От снега плоть Огнерозы не занемела, напротив, своими нежными певучими уколами снег ее пронял, пробудил к жизни. Когда она сочла, что спереди охладилась вполне, она перевернулась на спину и лежала теперь безмятежно в своем собственном нечетком оттиске, который впечатался в эту снежную, никем доселе не тронутую поверхность. Она уставила глаза прямо перед собою, на огромную луну с синевато-серыми тенями на бледно-золотистом диске, а в кромешной тьме за луною роились целые рассеянные поля, широко раскинувшиеся сонмы мерцающих, бегущих звездных колесниц, в полночный час белизной своей вторящих снегу, и впервые за всю свою жизнь ощутила себя счастливой. Значит, вот я какая, думала холодная принцесса, для удовольствия немного даже ерзая в снежной пыли, вот что надобно мне…
Антония Сьюзан Байетт. Холод и зной*
Эту историю я услышал в одном норвежском кафе. В ту пору я бесцельно бродил по улицам Осло; впрочем, вам, моя дорогая, должно быть, прекрасно известно, что истории – мое развлечение, моя слабость и моя цель. Я собираю их, как придирчивый коллекционер собирает ценные картины; я ищу их, как букинист ищет редкие издания книг; я ценю их, как сомелье ценит вкус лучшего в мире вина. Истории мне рассказывают разные люди – глупые или умные, талантливые или бездарные, счастливые или несчастные, жестокие или милосердные… Однако порой история любопытна сама по себе, вне зависимости от того, кто её рассказывает. В этом смысле повесть бедного лодочника мало отличается от рассказа пресыщенного жизнью богача. Был полдень, и я зашел выпить чашку кофе. Они любят кофе, знаете ли, эти норвежцы – пожалуй, более нигде в мире я не встречал людей, лучше разбирающихся в кофейных сортах да в способах обжарки зерен. Владела кофейней молодая женщина, типичная норвежка: высокая, стройная, волосы как белое золото, глаза голубые, доброжелательные и выразительные. В кафе негромко играла джазовая музыка; посетителей, кроме меня, не было. Хозяйка с любопытством меня оглядела; я заходил неоднократно и уже успел примелькаться ей. - Капучино, герр? Голос у нее был высокий и мелодичный. - Точно так, фрекен, - ответствовал я, улыбаясь. Она кивнула и отошла к стойке; я занял столик возле окна. Кофейня была небольшая и приятная; в ней никогда не толпились посетители, и даже те люди, что заходили сюда при мне, по-видимому, имели дружеские отношения с хозяйкой. Она встречала вошедших сдержанной, всегда доброжелательной улыбкой; спрашивала, как дела у герра Нильсена, как здоровье фрекен Вангель, как поживает дочь фру Берг. Вышла замуж за англичанина? Надо же, я и не знала. Уехала в Лондон? А, в Стратфорд-на-Эйвоне… Как интересно. А что же фрекен Ольсен? Поет в Опере? Чудесно! Её голос звенел и переливался, утопая в музыке. Старый подержанный граммофон на стойке пел голосами Луи Армстронга, Фредди Меркьюри или Майкла Джексона, и крутились, крутились виниловые пластинки; порой хозяйку охватывало меланхоличное настроение, и тогда из рупора доносилась музыка Грига, Сен-Санса или Бетховена. Бежевые стены украшали картины в темных деревянных рамах, и портреты Генрика Ибсена, Сельмы Лагерлеф или Туве Янссон чередовались с изображениями незнакомых мне людей. Старый генерал в орденах и медалях, с бледным изможденным лицом и добрыми глазами; женщина в сиреневом атласном платье, смуглая и тревожная; светловолосый голубоглазый мальчик, играющий с щенком лабрадора. Но более всего меня интересовал портрет, расположенный между старым генералом и Ибсеном. Это было изображение девушки, одетой в простое хлопковое платье, тонкой, оледенелой. Бледное лицо её ничего не выражало, а голубые глаза были точно покрыты тончайшей ледяной коркой, подобной той, что прихватывает воды озера в начале зимы. Волосы ее, выбеленные, прямые, ломкие, свободно спадали до плеч, белые руки казались руками призрака. Я не знал ни её имени, ни истории, таящейся за рассеянным, устремленным вдаль взглядом; но чем дольше я смотрел на этот портрет, тем больше мне хотелось знать. Мы все живем ради историй. Кто-то любит слушать, кто-то говорить; одни ищут мудрость в чужих рассказах, боясь творить свои, другие прокладывают путь в паутине слов и знаков, грезя о мирах, которых не найдешь ни на одной карте, третьи предпочитают пересказывать старые истории на новый лад… Историей можно расплатиться, историей можно выкупить свою жизнь, как некогда делала это Шахерезада, историей можно убить или спасти, или изменить мир навсегда. Истории – это валюта, моя дорогая. Быть может, самая ценная из существующих в этом мире и во всех прочих. И в тот раз я планировал воспользоваться этой валютой. Хозяйка вернулась с чашкой кофе и, тихо поблагодарив её, я отпил капучино, наслаждаясь нежным вкусом. Мы были одни; колокольчик, висящий на двери как дань традиции, безмолвствовал. Я ненавязчиво наблюдал за фрекен: она спокойно смотрела на меня, слегка улыбаясь, и, по-видимому, была не против беседы. - Могу я задать вопрос? Каждый раз, бывая здесь, я смотрю на изображение девушки – вон той, между портретами Ибсена и старого генерала. Надеюсь, вы простите мне мое любопытство, фрекен… - Астрид, - сказала хозяйка и выгнула бровь, проследив за направлением моего взгляда. На лице Астрид появилось странное, настороженное выражение; на миг поджав тонкие губы, она вновь обернулась ко мне с легкой улыбкой. - Удивительно, но вы первый, кто заинтересовался ей за всё то время, пока портрет висит здесь. - В самом деле? Мне кажется, она заслуживает внимания. Есть в ней что-то… необычное. Я бы даже сказал – ледяное. Смеетесь, дорогая? Что, в наблюдательности мне не откажешь? Ну да, ну да… Играю, я? С ними? Помилуйте, мне это даже не к лицу… Они сами прекрасно с этим справляются. Ну же, перестаньте хохотать – в конце концов, вы сами до смерти хотите узнать продолжение. - Ледяное? Да, вы правы. – Хозяйка повела плечами и вновь взглянула на портрет – тяжело, испытующе. - Ну, если уж всё равно никого нет… Вы позволите?.. - Конечно! Она отодвинула стул и села напротив меня; рассеянно провела ладонью по белой гладкой столешнице; быстро, нервно облизала губы. И начала – спокойным голосом, певучим и прохладным. - Эту историю рассказала мне моя прабабка. Она родилась