедшей, теперь можно было не сомневаться. Маркус решил не трогать его, просто накрыл углом одеяла, чтобы приятель не мерз. Никакого отторжения к другу не появилось. Однажды летним вечером над больницей бушевала гроза, да не простая, а настоящая буря. Где-то оборвало провода, поэтому освещение пропало, и «Иерихон» погрузился во мрак. Немало пациентов подверглись панике — о этот вечный недостаток лекарств, — отчего с персонала сходили семь потов. Конечно же, Маркус тогда не истерил, хотя непогода заставила его нервы мелко дрожать в такт дрожащим окнам. На месте не сиделось, — Хэнк спал и своим храпом старался заглушить гром, — и парень вышел прогуляться в коридор. У окна в конце коридора он заметил стройную фигурку и, приблизившись, узнал Кару. Молодая женщина наблюдала за ненастьем, укачивая на груди свою любимую куклу, и тихо пела. Совсем не колыбельную, а невеселую песню, где сначала невольный слушатель разобрал лишь строчки: «…И все будет хорошо». Маркус долго стоял рядом, он запомнил слова песни наизусть. Почему в голову пришло спеть ее сейчас? Если Дэниел и удивился, то ничего не сказал, только обнял себя покрепче, слушая негромкое пение. Маркус смотрел в сизую темноту окна, старательно выводя по памяти мотив. Ежели очень захотеть, можно представить улетающие вдаль ноты, но человек предпочел наблюдать вечер. — Не знала, что ты умеешь петь, — появление Норта в комнате мулат заметил сразу, но не стал отвлекаться на это, тем более что рыжеволосый приятель не мешал, а молча слушал, и голос подал только при наступлении тишины. Манфред серьезно кивнул в ответ, подтверждая, что да, действительно умеет. Особой чести ему это в стенах дурдома все равно не делало, не предлагать же свои услуги на самодельные концерты, которые иногда проводились для увеселения пациентов. Художник не имел ничего против них, просто это казалось ему несущественным — пародия на развлечения из другой жизни, для «нормальных» людей. Он замечал, как усмехается медперсонал, как кто-нибудь из них украдкой снимает неудачные номера на камеру. Унизительно, с какой стороны не посмотри. Следующий концерт как раз готовился к Рождеству, и оставалось надеяться, что оба неожиданных слушателя не выдадут устроителям внезапно распевшегося Манфреда на растерзание. А пока что Маркус был благодарен тому, что Норт ничего не спрашивает о лежащем на чужой кровати блондине, и что Дэниел ничего не крушит под воздействием плохих воспоминаний. Этот вечер можно было записать в память, как один из самых уютных.***
После состоявшегося много лет назад капитального ремонта «Иерихон» не напоминал хилое здание, созданное лишь для того, чтобы люди в нем отсиживали по восемь часов в день и убирались на ночь домой. Теперь это был полноценный островок круглосуточной жизни, расстоянием изолированный от большого города и других крупных поселений. Но, как оказалось, даже расстояние и не самая большая известность не в силах спасти от мародеров, если те добросовестно выполняют свой черный план по выжиганию «паразитических» государственных учреждений. Должно быть, за несколько месяцев поджигатели успели не только изобрести новые виды подкладов, но и разведать местность, наверняка под прикрытием посетителей. Раз мародеров так и не поймали, значит, «крышевал» их кто-то влиятельный… Так или иначе, мотивы и методы — это дело полиции. А дело жертв — получать по полной. Пожар начался на первом этаже в подсобном помещении, где недавно провели легкий ремонт и куда до лучших времен убирали ветошь, старую мебель и матрасы, пачки отжившей свое макулатуры, и тому подобное. Все это месяцами могло ожидать появления фургона, осуществлявшего вывоз хлама — проблемы с подрядчиком давали о себе знать. Под высокий потолок, где размещалась пожарная сигнализация, дым не сразу добрался, а когда добрался, внизу уже бушевал такой костер, что хилые потолочные брызгалки просто не справились. Выплавив дверь из пристройки во внутренние помещения, ободренное новым кислородом пламя начало интенсивно лизать коридоры, и, надо признать, там было чем поживиться — от лавочек и цветочных горшков до на ночь оставленных ящиков с новой аппаратурой. Электропроводка и освещение тоже не долго сопротивлялись огню. Эвакуация началась в самой середине ночи, когда больше всего хотелось спать и меньше всего — торопиться куда-то в дыму сквозь ополоумевшую толпу. Правы были люди, говорившие, что во