Секрет

      Солу двадцать два. Он с силой трет глаза, словно хочет вдавить их глубже в череп. Лицо краснеет — его Сол тоже растирает. Снова и снова, не в силах избавиться от зуда в ладонях. Под кожей тысячи иголок, и натянутыми нитями нервов они шьют нечто в самом центре души. Оно тяжелеет, раздувается. Готовится выйти наружу.       — Патриша не успеет, а они ждать не будут, — Сол первым нарушает тишину и смотрит за левое плечо Ладо на тонущий в цвете огненных деревьев парк. — Считаешь это нормальным?       Ладо хочет ответить: «Таков порядок», — но видит покрытые пятнами щеки Сола, слышит его обманчиво спокойный голос и ничего не говорит. Сол смотрит исподлобья прямо в глаза:       — Рейна этого не заслужила, — кивает головой на темное здание крематория, и Ладо видит тлеющую в Соле ярость и, кажется, даже чувствует исходящий от него жар. По коже проходит мороз.       — Подумать только, — лицо Сола режет кривая ухмылка, — всего два года назад ей вручали… Что там? Премию выдающемуся педагогу? Старейшины ходили с таким довольством на лицах, будто это их заслуга, — ухмылка превращается в оскал. — Но это она была рядом, когда буквы в кашу мешались и я слово из двух слогов прочитать не мог. И это она не позволила забрать меня в специнтернат, учила не бояться и идти своим путем, — Сол с нажимом произносит последние слова, делает паузу и продолжает совсем тихо и зло: — Они же говорили только о смирении и предрешенной судьбе.       Каждое сказанное слово весит с центнер, и Ладо подавленно молчит. Он давно знает про дислексию Сола, но тот никогда не придавал ей особого значения и взял с него обещание не относиться иначе. Это было еще до смерти Майка, и Ладо в голову не приходило, чего стоило Солу принять себя в презирающем инаковость мире. Он думает, какие еще тайны хранит человек — друг и любимый, — знакомый ему с девяти лет, и запинается — спину обдает холодным, в животе каменеет. Ладо делает шаг и вжимает Сола в себя. Тот касается губами шеи и говорит уже шепотом:       — Стоило дать ей умереть еще ребенком. Стоило, как делают на материке, еще младенцем выяснить, что она чернокровка. Оставить с родителями-мятежниками на убой карательным отрядам, а не привозить в больницу Светлой Авены!.. В лучшую лечебницу!.. Сколько чести!.. И какое, наверное, разочарование, — хриплый смех Сола разгоняет сердце Ладо до бешеного стука. — И она еще возомнила, что чернокровкам можно не только жить на равных, а и умирать равными… Но старейшины лучше знают, им точно сама Двуликая сказала: «Черная кровь не заслуживает светлой памяти».       Ладо прижимает Сола теснее. Стоит, зажмурившись, и чувствует, как дрожит тело под руками. Хочет закрыть уши, чтобы не слышать страшных слов, но знает, что не отпустит Сола, даже если сейчас между ними вспыхнут костры Инферно. А тот говорит и говорит, уже не разбирая, о чем. Ощущает, как нечто лопается в груди, и глаза на мгновение застилает черное бешенство.       И приходит боль.       Будто тысяча кинжалов режет, кромсает, раздирает нутро. Снова, и снова, и снова. Терпеть невыносимо, невыносимо до крика. И вдохнуть невозможно, глотку стискивает спазм, закручивает. И боль все прибывает, наполняет, захлестывает, и кажется, он вот-вот лопнет, взорвется, вскроется, как нарыв.       В этот момент.       В эту секунду.       Сейчас.       Сол слышит истошный вой и понимает, что уже давно молчит и только вжимается лицом в шею Ладо. По щекам текут слезы, влага мажет по губам и будто затекает внутрь. Гасит боль, смывает с души грязь и гной, оставляя чистую, тонко звенящую рану. Сол делает глубокий вдох и выдыхает через рот. Поднимает голову, и Ладо касается своим лбом его. На часах ратуши бьет полдень.