в Эйдфьорде, на западе Норвегии, и, даже когда вышла замуж и перебралась в Осло, всё повторяла, что город и в подметки не годится Эйдфьорду, и что больше нигде в мире не найдешь таких горных массивов, и таких холмов, и водопадов, и быстрых хрустальных рек, и туманов, окутывающих всё плотной белой завесой – не иначе как проказы эльфов или троллей. Людей в тех краях жило немного – едва ли человек с тысячу – и все они, конечно, знали друг друга если не в лицо, так хоть по слухам, как всегда и бывает в подобных общинах. Девушку, изображение которой вы видите здесь, звали Марит. И это история о древних верованиях и сказочных существах, о важности обетов, данных добровольно, о непонимании и отчуждении, и о том, что к советам бессмертных порой стоит прислушиваться. Это история о ледянице и Ледяном короле. Но началась она не в тот день и час, когда Марит появилась на свет, а немногим раньше. Родители её были простыми людьми, честными и работящими. Их звали Роалд и Грета, они владели небольшим хозяйством и относились друг к другу столь бережно и уважительно, что соседи их невольно уверились: тут не обошлось без благословения высших сил. Не смейтесь, герр – известно, что Норвегия кишмя кишит волшебными созданиями, так что ж, если какие-нибудь альвар и благословили молодых в день венчания? Да, конечно, это не в их духе, они скорее склонны к играм и проказам, и человечность в людском понимании им вовсе не свойственна; но ведь больше всего на свете эльфы любят быть непредсказуемыми. У Роалда и Греты было всё, что могут пожелать скромные, непритязательные люди: дом, хозяйство, добрые отношения с соседями, одним словом, всё, кроме одного. Они были бездетны. По молодости, уж конечно, их это не смущало. Они находили радость в друг друге, в общении с близкими, в простой и хрупкой красоте мира; но со временем Грета стала ощущать отсутствие чего-то важного, что есть у всех в округе, но не у нее. Внутри у нее вдруг образовалась полость, которую Грета не могла заполнить ни домашними хлопотами, ни долгими прогулками по зеленеющим склонам, ни шумом водопада, ни хрусткостью зимнего воздуха, ни болтовней подруг, ни ласковыми улыбками мужа. И, как бы она ни старалась забыть об этой полости, об этой страшной всеохватывающей пустоте, которая, казалось, постепенно завладевала телом Греты, делала его медленным и неуклюжим, воспаляла ум, заставляла неметь язык – сделать это никак не удавалось. Пустота прочно вошла в её жизнь, внезапно и неотвратимо, как смертельный недуг. Да что вы всё усмехаетесь, герр? - Как чудесно вы всё описываете, фрекен, - заметил я, делая глоток остывающего кофе, - но с чего вы взяли, что пустота в ее душе свидетельствовала о желании иметь ребенка? - Я пересказываю вам эту историю так, как рассказала мне моя прабабка, - прохладно проговорила хозяйка, глядя мне в лицо светлыми и строгими глазами. - Разумеется, Астрид, и я благодарю вас. Я только вот что хочу сказать: не все мечтают о деторождении, и в этом нет ничего страшного и уж тем более преступного. Миру можно послужить и иным образом. - Вы правы, конечно, - моя очаровательная собеседница слегка улыбнулась. – но Грета так хотела дитя, что предпочла ради этого заключить сделку со скрытым народом. Ещё кофе? - Буду благодарен. Хозяйка забрала пустую чашку и отошла к стойке; я же вновь взглянул на изображение Марит, на ее тонкие бледные руки, холодное и задумчивое лицо, тайную муку в прозрачных глазах. Астрид поставила передо мной капучино и опустилась напротив. - Я весь внимание, о прекрасная сказочница. Хозяйка хмыкнула в ответ на мою усмешку. - Да, Грета заключила сделку со скрытым народом, - повторила она. – и это была первая тайна, возникшая между ней и её мужем за долгие годы совместной жизни. Здраво рассудив, что, как и всякий добрый, богобоязненный католик, Роалд откажется принимать помощь альвар, она решила сама обратиться к ним. О, конечно, муж ее знал о существовании скрытого народа и уважал этих мудрых, коварных, прекрасных существ, которые, говорят, были некогда падшими ангелами, оставшимися на земле после восстания. Но также Роалд считал, что есть вещи, о которых людям знать не надобно; не дано смертным узреть истинный ход вещей, а если кто-то и осмелится потанцевать с эльфами в свете луны, принять их помощь, заглянуть за завесу незримого, тайного – цена этой возможности может оказаться слишком высокой, и не под силу будет человеку уплатить её. Поэтому Грета ничего не сказала мужу – только пошла в стылых сумерках на горние склоны, туда, где шумит водопад, дождалась восхода белой литой луны. Длинные, изменчивые тени роились вокруг нее, и из теней этих вырастали легкие, прозрачные фигуры. Бледные, босоногие, с темными, веселыми и дикими глазами, стремительные, как ветер, облаченные в белые, газовые, словно туман, ткани, альвар кружились и смеялись, и не дано было человеческому взгляду уследить за их танцем. Грета стояла недвижно, ощущая холод земли под ногами, и смотрела: вот маленькая, хрупкая, коротковолосая альвер хохочет, запрокинув голову, обнажив в усмешке острые белые зубы, протягивая руку высокому беловолосому эльфу. Он усмехается, ведя её в бешеном ритме непрозвучавшей музыки, и кружатся вокруг эльфы и тени, и звучит вдали ровный, мощный гул водопада. Говорят, альвар утягивают случайных свидетелей в свой танец и кружат, кружат, пока смертный в угаре странной дикой пляски не упадет, обессиленный или мертвый, к их ногам. Это не совсем так. Эльфы любят играть с людьми, проверять на прочность хрупкую оболочку и переменчивый характер; но несмотря на то, что это создания любопытные, игривые, безжалостные, вслушивающиеся в биение пульса самой жизни – немногие из людей способны по-настоящему заинтересовать их. Никто из танцующих не обращал на Грету внимания, пока белая луна не померкла, окутанная тьмой. Тогда альвар остановились, наклонили головы, словно прислушиваясь к чему-то неявному, незримому, и поглядели на женщину голодными, дикими и веселыми глазами. Улыбаясь тонко и таинственно, они исчезли, растворившись в тумане, таком же белом и плотном, как их одежды. Тот, кто остался на склоне, смотрел на Грету спокойно и безразлично. То был высокий, худощавый, костистый