время бедствий больше всего жертв случается из-за паники. В темноте мелькали рассеянные дымом лучи фонариков медперсонала, и кривыми тенями плясали перепуганные больные из тех, что просто не могли отвечать за свои действия. Жарко. Маркус и Норт держались за руки, чтобы не потеряться, но от волнения руки взмокли и постоянно выскальзывали. В очередной раз потеряв друга за завесой темноты, мулат в новой вспышке света вдруг увидел его рядом с Девятым, и понял, что теперь с Нортом все будет в порядке. Девятый — человек надежный, он проследит, чтобы подопечные выбрались на волю. Потому что Манфреда беспокоило другое. Он вспомнил, как вечером Дэниел обмолвился, что его привяжут на ночь под капельницу. Среди буйных. Обездвиженный. На четвертом этаже. Как знать, успеют ли санитары освободить всех. Маркус подхватил с пола острый осколок растоптанного пластикового цветочного горшка и поспешил вверх по лестнице, стараясь не дышать и не поскользнуться. Легкие неприятно спирало от дыма, глаза слезились, но парень бежал вверх, как вниз. Меньше чем за минуту он очутился на нужном этаже, когда понял, что не может вспомнить, где та самая палата — в темноте все двери белели одинаково, а шум с нижних этажей мешал ориентироваться на слух. Чуть не сбивший художника с ног запоздалый пациент дал знать, откуда еще не все выбрались, и Манфред устремился туда. Двое санитаров скоропостижно отвязывали в разной степени заторможенных препаратами людей. Они заорали появившемуся мулату, чтобы убирался прочь, то есть на улицу, но тот не послушал, так как уже увидел, что прибежал не зря. Дэниел на своей койке напрягал мышцы, стараясь зубами дотянуться хотя бы до до стягивавших плечо пут. — Маркус! — игнорируя тьму и суматоху, сразу узнал друга блондин. — Помоги! Осколок горшка все же оказался не таким острым, как померещилось вначале — крепкую ткань пилил с трудом. Развязывать узлы макраме в темноте Маркус не собирался — гиблое дело. Он надпиливал перевязь и раздирал руками. Сорвал ногти и не заметил этого. Помогал зубами. Освобожденный Дэниел первым делом скрючился в приступе кашля — дым добрался до опустевшей палаты, дышалось с трудом, а это значило — медлить нельзя. Маркус дернул с койки одновременно и товарища и одеяло, схватил куски рваных полотенец, как фильтры, необходимые для дыхания, и со всем этим добром поспешил наружу. Кажется, он все же надышался, ибо ноги несли вперед не слишком уверенно. В какой-то момент Манфред вдруг понял, что его подпирают плечом и волокут вниз по лестнице. Разом протрезвев и поплотнее прижав тряпку к лицу, он дернул друга за собой, чтобы преодолеть сжелта подсвеченный сквозь плотную черноту дыма пролет второго этажа, но блондин неожиданно заупрямился и выскочил вперед, отталкивая обратно. — Нет! Назад! Здесь не пройти, горячо!.. — с трудом расслышал он. А ведь на блондине было толстое одеяло как раз для оберегания от ожогов. Вернувшись на третий этаж, они ввалились, очень удачно, в туалет. Маркус думал, что выплюнет легкие, если не сумеет остановить надрывный кашель и подняться с пола. Одеяло валялось на полу и терпко пахло паленой тканью, пока Дэниел отхаркивал из глотки дым. — Надо намочить все, тогда прорвемся, — сипло выдавил он. — Вниз не получится, там пекло, — Маркус все же пересилил себя и сел. — Пойдем вверх. — Окна из небьющегося стекла, закрытые, с решетками, — со злой нотой в голосе напомнил блондин. Да и все рукоятки от рам санитары носили при себе или запирали в своей каморке, куда сейчас не дойти. — У чердака навесной замок, я видел недавно. Сорвем, — Маркус уже был на ногах, раскрутил вентили кранов в двух раковинах, пихнул под воду одеяло и полотенца. Подумав, начал выкручиваться из одежды и ее бросил туда же. На босых ногах парень с удивлением нашел несколько пузырей от ожогов. Значит, Дэниел не зря развернул его перед пролетом, где плиточный пол уже раскалился. — А дальше? С крыши прыгнем? — одежда блондина полетела под краны, когда поток воды начал иссякать. — Черт, давление падает! Наверно, подключили рукава к вентилям во двор… кха-кха! — он смачно треснул кулаками по раковине. — Твою мать, выход на крышу тоже наверняка заперт… — Ты как? — самый идиотский вопрос в подобной ситуации, но Маркус беспокоился не о физическом состоянии товарища. — Я в себе. Долго оставаться на месте опасно, и они поспешили покинуть заполняющийся токсичными продуктами горения