the dragon boy

I am human and I need to be loved Just like everybody else does - The Smiths

Дверь машины тихо хлопает, и они срываются с места. Юэ Лун дрожит; кровь застывает на его пальцах, холодит мокрым пятном на одежде. Син вытащил его из дома почти на руках, закутав в плед, почти бессознательного; в голове глухое монотонное жужжание; он не понимает, что происходит. Они куда-то едут. Син рядом, говорит с кем-то по телефону, Юэ Лун не может разобрать ни слова. Машина чужая и водитель чужой, Син привел кого-то из своих?.. Слишком сложно сфокусировать внимание; медленно, сквозь холодное тупое оцепенение наконец что-то проступает – проплывающий в окнах вечерний город, неоновые вывески, бьющие прямо в глаза; дорога плутает через какие-то подворотни, изредка выныривая на узкие улочки, окно впереди чуть приоткрыто, и едкий запах улиц и еды из уличных лотков заставляет желудок судорожно сжиматься. – Останови, – просит Юэ. – Пожалуйста. Останови машину. Слова едва продираются сквозь горло. Машина сворачивает на обочину, резко, слишком резко, Юэ Лун почти вываливается на тротуар, запутавшись в намотанном на него пледе. Син выскакивает следом, бледный, встревоженный, тянется к нему, но отдергивает руку в последний момент. Не прикасайся ко мне. – Тебе плохо? – голос срывается. – Хочешь воды? Юэ Лун качает головой. Его нестерпимо тошнит. Воспоминания возвращаются приливами и отливами, то обрушиваются как цунами, сжимая спазмами горло так, что невозможно вздохнуть, то откатываются так далеко, что он сомневается – а было ли это все? Под окровавленными пальцами грязный асфальт; Син держит его волосы, пока он выблевывает свое нутро. Гадко. Наверное слишком жалко это все выглядит, как будто в первый раз; но сил нет об этом задуматься. Син такой заботливый, что щемит в груди. Закутывает его обратно в плед, усаживает обратно в машину, держит бутылку с водой, пока Юэ Лун жадными глотками пьет. Они снова едут, медленно, осторожно. – Он… трогал тебя? У Сина трясутся руки, и злые слезы в уголках глаз, поэтому Юэ говорит: – Нет. Син отворачивается к окну, сжимает кулаки – знает, что вранье. Так плохо, что хочется просто перестать быть. Тело все еще горит там, куда Хуа Лун успел достать; специально подкараулил его после душа, распаренного, чистого, чуть влажные волосы, чуть запахнутый халат; ему так больше всего нравилось. Как в самый первый раз – ты помнишь самый первый раз? ты был так прекрасен-прекрасен-прекрасен – когда ему было тринадцать лет, и единственный брат, который не был к нему жесток, навалился на него, пока он спал, так, что невозможно было пошевелиться, заткнул рот потной ладонью, расстегнул штаны и засунул в него свой проклятый хрен. Юэ думал, что умрет прямо там. Лучше бы и умер. На следующий день он тоже думал, что умрет – было так больно и гадко, что он не смог подняться с кровати; и на следующий день, и в день, когда это случилось снова. Брат приходил снова, и снова вдалбливал его в кровать, и все шептал красивый, такой красивый, оставляя после себя измученное тело и развороченную душу. Красивый. Юэ Лун ненавидел это дерьмо. Если бы он не был таким красивым, может, они убили бы его вместе с матерью, и все закончилось бы, едва успев начаться. Мир понемногу обретает краски, и разум прочищается. В голове все еще противный холодок, Юэ Лун никак не может собраться с мыслями. Доза рыбки-бананки была более чем достаточной, она должна была покалечить Хуа Луна безвозвратно, почему же он пришел в себя? Пришел в себя и захотел мести, значит… значит, что?.. Рыбка-бананка