эльф, причудливо соединяющий в своем облике женские и мужские черты; глаза как лед, белые волосы, длинные, высеребренные, точно снег, бледное, будто луна, и острое лицо. Губы вмиг пересохли – и Грета облизала их. - Я хочу ребенка, - просто сказала она, и незнакомец хмыкнул едва слышно, точно бы его это позабавило. - Что ж, это понятное желание. Диадема на его голове, тонкая и белая, сделанная из холодного сверкающего металла, чуть заметно сияла во мраке. - Ты, конечно, знаешь, что за все в мире надо платить, иначе пришла бы сюда раньше. Цена желаний же особенно высока. - Я готова исполнить любое из ваших! – воскликнула Грета, а эльф презрительно хмыкнул. - У меня нет желаний, в отличие от вас… Любое, говоришь ты? А если я потребую твою жизнь в обмен на жизнь твоего новорожденного ребенка? Уплатишь ли ты такую цену? Грета помедлила, закусив губу, нервно дернув головою, и долго длилась эта пауза. - Да, - сказала она наконец. – Я сделаю это. Ужасно жаль, что я не увижу, как он растет, и… - Вы, люди, странные создания, - оборвал ее эльф скучающим тоном, пожимая плечами. – Готовы очертя голову броситься в омут страстей и отдать все за то, что в итоге оказывается не особенно-то и нужным… Не волнуйся, такую цену я с тебя не спрошу. Однако равновесие будет соблюдено. - Как? Странный ее собеседник наклонил набок голову и прикрыл глаза, словно прислушиваясь к словам, которые шептала ему сама земля, ибо только альвар и могут различить их. - Я, конечно, мог бы солгать, и ты бы поверила за неимением лучшего, но подобные сделки требуют честности. Твой ребенок будет принадлежать не только вашему миру, но и нашему, миру духов и теней, туссов и хульдр, миру, где заклятия сплетаются из материй более легких и эфемерных, чем сны, и произносятся на языке столь древнем, что следов его не найти ни в одной книге. Мы помним то, что вы давным-давно забыли и не желаете вспоминать; самая древняя ваша легенда для нас не более чем воспоминание о событиях, длившихся только вчера. Обречешь ли ты своего ребенка на такую судьбу – принадлежать обоим мирам и нигде не быть принятым всецело? И не откажешься ли от него, когда окажется, что он не может быть вполне счастлив в вашем мире? Когда дорога повлечет его с неодолимой силой, которой ребенок альвар не может противиться и которую так бояться смертные? А этот миг непременно настанет – миг, когда твой ребенок поймет: он хочет большего, чем всё, что может предложить ему ваш мир. Все полукровки так живут… Так пойдешь ли ты на это? - Да, - ответила Грета, а эльф взглянул на нее пронзительно, пристально, слегка усмехаясь; он подошел к ней и едва ощутимо коснулся ладонью её лба – и вздрогнула Грета, и отдалилась невольно, ибо было то прикосновение холодно, точно лед. Эльф произнес нараспев несколько слов на давно позабытом людьми языке, едва ли слово которого сохранилось в древних свитках, и был его голос певуч и прохладен, как горний хрусталь. - Хорошо, - сказал он наконец, улыбаясь бесстрастно, и отступил, исчезая в густом тумане, в странных, переменчивых и зыбких тенях, и Грета осталась одна на пустом холме, под потусторонним, неярким и бледным лунным светом. Впервые взяв на руки новорожденную дочь, Грета ощутила, насколько холодна её кожа. Как лед – и вся она была как лед: льдисто-голубые, глядящие неожиданно осмысленно глаза, пробивающийся на голове белый пушок. И вся она была влажная, хрупкая, белая, как будто прозрачная. Марит – так её назвали. Роалд, казалось, не совсем понимал, что делать с ней, однако стоило ему поглядеть на дочь, на губах мужчины возникала умиротворенная, нежная улыбка. Порой он замирал и странно, задумчиво глядел на жену, но тут же энергично встряхивал головой и улыбался по-прежнему ласково. Марит была болезненным, хрупким ребенком, и, казалось, даже самые простые вещи даются ей с трудом. Игры со сверстниками её не интересовали; порой девочка замирала, глядя куда-то вдаль, и пустой этот взгляд пугал даже ее мать. Она была вялой, рассеянной и медлительной, говорила мало и тихо, любила подолгу оставаться на природе: лежать, прижимаясь щекой к траве, слушать гул водопада, яростные, злые порывы ветра. Мать лишь качала головой – что ж с нее взять, с полукровки-то? Небось, сама земля шепчет ей что-то, но слух у полукровок недостаточно тонок, да и знаний не хватает – вот и не могут уловить они слова на древнем языке, известном лишь скрытому народу. Говорят, альвар приглядывают за полукровками – но ни одно полулегендарное существо не появилось рядом, пока длилось детство Марит. Эльфы не звали её разделить с ними танец – и даже веселые, дикие, темные глаза ни на миг не мелькнули в листве. Марит любила чтение, но ещё более – сказки, которые ей рассказывала мать, а ей ее мать, а до этого – все женщины их рода. Спокойные и нервные, чопорные и грубые, различные по характерам, привычкам и уму, они могли не иметь ничего общего кроме крови, текущей в их жилах, да ещё этих сказок. Порой рассказчицы ненавидели свою семью или место, где им довелось вырасти – но всё равно год за годом передавали детям старые сказки, словно то были священные тексты, которые не должны кануть во тьму веков. То были рассказы о древних верованиях и магии, которая сплетается из снов, истинных имен и кровных обетов, данных в отчаянии или ради хвастовства. Истории о принцессах, похищенных колдунами, о любви, торжествующей над смертью, о странных болезнях и существах, в которых нет ничего человеческого. Сказки родом из времен, когда мир был погребен в хаосе и тьме, а люди не придумали еще ни одного бога. В детстве Марит любила эти истории всем сердцем; особенно выделяла она рассказ о ледяном короле, повелителе зимы, владыке снегов и вьюг. Девочка заметно оживлялась, когда мать после долгих уговоров со вздохом соглашалась поведать эту байку ещё раз (хотя, видит бог, Марит и сама могла бы преотлично рассказать ее наизусть – Грета уж со счета сбилась, сколько раз дочь заставляла ее пересказывать эту снежную сказочку!). Льдисто-голубые глаза Марит, обычно пустые и водянистые, загорались лихорадочным интересом; обычно вялая, она принималась беспокойно ерзать; и даже на бледных щеках проступал вдруг чуть заметный румянец. Впервые