Сказки, рассказанные в конце октября

Эта история, моя дорогая, случилась на нормандской земле, в одной деревеньке неподалеку от Руана. Несмотря на близость к городу, в той местности царил старинный уклад: в годы, когда люди со всего света съезжались в Париж на открытие всемирной выставки, жители деревни баяли сказки о забытых богах и древних героях, о нечистых местах и чудесных исцелениях. Вам, уж конечно, знакомы россказни о перекрестках и дремучих чащобах, где очарованные странники встречают самого дьявола, а ведьмы плетут заклинания из кровавых желаний, мертвого шепота и света звезд? Говорят, в руанском лесу есть полый холм, где ночью под полной луной можно выменять у дьявола талант, или здоровье, или любовь. Меня всегда забавляли подобные истории – можно подумать, дьявол приходит на землю по первому человеческому зову.       Эта история будет моей последней сказкой, дорогая Лил. Сказкой о попусту растраченном таланте, глупой человеческой любви и диком гоне. Но это уже финал истории – так не будем же гнать события как охотничьих псов.       Не переживайте, до полуночи еще есть время.       Если когда-нибудь вы окажетесь близ Руана, спросите местных жителей, слышали ли они о трактире под названием «Дьяволово копыто». В нем, уж конечно, не было ничего мистического, кроме названия: поговаривали, что однажды дьявол потерял там подкову со своего копыта, и с тех пор, приколоченная к двери, она защищала трактир от бед и напастей. По другой версии, подковка принадлежала издохшей кобыле, а сказку о дьяволе придумали для того только, чтобы отвадить людей особенно суеверных. Впрочем, сказка эта не мешала порой захаживать в трактир местному священнику – молодому, но суровому, с бледным сухим лицом, гладко зачесанными светлыми волосами и вежливой улыбкой.       Если бы вы заглянули в «Дьяволово копыто» в пору его расцвета, то увидели бы заведение вполне пристойное: с чистыми столами, тусклым светом, яблочным кальвадосом и первоклассной уткой по-руански под соусом из крови, масла и коньяка.       Арман Лантье, высокий медноволосый хозяин трактира, знал все о своих гостях, и достаточно было полкувшина сидра, чтобы развязать ему язык. Словом, если бы вы улыбнулись Арману так же, как улыбаетесь сейчас мне, то узнали бы многое о жителях той деревни: и то, что случалось с ними, и то, чего не случалось и случиться никак не могло. Вам рассказали бы о старухе Адель, что исцелилась от смертельной болезни в стенах руанского собора, и о пекаре Франсуа, чья единственная дочь уехала в Париж покорять Комеди Франсез.       Но спросив о Роланде, вы сразу увидели бы, как лицо трактирщика вытягивается и желтеет, как Арман прячет глаза, лисьи улыбается и осведомляется, не хочет ли мадемуазель еще сидра. Но вы бы склонили голову набок, пристально глядя в лицо собеседнику – я знаю, что перед этим взглядом с таинственной искрой не устоит ни один мужчина, моя хрустальная Лил. И разве я ошибаюсь?       Наконец, Арман бы улыбнулся и нехотя заговорил.       – Роланд? Мадемуазель, видать, имеет в виду того парня, который, дай Бог памяти, пару лет назад в Париж перебрался? Ну так это-то дело забытое: уехал – и поминай как звали; даже ветер, Господь мне свидетель, уж и не помнит его имени. У парня и родственников-то, кажись, не было, только старуха-мать – да и та померла аккурат на Духов день, в том же году, как сын уехал счастья искать. Ну да, точно, в том же году и померла! Вот бывают же совпадения, скажите?       – Да какие уж там совпадения, – вот и благообразный седой старик, сидящий неподалеку, обернулся бы в вашу сторону; его стакан пуст, а глубоко посаженные светлые глаза изучают всякого, кто переступает порог «Дьяволова копыта». – Наказаньем это было, вот что. Ты и сам прекрасно знаешь, трактирный лис: мальчишка этот однажды на чертов холм отправился и зло призвал, какого на свете не было. Выменял у дьявола талант, только вот неизвестно, что взамен отдал – говорят, сердце девушки, готовой лишиться души из любви к нему. Виданое ли это дело – чужой судьбой расплачиваться? Ну так ведь и дьявол, отец лжи, не любит честных сделок.       Старик бы тряхнул головой и скупо улыбнулся, глядя на вас.       – Видите ли, мадемуазель, бродит по нашим краям одна легенда: мол, поднявшись на чертов холм в час дикого гона, можно темные силы призвать да выменять у них желание, что раскаленной иглой в мозгу сидит и с ума сводит. Роланд этот певцом мечтал стать, подобно Томасу-Рифмачу, весь мир хотел подчинить своему голосу. Лорд Охоты исполнил желание мальчишки, но взамен и разум, и любовь забрал, и жизнь старухи-матери. Но скажите мне вот что, милая девушка: разве стоит такой цены пение, пускай и прекраснейшее в мире?       И старик отвернулся бы, не дождавшись ответа, и уставился бы на нового посетителя таверны. Арман Лантье, криво улыбнувшись, сказал бы негромко:       – Не слушайте старика Бернара, не поддавайтесь очарованию сказочного бреда. Уехал Роланд – и поминай как звали. Да, он, кажись, действительно музыкантом был, на флейте играл, но чертовщина здесь ни при чем – парень в Париж уехал в консерваторию поступать, с детства, почитай, ей бредил, как сейчас помню. Ещё сидру, мадемуазель?       Ни старик, ни трактирщик не знали правды о дьяволе, Дикой Охоте, чертовом холме и человеческих желаниях.       Но я знаю.       И я расскажу вам, дорогая Лил, историю о певце Роланде и его возлюбленной.        Это случилось на излете осени, когда ночи становятся длиннее, а ветви покрываются коркой инея и облекаются звонкою бронею льда. В «Дьяволовом копыте» народу было – не перечесть: фермеры, путешественники, хозяева бакалейных лавок и фабричные рабочие говорили наперебой, пили крепкий черный кофе и яблочный кальвадос, хохотали над байками местного священника. Отец Ларсан рассказывал о том, как одной стылой весенней ночью повстречал на руанской дороге чёрта и выменял у него душу грешника, а взамен отдал несколько личных секретов. Сказочка эта, конечно, не стоила и одного франка, но слушатели смеялись и пили, а преподобный сдержанно улыбался, надеясь увлечь в свою церковь новых прихожан. Арман, который был тогда моложе и любопытнее, лисьи усмехался, подливал сидра и рассыпал комплименты богатым гостям, как рассыпают золото и драгоценные камни.       В тот вечер «Дьяволово копыто» посетил и Роланд.       Представьте, дорогая, худощавого мальчишку лет двадцати, с волнистыми русыми волосами, тоской в глазах и флейтой за пазухой, как у юного Пана. Переступив порог трактира, он огляделся; приметив старика Бернара, неловко улыбнулся и заказал у подоспевшего хозяина рюмку кальвадоса.       Бернар сидел в стороне и смотрел на всякого вошедшего. В мятой белой рубашке, со смуглыми огрубевшими руками и узким лицом, он был завсегдатаем таверны и воспринимался гостями словно её часть. Рядом со стариком на столе стоял потертый цилиндр.       Роланд поставил перед Бернаром рюмку кальвадоса.       – Добрый вечер, дядя Бернар.       Старик наклонил голову и взглянул на него исподлобья.       – Что нужно такому юноше, как ты, от такого старика, как я?       – Хотел спросить вас кое о чем, – Роланд чуть нахмурился, но через мгновение улыбнулся и сел, откинувшись на спинку грубо сколоченного деревянного стула.       – И о чем же?       – О том холме, где, по слухам, можно заключить сделку с темными силами.       – Выкинь из головы эти сказки, мальчик, – сказал Бернар, скупо усмехнувшись. – Нет здесь ни злых сил, ни духов Охоты, которые пьют желания как вино и держат разбитые сердца в бесплотных руках. Ты, небось, слышал: если взобраться на холм да с тенями станцевать, будешь одет в парчу и золото, что османский султан, станешь любим и обласкан, узнаешь власть и богатство, каких и на свете-то не было? Вы, молодые, падки на легкую добычу – поработай-ка, мальчик, с мое, и будут тебе и богатства, и знатность. И неужто ты думаешь, что, раз станцевав с демонами, живым с чертового холма вернешься? Может, внешне ты и останешься тем же, но душа-то твоя будет вся изглодана диким танцем, и дьявол заберет её, как безделицу.       Губы Роланда дрогнули в улыбке.       – Я, дядя Бернар, не верю байкам, да мать моя однажды сказала, что ты видел духов с чертового холма. Вот мне и стало интересно, правда ли это.       Старик плечами пожал и смерил юношу подозрительным взглядом.       – Один мой товарищ был одержим сказкой о темном холме, прямо как ты сейчас: всё говорил, будь у него чуть больше удачи, он бы попросил чёрта подарить ему любовь. Да не свою, не усмехайся так – тем более лукавый, насколько мне известно, на любовь вовсе не способен. Приятель мой, видишь ли, любил прекрасную дочь мельника, но она даже не глядела в его сторону, всё от другого глаз отвести не могла. Вот он и не вытерпел – поднялся на чёртов холм да станцевал с демонами, беспечный, влюбленный и злой.       Бернар выдержал паузу и неохотно продолжил, глядя в горящие любопытством глаза Роланда:       – В ту ночь я последовал за ним. Тени вырастали по обеим сторонам дороги, луна висела в вышине, что серебряная монета, а мой приятель стоял на холме, дрожа, и не было вокруг него ни демонов, ни ведьм, ни духов, – только сырая осенняя мгла. Вот и вся сказочка, мальчик. Нет на том холме ничего, кроме ветра и старых легенд. Я в тот день сиднем просидел несколько часов, дожидаясь адского пламени и запаха серы, едва отогрелся потом – пять кружек кальвадоса в себя влил... А приятель мой так и ушел ни с чем – дочь мельника, если хочешь знать, вышла замуж да в Руан переехала. Поэтому уходи, мальчик, и попомни мои слова – не верь глупым сказкам и тому, что предлагают в них демоны. Да передай своей матери, чтобы не болтала о том, в чем не смыслит. Уходи, мальчик. А кальвадос оставь – пригодится.       Роланд понимающе улыбнулся, поблагодарил старика Бернара и покинул таверну. Вслед ему раздались серебристый смех, звон бокалов да отзвуки сказки, рассказанной светловолосым священником.       Когда Роланд исчез, никто не заметил этого. Старуха-мать обмолвилась, что он и раньше уходил надолго – пропадал в лесу и на дудке играл, приманивая зверей и птиц. Ох уж эта музыка, говаривала она, лучше бы Роланд по стопам отца пошел и фермером стал; или уехал в Париж учиться на юриста и приискал себе адвокатскую контору. Что ему эта музыка? Все жилы вытянет, до дна изопьет, до остова источит; а взамен ни франка, ни души не оставит. Надо признать, голос у сына есть, но разве сможет он, в деревне выросший, сравниться с певцами столичной школы? И не лучше ли заглушить в себе этот неотступный шепот, этот зов, что кровь горячит и не дает спать ночами? Вернется, вернется, куда он денется; не дьявол же его забрал. Сейчас, лисиц загонит в чащу своей флейтой, всех птиц голосом распугает – и объявится на пороге. И лучше бы поскорей, а не то милашка Изабель, что сыну как сестра, совсем с ума от страха сойдет.       Позже люди говорили, что Роланд так и не вернулся из лесу; что дикие звери загрызли его; что он ушел по витой дороге в город и обосновался там; что поднялся на холм и танцевал с духами под полной луной; что искал дружбы лорда Охоты, а нашел смерть. Говорили, что мальчик пришел в «Дьяволово копыто», бледный и дрожащий, и запел сладко, как соловей – и очарованные слушатели пошли за ним, как дети за Гамельнским крысоловом.       Охота грядет, говорили они в преддверии Дня всех святых. Слышите крики да стук копыт? Это мертвые всадники гонят по земле и сбивают звёзды с неба; черны кони, дым валит из-под копыт, в глазах пляшет адское пламя. Сильны, резвы кони, ржание их подобно грому, встанут на дыбы – упадет встреченный на пустой дороге путник. Мрачен, холоден лорд Охоты; он возглавляет кавалькаду, он трубит в рог. Изящный Гвин ап Нудд, надменный дьявол: глаза будто кость беленая, усмешка – луны оскол, черный плащ развевается за спиной, в гриве коня тихо тлеют искры.       Так говорили люди.       А ещё они баяли сказки о ведьмином доме, что стоит, покосившись, в чаще леса: там по стенам развешены высушенные травы, полки заставлены флаконами из тонкого венецианского стекла, а в котле кипят сладкие яды и любовный дурман. Старуха-ведьма коротает свой одинокий век; раньше её, уж конечно, сожгли бы на деревенской площади – но в прогрессивном девятнадцатом веке девы тайком убегали в лес, надеясь вызнать имя будущего мужа, или прозреть грядущее, или купить любовный напиток, который можно подать избраннику заместо вина.       Ведьма щурилась и смеялась, торговала настоями да грудными сборами – для немощных, ночными кошмарами – для недругов, приворотными зельями – для глупцов. Истончала завесы между мирами, зналась с демонами, отгоняла смерть от порога, под луной меняла лица и голоса – а плату за помощь свою брала не золотом, но кровью человеческой да светом души.       Впрочем, люди вообще много говорят, и нередко – о вещах, в которых ни черта не смыслят.       Согласны, дорогая?        Изабель показалась в ведьмином доме спустя три дня после пропажи Роланда – прошла через лес, отыскала верную дорогу средь змеиного переплетения троп, не убоялась ни зверей, ни соседского зубоскальства. Стянула платок с рыжих волос, перекрестилась украдкой – и переступила скрипучий деревянный порог.       Внутри дом выглядел не так, как описывали деревенские сплетники: не было там ни сладостных грез, ни сгущающихся по углам теней, ни трав, развешенных под потолком, ни книг, обитых телячьей кожей. Полы подметены до блеска, на дубовом столе ни пылинки – хотя заставлен он пудреницами, изящными флаконами и фарфоровыми фигурками, каких не сыщешь в бедной руанской деревне. Спинки кресел, обитых серебряным шелком, украшали хлопковые салфетки с паутиной, вышитой черной ниткой; над дверью висело потемневшее распятие.       И сама хозяйка выглядела вовсе не так, как о ней рассказывали. На вид ей было лет сорок пять – совсем старуха в платье из черного крепа, высокая и худая, с выступающими скулами, тонким ртом и темными растрепанными волосами. Соседи баяли, что у ведьмы разноцветные глаза, седые как луна волосы и шестой палец на левой руке, но Изабель не видела этого; или она и впрямь могла менять лица под светом звезд?       А вот усмехалась колдунья так же недобро, как в рассказах подруг.       – Девочка-девочка, цветик мой голубой, зачем переступила порог этого дома? Разве недостаточно тебе было сказок о страшной ведьме, любовных зельях и цене ночных кошмаров? Разве дороги не змеились под ногами, не уводили прочь от лесной чащи? Что ты ищешь, девочка с глазами-бусинами и болью, спекшейся в сердце? Cебя или возлюбленного своего, чьей пропажи никто, кроме тебя, и не заметил?       Изабель подняла взгляд от сколотого пола. Глаза ведьмы казались светлыми, сама она – блеклой, будто заклинания, произнесенные в ночной тиши, иссушили её, лишили цвета.       – Меня зовут Изабель.       – Я знаю, как тебя зовут, девочка. Если имена для тебя так важны, не скажешь ли, как называют меня?       – Откуда вы меня знаете? – Изабель побледнела, сжав ткань домотканого дорожного платья. Скажу вам, дорогая Лил, не зря ее в деревне прозвали милашкой: стройная как лоза, звонкая, стремительная, с улыбкой острой, как серп луны, она привлекала вожделеющие взгляды и недобрые слова. Что уж говорить, девочка была немного похожа на вас – но без вашей необыкновенной притягательности.       Ведьма расхохоталась – словно ворон махнул крылом по стеклу.       – Слушай внимательнее, девочка: я сказала, что знаю твое имя, но означает ли это, что я знаю, кто ты? – И вдруг она смягчилась, голос ее заструился, зашелестел нежно и сладко: – Да и потом, кто же не знает в лицо милашку Изабель? Думаешь, прожив столько лет на окраине деревни, я не сумела подслушать людские тайны, уличить обман, подглядеть скрытые помыслы? Так почему твои имя и облик должны были остаться для меня загадкой?       Изабель облизала губы; лицо ее было бело, как воск.       – Простите, – сказала она чуть слышно. – Я не знаю вашего имени.       Ведьма пожала плечами.       – Никто не знает. Думаешь, хоть одна из твоих подруг интересовалась, как меня зовут, когда просила отравить избранника любовным дурманом? Или старуха Марго – разве ж она спросила, когда собирала ядовитые ягоды для той мази от ревматизму? А, впрочем, неважно, цветик…       Ведьма опустилась в кресло и указала взглядом на соседнее; свет, проникающий сквозь витражное стекло, бросил на ее лицо фиолетовые отсветы.       – Можешь звать меня Бет. Садись, девочка с глазами-бусинами, и рассказывай: чего ты хочешь?       Изабель села, разгладив ткань платья.       – Помогите мне найти Роланда, – сказала она. – Заклинаю, спасите моего жениха. Не знаю, что за плату вы берете – я небогата, но готова отдать и деньги, и кровь свою.       Ведьма лишь плечами пожала да губы скривила чуть заметно.       – Не надо громких речей, девочка. Я не беру в уплату кровь – чай, не вампир – и расплачиваться ты будешь не со мной. Скажи лучше, как это твой жених расчудесный оставил тебя и старую мать свою, и ни сам не явился, ни весточки не послал? Уверена ты, что он тебе такой нужен?       – Он болен, – прошептала Изабель, вновь сжимая ткань юбок. – Я думаю, у Роланда нервическое расстройство – вы же понимаете, нельзя вменять ему это в вину!       – Может, и нельзя, – неопределенно ответила ведьма и замолчала. Ожидая рассказа о душевных болезнях, танцах под белой луной и чудовищах из старых сказок, она лишь стучала длинными ногтями по подлокотнику кресла и хмурилась, пристально глядя на Изабель холодными водянистыми глазами.       И гостья, собравшись с силами, начала:       – Известна ли вам сказка о чёртовом холме и лорде Охоты? Хотя что это я такое говорю, простите меня – уж вы-то наверняка знаете эти байки даже лучше, чем те, кто их придумал. Мой жених слышал их с детства, как и все, кто родился в здешних краях, – но с началом осени вдруг стал вспоминать все чаще. Оглядывался то и дело: а ну как сверкнут в темноте свирепые глаза гончих псов, или зазвучит рог, возвещающий о начале Охоты? Мы встречались у старого обмелевшего озера, знаете, что за фермой супругов Арно, – и Роланд играл мне на флейте, пел сладко, говорил о сомнениях и страхах, и о мечтах поступить в консерваторию. То было редкостью – он, знаете, из тех, кто боится ненароком пообещать то, чего не сможет выполнить. С матерью Роланд о пении не заговаривал – уж слишком строга она была, слишком несговорчива: полагала его речи об искусстве ребячеством, вымороченными фантазиями, которые сын перерастет, стоит только набраться терпения. Мне казалось, что ближе меня у Роланда никого нет…       – Об этом уж не мне судить, – сквозь зубы произнесла ведьма. – Когда он заговорил с тобой о полом холме в последний раз?       – С неделю назад. Роланд пришел к озеру, глаза его горели, и весь он был точно лихорадочный, но одновременно и легкий, будто кто магией одарил его душу… Он рассказал мне о лорде Дикой Охоты, что исполняет желания, если знать, как просить; о пламени ада, красноухих гончих псах и Белых дамах. Он уверял, что в День всех святых отворяются ворота между мирами, и тогда смельчаки могут просить у духов и демонов всего, что захотят; главное – не убоятся…       – Иначе силы тьмы одержат верх, растекутся ядом по венам, затопят сердце, высушат душу, занесут в тело гной и пакость, – подхватила ведьма, усмехаясь краем рта. Помедлив, она продолжила, не спуская злого пронзительного взгляда с белого лица Изабель: – И что, девочка с глазами-бусинами, с тех пор пропал твой суженый, сгинул, будто его и не было? Встретил, встретил он лорда Охоты и его адских псов – да не выдюжил, не сладил?       – Я не верю в Охоту, – тихо сказала гостья, закусив губу. – И в легенду о чёртовом холме не верю тоже. Матери баят сказки о феях, что уносят младенцев, о белых демонах и короле-вороне, но, если б это все было правдой, разве врата ада не разверзлись бы под нами давным-давно? Я знаю: Роланд болен и нуждается в помощи, но едва ли его задрали псы господина Охоты.       Ведьма улыбнулась и поднялась с кресла. Подойдя к столу, заставленному стеклянными флаконами, она взяла зеркало в серебряной оправе, с аметистом на рукояти, и протянула гостье.       – Сказки коварны, девочка. Много слов, много тайн, мало правды. Мне все равно, почему ты пришла ко мне – из отчаяния, от незнания, по совету ли подруг – но скажу одно: как бы ни хотела, я не смогу помочь тебе. Роланд твой и впрямь нуждается в спасении, но пройти через лес и отыскать его ты должна сама. В канун Дня всех святых все дороги открыты – так выйди и поклонись лорду Охоты. Поклонись, девочка, и помни: сказки коварны, а боги играют с людьми, как с куклами. Господин Охоты не мягок, не милостив, – хотя может примерещиться и таким – а у его псов глаза горят адским пламенем. Иди, Изабель, и зеркало захвати – пригодится, чтобы отыскать себя в тумане Дня мертвых.        В канун Дня всех святых жители деревни зажигали витые свечи, пекли пироги из яблок и смородины, украшали могилы цветами, собранными в садах. Разливали вино, жарили мясо – а сами нет-нет, да и поглядывали на дверь, и вздрагивали от холода, и окна закрывали так, чтобы ни ветер, ни злой дух не проникли. Накрывали столы, ожидали мертвых – но страшились, как бы нечисть какая через порог не переступила и не зазмеилась по стенам, воспользовавшись приглашением. Тук, тук – вот ветка ударит по стеклу, зазвенит инеем; тук-тук – вот скрипнет калитка, отворившись от порыва ветра; тук, тук – вот кот сбежит с лестницы, растворится в ночной мгле.       В канун Дня всех святых люди не покидали домов. Полуночный час, раздолье мертвым: выйдешь – до дна изопьют, до остова источат, всю кровь, всю душу вытянут, ничего не оставят. Ходят, ходят белые призраки, облекаются плотью, заглядывают в окна, задувают свечи, переступают пороги невезучих родственников. Трубит, трубит рог лорда Охоты – и лают бешеные псы, раздается под небом стук копыт, и смеются, плачут Белые дамы.       Изабель вышла из дому, притворив калитку. Подняла меховой воротник, сжала свечу в руках – и заметался огонек, освещая дорогу, отгоняя призраков. Брат вернется на следующий день – он работал на ферме в двух милях отсюда – а к утру она, уж конечно, будет дома. Подняться на чертов холм, поклониться господину Охоты, пройти через темный лес в поисках Роланда – разве может быть все это взаправду, или ведьма посмеялась над ней? Изабель опустила руку в карман плаща и на мгновение сжала рукоять зеркала.       Путь вел мимо церкви и крепких соседских домов, зеленых изгородей и стойл; свеча едва разгоняла мрак, белая луна сияла, как монета. Путь был неблизок – холмы возвышались впереди, но, по счастью, Изабель не встретились ни злой дух, ни подгулявший мужчина, возвращающийся из трактира, ни белая женщина с нежной улыбкой. Сопровождали ее лишь холодный октябрьский ветер, мычание, доносившееся из стойл, да черно-белый пес с разорванным ухом, отставший, когда Изабель миновала последние дома.       На чертовом холме не было ни черных коней, ни призраков, облаченных в броню изо льда – только ветер да лунный свет, тонкий и прозрачный, как кружево. На мгновение Изабель дрогнула и едва не повернула назад: что с того, если она проведет ночь на холме, дожидаясь протяжного звука охотничьего рога? Что мертвые воины да белые призрачные псы – разве ж поможет она Роланду, занедужив на День всех святых? Разве ж помогут ему старые сказки, если лежит он в лесу, растерзанный дикими зверьми?       Зло смахнув слезы, Изабель поглядела на луну; над холмами разнесся тонкий прозрачный звон, и, словно вторя, рядом вдруг застучали копыта. Всё ближе, ближе; пока, наконец, на холме не показался всадник на черном хромом скакуне – и не было с ним ни псов с сатанинским взором, ни мертвых воинов, ни нежных белых девушек, ни запаха серы.       Забегая вперед, скажу вам, что если бы милашка Изабель знала, каков из себя Гвин ап Нудд, пред ней предстал бы ладный юноша, увенчанный оленьими рогами; если бы вообразила на его месте грозного Одина, увидела бы одноглазого старца с белой бородой и вороном на плече. Но, увы и ах, она не знала: в сказках говорилось, что господина Охоты всегда сопровождают злые гончие и призраки воинов, павших в давно отгремевших битвах, но сказители лгут, моя хрустальная Лил. Лгут… или же недоговаривают.       Достигнув вершины холма, всадник остановился. На Изабель смотрел бледный худой мужчина со светлыми кудрями до плеч и разномастными глазами: правый цветом был в тон голубому льду, схватывающему озера в начале зимы, а левый горел зеленым огнем.       – Здравствуй, девочка. – Всадник спустился на землю и улыбнулся Изабель. – Что замерла, как соляная статуя? Разве не меня ты ждала, стоя одна на этом дивном холме? Не меня молила отозваться?       Изабель дрогнула, не опуская глаз; после склонилась, памятуя о том, что сказала ей деревенская ведьма в доме с окнами-витражами. В канун Дня всех святых все дороги открыты – так выйди и поклонись лорду Охоты. Поклонись, девочка, и помни: сказки коварны, а боги играют с людьми, как с куклами.       – Будь здрав, господин Охоты, – сказала она негромко. – Если это взаправду ты, а не злой дух или шутник, решивший посмеяться над бедной девушкой.       – Что наводит тебя на эту мысль, Изабель? Тебя смущает, что нет со мной моих псов, что не сопровождают меня мертвые воины и женщины в белых платьях? Их время еще не пришло, девочка. А вот твое – увы, скоро иссякнет.       Господин Охоты потрепал коня по шее и вытащил гладкое красное яблоко из кармана затертого плаща. Конь, блестя лукавым глазом, потянулся к лакомству и взял его мягкими губами.       – Помоги мне, – прошептала Изабель. – Прошу, скажи, где Роланд и как отыскать его. Ведьма сказала, он приходил к тебе…       – Приходил, – подтвердил лорд скучающим тоном. – И просил твой Роланд, как все просят. Певцом гениальным, видишь ли, захотел стать… О тебе говорил да о том, как, получив мой волшебный дар, увезет тебя в город.       Он усмехнулся и помедлил, глядя задумчиво в ее испуганное лицо; правый – голубой – глаз его казался мертвым. Изабель вздрогнула и протянула к нему руку, подобно уличной попрошайке – и в то же мгновение опустила ее, сжимая подол платья.       – Роланд твой не сдюжил, не сладил – но не со мной, девочка, не со мной... С собой. Понимаешь, пташка? Хочешь дар – в себя загляни, как в зеркало, себя узнай, страхи растопчи, как песчаных змей. Звучит просто – но некоторые и до рассвета не доживают. Веришь?       – Он мертв? – спросила Изабель, чуть шевеля губами.       Господин Охоты покачал головой и добавил, увидев, как облегчение разливается по лицу Изабель:       – Пока нет. Ты еще можешь помочь ему вернуть самого себя, но помни, девочка – лес густой, а время на исходе. Иди по тропинке, да не сворачивай – и тогда, быть может, спасешь Роланда. А свернешь – лес запутает, заведет в чащу, покажет звериное нутро. Поняла?       Изабель кивнула, поклонилась вновь.       – Благодарю тебя, господин. – сказала она, сжимая в кармане рукоять зеркала; лунный свет играл рядом, как озорной эльф, а ночь была серебряной и длинной.       – Иди, девочка. И помни: лес полон чудовищ, и не все из них видимы.       С этими словами лорд Охоты вскочил на коня, косящего лукавым глазом, и послал его в галоп, растворяясь во мраке. Изабель прислушалась: где-то вдали протяжно затрубил охотничий рог.        Говорят, в канун Дня всех святых в лес идет только безумец – или святой. Зайдешь – смерть встретишь, себя не найдешь: воют, лают бешеные псы, загоняют неосторожных путников, как дикое зверье. Смеются мертвые воины, поют боевые песни; плачут Белые дамы, заманивают нежной улыбкой подгулявшего путника. Прозвучит охотничий рог – не гаси свечи, не покидай родного дома; лорда Охоты не волнует человеческая жизнь, а его гончие послушны лишь ему да главному над псами. Одно слово – и разорвут в клочья, один жест – и нет ни души, ни тела.       Изабель шла по тропе, держа свечу перед собой; плотные тени вырастали перед ней, ветви цеплялись за одежду, вдали слышалось уханье сов.       Шаг. Еще шаг. Это ничего, что она идет ночью, что свеча чуть-чуть разгоняет мрак, что луна путается в разлапистых кронах. Главное – найти Роланда. Не убояться, не убежать прочь, не поддаться злому мороку, не заплутать в глухой чащобе. Господин Охоты ясно дал понять, что время на исходе, и Изабель надеялась, что он сказал это не для того, чтобы посмеяться над ней. Ведьма говорила: боги играют с людьми, как с куклами. Но могут ли боги быть столь безжалостны?       Луна сияла над головой, белая, словно кость старика; поглядев на нее, Изабель подумала о другом круглом пятне, церковных витражах и первой встрече с мальчиком-флейтистом. Свет заливает маленькую церковь, голоса певчих – что ангельские. Старый священник с белыми, как луна, волосами и глубоко запавшими темными глазами говорит о рае да о любви, но Изабель не вслушивается в проповедь; ее внимание привлекло абсолютно круглое родимое пятно на его руке. Не отрываясь, она глядит на это глупое пятно, пока мать – прямая и строгая, во вдовьем черном чепце – не смотрит укоризненно в ее сторону. Изабель нравится церковь с ее строгостью, цветными витражами и статуей Девы Марии, стоящей возле прохода. Богоматерь с печальным лицом глядит на прихожан; и хоть глаза ее выточены из мрамора и слепы, они кажутся Изабель живыми.       Она украдкой смотрит на статую; на тонкие невесомые руки, нежное лицо и ниспадающую накидку. Не все прихожане увлечены проповедью: некоторые, как мать Изабель, смотрят на священника, но иные перешептываются, или рассеянно перелистывают молитвенник, или похрапывают на задней скамье.       Вновь взглянув на статую, Изабель вдруг ловит чужой взгляд – то русый и вихрастый мальчишка улыбается с соседней скамьи. Он склонил голову к плечу; светлые глаза блестят лукаво. Изабель не раз видела его в церкви; как и она, обычно мальчик сопровождает мать – дородную женщину с холодными глазами – но нынче утром он один, вертится на краю скамьи, то и дело касаясь бледными пальцами серого шейного платка. В памяти всплывает даже имя – Роланд.       – Изабель!       Шепот матери неожиданно звонок; бесцветные губы раздраженно сжимаются. Изабель глядит на священника; тот размахивает руками – родимое пятно уже не видно – но слова выскальзывают у нее из памяти, как рыба из рук. Остаются лишь витражи, тонкие мраморные кисти Девы Марии, черный креп материнского платья и чужой лукавый взгляд.       Изабель несмело улыбается – а Роланд, все клонящий голову набок, как птица, подмигивает в ответ. Изабель споткнулась, напоровшись на выступающий из земли корень; деревья обступили кругом – высокие и безмолвные свидетели ее горя! – а ночь была тиха и зла. Как отыскать Роланда в этой тьме? Неужто так и пропадали несчастные жертвы Дикой Охоты – бродили по лесу да так и оставались на растерзание призракам и зверям, не в силах отыскать верную дорогу?       – Так ты никогда своего жениха не найдешь.       Голос господина Охоты был сумрачен; он выступил из темноты, сверкнув раскосым зеленым глазом, и на сей раз Изабель не вздрогнула.       – Я не знаю, как его искать, – призналась она. – Но если есть в тебе хоть крупица милости, господин дорог, прошу, подскажи мне.       – Каков резон мне делать это? – Он холодно улыбнулся, остановившись напротив Изабель. – Роланд твой сам пришел ко мне, сам попросил голос волшебнее, чем у Томаса-Рифмача. Мог ли я не выполнить подобную просьбу?       Лунный свет выбеливал его лицо, делал острым и жутким.       – Много людей приходят ко мне, девочка, но о цене своих желаний задумываются немногие.       – Тогда зачем ты здесь, господин Охоты? Зачем тебе я, если все уже решено?       Изабель поджала губы, а ее собеседник рассмеялся неожиданно звонко.       – Потому что сегодня особая ночь, – сказал он, кривя в улыбке тонкий рот. – Ночь мертвых, ночь стертых границ и запутанных дорог… Ты хотела подсказку, девочка-птица? Так вот что: принеси мне красный цветок, что сияет в лесной мгле ярче солнца.       – Цветок, что сияет во мгле ярче солнца? – Изабель потемнела лицом. – Но как я узнаю его? Cвеча едва освещает путь – искать здесь цветок, пускай и самый причудливый из возможных, все равно что пытаться отыскать в ночи черную кошку.       – Это уж не моя забота, пташка.       Глаза его уперлись Изабель в лицо. Левый – зеленый с темной искрой – помрачнел, полыхнул мрачно и гневно.       – Принесешь цветок – и я подскажу, где искать суженого. А не справишься – не увидишь более лица его, не услышишь голоса, не углядишь тени. Иди по лесной тропе – и не медли: этой ночью тебе предстоит не только поиск алого цветка.       Изабель склонилась торопливо, прося прощения за скорые слова – но господина Охоты уже не было рядом.       Что, дорогая, глядите сумрачно? Думаете, поспешил, испугал? Ой, да бросьте, будто вам есть дело до бедной девочки. Я знаю, вам нравятся мои сказки; они забавляют вас и помогают скоротать время до наступления ночи – но едва ли вы испытываете к их героям хоть каплю сострадания.       Как, впрочем, и я.       Кстати, не желаете ли кофе, раз уж у нас еще есть время? Нет? Ну что ж, в таком случае, я выпью один.       А что до Изабель… Разве у нее был выбор, дорогая Лил?       Она подняла повыше свечу – и пошла вперед по лесной тропе.        Голос Роланда звучит что песня: то нежная и печальная, как баллада о храбрых рыцарях, звоне клинков и давно отгремевших битвах, то бойкая, как куплеты из парижских водевилей.       Роланд редко пел друзьям, но часто – Изабель.       – Красиво. Как всегда.       Изабель улыбается; по лицу ее змеится солнечный луч, золотистыми мазками ложится на кожу, путается бликами в забранных рыжих волосах. Она боса; по траве стелется юбка цвета саксонской зелени, белые рукава – что снег на фоне старого озера да истлевающего, как костер, лета.       Озеро за фермой супругов Арно – место живописное, но позабытое; обмелевшее и расположенное в стороне от дороги, оно привлекает разве что художников-пейзажистов и скучающих путников из дальних краев. Небо, темное и выцветающее по краям, низко нависает над землей, а красные цветы, растущие на берегу, блестят, как капли крови среди пожухлой травы.       – Благодарю.       Роланд смущенно улыбается, опускаясь на траву, поправляет шейный платок, посеревший от пыли. Он взволнован: перебирает пальцами в воздухе, словно нажимая на клапаны невидимой флейты, рвано дышит. Однако стоит ему взглянуть на улыбающуюся Изабель, как лицо смягчается, а глаза светлеют до прозрачной синевы.       – Мне нравится сегодняшнее звучание, но этого недостаточно.       – Для чего? – Изабель переводит на него внимательный взгляд. За озером, в темных кронах, звенит трель незримой птицы.       – Для Парижа, для консерватории и для меня.       – Пускай тебе и недостает образования, зато есть упорство, любовь к музыке и душа. Ужели этого мало?       – Да. – Роланд морщится. – Ты права, Белль, вот только… Иногда ночами что-то разгорается в груди, в мозгу, и хочется записать звуки, отпечатывающиеся в уме, и пальцы горят, будто их кто иглами колет, но мелодия ускользает. А если и дается в руки, так все равно в голове она звучит лучше, и кажется, что записанное на бумаге всего только тень настоящей музыки. Это агония – слышать прекрасную мелодию и знать, что ты никогда не сможешь написать ее так, как она того заслуживает. Понимаешь?       – Ты слишком строг к себе. – Изабель рассеянно проводит ладонью по зеленой ткани. – Жаждешь достичь идеала, но даже сам себе не можешь объяснить, каков он.       – Это так. Иногда мне кажется, что в этих занятиях больше мучения, чем радости.       – Если б ты не любил музыку, так и не занимался бы всем этим. Скажешь, нет?       Роланд смеется – чисто и звонко – и отвечает: «Высоко над водой, высоко над лугами, Горами, тучами и волнами морей, Над горней сферой звезд и солнечных лучей Мой дух, эфирных волн не скован берегами…» – Хотел бы я положить этот стих на музыку. И тот, что ты написала в прошлом месяце, тоже, – говорит он после.       – Баловство…       Роланд смеется, с нежностью глядя на смущенное, улыбчивое лицо подруги. Опустив глаза в землю, срывает красный цветок – тонкий стебель, багровые листья – и вплетает Изабель в волосы: пламя к пламени, золото к золоту. На мгновение касается щеки – нежнее ветра, быстрее выдоха.       – Брат скоро вернется, пора идти. – Изабель наклоняет голову набок, как Роланд, и просит чуть слышно – Сыграй мне.       Он глядит с удивлением, медленно кивает, касаясь шейного платка, и достает флейту из-за пазухи; закрыв глаза, подносит ее к губам. Тонкие пальцы нежно касаются клапанов, чуть надавливают, зажимают и перелетают на следующие – и бьется, льется хрупкая, как лед, мелодия.        Что, дорогая, морщитесь, опускаете взор? Знаю, знаю, как не любите вы сладкие сказки да романтические фантазии, но потерпите; ведь, в конце концов, это история не о любви. А пока…        Цветок сиял ярче солнца, разгонял лесную тьму. Изабель наклонилась, робко его касаясь – тонкий стебель, багровые листья, пламя к пламени, золото к золоту, рука, протянутая через время, тронувшая на мгновение рыжую прядь. Ужель нужно срывать его, скроенного словно из огненных грез? Изабель вздрогнула – не то от страха неосторожным движением разбить красоту цветка-пламени, не то от ночного холода – и, помедлив, сорвала его. Цветок горел в ладонях, жег белую кожу – мертвый трофей лорда Дикой Охоты – и Изабель не могла отвести от него взгляда.       – Красиво, не правда ли? – тихий голос господина дорог звучал рядом с нею – в пляске октябрьского ветра, шелесте черных ветвей, тоскливом крике ночной птицы. Он вышел из тени, протянул руку – и Изабель вложила в нее цветок, поразившись тому, сколь ледяной была его кожа.       – Теперь вы поможете мне отыскать Роланда?       Разноглазый лорд улыбнулся, нежно касаясь белыми пальцами огненных лепестков.       – Разве ж я сказал, что помогу отыскать его? Нет, это ты сделаешь сама… Я лишь могу подсказать направления, указать пути.       Он остро взглянул на Изабель; мертвый лунный свет посеребрил пуговицы выцветшего черного камзола.       – Боишься меня, Изабель? – спросил вдруг лорд с интересом. – В конце концов, нечасто люди встречаются с призраками.       – Так ведь ты и не призрак, – ответила та, вдруг осмелев. – Призрачны твои воины, призрачны черные псы и белые женщины, но разве похож ты на них?       – Даже призрачные псы могут очень больно укусить, девочка, а призрачные воины – пронзить мечом твое маленькое глупое сердце.       Глаза господина Дикой Охоты поблескивали лукаво, чуть снисходительно – свет далеких белых звезд, изнанка тени, звонкая зеленая ярость.       – Я боюсь, – признала Изабель, – а кто бы на моем месте не боялся? Но так ли важен мой страх, когда Роланд бродит один в темноте?       Господин Дикой Охоты склонил голову набок, улыбаясь.       – Что же, невозможно отнестись неуважительно к столь сильной убежденности. Но уверена ли ты, что жених твой не желал этой темноты? Разве не сам он решился позвать меня? Разве не сам захотел получить все, что может дать ему дикий танец?       – Это неважно, господин. – Изабель вздохнула. – Мне неведомо, что произошло с ним на том холме. Но я знаю, что Роланду нужна помощь, и что только я могу спасти его.       Лорд негромко хмыкнул.       – Что ж, тогда, девочка, принеси мне птицу с оперением мягче шелка и пением нежнее ангельской молитвы. Она обитает здесь, в этих лесах… Ты, Изабель, узнаешь ее с первого взгляда. Поймай ее для меня – и я укажу путь, который приведет тебя к Роланду.       Застыла длинная октябрьская ночь; свеча, едва тлевшая в холодных руках Изабель, погасла, чтобы в следующий миг вспыхнуть веселым рыжим пламенем. Господин дорог кивнул – и Изабель, помедлив и поглядев на него в последний раз, пошла дальше по лесной тропе, белым призраком исчезла во мраке.       Предводитель Дикой Охоты проводил ее стылым взглядом и бросил огненный цветок на холодную заиндевевшую землю.              Роланд рассеянно перебирает клапаны флейты, смотрит исступленно, зло; поза его – соляная неподвижность, глаза – голубое пламя. Пальцы лихорадочно дрожат, белое лицо спокойно и сосредоточенно.       – Почему ты не веришь мне?       – Я верю тебе, – Изабель сходит с тропы и равняется с Роландом. Октябрь катится к концу: лес вокруг – багрянец и золото, молочный туман и шепот земли, черные ветви и хрусткая осенняя стылость. – Но разве стоят внимания сказки? Я помню, старуха Адель рассказывала, что танцевала с лордом Охоты однажды под конец октября – она, мол, в те дни была юна и прекрасна, а он, увидав ее, забыл и про своих воинов, и про Белых дам.       Роланд качает головой, смотрит с укоризной.       – Адель выжила из ума, ты же знаешь. С тех пор как ее поразил недуг…       – Может, потому и поразил, что об Охоте кому попало рассказывала.       Изабель ежится, поднимает меховой воротник. Волосы – яркое пламя днем – темнеют в осеннем мороке.       – Так ты веришь в Охоту?       – Нет. С детства нам говорят о белых псах и мертвых воинах, о звоне копыт и о лорде с надменной улыбкой. Кажется, мы повторяем эту сказку столько раз, что пора бы ей уже стать реальностью… Но также мы рассказываем о короле-вороне, принце фейри и деве в хрустальных туфельках, а они всё не оборачиваются живыми людьми.       Роланд качает головой, рассеянно проводит ладонью по клапанам и убирает флейту в самодельный кожаный футляр.       – Разве не ощущала ты в тех холмах что-то особенное, трудно уловимое? Земля там пропитана кровью, воздух сладкий и древний, а в лунные ночи чудится, что это и не холмы вовсе, а серебряная изнанка мира. Будто наш мир там соприкасается с таинственным, и, если знать, куда смотреть, можно увидеть нечто мудрее и старше этой земли. Иногда мне снится это: ночь, изжелто-белый свет и чьи-то глаза…       Роланд улыбается, и взгляд его светлеет.       – Аннет однажды рассказала мне, как пошла на чертов холм и желание загадала в октябрьскую ночь. Очень уж ей хотелось стать женой виконта, что в прошлом году к нам летом наезжал, помнишь? Так вот, стоило ей спуститься с холма, как на следующий вечер виконт сам пришел к ней.       Изабель смеется, прикрывая ладонью рот.       – Аннет, говоришь? Нашел кому верить! А если она скажет, что летала на драконе?       Лицо Роланда вытягивается, и Изабель больше не смеется, а сжимает мягко его плечо.       – Прости меня. Иногда мне кажется, что большая часть деревни уже загадала желание на чертовом холме, но даже если это правда, какую цену пришлось заплатить? Разве лорд Охоты – базарная торговка, с которой можно столковаться на выгодных условиях? Разве псы его – домашние болонки, которых держит парижский высший свет? Разве воины его – не мстительные духи, способные убить одним прикосновением?       