туалет. По торцу здания огонь добрался до всех этажей и бушевал в крайних помещениях. Ножками от стульев и стойками для капельниц пришлось сбивать замок от чердачного люка, потом лезть через тесное отверстие в пыльное незнакомое помещение. Под ногами что-то хрустело, оказалось — многолетние птичьи кости под слоем грязи, что налипала на волочившийся края сырого одеяла. — Сюда! — Дэниел снова закашлялся, когда отыскал дверку, ведущую на крышу. Сквозь щели тянуло промозглым холодом. — Заперто… Манфред отодвинул приятеля и, примерившись, с третьего раза выбил крепкую дверцу плечом. Выскользнул наружу, присел, протягивая руки и помогая перебраться через возвышение товарищу по несчастью. У блондина тряслись холодные руки, физически ощущалось, как он не хочет вылазить из укрытия на простор. — Ты ранен? — Мы на крыше, — столько зажатого ужаса в голосе не было даже в тот момент, когда парень ожидал освобождения от перевязи. «Я всегда занимал верхний этаж, потому что Сай стремался высоты», — вспомнилось очень кстати, и Маркус сдержался, чтобы не чертыхнуться. Настолько силен оказался страх близнеца, что тот не только перехватил контроль над телом, но и всерьез хотел сдаться на милость угарного газа и пламени, лишь бы не ощущать простора высоты? Или как это понимать? — Где Дэниел? — Манфред поморщился от холодного ветра, хлеставшего по лицу. — То есть, почему его нет? — У тебя плечо разбито, — Саймон уже примеривался завязать чужую рану своим полотенцем. Маркус осторожно отстранил его руки. Из-за небольшого кропоподтека и ссадины он не скончается, а вот проблема задымления не исчезла даже снаружи здания — ночной зенит заволокло черными столбами копоти. В этой непроглядной тьме предстояло найти пожарные лестницы или хотя бы крепкие водостоки, чтобы спуститься. Иначе люди рисковали изжариться на крыше, как куски мяса. Общество твердило, что огонь чаще всего красный или оранжевый, но Маркусу доводилось видеть только желтое и синее пламя. В любом случае, цвет не слишком-то влиял на опасность жара для человека, и ожоги возникали почти что одинаковые. Молодые люди поспешили к краю крыши, захлебываясь холодным ветром, дымом и кашлем. В довершение всех бед с неба закружились сырые хлопья густой метели. Там, куда парни подбежали, ничего подходящего для спуска не было найдено, поэтому пришлось продвигаться вдоль края в стремительно ухудшающейся видимости. — Сзади! — пламя взвилось у одного из торцов здания, перекидываясь на крышу и чердак под ней. Оставались считанные минуты до того, как пожар охватит все чердачное пространство. — Пропали все твои картины. — Не важно, — художник внимательно посмотрел на Саймона, которого буквально трясло, словно контуженного. Воспаленные глаза слезились и наверняка покраснели, но синева радужки оставалась чистой, как отражение неба. Маркус вздрогнул, потому что на него смотрели, как на спасителя. Возможно, дело было в том, что он не замечает боли и поэтому мало чего боится, а Саймон переживает за двоих, себя и брата. Тело-то одно. Так мулат себя утешил, поскорее возвращаясь к поискам лестницы. — Ты меня не оставил там умирать, — крыша медленно нагревалась, к дыму добавился пар таявшего снега, Маркусу чудился вой сирен с другой стороны здания, куда уже не было возможности пробраться, а блондин говорил, не слишком громко, но его было слышно сквозь гул: — Не бросил, — он судорожно сжался от кашля, пересохшее полотенце уже не спасало. Манфред не стал ждать, пока друга отпустит, а закинул его руку себе на плечо и поволок отяжелевшего блондина к другому торцу здания, не горящему. Он точно помнил, что там лестница имелась. Когда до цели оставалось метров десять, что-то на этажах ниже мощно взорвалось. Встряска строения покоробила крышу, прогоревший настил начал проваливаться ямами, взметая ввысь фонтаны искр и мелких угольков. Сбитые взрывной волной и упавшие люди спешили уползти прочь, подальше, и Маркус ощущал знакомый запах паленой кожи — он обжигался. А еще мутно видел, потому что глаза подсушило, обдав раскаленным воздухом. Саймона по-прежнему защищало изодранное и подпаленное одеяло. Следовало спешить, пока конечности не утратили подвижность. — Слезем по трубе, — время поджимало. Маркус, перегнувшись через край, жестко подергал водосточную трубу, проверяя крепления. Труба шевельнулась под пальцами, но она проходила меж окон, из которых пока еще не рвались пламенные