Грета рассказала её, когда Марит исполнилось лет десять – то было долгой зимой, темной, зябкой и бесснежной. Женщина брала клубок шерсти и вязальные спицы, подвигаясь ближе к камину – тогда как её дочь обычно отсаживалась от огня как можно дальше. - По правде-то говоря, никто не знает, как называется это существо, - начала Грета. - То ли бог он, то ли дух какой, а его истинное имя скрыто во мраке, среди теней, в глубинах зеркал, в том мире, где царит беззвучие и куда каждый из нас однажды отправится. Никто не знает и когда он появился, но все, рыбка моя, сходятся на том, что пришел он из небытия, пробужденный молитвами, обращенными к духам стихий, в час, когда на земле выпал первый снег. Возможно, он забрал дыхание первого человека, умершего на морозе, и с тех пор требовал, чтобы ему приносили жертв, оставляя несчастных на холоде – кто их разберет, этих бессмертных-то? Говорят, зима – его вотчина; он, мол, повелевает ветрами, вьюгами да буранами, и даже снег не может выпасть на земле без его на то соизволения. Мы называем его Ледяным королем, повелителем зимы. - Наверное, хорошо быть бессмертным, - в глазах маленькой Марит горит холодное пламя; она склоняет голову набок по-птичьи, и льняные локоны падают на плечо. - Нет, рыбка, не думаю, - отвечает мать, - представь, что ты живешь, живешь, а дни все не кончаются, и завтра то же, что и вчера, и жизнь уже потеряла цвет и краски, и умерли все твои близкие… А, впрочем, кто их разберет, этих бессмертных? Наверняка у них и сердца-то нет, не то что близких. Только представь, девочка, как это ужасно – совсем не иметь сердца! Так о чем бишь я? Ах да. Говорят, повелитель зимы живет в замке на севере Норвегии, в самых высоких горах; воздух там так холоден, что обычному человеку и не добраться до вершины, и только существа, обладающие природной магией, отваживаются пересечь границы этих ледяных владений. Впрочем, кто мы такие, чтобы увидеть само воплощение зимы? Со скрытым народом-то лучше не иметь дела, что уж говорить обо всяких там богах да королях… Особенно если то бог и король в одном лице. Люди, видевшие замок издали, уверяют, что он возвышается среди снегов, и галереи его кажутся зеркальными отражениями друг друга. Стены и крыша там выточены изо льда, и мебель, и лестницы, и картины, и сам король ходит по полированному льду, в этих прозрачных холодных коридорах, отрешенный и молчаливый, как призрак зимы. Видом он словно ледяная статуя, самая прекрасная из когда-либо созданных на земле. Лед, но лед оживший, мыслящий и разговаривающий; он выглядит тонким и хрупким, но уничтожить его невозможно, и в мертвых его глазах горит ледяное пламя. Только представь себе это, рыбка! Не правда ли, пугающее зрелище? В канун Рождества, когда выпадет снег и отзвучит Гаудете, когда люди украсят свои дома и испекут имбирные печенья, он является на улицах города. Я, милая, как ты понимаешь, и не видела его никогда, но говорят, что выглядит он в те мгновения точно как человек, и не отличишь от настоящего. Бледный, правда, что твоя смерть, с голубыми глазами, ясными и равнодушными, с длинными и светлыми волосами, с улыбкой, застывшей на тонких обветренных губах… Помни, дитя, если встретишь такого на улице – даже не гляди в его сторону. Говорят, он ищет сердце – то, что есть у всех людей, но чего сам он лишен с начала времен. Любовь, дружба, доброта – всё это чуждо и неподвластно повелителю зимы, но всё это он изучает с интересом истинного ученого. Народ твердит, что он заглядывает в окна домов, глядит на женщин, распевающих рождественские песни, на детей, ждущих, пока мать отвернется, чтобы стащить кусочек крансекаке или крумкаке**. Глядит – и усмехается, и недоумевает, и идет дальше. Он останавливается возле катка, который заливают в начале зимы, и смотрит на ослепляющий блеск льда, на лезвия коньков, на ребятню, хохочущую, раскрасневшуюся; смотрит – и не улыбается, потому как не может понять эти простые радости. О нет, рыбка, король умеет кататься на коньках, и, думаю, его идеальная техника даже приносит ему некоторое удовольствие, но познать людское счастье он не в силах. Говорят, повелитель зимы ищет чистое, доброе сердце – чтобы забрать его себе, охладить и изучить, – но поиски его оканчиваются неудачей, и каждый год он возвращается в свое ледяное царство и управляет снегами, вьюгами да буранами. Но я, рыбка моя, не уверена, что добрые люди говорят правду – в конце концов, подумай сама, – ну зачем богу человеческое сердце? - Согласен. Это заблуждение – считать, что в древних силах есть хоть что-то человеческое… хотя бы потому, что силы эти появились задолго до первых людей. - Говорите так, будто у вас есть знакомые среди древних богов, - Астрид усмехается, и в ее глазах я вижу вызов. - А если и так? Ведь что бы я ни сказал, фрекен, вы вынуждены будете поверить мне на слово. Вдруг я сам – древний бог? Вдруг в вашу чудную кофейню ежедневно заходят древние боги? Вдруг вы живете среди древних богов и не догадываетесь об этом? - Вы не похожи на древнего бога, - сказала Астрид, впрочем, не совсем уверенно. - А как, по-вашему, должен выглядеть древний бог? С рогами и копытами, подобно Пану или дьяволу на христианских гравюрах? Ну, в наше время это как-то скучно, согласитесь. Во всяком случае, будь я древним богом, я бы постарался не выделяться из людской массы. - Чтобы было удобнее наблюдать? – иронично спрашивает хозяйка, а я киваю. - Да. Люди – интересные создания. Впрочем, продолжайте, пожалуйста, фрекен; я заинтригован. - Итак, Марит росла, но не так, как растут обычные дети; летом и поздней весной она становилась такой вялой, насколько позволяли обстоятельства. Я уже упоминала, что она никогда не отличалась особой резвостью – однако в теплое время года Марит полнела, становилась медлительной, недвижной. Голубые проницательные глаза её точно затягивала прозрачная пленка, и вся девочка как-то блекла, слабела, будто бы охваченная болезнью. Долгое время так и считали – Роалд и Грета приглашали знакомых лекарей, но те лишь разводили руками. Мать пыталась закутывать Марит в теплые одеяла, но девочка сбрасывала их; она вообще старалась держаться подальше от тепла. Подчиняясь неведомым инстинктам, доставшимся