Одержимые

Горше всего были воспоминания. Тот день, поделенный на часы и минуты, прокручивающийся в голове снова и снова, как заевшая кинопленка. Небольшая гостиница в двадцатом районе: уютный интерьер, деревянные стулья в кафе на первом этаже, запах кофе и свежей выпечки. За этим фасадом — бандитский притон, одно из убежищ Дерева Аогири, банды, с которой полиция вела затяжную войну. Сейдо не верилось поначалу: он вспомнил, как кинулся поднимать нечаянно сбитую кем-то табуретку. «Как будто это ошибка, чей-то чудовищный просчет. Как будто нас здесь нет. Как будто нам не дали приказ зачистить это место и уничтожить всякого, кто станет сопротивляться». Их ждали, конечно. Следующим был страх, от которого скручивает живот. Рядом в стену попала пуля, и гадкая паучья конечность уцепила за ногу. Сейдо рубанул куда попало — тварь застонала тонко, по-человечески. Он не особо разбирал, что делал. Хотел выжить. Хотел… Удушающе пахло кровью и тиной. По рации передавали приказы и донесения. Он выхватывал краем уха знакомые имена. «Амон Котаро у складского помещения…. Рация не отвечает… Похоже, ранен…» «Ранен?» — спросила Мадо совсем рядом. Намного громче, чем необходимо. Потом были ее глаза. Такие огромные, что ему стало больно смотреть. «Что-то не так». У них с Мадо был приказ идти в другую сторону — помочь Ходжи и остальным. Она бы ни за что не ослушалась приказа. Но у нее были такие глаза… Когда он развернулся к складским помещениям, когда побежал туда, надеясь успеть, помочь, спасти Амон-сана, она что-то прокричала вслед. Кажется, останавливала. Но сама за ним не пошла. Она никогда не нарушила бы приказ. *** Было ли это озарением или помутнением рассудка? Нечаянной храбростью или трусостью? Он запутался. Когда выходишь за грань, порой трудно понять, куда именно. Амон-сан сидел у стены, и в полумраке Сейдо не сразу ее заметил. Рану. Правая рука висела плетью, вывернутая под неестественным углом, разорванный рукав сползал ошметками и там, под ним, все было разворочено, будто рубили чем-то тупым и огромным. Может, какой-то клешней. Его затрясло. Глаза у Амон-сана были мутные, подернутые пеленой. Сейдо коснулся его руки, неподвижной, вымокшей, как если бы она попала под дождь, и тут же отдернул пальцы. — Не умирайте, — он сказал это прежде чем заплакать, — не… Амон-сан сфокусировал на нем взгляд, серый, усталый, и вместе с тем такой удивленно-раненый, будто совсем недавно он пережил откровение. — Не умру, я обещал ей, я… не умру. Сердце Сейдо резко дернулось к горлу и застряло там комом. Дальше все случилось слишком быстро. Хищные, прищуренные глаза фолари в полумаске. За его спиной еще один, с закрытым лицом. Длинные черные щупальца. От этих двоих исходил такой холод, что вымерзнуть должно было все на несколько метров вокруг. Амон-сан медленно поднялся, опираясь здоровой рукой о стену. Шагнул вперед. Где-то здесь было его оружие, но он не смог бы сейчас им воспользоваться. Тускло блеснуло лезвие ножа. — Справа, за стеллажом еще одна дверь — запасной выход. Иди туда, Сейдо, уходи… — Я не могу, — он сам не верил, что сказал это, но голос его выдал: высокий, сиплый — голос труса, — не могу… Черные щупальца тянулись к нему, к ним обоим, и больше всего Сейдо хотелось сбежать или открыть глаза и проснуться, но что-то пригвоздило его к месту, что-то сильнее страха — отчаянное, горячее чувство. Если и был миг, который мог изменить его жизнь, сделать Такизаву Сейдо, следователя второго класса, чем-то большим, чем он есть, то именно он сейчас и настал. Во рту у него пересохло, в голове испуганным зверьком металась паника, ноги сделались ватными и не хотели держать. Сейдо трясущимися руками прицелился прямо в белое бесстрастное лицо, нажал на спуск… и промахнулся. Второй раз выстрелить он не успел — правый бок взорвало болью, такой оглушающей, что даже закричать он не мог. Только смотрел, как Амон-сан бросается на фолари с одним ножом, как обрезает черные щупальца, но те отрастают снова, оплетают руки, ноги, голову, как мучительно искажается его лицо… Потом все погасло. Он сотни раз прокручивал в голове одно и то же, круг за кругом в поисках изъяна, отправной точки всех его страданий. Где все пошло не так? Когда он сбежал от Мадо? Когда не ушел со склада? Когда выстрелил? Когда его рука дрогнула? Когда?! Иногда ему казалось, что ошибкой был весь этот день. День его первого серьезного задания. День, когда он мог стать героем. Не стал. *** После было бесконечное ожидание в запертой комнате. Тусклый свет из маленького окошка под самым потолком (он хотел, но не мог до него дотянуться), жесткая, неудобная кушетка, шероховатость теплой кирпичной стены, запах крови и лекарств, едва теплая разваренная каша на завтрак и ужин, улыбчивое лицо пожилого доктора, что приходил раз в день сменить повязку и проверить рану. Что-то было не так в этом докторе, но до времени он не понимал, не мог выхватить эту неправильность и дать ей