Переворачивая страницы

Jon Hopkins — Candles

Арсений считает шаги и вполуха слушает щебетание идущего рядом Антона. Тот светится. И то ли в этом солнце виновато, то ли он сам — сгусток тепла и особенной лучистости сегодня. Арсению, может, кажется, но голос Антона горячей жидкостью растекается под кожей. Он кидает на него взгляд, и они сталкиваются глазами — светло-зеленые от солнца радужки так и излучают веселье, со скоростью света разносимое по воздуху. Вызваться вожатыми в летний школьный лагерь пришла идея Антону: тот тогда ворвался в кабинет физики, как не жалеющий ничего вихрь, и начал быстро-быстро — его особенная черта — объяснять, зачем и почему им надо туда попасть. — А если на нас все валить будут? Типа... Понимаешь, там куча детей. Антон отвечал ему тогда улыбкой — немного грустной, но понимающей. — А-а-арс. Пожалуйста, пойдем. Что, ты хочешь сидеть дома в июне? В его глазах искрилась надежда — ему впору еще сложить ладони кверху и умоляюще на него посмотреть. Арсений отводил взгляд и думал — а надо ли это? Следить за этими малявками, которые каждый день сбивают его с ног в коридорах, накрывать им завтраки и обеды — а кто еще это будет делать? — в столовой, сопровождать их во всех прогулках и постоянно находиться на виду. Бр-р. Он вздыхал. Отнекивался. Антон тогда смотрел с грустинкой в глазах, но не обижался — так же ходил с ним по коридорам, болтал, шутил, провожал до дома. И все было нормально, пока Арсений вдруг не подумал, что хотел бы видеться с Антоном каждый день. Он списал это тогда на обычную усталость, тягость по отдыху, развлечениям, но потом, когда Антон от нахлынувшей радости кинулся на него с объятиями из-за того, что Арсений согласился — Антон всегда был эмоциональным, — он вдруг почувствовал что-то странное — непривычное для себя, для ощущения, но будто всегда там, где-то в груди, в солнечном сплетении, присутствующее. — Ты самый лучший! — говорил Антон всю дорогу домой. — Самый лучший, Арс. Было тепло. Сегодня солнечно — и Арсений снова не знает, то ли это от Антона, то ли от пекущего макушку солнца. Антон, прекращая вдруг говорить, останавливается в конце строя, стягивает с себя кепку и надевает ее на горячую голову Арсения. — Держи... отстань, говорю, тебя самого припечет, потом будешь как ужаленный бегать. А затем Антон показательно отмахивается и продолжает говорить как ни в чем не бывало — что-то о недавно увиденном им фильме. Арсению тепло. Толпа детей впереди неумолимо продолжает говорить все громче и громче — у Антона начинает болеть голова, поэтому его голос становится все тише и тише, а сам он старается обходить солнечные улицы и тротуары стороной, где-нибудь в теньке. Арсений не думает о том, чтобы подойти к нему, до того, пока к нему не примыкает девчонка из параллельного класса и не начинает с ним болтать. Становится не по себе, и Арсений, найдя глазами Антона, благополучно отчаливает в конец строя. — Ты как, нормально? Антон вновь отмахивается от него, как от раздражающего насекомого, и продолжает спокойно вышагивать в сторону школы — скоро уже обед, а им еще накрывать. Арсений не отрывает своих глаз от покрасневшего от жары лица и пытается найти слова, чтобы выпытать, что с Антоном не так. Думает — может, не лезть? Но Антон, вернее, его прячущиеся глаза, говорит сам за себя: поговори со мной, поговори со мной, поговори со мной. И Арсений делает странную — в первую очередь для себя самого — вещь: становится к Антону ближе, чем до этого, и растягивает губы в поддерживающей улыбке. Антон делает вид — или это действительно происходит, — что ничего такого не случается и что Арсений вдруг не подвинулся к нему ближе, чем обычно. Арсений делает попытку взять его за руку. Антон резко поворачивает голову и растерянным взглядом мечется по светлому лицу напротив. Кожа