ей, верно, от альвар, она проводила много времени возле воды, среди трав; надевала так мало одежды, насколько позволяли приличия; в доме настежь открывала окна; и ни разу, ни разу не заболела, не подхватила даже самой пустячной простуды. - Неудивительно. Говорят, скрытый народ не знает болезней. Очевидно, что и полукровкам передается эта их особенность. - Да, так гласят легенды, – Астрид мимолетно улыбнулась, – а легенды, как известно, порой могут быть правдивее самой правды. С приходом зимы вся полнота спадала с Марит. Высокая, костистая, с худым и бледным лицом, вся тонкая, прозрачная, неловкая, в Эйдфьорде она даже считалась красивой, но какой-то особенной дикой красотой, красотой альвар. Друзей у нее не было – слишком неловкая, слишком молчаливая, слишком отчужденная, Марит частенько казалась странноватой наблюдателям. В школе, где она училась, одноклассников удивляли её резкие, порывистые жесты, и то, как она порой замирала, устремив в одну точку пустой, бессмысленный взгляд. Проведя детство наедине с собой, природой и книгами, она была болезненно застенчива и порой боялась заговаривать с людьми. Черт знает, чего там она страшилась – возможно, показаться неловкой или глупой, или вызвать у школьников смех, до которого они так охочи. Видно, Марит стеснялась и собственного тела – вытягивающегося, изменчивого, ледяного – и пряталась людских взглядов, и по привычке проводила время на снежных склонах, там, где отчетливее всего слышен шум водопада и где некогда её мать заключила сделку с альвар. А, может, эльфы тогда и начали говорить с ней, заставили вскипеть кровь, поманили за собой ангельскими голосами? Кто знает этих безжалостных, диких существ? Кто может сказать? И однажды на склоне Марит нашел человек, который был столь же одинок здесь, в Эйдфьорде, как и она. Звали его Ганс, и он был учеником фоссегрима – ну, знаете, того призрака, что обыкновенно живет возле водопадов или на старых заброшенных мельницах. Это ещё с древних времен пошло – жители фьордов, желавшие обучить своих детей музыке, брали их за руки и отводили к старой мельнице, да ещё приносили в жертву, как положено, белоснежного агнца. Если фоссегрим оставался доволен, он брал ребенка в ученики и обучал играть на скрипке. Говорят, он показывал им мелодии, известные лишь волшебному народу; раз наиграв их, можно было свести человека с ума или приворожить, или увести за собой, как некогда Крысолов увел гамельнских детей. Конечно, у учеников фоссегрима немели и кровоточили пальцы, и окружающие начинали относиться к ним настороженно – мол, что с них взять, с этих музыкантишек, всё одно братаются с альвар да с призраками – но зато эти дети выучивались играть так, что сама природа замирала, слушая их, и ни один музыкант из консерваторских не мог с ними сравниться. - Что ж, это обыкновенная плата за искусство. - Пожалуй. Может, это и связывало Ганса с Марит – она принадлежала альвар больше чем наполовину, а он, хоть и был вполне человеком, узнал об образе жизни этих своенравных существ от своего учителя. Оба они приблизились к скрытому народу больше, чем остальной люд в Эйдфьорде – и оба не могли стать его частью, как ни желали. Впрочем, Ганс, кажется, от этого не страдал. В его облике не было ничего, что указывало бы на связь с волшебными существами; худой, смуглый (мать его была, говорят, итальянкой), невысокого роста, с живыми серыми глазами, он быстро и неловко двигался, широко и заразительно улыбался и никогда, никогда не расставался со своей скрипкой. Что вы всё посмеиваетесь, герр? - Какой очаровательный молодой человек, - заметил я. – Скрипка-то, небось, волшебная? - Да, у моей прабабки просто глаза загорались, когда она о нем говорила. Ей было в то время немногим больше двадцати – думаю, она в него влюбилась. - Не сомневаюсь. - А скрипка… Не думаете же вы, что это была скрипка Страдивари? Нет, скрипка самая обыкновенная, из лакированного дерева, верхняя дека немного побита, но менять её Ганс отказывался – инструмент достался ему от учителя, и Ганс всё твердил, что сойдет с этой скрипкой в могилу, да и тогда не расстанется с ней. - Похвальная преданность. Астрид взглянула на меня с укоризной и поджала губы. - Как бы там ни было, звук она издавала и впрямь волшебный. Я уже говорила, люд в Эйдфьорде не очень-то жаловал учеников фоссегрима, но стоило гансовому смычку коснуться струн, как все пускались в пляс – если мелодия была веселая, а если печальная – слушали да втихомолку утирали слезы, настолько это было трогательно. Не уверена, что всё так и было, но прабабка клялась, что тот, кому довелось услышать музыку Ганса, забывал о времени. - В истории, полной волшебных существ, вас смущает неоспоримое влияние музыки на человеческую душу? - Слушайте! Прабабка однажды подслушала разговор Ганса с Марит. Та, бедняжка, всё выспрашивала, каков из себя его учитель – так ей, видно, хотелось узнать хоть что-то о волшебных тварях, хоть на миг прикоснуться к пульсирующей изнанке мира. Кровь-то не водица, кровь никуда не денешь, а кровь, отравленную магией альвар, подавить особенно трудно… Ганс смеялся и отвечал, что фоссегрим выглядит так, как ему угодно. Впервые призрак предстал перед ним в облике убеленного сединами старца с желтыми глазами, и затем каждый день менял обличья – то был мальчишкой ненамного старше Ганса, то молодым человеком с искривленным ртом, а не то девушкой с волосами до земли и голосом слаще русалочьего. Фоссегрим брал руки Ганса в свои и водил по струнам до тех пор, пока из пальцев ученика не шла кровь – и шептал, шептал ему что-то о ритме да о композиции. Может, и струны заговаривал, и колдовал что-то – кто ж его знает? Ганса и Марит часто можно было застать вместе на зеленеющих склонах. Они шли рядом, нога в ногу, и Марит часто брала его под руку – тогда как в другой руке юноша неизменно держал скрипку. Ветер раздувал ее хлопковое платье – и Марит смеялась, и смех этот был похож на перезвон сосулек по весне. Частенько Марит лежала, прижимаясь щекой к прохладной земле, а Ганс сидел рядом и перебирал струны скрипки – и тихая, нежная мелодия разливалась вокруг, и улыбалась Марит, и блестели ее бесцветные глаза, и слегка розовели щеки. Она, никогда