флаги. — Я первый, ты следом. — Иди, — Саймон слабо подтолкнул его трясущейся рукой и в очередной раз не справился с кашлем. — Ты должен жить! Иди… А мы там никому не нужны. У парня кружилась голова даже при мысли о том, что сейчас придется пересиливать себя и буквально висеть над пропастью. Четыре этажа, высота достаточная, чтобы ощутить весь ужас падения, особенно когда знаешь, что внизу ждет тротуар из бетонных плит с выступающими бордюрами, а также обгоревшие острые останки деревцов, превратившиеся в настоящие колья. Дэниел не мог вернуться, пока Саймон занимал все пространство своим непомерным кошмаром, холодной пустотой, которая словно бы грозила вот-вот отозваться свистом падения в ушах. Дэнни никогда не боялся падать… От волны отчаянья отвлекли смуглые руки, покрытые копотью, волдырями и кровью. Они схватили и встряхнули так, что в черепе что-то щелкнуло, как в погремушке. Перед Манфредом совсем недолго висел выбор между «оставить Саймона» и «не оставлять». — Ты пойдешь за мной! — Маркус повысил голос. Его цветные глаза, казалось, горели в полумраке. — Я тебя спасу. Поймаю, если будет нужно. Понял?! «Так точно, командир», — с хмурой усмешкой отозвалось в голове знакомым голосом, и блондин почувствовал высыхающие на веках слезы. Брат рядом, он поможет. И Маркус поможет. Они все смогут выбраться, если он, Саймон прямо сейчас откинет одеяло и соберется с силами, как собирался с силами много лет, когда Дэнни надо было спасать. Кто тут главный опекун, в конце концов? Хватит дрожать, лучший друг достаточно настрадался из-за них. — Да! Идем! То, как они перелазили с крыши на трубу, было просто ужасно. Но люди справлялись. Руки и ноги пока еще слушались, предстояло преодолеть всего несколько метров скользкой от метели трубы, чтобы очутиться на такой надежной и стойкой земле, убежать или уползти прочь от пожара и дождаться помощи. Ободранные пальцы скользили по теплому металлу, и Саймон цеплялся изо всех сил своего желания, впервые, жить. Окна четвертого этажа по обе стороны от трубы выждали момент и торжественно лопнули, сквозь решетки окатив ползущих людей горячими осколками. Маркус услышал негромкий вскрик над собой, увидел застрявшие в своем же плече пару мешавших движениям осколков и притормозил, выдергивая стекло. В этот момент взметнувшееся над остатками крыши пламя подорвало крепления водостока. Труба начала крениться вдоль стены, сгибаясь от веса, словно удилище под непомерным уловом, вместе с отчаянно цепляющимся за нее светловолосым парнем. За какие-то доли мгновения Манфред увидел и понял очень многое: то, как ярко подсвечены воткнувшиеся в тело друга стекляшки, и как разлетаются в воздушных потоках латунные бусины крови на фоне пылающей крыши. Филлипс не умеет игнорировать боль, он не в силах удержаться, сорвется и медленно полетит спиной вниз, и он дальше, чем мулат смог бы дотянуться и поймать его хотя бы за ногу. А на земле его встретит сырой и черный от гари бетон, о который переломаются кости, расколется затылок. Два человека погибнут. Но Маркус мог предотвратить это. Изо всех сил оттолкнувшись ногами от скрипящей трубы, прыгнув на опережение, он схватил падающего блондина поперек туловища и прижал к себе, надеясь послужить достойной «подушкой безопасности». Хоть сколько-то, но удар будет смягчен. Ни Саймон, ни Дэниел не желали бы ему такой участи — погибнуть во спасение безнадежного парня из дурдома, сумасшедшего убийцы. А точнее, хорошего друга. Интересно, что сказали бы на этот счет Норт или Хэнк? А Карл? Отчего-то насчет приемного отца молодой художник не сомневался — Карл принял бы любое его решение, хотя, конечно, огорчился бы гибели. Пожалуй, хорошо, что он уже не узнает. А еще лучше то, что Маркус, несмотря на все старания медицины, так и не вернул себе способность чувствовать боль. Интересно, ощутит ли он ее хотя бы в момент приземления, усиленного дополнительным грузом? Успеет ли осознать тот миг, когда жар и холод реальности сменит что-то иное? Увидит, как снег и пепел сливаются в единый светлый вихрь, или, может, провалится в пламенеющие таинственным алым цветом угли? Боль и удовольствие — тесно связанные понятия, определяющие «нормальность» и «полноценность» жизни. Маркус готов пасть за тех, кто способен ощущать вкус жизни в полной мере. Как там говорил Дэниел-Саймон? Дом, семья, дети? Звучало неплохо. Может быть, однажды у него это появится.