под ногтями странно покалывает, а подушечки пальцев будто невольно дергаются в сторону протянутой ладони. Это необычно — Антон никогда не бывал в подобных ситуациях раньше, поэтому хитрая улыбка, тенью легшая на чужие губы, удивляет его. Искренне удивляет. Кончики пальцев все еще покалывает. Голову начинает печь солнце, или, может, ему только кажется. До школы остался два квартала и один поворот, но Антон старается не считать. Арсений видит растерянность от этой ситуации в зеленых глазах и, не прерывая зрительный контакт, произносит, еле шевеля губами: — Хочешь... взять меня за руку? Антон смеется — то ли от смущения, то ли от неловкости, вспарывающей кожу. Низ живота сковывает волнение, а в голове мимолетом проносится мысль: Антон хочет коснуться руки Арсения. Ему хочется ощутить эту теплую и мягкую руку в своей — практически всегда прохладной, будто температура за окном с каждым днем понижается, а не наоборот — становится все выше. Он много читал о бабочках в животе. Думал — и с ним произойдет такое. Но не происходит. Ему очень неловко, отчего-то стыдно и мутно — кажется, что его ладонь слишком большая, слишком некрасивая, слишком не-для-Арсения с его тонкими, аккуратными и красивыми пальцами, теплой и приятной на ощупь кожей. Первая минута соприкосновения кожи к коже становятся для Антона его собственным кругом ада — пот еще яростнее выступает на коже лица, капельками скатывается по виску и пятнами растворяется в ткани хлопковой футболки; большим пальцем он соприкасается с ребром ладони Арсения — и это становится причиной, почему Антон не может взглянуть Арсению в глаза. Голову печет все сильнее, но Антон не обращает внимания — остается пройти всего-то один квартал и поворот. Арсений так крепко сжимает его руку, будто хотел это сделать давно, но все не решался, не осознавал неизбежного желания просто коснуться. Он понимает: это выглядит со стороны странно, но они же друзья. Друзья могут брать друг друга за руки, обниматься и проводить много времени друг с другом — а значит, это не странно. — Кепку отдать? Арсений буквально заглядывает Антону в лицо. Тот кусает губу, проводит свободной рукой по взмокшему лбу и наконец поворачивается — смотрит, как изгибаются губы Арсения в мягкой улыбке, как его ладонь вдруг сжимает его собственную немного крепче, чем до этого. Антон пытается скрыть непроизвольно рвущуюся на лицо улыбку, слегка нервную и взволнованную, и качает головой. Изо рта вырывается несколько слов: — Остался один поворот. Потом ты мне все отдашь. Арсений смотрит на него мгновение или два, потом отворачивается и смеется — звонко, счастливо, будто он сам — воплощение летнего времени года, сияющее солнце, легкий ветерок, ласкающий кожу. Его — Арсения — хочется слушать. А еще видеть. Касаться. До поворота к школе остается около двадцати шагов, когда Антон, не осознавая, что делает, вдруг неловко выпутывается из крепкой хватки ладони Арсения, а после — немного подумав — переплетает с ним пальцы. Ощущение, появившееся внутри, где-то внизу живота, странное и непонятное — ему кажется, словно кто-то внутри осторожно запускает сложный механизм счастья. Ладони липнут друг к другу, увлажняют кожу, но Антон не придает этому значения — лишь цепляется пальцами за чужие и надеется запечатлеть этот момент в своей голове навсегда. Отпускать не хочется совершенно. Арсений проводит своим большим пальцем по его, и Антон вдруг ясно ощущает чувство присутствия бабочек в животе — трепещущих, машущих легкими крылышками и щекочущих тонкие ребра. Антон снова прячет улыбку — не понимает, правда, зачем. Арсений ее видит. Улыбается сам. За поворотом он отдает Антону кепку, проводит пару раз по его лохматой челке и щурится от солнца, бьющего в глаза. Спустя время Антон понимает: Арсений дает ему возможность... ощущать.