никого особенно не касавшаяся и не любящая прикосновения, всё же позволяла иногда Гансу чуть задержать её руку, коснуться холодной кожи – видно, даже леденицам иногда нужно тепло. А уж как были счастливы Роалд и Грета! Мать, видно, помнила заветы альвар, и боялась, что дочь не найдет в миру человеческого счастья, а отец… Ганс со своей располагающей улыбкой и умелыми руками нравился ему – даром что ученик фоссегрима! – и втайне Роалд полагал, что он будет прекрасной партией для его холодной дочери. Он, конечно, ничего не знал о сделке с альвар, но втайне задавался вопросом, не могли ли эти проказники наложить проклятие на новорожденное дитя – и не оттого ли дочь его так равнодушна, так холодна, что твоя ледяная царица? Часто теперь Ганса можно было застать в их доме. Порой он помогал по хозяйству- чинил вместе с Роалдом протекающую крышу, передвигал мебель, если в том была нужда, пас коз в компании Марит. Грета поглядывала на него с радостью – руки-ноги есть, парень башковитый, тяжелого труда не чурается, и улыбка, и взгляд у него добрый – а чего ещё от мужчины нужно? А то, что с призраком водится – ну так она сама не без греха, да помилует Господь ее душу. Нет, определенно, он будет хорошим мужем для её бедняжки Марит. Уж, по крайней мере, он не жесток, и сам ощутил влияние колдовского мира – а, стало быть, не будет строго судить её дочь. А бедняжка Марит-то небось оттает, как только затрепещет сердечко при виде пригожего юноши – все оттаивали, и ещё более холодные и суровые, чем она. Длинными стылыми вечерами Грета хлопотала в кухне, а Ганс сидел, рассеянно перебирая струны скрипки, и нет-нет, да и поглядывал на Марит: на то, как пламя отбрасывает смутные тени на ее лицо, и на то, как она отворачивается, отгораживается от огня; и как берет фарфоровую чашку длинными тонкими пальцами, неловко улыбаясь. Роалд застывал в дверях: высокий, крепкий, седобородый, он оглядывал кухню с легкой улыбкой, от удовольствия щуря раскосые глаза. Так было – и так могло быть и дальше, если б не злополучный день Святой Лючии. Вы ведь знаете, что в эту ночь нечистая сила вырывается из преисподней и гуляет, и бушует, и громит? Со святой Лючией ночи убывают, а дни хорошеют, со святой Лючией демоны приходят, прыгают– прыг-скок! – танцуют; едут на лошадях, чья шкура черна как ночь, а глаза белым-белы, слепы, как у смертушки; едут на бал – и поют, и славят своего короля, владыку теней, и пьют за его здоровье вино из полированных человечьих черепов. Входят в дома, хохочут, плюют, сносят крышу – особливо если не уберегся, не испек обрядовых печений, не вымыл дом, молитв не сотворил… Герр! Да хватит хохотать! Что ж вы, такой момент испортили! - Простите, прелестная Астрид, - отсмеявшись, сказал я, - просто представил нечистую силу, которую могли бы остановить печенье и уборка. Пожалуйста, продолжайте – я хочу узнать финал, хоть и полагаю, что ничем хорошим эта история не кончится. Фрекен пожала плечами, чуть искривив губы, и вновь заговорила: - В тот год Марит была избрана возглавлять процессию. Да, в тот год зимой она была особенно хороша: тонкая, но не болезненно исхудавшая, звонкая, быстрая, с кожей белой-белой, с локонами льняными… Её обрядили в одежды невесты, подпоясали красным, как открытая рана, поясом, надели корону из горящих свечей… Я лично никогда не носила ничего подобного, но, думаю, это тяжело. Какая она была – бледная, серьезная, с кругами под глазами, в белом платье да с этим странным нимбом, окруженная светловолосыми резвыми девочками с зелеными венками на головах… Они шли по улицам Эйдфьорда, распевая гимны в честь своей святой покровительницы, раздавали желтые булочки с изюмом, которые до этого, конечно, напекли сами; а люди смеялись, смеялись и пели. Марит оглядывалась вокруг, смущенно, нервно улыбалась, оказавшись в центре внимания – она, пожалуй, и сама не знала, зачем согласилась на это, она, немногословная и необщительная, и не желающая общения. Ганс глядел на нее из толпы, продвигался ближе, сжимая гриф скрипки; он улыбался, и глаза его сияли. И всё было бы хорошо, всё было бы правильно – если бы Марит вдруг не различила в толпе взгляд холодный, древний, если бы не запнулась, если бы, оторвав взгляд от земли, не увидела его – ледяного, равнодушного. Он был точь-в-точь как сказывала мать, этот ледяной король, повелитель зимы; он стоял средь толпы, скрестив руки на груди, и смотрел на нее, Марит, и улыбка кривила его обветренные губы. Она отвлеклась на миг – а, когда вновь взглянула на то место, где он стоял, король уже удалялся, и толпа расступалась перед ним, чувствуя холод, исходящий от повелителя бурь. Ганс протянул ей руку – и она приняла ее, не чувствуя тепла, не чувствуя земли, не чувствуя себя. Он повел её в танце – и она подчинилась, и кружились они средь смеющихся пар, и музыканты играли, и люди распевали Гаудете, и снег блестел от солнца, а Марит не видела ничего, кроме этого ледяного взгляда, который мелькнул на миг, остановился на ней и исчез. Позже, когда праздник закончился и дети Эйдфьорда высыпали на каток, когда с Марит сняли тяжелую горящую корону и белые одежды невесты, когда они тихо шли в ночной мгле к дому ее родителей, Ганс остановился и сказал: - Выходи за меня. Улыбка застыла на лице Марит; она поглядела на него и покачала головой. - Нет, Ганс. Я не могу. - Но почему? – Ганс взглянул на нее недоуменно. – Ведь я люблю тебя, и я знаю наверное, что твои родители дадут согласие на этот брак. Мы построим дом и обустроим его по своему вкусу, я буду зарабатывать деньги, обучая музыке или играя в городских оркестрах. Ты же можешь заниматься чем захочешь – читать, или рисовать картины, или воспитывать детей, если они у нас будут, а если нет – мы и друг с другом проживем прекрасную жизнь. Ну же, Мар! Что тебя смущает? - Я не могу, - повторила она, кривя губы. – Ганс, пойми, ты милый и славный, и я очень благодарна за всё, что ты для меня сделал, и ты заслуживаешь большего, чем все, что я смогу тебе дать. Я не могу, не умею любить, Ганс, у меня словно осколок льда в сердце… Я чувствую привязанность, дружбу, но не любовь. - Не такую любовь, какую описывают в романах, - заметил Ганс, и Марит слабо улыбнулась. - Нет. Любовь