***

      Они сидят в чайной. Сол греет правую ладонь о чашку с каркаде, а левую крепко сжимает Ладо. В свете солнца лицо Сола кажется фарфором: с трещинками-морщинками на лбу, резным рисунком тонких губ и широким выступом носа. В глубоко посаженных глазах Ладо видит речную заводь, всматривается в нее, и сцепившая сердце тоска постепенно отпускает.       Рейна умерла сегодня около восьми утра. В полдень ее кремировали — без церемонии и прощания с близкими. В крематорий пускают только в сопровождении родственников; Патриша за сотни километров, других родных у Рейны не осталось. Но даже если бы они с Солом попали внутрь, что бы увидели? Запечатанный гроб? Ладо подавляет тяжелый вздох. Он помнит Рейну тонкой и светловолосой. Она умерла в семьдесят девять, но всегда выглядела моложе своих лет — два года назад Ладо не дал ей больше пятидесяти. Он вспоминает мягкий голос и улыбку, словно теплая ладонь с нежностью касается щеки, и крепче сжимает руку Сола. Тот отрывает взгляд от окна и говорит:       — Нужно отсюда уезжать. Ничего здесь не будет. Ничего хорошего, — под кожей Сола ходят желваки. — В конце июля заканчивается практика, и можно ехать. Ты со мной?       Ладо хочет возразить, что Острова медленно, но меняются. Что Рона — одна из немногих республик, где много ортодоксов, и то их власть абсолютна только в бедных округах. Стараниями правительства таких осталось немного. Бизнес с материка уже не боится размещать филиалы не только в столице, но и в других больших городах Федерации. И стандартное для них требование при устройстве на работу — G-анализ крови как гарантия, что человек не умрет до истечения «минимально полезного срока», — воспринимают относительно спокойно. Кровавые преследования, голод и откровенная нищета — все осталось в прошлом. И Ладо думал, что они с Солом приложат руку к процветанию республики. Сол закончил бы еще два спецблока и с его пробивной силой легко попал бы на стажировку даже в Светлую Авену. Мог бы даже остаться там или устроиться в их окружную больницу, или начал бы частную практику.       Сам Ладо настраивал бы коммуникации, оплетая Сетью Рону и всю Федерацию. И так еще на шаг — и тысячи виртуальных — они стали бы ближе к материку. Где с детства знают о дне своей смерти и не скрывают его от близких, и не боятся этого, потому что не умеют, как не умеют жить в смиренном ожидании. Зато умеют планировать отведенное время, использовать его с умом, жить и наслаждаться, потому что технологии и государственные программы позволяют. Ладо не понимал раньше, но понимает сейчас — Рейна не хотела уважения старейших и умирать равной. Она хотела показать, что может быть по-другому, и Ладо для своего народа хотел бы того же. Но он молчит об этом и только спрашивает:       — Куда? — уже зная ответ.       — На материк.

***

      Ладо трахает Сола, поставив на колени и сильно заломив левую руку. Он не большой любитель грубого секса, но это и неважно. Ладо заводит все, от чего Сол стонет, закусывает губу, жмурится, дрожит и так сладко кончает, что он готов на любое безумство и грязь, лишь бы еще раз увидеть это.       Однажды, после пары кружек особенно крепкого стаута, Сол сказал, что у него внутри осколок души Ладо. И сейчас, когда он так жарко скулит и подмахивает, Ладо тоже чувствует, как что-то впивается в сердце. И эта боль такая тягучая — как конфетная патока — что хочется разделить ее с Солом. Ладо отпускает его руку, наклоняется, проводя ладонями по влажной спине, и впивается зубами рядом с шеей. Тело под ним вздрагивает, но он только сильнее сжимает челюсти, двигается глубже и быстрее и сквозь шумящую в ушах кровь слышит протяжный стон Сола. Ладо кончает вслед за ним, до последнего не размыкая зубы.

***

      — Ты знал, что Майк слышал зов задолго до Посвящения?       Вопрос выдергивает Ладо на полпути ко сну.       — Что? — бормочет он, крепче прижимая к себе Сола и зарываясь в его волосы. Пряди длинные, почти до середины шеи, и пахнут так приятно, что Ладо снова уплывает. Но Сол выпутывается из объятий и переворачивается на спину. Он говорит, и от этих слов враз осыпается паутина сна.       — Зов… Это не о голосах на самом деле, не о словах, видениях или чем-то внятном. Все яркие образы во время Посвящения — галлюциногенный бред, — Ладо слышит, как Сол усмехается. — От благовоний, например, которые погружают в глубокий транс. На материке лет пятьдесят назад доказали, что реальное посвящение не имеет ничего общего с тем представлением, что устраивает мозг под флейту старейших. На самом деле это…       Сол замолкает, чтобы точнее подобрать сравнение, а Ладо дышит сбивчиво, чувствуя, как внутри сжимается от волнения… Или страха?       — Это как что-то — разговор, мелодия, — чего не можешь расслышать, — продолжает Сол. — Или как мысль, которую не можешь поймать, но чувствуешь, что она совсем близко. А если прислушаться изо всех сил, то ощущение этого чего-то пропадает, и остается только понимание… Ясное понимание собственной смертности — как маячок на карте, который не можешь перестать видеть.       Сол молчит некоторое время, а Ладо считает вдохи и выдохи, стараясь успокоить зашедшееся сердце. Он чувствует, что сейчас вот-вот может произойти нечто непоправимое. Не знает точно, но сердце будто отсчитывает доли и такты — шаги — до этого момента…       — Майк слышал что-то…       Близко…       — Он говорил с Джаз за несколько дней до смерти, я подслушал немного.       Еще ближе…       — Говорил, что когда-то такое было уже — непонятный шелест, — и вот опять…       Совсем близко, практически рядом…       — Говорил, что ему страшно, что во время медитации становится только хуже и он не знает, что делать. Ему казалось, что он сходит с ума. Он не мог расслышать, потому что даже не знал, что это. И главное, я…       Сол резко замолкает, и Ладо, кажется, совсем перестает дышать. Сердце колотится в груди, а спина покрывается ледяной испариной. Но внезапно Сол поворачивается к нему лицом, улыбается и, касаясь пальцами щеки, говорит:       — Я просто хочу понять, в чем дело. Изучить, чем бы это ни было. И все знать.       На последней фразе улыбка Сола становится шире, и Ладо переводит дыхание, ощущая, как непонятная опасность миновала. Внутреннее напряжение отпускает, он придвигается ближе для поцелуя и говорит первое, что пришло в голову от нахлынувшей легкости:       — Про меня тоже?       И перед поцелуем слышит серьезный ответ:       — Про тебя особенно.