Изабель робко улыбается, касаясь ладонью щеки Роланда. Ветер леденит лицо, развевает волосы, звенит в пожухлой листве; сквозь тускнеющее золото земли пробиваются последние бордовые цветы.       Он молчит. Затем, улыбаясь лукаво, подносит руку подруги к губам. Изабель – мех, молоко и рыжина – краснеет, улыбается все нежнее.       – Идем.       И вот они идут вдвоем по лесной тропе – среди багрянца и золота, плотного молочного тумана и октябрьской стужи – идут, держась за руки, до старой дороги, где выкликают весну маленькие золотые птицы.        Золотой свет вытягивался в струну, бросал на лесную тропу длинные угольные тени. Черные ветви тянулись к Изабель, холод заползал под воротник, сворачивался на шее белой змеей; лес шелестел и шептал, рассказывал древние сказки о рогатых богах и говорил на тысяче языков, ни один из которых Изабель не знала.       Задул зимний ветер, закричала большая птица. Изабель отряхнула от грязи подол платья, покрепче перехватила свечу и пошла вперед.       Сколько она уже так бродит? Лес, знакомый с детства, как заколдован: тропы стелются под ногами, но уводят все дальше в чащу, кроны смыкаются над головой, будто крыша языческого храма, и рассвет все не наступает – только пламя свечи дрожит, бьется на октябрьском ветру да кричит, плачет за деревьями птица. Птица, птица… Отчего она убеждена, что лорд Охоты говорит правду? Не он ли отец лжи, повелитель демонов, погубитель людей? Не он ли улыбается лукаво, смотрит зло и насмешливо, подменяет хитростью правду? И на что ему она, потерявшая Роланда и себя вместе с ним, если есть у него белые псы и призраки павших воинов, способные отыскать самый маленький цветок, поймать самую быструю птицу? Смеется ли он над ней, или следует тайному, только ему ведомому плану?       И не станет ли ей погибелью эта жуткая, длинная серебряная ночь?        Ах, знали бы вы, моя дорогая Лил, как надоели мне все эти рассуждения о грехе и зле! Даже отцу лжи в изобретательности далеко до людей, считающих себя праведниками. Я мог бы рассказать вам сейчас о золотых вечерах и стихах, сочиненных Изабель, о матери Роланда, не понимающей музыки, но хорошо знающей жизнь… Но какой в этом толк? В конце концов, они просто влюбленные, такие же, как тысячи прочих. Человеческая любовь так самоотверженна и так коротка, дорогая Лил. Это даже смешно. В конечном итоге, разве стоит она упоминания?       Вы не согласны? Что хмуритесь, что смотрите исподлобья? Уж вам-то это должно быть известно лучше всех, моя бессмертная. Разве я не прав?       Но продолжим; в конце концов, у нас осталось не так много времени, а у милашки Изабель – и того меньше. Да и я сегодня рассказываю истории для того только, чтобы повеселить вас и скоротать время до начала праздника.       Вижу, и то и другое мне вполне удается.        Звук, услышанный Изабель на излете ночи, был нежен и длинен, как августовский полдень. Он прозвенел, разбился долгим эхом в лесной тиши – и Изабель подобрала юбки, поспешила на зов. Спустя мгновение трель прозвучала вновь, нарастила силу, вплелась в ночь, взметнулась и стихла, как стихают последнее дыхание и первые слова любви. Изабель опустила голову и увидела золотую птицу. Ее перья сияли, разгоняя октябрьский мрак, в глазах мерцал свет белых звезд, а пение звучало точно как роландова флейта.       Изабель приблизилась, – и птица расправила крылья. Изабель протянула руки,– и птица не двинулась, лишь поглядела на нее блестящими черными глазами. Изабель коснулась перьев, мягких, как шелк, – и птица наклонила голову, зазвенела тонко и жалобно. Изабель взяла ее в руки, – и бесконечно длился августовский день, и сладкое вино охлаждало губы, и катилось к ногам хрусткое красное яблоко. Взять бы его, впиться зубами, чтобы сладкий белый сок заполнил рот, потек по горлу… Вот приходит Роланд, улыбаясь успокоенно; волосы растрепались, флейта покоится в футляре, глаза оживленно блестят.       Изабель вздрогнула, огляделась. Поднялся ветер, погасла свеча, а луна сияла, обложенная темными тучами. Видение рассеялось, и злая октябрьская ночь вновь окружила ее, схватила за горло.       Но что, если не отдавать драгоценную птицу господину дорог? Упрятать на груди, бежать вместе с ней из осеннего выморочного леса – и тогда можно будет каждый день наслаждаться запахом свежескошенной травы и фруктового сада, золотым летом и твердыми яблоками. Можно видеть улыбку Роланда и держать его за руку – и слышать, как с крыльца их завет давно почившая мать, а в доме поспевает хлеб к ужину. Изабель посмотрела назад, во тьму, где люди прятались, закрыв ставни, заперев двери и сплетя обереги из цветных нитей. Еще не поздно воротиться домой: там ее ждут мясной пирог, яблочный сидр и теплая постель. А что впереди? Лунный свет и неприметная лесная тропа, злой морок и лай адских гончих.       И Роланд.       Птица сидела спокойно, только косила на девушку черным глазом. Изабель погладила ее и пошла вперед – туда, где ждали ее адские гончие и флейтист с неуспокоенным взглядом.       – Все правильно, – голос господина дорог звучал глухо. Он стоял на развилке; прозрачно-голубой глаз таинственно мерцал, золотая фибула, скрепляющая плащ, блестела в лунном свете.       Изабель протянула ему птицу с золотым голосом – та не шевельнулась, когда коснулись ее холодные руки жуткого господина, только все смотрела нежным человеческим взглядом.       – Все правильно, – повторил он, оглаживая светящееся оперение. – По этой дороге, девочка, по этой. Там ждет тебя твой возлюбленный: он стоит на перепутье, слепой и жалкий, но ты еще можешь спасти его. Поторопись – луна скоро сядет, уйдут мои мертвые воины, но только Роланд уйдет вместе с ними.       Разные глаза лорда Дикой Охоты – мертвый и живой – глядели пристально, в самую глубь души, но это белое хищное лицо вдруг показалось Изабель маской, склеенной лучшим на свете мастером.       Изабель стояла прямо, не опускала головы – хоть и прожигал насквозь мрачный огненный взгляд, и кривились насмешливо тонкие губы. Красивое, жуткое лицо, а за ним – тени и тьма, сияние звезд и раскаленная добела нечеловеческая ярость. Изабель едва не отвернулась, не в силах смотреть в лицо господина дорог – но вот губы его дрогнули, а взгляд потух.       – Иди, – велел он, приподняв бровь.       Изабель быстро взглянула на него – и пошла вперед по тропе; свеча билась и вытягивалась в струну, а по земле расплескивались тени.       Лорд Дикой Охоты провел рукой по золотым перьям и одним движением свернул птице шею. Она упала, разом почернев, растеряв и магию, и весь свой свет – и застыла на мерзлой земле искаженным подобием жизни.        Первой была мать.       Она стояла чуть в стороне от тропы, худая и строгая, с зачесанными назад тусклыми медными волосами: пламя, яркое в молодости, теперь поблекло. Лицо, мертвенное в лунном свете, оживилось, стоило Изабель показаться из-за деревьев; тонкие губы дрогнули в улыбке, на щеках вспыхнул румянец.       – Эта дорога заведет тебя во мрак, – сказала она. – дьявол не ласков, не милостив, и он не отпускает тех, кто пришел к нему по собственной воле. Брат вернется к утру, а дома тебя ждут горячий ужин и теплая постель. Что тебе этот лес и глупый флейтист? Его уже не спасти; так спасай себя, дочь моя. Не дай адскому пламени коснуться твоей души, Белль. Ожоги от него не заживают, а демоны только и ждут случая заманить тебя в свое царство.       Голос матери был ласков; она протянула руку, едва не коснувшись плеча Изабель. Та отступила на шаг, и рука повисла в воздухе.       – Ты не можешь говорить со мной. Ты умерла, мама.       – Разве смерть мешает призракам предупреждать любимых об опасности?       – Нет, – признала Изабель. – Не мешает.       Она отступила еще и подняла свечу; яркое пламя осветило бледное лицо женщины и глаза, блестящие темно и нездорово. Изабель вспомнила холодную красивую улыбку матери; напевные псалмы и запах ладана, въевшийся в кожу; громкий голос и парижский акцент.       – Но моя мать никогда не назвала бы меня «Белль».       Женщина, от которой пахло морозом и смертью, улыбнулась нежнее и выцвела, став совсем бледной; кипенно-белым стало ее платье, жемчужными волосы, алебастровыми руки, а глаза сделались что прозрачный лед.       – Так ли это важно, дитя? Идем со мной, и я выведу тебя из этого заколдованного леса. Твой брат сойдет с ума от беспокойства, если не застанет тебя к утру. Разве ты хочешь волновать его? Твои подруги боятся за тебя. Разве ты не успокоишь их?       