вообще. Я слишком отстраненная, Ганс, слишком холодная – иногда мне кажется, что, если все люди вокруг меня исчезнут, я только пожму плечами и снова погружусь в себя. - Это видимость. Ты сдержаннее, чем многие, это верно, но разве это значит, что ты не можешь любить, пусть даже и не меня? Бред! Ганс хмыкнул, перекладывая скрипку из одной руки в другую. Марит покачала головой. - Я люблю книги, и природу, и мать с отцом, но и это все, кажется, просто потому, что так положено, что надо же любить хоть что-то… Говорят, это в духе альвар – именно поэтому они так часто играют со смертными. От жестокости своей, от холодности сердца. - Ты не жестока, - Ганс пожал плечами. – разве что самую малость. Я слыхал байку, будто твоя мать пошла на холм, где танцуют альвар, и продала им тебя еще до рождения, - но что нам с этого? Люди горазды выдумывать – так что ж теперь, верить всему, что рассказывают? - Не думаю, что это проклятие альвар, – тихо сказала Марит, – просто такая уж я уродилась, что с меня взять? - Это твой выбор, Мар, и я уважаю его. Возможно, когда-нибудь ты изменишь свое решение. Позволь мне, по крайней мере, хоть изредка заходить к вам. Марит улыбнулась – неожиданно широко для той, кто обычно улыбается вежливо и прохладно. - Конечно. Спасибо тебе. Ганс взял ее руку, крепко пожал, поднес к губам, едва касаясь холодной кожи – и выпустил, и улыбнулся, озорно сощурившись, и коснулся двумя пальцами широкополой шляпы. - До встречи, Мар. - До встречи. Он вновь улыбнулся – и растаял в сырой мгле, оставив Марит одну у домашней изгороди, и ветер донес до нее тихую, сдержанную и нежную мелодию скрипки. В тот вечер Грета была что твоя демоница: ходила по комнате, всплескивала руками, громко, быстро говорила, глядела на дочь странно и зло. - Рыбка моя, да как же это ты отказала ему? Ганс пригожий, славный молодой человек, умница; и ладно бы еще это – но как он смотрел на тебя, ты бы видела! Глаз не мог отвести, весь загорался, как девица прямо, стоило тебе только в комнату зайти! И притом не повеса – никто не смог бы обвинить его в ветрености, хоть другие девушки в Эйдфьорде и заглядывались на него, сама знаешь! Он сильный, крепкий, несмотря на свою худосочность – был бы тебе и опорой, и домом. - Мне не нужен дом, пока я не нашла себя, - отвечала тихо Марит. – Ганс пригожий и славный, и заслуживает большего, чем моя холодная отстраненность. Я ценю его, ценю как друга, но… не могу, не умею любить. - А все твои книги да чертова кровь, – горько говорила мать. – Ох, и почему меня черт дернул пойти на проклятый холм? Говорили мне друзья – не ходи, дура, только жизнь попортишь себе и ребенку… И почему ты не можешь быть как все? Не ледяной, не отрешенной, без этой злой, безумной крови? Марит вздрогнула, и вздохнула, и стала что твоя ледяная фигура; слова о повелителе зимы заледенели в горле, и она отвернулась, кусая губы. Грета застыла, неловко поведя плечами, угрюмо поглядела на дочь, но ни слова, ни слова больше не сказала. - И она ушла, - я хмыкнул. - Разумеется. О бродячей крови скрытого народа сложены легенды, но, когда зов просыпается в полукровках, ничто не способно их удержать. Ледяной король приходил к ней во снах, его образ она вспоминала, проснувшись; его – и белый горный снег, в который так хорошо, так сладко будет упасть… Вся её ледяная суть стремилась к этому: к снегам и горам, и дикому северному ветру. Марит представляла, как кожа её покрывается тонкой коркой льда, создавая подобие брони, как мокрый снег падает на волосы, как холодные руки касаются стен ледяного дворца, вырезанных изо льда скульптур. Днем она видела повелителя зимы во время работы; он стоял в тенях и улыбался ей, и свет играл на его ледяной коже. Он сопровождал её во время прогулок; стоя на холме, Марит слушала ровный гул водопада, а вместе с ним – резкий скрипучий смех, глухой, отстраненный голос, повторяющий слова на неизвестном ей языке. Ночами король бродил по всему замку, ни на миг не останавливаясь, не замедляя шага. Он ничего не говорил – только улыбался, и в глазах его не было ничего человеческого. Когда образ короля стал наваждением, когда дорога застелилась под ноги, а кровь забурлила, и зазвучала в душе музыка альвар, Марит поняла, что пойдет к ледяному замку, пойдет – или умрет, или сойдет с ума. Мать её плакала, зная, что кровь, отравленную магией альвар, не заглушишь ничем, будь ты хоть гений великий, хоть король, хоть епископ. Отец смотрел странно, пристально – но тоже, видно, понимал, что от судьбы не уйдешь. Конечно, негоже девушке одной бродить по дорогам да селам – но все в те времена верили, что если Господу или альвар будет угодно, то отвратят они любую беду, и любую отведут смерть. Марит шла по дороге, которую ей подсказывали сны и предания – мимо озер и водопадов, гор и лесов – пока на одном перекрестке не повстречала хульдру. Хульдра была вполне обычной – вся в белом, худая, вогнутая, бледная, с коровьим хвостом, длинными светлыми волосами и голубыми глазами навыкате. - Не ходи к нему, - сказала она печально, глядя в лицо Марит. – слушай свой разум. Король иссушит его и превратит в очередной экспонат своей обширной коллекции. Не ходи. - Я не могу, - отвечала Марит, - если я вернусь домой, к своей обычной жизни, эти сны сведут меня с ума. Хульдра улыбнулась нежно и грустно, и склонила голову, - ибо знала, сколь велико могущество повелителя бурь и сколь слаба по сравнению с ним человеческая воля, даже смешанная с волей волшебного народа. Вторым существом, повстречавшимся Марит на пути, был тусс. Кожа его отливала синим, одет он был в фиолетовые одежды, а сам был весь каким-то острым и тонким, и двигался грациозно, что твой танцор. - Не ходи в замок, - сказал он мягко. – слушай свое сердце. Король заберет его у тебя и превратит в кусок льда. Не ходи. - Я не могу, - отвечала Марит. – если я вернусь домой и выйду замуж за Ганса, как должна, это видение убьет меня. - Можешь выйти замуж за меня, - с легкой улыбкой предложил тусс. – Ты красивая и наполовину принадлежишь нашему народу. - Благодарю, - Марит невольно улыбнулась. – ты очень мил, но я должна дойти до своей цели. - Как знаешь, - вежливо промолвил тусс и склонил голову, - ибо