название, а потом стало не до того. — Где я? — он спрашивал, хотя знал, что доктор Кано — так тот назвался — не ответит. — А как ты думаешь, Такизава-кун? — В больнице? В плену? Я не знаю. Почему меня не выпускают? Я хочу выйти. — Ты выйдешь, — мягко сказал доктор, — когда придет время. Он требовал, кричал, торговался, умолял — доктор оставался невозмутим. Как-то Сейдо попытался напасть на него: притаился за дверью, как в фильмах. Правда, ножку от кушетки оторвать не удалось, так что он надеялся только на эффект неожиданности и собственные силы. Их не хватило. Доктор Кано ударил электрошокером и после, глядя на него, распластанного на полу со слезами унижения на глазах, сказал с извечной своей улыбкой: — Вот и славно, Такизава-кун. Вижу, окреп ты достаточно. *** Он прислушивался, прижимался боком к стене и безотчетно водил пальцами по нагретому шершавому кирпичу, рисовал неведомые знаки, выстукивал сигналы SOS для тех, кто никогда их не уловит. «Ответь мне, ну же, давай! Скажи что-нибудь. Скажи, пока я не начал кричать». — Сейдо? — голос, глухой, слабый, чуть хрипловатый, скрадывала стена. Он прижал руку к груди на мгновение — сердце выскакивало. — Я здесь. Вы… вы… «…в порядке? Живы? Держитесь?» Он не находил слов. — Все хорошо, — Амон-сан говорил медленно и тускло, как будто ему тяжело было ворочать языком. Ложь. Сейдо слышал, как стукнула дверь, потом тяжелый густой звук — так падает на пол человеческое тело, слышал тихую ругань тюремщиков и ничего больше. Ни стона, ни звука. Он выждал минут пятнадцать с замирающим сердцем, знал, что трудно говорить после этого, после того, что делали с ними в дальней комнате без окон. Но ему нужно было говорить, слышать голос Амон-сана, знать, что он жив, что он рядом. Это присутствие не спасало ни от чего, но давало надежду, почти как присутствие Бога. — Что им нужно? — спросил он в сотый раз. — Мы ничего такого не знаем. У нас ничего нет. Я не понимаю, не понимаю… Ему показалось, Амон-сан пожал плечами. Он не ответил. Сейдо думал иногда с горечью и медленно вскипающей обидой, которую старался подавить, что, может, Амон-сан хранит какую-то тайну. Ту самую, что нужна Дереву Аогири. Может, из-за этого их мучают. И он, Сейдо, страдает, потому что Амон-сану легче поступиться собой и им, чем своими принципами. Но он не хотел умереть здесь. Он так не хотел умирать… Это сначала он думал, что станет героем, хотя во рту сделалось сухо, когда он впервые оказался в комнате без окон, когда увидел инструменты, когда его усадили в кресло и прикрутили ремнями так, что не пошевелиться. Он почти оправился после ранения и считал себя воином, перенесшим многое, но на самом деле не знал ничего. Он не знал еще о боли, что заставляет забыть себя, о страхе, терпком и жгучем, о едком, как кислота, унижении, о том, как остаться совсем без кожи. В первый же час он обмочился. В первый же день он рассказал им все. Но на этом ничего не закончилось. — Нас ищут, — сказал Сейдо, стараясь убедить сам себя. — Полиция. Нас обязательно найдут, они же знают, они придут за нами… — Сейдо, — мягко перебил Амон-сан, — мы на Русиме. Будет много жертв, если пробиваться сюда с боем. Но и тогда до свободы мы можем не дожить. Сейдо зажмурился, пережидая волну ярости. Впервые в жизни ему захотелось ударить Амон-сана. Тот будто предлагал ему смириться, принять, что их бросили, ими пожертвовали ради общего блага. Но ему было плевать на общее благо — он хотел выжить, хотел, чтобы его перестали пытать, хотел быть свободным. Русима — запретная земля, язва на теле города, прибежище и оплот Дерева Аогири. Те обосновались здесь лет пять назад, заняли некогда обжитой людской поселок, как раковая опухоль захватывает тело человека. Часть людей, живших здесь раньше, покинули свои дома, но многим, он знал, уйти не дали. Дереву Аогири не нужно было, чтобы их расстреляли с воздуха, а их дома танками сровняли с землей. А значит, требовались заложники. Лучше — добровольные, что останутся здесь в обмен на безопасность, защиту и серебряную пыльцу. Они и оставались — жалкие, опустившиеся, спившиеся, заблудившиеся в наркотических грезах. Но даже ими нельзя было пренебречь. Аогири охраняли все подступы к Русиме, несколько раз полиция решалась на штурм и отступала с большими потерями, так что до времени поселок оставили в покое. «Они не придут сюда ради нас двоих. Они не придут. Никто не придет». Сейдо ухватился за тень надежды. — Тогда нас обменяют. Есть же у нас пленные фолари? В резервациях наверняка… Он ждал, что скажет Амон-сан, как студент на самом важном экзамене ждет оценки преподавателя. Скорее угадал, чем услышал его вздох. — Ты же знаешь, мы не ведем с Деревом Аогири переговоров. Он знал, конечно. Но сердце все равно упало. Хотелось завыть. Амон-сан пошевелился за стеной, голос будто стал ближе, ярче. — Но ты должен держаться. Мы выберемся. Я не знаю как, но обязательно выберемся. Так он обещал. А после сбежал один.