Ее голос звенел, как весна.       – Стоит ли верить лорду Охоты? Ложь для него что мед; не думала ты, что Роланд твой вовсе не поднимался на чертов холм? Не думала, что он вернулся из лесу и сейчас ужинает под отчим кровом, тогда как ты тщетно ищешь воспоминание средь мха и лунных теней?       Белая дама протянула руку.       – Идем со мной, девочка. Я избавлю тебя от опасностей, помогу добраться до дома. Ты ведь пригласишь меня?       Свеча вспыхнула, обдавая жаром лицо Изабель. Женщина приблизилась к тропе и остановилась; взгляд ее был нежен и бел.       Изабель одной рукой подобрала юбки и бросилась вперед – в густой молочный туман, в лесную прохладную тьму, прочь от белого демона с алебастровыми руками и хрустальным голосом.        Вторым был Роланд.       Изабель бежала, а ночь обступала ее – серебряная, злая, дикая. Деревья что ломаные угольные тени, дорога скользит, вьется под ногами черной змеей, и только луна да огрызок желтой свечи не дают миру поблекнуть, отделяют от тьмы.       – Белль!       Руки Роланда дрожали на ночном ветру, волосы выцвели до белизны, и только голос остался прежним – нежным и звонким, как песня короля-эльфа. Он не разрушал тьму, но парил над ней; не убил страх в сердце Изабель, но убаюкал его.       Изабель оступилась, но чужие руки – холодные, как смерть – подхватили ее, поставили на ноги.       – Белль, что ты здесь…       – Я искала тебя. Я поднялась на чертов холм и поклонилась господину дорог, обрекая свою душу на погибель; обошла весь лес, нашла огненный цветок и волшебную золотую птицу, и лорд Охоты указал мне путь, и я… и вот я здесь.       Изабель всмотрелась в лицо Роланда. Странное, чужое лицо – не сына лета, но ребенка осени: бледное, осунувшиеся, с темнотой под горящими – ярко и нехорошо –глазами, с глубокими морщинами, прорезающими лоб.       – Дикий танец, Белль. Они окружили меня, эти женщины, эти демоны; они кружились и смеялись, вспухала и кровила земля, а я танцевал и никак не мог остановиться, будто кто за нитки дергал, на струнах души играл… И он смотрел, молчал – пугающий, разноглазый, и левый глаз его так злобно, так огненно горел… Веришь?       Роланд мягко коснулся щеки Изабель.       – Бежим. Слышишь бешеный лай адских гончих? Он послал их за мной. Демонические псы втрое больше любой смертной собаки и никогда не сбиваются со следа. Скоро они будут здесь; но мы еще можем их опередить. Твой дом недалеко от холмов – мы спустимся и укроемся за цветными оберегами, за свечами и дверью с железной подковой, и ни красноухие псы, ни сам дьявол нас не достанут.       За деревьями завыли собаки. Роланд поцеловал Изабель в лоб, легко и быстро; губы его были холодны.       – Только я не плету оберегов, и ты это знаешь, – сказала Изабель.       – Ах, а ведь ты почти поверила, – с притворной печалью вздохнуло существо, бывшее Роландом, и улыбнулось, и перекинулось.       Исчезли глубокие морщины и лихорадочно горящие синие глаза, нежный голос и бумажная кожа. Теперь на Изабель смотрел виконт, отдыхавший в деревне прошлым летом: высокий и статный, с мягкими чертами и светлыми глазами. В июне он искал в Руане успокоения от столичной суеты, в июле танцевал с деревенскими красавицами на разукрашенной площади, а в конце длинного жаркого августа отдал сердце дикарке Аннет. Изабель не помнила, как его звали; кажется, Филипп. А, может, Рауль?       Виконт улыбнулся Изабель, поправляя золотые локоны.       – Напугана, милая? Что смотришь волком, поджимаешь губы? Твой жених уже все равно что мертвый; а я не хуже него. Идем со мной: я пересеку лес, держа тебя за руку, а потом, так уж и быть, приму тот облик, какой будет тебе по нраву. Ты позабудешь, что Роланд пропадал: я буду играть тебе на флейте и петь, дарить золотые украшения и спасать от ночных чудовищ. Я найду общий язык с твоим братом и утешу роландову мать: бедная женщина не будет знать о том, что настоящий ее сын давно мертв и лежит в земле. Что скажешь, красавица? Манит ли тебя мое предложение?       – Нет.       На мгновение голос Изабель дрогнул. Образ виконта исказился, пошел рябью; и вот уже перед ней предстал верткий и смуглый юноша с белой лукавой улыбкой и цыганской серьгой в левом ухе. Изабель видела его однажды во сне.       – А если я предложу тебе дальние страны и каменные дворцы, ткани, расшитые жемчугом, и старые легенды, сложенные из ветра и вековой пыли? Я одену тебя в парчу и шелка; ты будешь сидеть на белокаменном балконе, не зная горя и бед, и слагать стихи о музыке и войне. К тебе придут мудрецы и расскажут о мире, тонущем в крови, о болезнях немощных и нищих. Ты засмеешься, глядя в их поблекшие глаза: слова мудрецов покажутся тебе сказками, ибо в жизни твоей не будет ни зла, ни нищеты. Но ты одаришь их золотом и рубинами, сапфирами и гранатами, и они уйдут, прославляя твою доброту.       Изабель подумала о прохладных мраморных дворцах и невиданных землях, о драгоценных камнях и веселых людях с эбеновой кожей, и посильнее сжала свечу.       – Эти посулы завлекли бы меня в другой день и другой час, – ответила Изабель, – но сегодня я хочу одного: найти Роланда живым и вывести из чертового леса.       Свет луны посеребрил золотую серьгу, улыбнулся непрошенный собеседник.       – Глупая девочка. Что ждет тебя с ним? Немощь и мрак, боль и сомнения; ты отказываешься от чужих земель и цветных гаваней, шелковых тканей и гулкого звука барабанов на танцевальной площади – и ради чего? Ради старой деревни и слепого сломанного мальчика, который предпочел тебе дьявола и магические песни?       – Матушка говорила мне не доверять незнакомцам. Особенно незнакомцам, которые гладко стелют и сладостно поют на разные лады.       Изабель вскинула голову, глядя ему в лицо, а цыган с белыми зубами и черным взором тихо хмыкнул.       – Твоя мать была мудрой женщиной, милашка Белль, простушка Белль, но она не учла одного: мы не ярмарочные фокусники, не крикливые хозяева бакалейных лавок. Разве не то же самое говорила ты своему возлюбленному? С нами не сладишь, нас не умолишь, и мы – веришь ли, нет – вовсе не похожи на людей. Но играть, быть может, любим так же, хоть наши игры и не имеют ничего общего с картами.       С этими словами таинственный незнакомец схватил Изабель за запястье и потянул прочь от тропы. Она упала, оступившись, запутавшись в мокрых длинных юбках, щекой ощутила холод промерзлой ночной земли. Погасла свеча, затерявшись в высокой траве; пронзительно вскрикнула ночная птица.       Это длилось не дольше выдоха – но когда Изабель приподнялась на локтях и огляделась, выхватывая из мрака движущиеся тени и ломаные силуэты деревьев, виконта-цыгана с белыми зубами и насмешливой улыбкой уже не было рядом.       Ночь застыла, освещенная белой луной да ледяными мерцающими звездами; черная октябрьская земля манила Изабель, и больше ничего не хотелось – только заснуть длинным прекрасным сном, только видеть Роланда и брата, и дом, и чужие края с летними садами и красными корабельными флагами. Вдали, за деревьями, зазвучала тихо флейта, и смех окружил Изабель.       – Ну что, девочка с глазами-бусинами? Разве не говорила я, что бросил тебя твой жених? Разве не предупреждала, что лишишься ты и тела, и души, пытаясь спасти его от него самого?       Ведьма стояла, полускрытая тенями; Изабель скорее угадывала, чем видела это острое лицо, узкие губы и блеклые глаза.       С трудом поднявшись, Изабель отряхнула платье и ощупала землю, но тут же оставила эту затею: даже если она найдет свечу, нет у нее ни сил лорда Дикой Охоты, ни спичек, чтобы зажечь ее.       Изабель приблизилась к ведьме, стараясь разглядеть во мраке изменчивые черты; та улыбнулась ей, веселая и мертвая, а в следующее мгновение стало ясно, что Изабель, милашка Изабель смотрит в лицо самой себе. Двойник ее был старше и суше; поблекли рыжие волосы, огрубела кожа, взгляд сделался угрюмым и злым.       – Смотри, что ты сделала с нами, – прошипела другая Изабель. – Думаешь, выбравшись из леса, станешь счастливой? Думаешь, он останется живым и продолжит любить тебя – сломленный, бездушный? Нет; он будет слушать таинственную музыку, танцевать под полной луной, угадывать в тенях демонов.       Двойник вцепился Изабель в руку; пальцы его были холоднее первого снега и сильнее древесных корней.       – Уже поздно; слышишь собачий лай и стук копыт? Это призраки несутся по дороге со сворой адских псов. Ты, Изабель, не сможешь теперь покинуть заколдованный лес – разве что обратишься птицей. Девочка-птица – ведь так называл нас мудрый господин Охоты? И верно, есть в нас что-то птичье; чем быть мертвой невестой оставленного музыкального бога, не лучше ли взлететь высоко и самой петь, выкликая стужу?       Другая Изабель рассмеялась, будто придумав лучшую на свете шутку, а после начала таять. Исчезли красные губы и сверкающие глаза, белые руки и поседевшие волосы. Изабель отшатнулась, растирая запястье, и обомлела, и встала столбом; вместо гладкой человеческой кожи пальцы коснулись жестких темных перьев.       Она ощупала лицо, шею; перья покрывали щеки и лоб, и нос вытягивался в стальной клюв, и ветер доносил до Изабель запахи хвои и мха, лисиц и мышей, темного неба и далеких звезд. Вот бы подняться к ним, подумала она, вот бы взмахнуть крыльями и лететь – все выше и выше, над деревьями и заснеженными холмами, узкими ущельями и реками с быстрой прозрачной водой. Вот бы скользить в воздушных потоках, охотиться на кроликов и однажды долететь до луны. Как знать, может, она и впрямь холодная, словно снег на горных вершинах, как поется о том в старых человеческих сказках.       Изабель щелкнула клювом. Она что-то должна была сделать здесь, в этом лесу; она зачем-то прилетела сюда. Черные всадники несутся по земле, пугают дичь; совсем рядом звучит охотничий рог, разносятся по лесу стук копыт и звонкий собачий лай.       Улетать!       Птица взмахнула крыльями, но что-то продолжало тянуть ее к земле. Согнув желтую когтистую лапу, она вытащила зеркало с аметистом на рукояти и заглянула в него. Злые глаза, рыжие волосы, человеческое лицо – птица коснулась розовой щеки, растерла замерзшие пальцы, вспомнила имя, которым ее наградила мать.       Изабель. Ее зовут Изабель, и она пришла в этот лес, чтобы найти Роланда.       За деревьями вспыхнул мерцающий свет.        Над чертовым холмом блестели звезды, тускнела безумная луна; и играл в траве северный ветер, и раздавался вокруг прекрасный белый смех. Люди говорили, что в ночь Дня всех святых все дороги открыты: вспухает и кровит мерзлая осенняя земля, искажается мир, дробясь в сотне зеркал, и оживают таинственные миражи: замки со стеклянными башнями и окнами-витражами, костры, вспыхивающие зеленым пламенем, существа без кожи, слагающие легенды на давно позабытых языках.       В канун Дня всех святых демоны приходят на землю, принимают людской облик; смеются, пляшут на чертовом холме, и забирают души легко, словно безделицу.       Люди говорили: если черт тебя дернул подняться на холм в час дикого гона – не смотри на танец демонов, не слушай охотничьего рога. Они посмотрят на тебя серебряными глазами, лихо улыбнутся, протянут руку; и увидишь ты мудрость старой земли и скол небес, адское пламя и собственную ожившую тень. Но не поддавайся дивной музыке, не слушай обещаний демонов; беги. Беги со всех ног – и тогда, возможно, псы Дикой Охоты тебя не догонят.       Но ведь я уже упоминал о том, что люди слишком много говорят и слишком мало знают, не правда ли, дорогая Лил?       Когда Изабель вновь поднялась на холм, не было там ни черных коней, ни призраков, облаченных в броню изо льда – только ветер да лунный свет, только сломанный мальчик, сжимающий флейту левой рукой.       – Роланд!       Изабель бросилась вперед и едва не упала, оступившись в темноте. Роланд стоял к ней спиной, прямой и холодный, как соляная статуя; он не расслышал шагов, не разглядел чужого отчаяния. Рука его была рукой мертвеца; она упала, стоило Изабель выпустить ее.       – Идем со мной! Я нашла тебя, я прошла через лес и исполнила приказы господина дорог. Нет рядом ни мертвых воинов, ни призрачных псов, а солнце, милый, солнце скоро взойдет. Ведь не может же эта жуткая ночь длится вечно? Идем; я приготовлю ужин и дам тебе одеяло из овечьей шерсти, а брат, милый, брат вернется только к утру. Я зажгу свечи и сплету оберег, если это поможет отогнать демонов. Я буду охранять твой покой, а поутру эта ночь растворится, как страшный сон.       Изабель молила и плакала, сжимая его плечи; тщетно – Роланд не удостоил ее и взглядом. Взор его блуждал во тьме, в молочном тумане, окутавшем предрассветную землю, на краю чужих придуманных миров.       – Теперь ты видишь, девочка-птица?       Тихий изменчивый голос разнесся над полым холмом, и выступил из тумана черный хромой жеребец, косящий лукавым глазом, и вновь взглянул на Изабель разноглазый лорд.       Туман задрожал, отхлынул, точно морская волна, показал нутро; и вышли оттуда старые воины в броне изо льда, со спутанными седыми бородами и белыми глазами, отражающими славу и ужас давно отгремевших битв; и белые женщины, державшие под уздцы беспокойных норовистых скакунов – они нежно улыбнулись Изабель, и воздух стал морозным и хрустким; и черные псы с бешеными глазами и острыми, точно сахарными клыками.       Господин Дикой Охоты поднял руку, останавливая свою рать. Замерли мертвые воины, засмеялись Белые дамы, заворчали адские гончие.       – Разве мои слуги не сказали тебе, что бывает с теми, чья душа изглодана диким танцем? – Он покачал головой, пристально глядя в лицо Изабель. – Не плачь, девочка, не гляди на меня с такой мольбой. Я не могу помочь ему; а даже если бы смог, не захотел бы. Жених твой пришел ко мне, просил о милости, и никто его не уговаривал, никто не пытал – разве что он сам.       Лорд хмыкнул, спешиваясь.       – Поначалу он приходил просто так и глядел на холм, словно видел грань, отделявшую ваш мир от незримого, и на флейте своей играл. Но октябрь катился к концу, а он становился все беспокойнее: глаза лихорадочно блестели, мелодии становились тоскливее и надрывнее. Он оглядывался через плечо, ждал Охоту и звал меня. И однажды я пришел.       Я спросил его, чего он желает. И он ответил: «Музыки. Хочу петь, как пел Томас-Рифмач, и писать музыку как слышу». Так он сказал. Да еще зачем-то процитировал этого юнца Бодлера: «Пошли душе моей твой непробудный сон под древом роковым добра и зла познанья…». Ну, я и послал. Я ведь всегда исполняю то, о чем меня просят, девочка.       Господин дорог взглянул на Изабель и улыбнулся легко и печально.       – Я предупреждал тебя, девочка-птица. Все еще уверена, что хочешь уйти с ним?       Приблизившись, лорд Охоты пристально взглянул на Изабель, все еще сжимающую руку Роланда; на миг взгляд его смягчился.       – Он мог бы присоединиться к Охоте; по правде, он и так уже почти наш… Ну а ты? Этого ли ты хочешь – стать сестрой сломанного мальчика? Ты могла бы, Изабель, вызнавать опасные тайны Вселенной, играться людьми и мирами… И оставлять их, едва они вызовут скуку.       Бледные губы Изабель тронула улыбка.       – Я благодарна тебе, господин дорог, – сказала она, выдерживая тяжелый огненный взгляд. – Но уйти с Роландом – единственное, чего я хочу.       Потускнели звезды, залаяли адские псы, и улыбнулся лорд Дикой Охоты; зрячий зеленый глаз его вспыхнул насмешливо. Погладив черного жеребца, он вскочил в седло, и плащ взметнулся за спиной.       – Что ж, тогда удачи, девочка.       Господин дорог повернул коня. Зазвенели клинками воины, залаяли бешеные псы, и слюна их, срываясь с клыков, отравляла октябрьскую землю. Прихлынул, уплотнился серебряный туман, отзвучал нежный смех белых женщин. Потянуло ноябрьской стужей, и исчезли призраки, пошатнувшись, в зимнем мареве. До Изабель долетело конское ржание, дробный стук копыт.       Ушла Дикая Охота, забрав с собой белые звезды, превращения и ночные кошмары. И только тихие шаги милашки Изабель, ведущей за руку Роланда, разбивали тишину осеннего леса. Там, за этим лесом, их ждали горячий ужин и теплая постель, память о музыке и воспоминание о жизни, которую они не сумеют прожить. Ну, что ж…       Вот такая сказочка, моя хрустальная Лил. Я мог бы поведать вам, чем все кончилось, но лучше задам вопрос.       Быть может, первый день ноября рассеял мрак Самайна, развеял дьявольскую музыку, отравляющую ум?       Или девочка-птица осталась в бедной руанской деревне, на всю жизнь прикованная к сломанному мальчику с мертвыми глазами?       Или… О, вам это понравится. Быть может, однажды Изабель вновь пришла к дому с окнами-витражами, и ей открыла белая высохшая женщина, облаченная в черное платье? Ведьма научила Изабель прясть любовь и приманивать ночные кошмары, варить исцеляющие зелья, отгонять смерть и даже превращаться в птицу…       Впрочем, у вас нет времени решать, какой финал вам нравится больше. Близится полночь, а гости не любят ждать – вы знаете это не хуже меня. Нам пора, дорогая Лил. Допивайте чай.