знал, что опасно сбивать людей с их пути, особенно если в путь их зовет горячая кровь альвар. Марит продвигалась дальше, на север – и горы вырастали перед ней, расстилались дороги, звезды блестели серебром, а небеса отцветали зеленым, красным и фиолетовым; и в этом сиянии чудился ей вековой взгляд охраняющих ее мудрых духов. Марит видела новые города, видела странных и прекрасных людей – но не приближалась к ним и шла дальше, через снег и туман, к ледяному замку, возвышающемуся в горах. Замок и впрямь был весь изо льда и блестел на солнце что твой алмаз. Лезть на гору было тяжело – но кипящая кровь альвар придавала ей сил. Дойдя до крутых ледяных ступеней, Марит опустилась в снег – и вздрогнула, так ей вдруг захотелось стащить с себя всю одежду и кататься по снегу, зарыться в него лицом, ладонями, сделать так, чтобы снег покрыл все тело звенящей ледяной броней… Она засмеялась от восторга, стоя на коленях в снегу, и провела по нему руками, ощутив, как снег прилипает к пальцам, как срастается с ними, как нарастает второй кожей… Щеки ее горели; Марит подняла голову и вздрогнула, увидев в нескольких метрах от себя стройного высокого человека в белоснежных одеждах, с бледным и бесстрастным лицом. Он молчал и смотрел на нее – и на длинных, высеребренных его волосах тускло сияла белая диадема. - Здравствуй, - тихо сказал он голосом высоким и прохладным. - Это вы?.. Он тихо рассмеялся – словно несколько льдин ударились друг о друга в граненом стакане. - Нет, дитя, не я повелитель зимы – но я узнаю тебя. Именно я встретил твою мать на нашем холме, когда желание её стало так велико, что перестало вмещаться в людские возможности – и она решила прибегнуть к силам иным. Марит, верно? Так они тебя назвали? Она кивнула. - Жемчужина… Что ж, порой имена – это просто имена. – Эльф улыбнулся чуть заметно. – Я не стану отговаривать тебя или стращать – в конце концов, ты должна войти в ледяной дворец, и ты войдешь, даже если лед вдруг проломится под твоими ногами. Король возьмет твою душу и разобьет её на мелкие осколки – но твоя душа и так бы разбилась, останься ты в мире людей. Полукровки не могут жить беззаботно и счастливо в человеческом мире – а в нашем ты испытала бы только боль и унижение, ибо чистокровные альвар относятся к подобным тебе как к слугам, игрушкам, которые были подарены вечером, а надоели уже к рассвету. Мне жаль, Марит. Мне жаль… Эльф подошел к ней и коснулся ледяной щеки – и смягчился бесстрастный, равнодушный взгляд его. - Все будет так, как должно, - сказала Марит. – всё будет правильно… Он кивнул, чуть улыбаясь, задержал на ней взгляд – и отступил, и растаял во льду и солнечном свете, в этом холодном, белоснежном мареве. Марит улыбнулась ему вслед – и ступила на блестящие, вырезанные изо льда ступени, и поднялась к неприступному ледяному замку. Она вошла в ледяные ворота, прошла по ледяным коридорам, касаясь прозрачных, покрытых инеем стен, взглянула на ледяные растения, чьи тонкие, искусно выточенные листья тускло сияли в этих зимних галереях, на кресла, укрытые белой тканью, на зеркала изо льда, где отражалась она вся, живая и оледенелая, на ледяные фигуры – то были печальные женщины в длинных ниспадающих одеяниях, высокие мужчины, закрывающие руками лица, играющие в снегу дети. Марит подошла к ним – и тогда от группы скульптур отделилась ледяная фигура, и она склонила голову перед повелителем зимы. Король выглядел точно как описывали предания – высокий, весь изо льда сложенный, острый, с глазами ледяными и равнодушными, и не было в нем ничего ни от альвар, ни от людей. Он протянул руку и коснулся подбородка Марит, искривил тонкие потрескавшиеся губы – и услышала Марит слабый звук, похожий на скрип заржавелых полозьев – то был королевский довольный смех. И провел повелитель зимы по ее щеке – лед ко льду, броня к броне, звон к звону – и наклонился, и поцеловал; и вдохнула Марит с радостью мерзлое дыхание зимы, и омертвела. Лед нарос ещё больше на ее кожу, делая её звонкой и бесчувственной, и холод проник внутрь и достиг сердца. Лед и смерть. Повелитель зимы получил что хотел – сердце и разум, и новую статую для своего прекрасного ледяного сада. Король поставил её среди других – тех, кто услышал его зов и пришел, и предпочел обратить свое сердце в лед, лишь бы не лишаться этого зимнего, холодного наваждения. Говорят, повелитель зимы любит свои ледяные фигуры – у него-то, в отличие от людей, сердца нет, но испытать эстетическое наслаждение ему вполне по силам – и часто прогуливается по галереям ледяного дворца, глядя на эти скульптуры с подобием людского удовольствия, так, словно сам их вырезал. Вот такая сказочка, герр – моя прабабка уверяла, что правда здесь всё до последнего слова. Я в этом не уверена – в конце концов, тогда люди были наивнее и верили, что в самом деле разгуливают по земле туссы да хульдры. Мы сейчас не верим ни в Бога, ни в дьявола – куда там до эльфов да ледяных королей! - Не думаю, что люди так уж изменились, милая фрекен, - сказал я мягко. – Спасибо за рассказ. Он, право, чудесен – и я надеюсь, по крайней мере, что Марит пришла в итоге к тому, чему сама хотела, туда, куда звали ее сердце и кровь. - Полагаю, да, - Астрид поджала губы. – хотите ещё кофе? - Нет, благодарю. Я расплатился; она поднялась, доброжелательно мне улыбаясь. - Герр, - сказала вдруг Астрид. – вы так и не сказали вашего имени. - Ах да, имя…- я усмехнулся. - Не думаю, что оно вам понадобится, фрекен, но можете звать меня Теодором. - Вы немец? Ваш акцент… - Я-то?.. Да, пожалуй, немец. Она улыбнулась. - Надолго к нам? - Туристическая поездка. Я, видите ли, люблю истории. В кафе вошла пожилая женщина в белом пальто и игриво заломанном берете, с седыми кудрявыми волосами – очевидно, знакомая – и Астрид, улыбаясь, направилась к ней. Я почти уже дошел до двери, когда одна незначительная деталь привлекла мое внимание. Жестом подозвав к себе Астрид, я прошептал: - Леди, вы обронили свой платок. Хульдра вздрогнула и благодарно на меня взглянула – и спрятала коровий хвост, выглядывающий из-под юбки. * Антония Сьюзен Байетт. Холод и зной. Перевод Д. Псурцева. ** Крансекаке - традиционный норвежский торт. Крумкаке - хрустящие норвежские вафли.