работала безупречно так долго, что же пошло не так?.. – Приехали, – тихо говорит Син. Юэ переводит на него затуманенный взгляд. У Сина опять его сложное лицо. Это когда он одновременно зол, расстроен и полон решимости, и в то же время сомневается? Робеет? Эмоции меняются слишком быстро, перетекают одна в другую, Юэ никогда не удавалось поймать их и идентифицировать. Но даже самое сложное лицо Сина успокаивает его. Глупый мальчишка. Такой трогательный и упрямый, такой глупый. Такой мальчик. Всего пятнадцать, а уже столько на себя взвалил. Где Юэ Лун был в пятнадцать? В постели какого-то рыхлого политика с липкими руками, который любил вцепляться ему в волосы, кажется, там. Миленькой покорной китайской шлюшкой со сладкой попкой, вот, кем он был в пятнадцать. Тошнота снова подкатывает к горлу, он закрывает глаза. – Это безопасное место, – говорит Син, серьезно и собранно, как будто контролирует ситуацию. – Я со всем разберусь за пару дней, и ты сможешь вернуться домой. Хорошо? Смотрит так, как будто ждет ответа. Юэ Лун обессилено кивает; все равно, лишь бы ничего не решать, ни о чем думать. Син помогает ему выйти из машины, нервно оглядывается по сторонам. Старая высотка, где-то в центре. Они поднимаются на самый верх в древнем дребезжащем лифте, Син беспокоится. – Ты будешь здесь не один, – говорит он. – Ммм… здесь Эйджи. Эйджи? – Он тоже останется на несколько дней наверное, – сбивчиво продолжает Син. – И там только одна комната, так что вам придется… как-то ужиться вместе. Временно. Эйджи? Син открывает дверь своим ключом, внутри теплая, терпкая темнота, и после неоновых улиц Юэ Лун вздыхает с облегчением. Прислоняется к стене и дышит, глубоко и размеренно, пытаясь успокоиться. Цунами накатывает снова. Плечо все еще ноет от железной хватки Хуа Луна. Слишком расслабился, потерял бдительность. Думал, что все закончилось, безмозглый идиот. Пустил все на самотек, перестал ждать нападения и в итоге чуть не был убит на ковре в собственной спальне. Не то, чтобы ему не хотелось умереть, ему хотелось, очень. Но не так. Хуа Лун с удовольствием придушил бы его собственными руками, отымев напоследок, ублюдку нравились такие штуки; и это не та смерть, которая Юэ Луна бы устроила. Кончики пальцев еще помнят спасительную прохладу металла. Заколка для волос, братом же и подаренная, красивая, с резными цветами и драконом, каким-то чудом оказавшаяся совсем близко. Юэ помнит темный жгучий восторг, который обуял его, когда он, придавленный к полу массивным телом брата, вонзил ее в его мягкую плоть, сначала в шею, раз, второй, третий, а потом везде, куда дотянулся. Он мечтал об этом годами, разрабатывая по одному новому способу за каждый раз, за каждую ночь. Вышло слишком спонтанно, слишком грязно, не в его стиле. Даже жаль. Удар, удар, и еще удар, и еще; горячая кровь брызжет ему на грудь, на волосы, на лицо, кровь его брата, их общая кровь, кровь Ли. Никто из прислуги даже пальцем не пошевелил, чтобы это остановить, помочь ему, спасти его. Все пришлось делать самому. Был бы там Бланка… Но Бланки не было. Бланка паршивый предатель. Зато там был Син. У кого-то хватило совести позвонить ему? Или он пришел сам? Син стащил с него тело Хуа Луна, вывернул скользкую от крови заколку из онемевших пальцев – перестань, пожалуйста, перестань, он мертв – укутал в плед и увез из этого проклятого места. – Ты точно не против? – тихий голос Сина из соседней комнаты, тревожный. Юэ Лун возвращается обратно, в спокойную темноту коридора старой высотки в центре города, где живет Эйджи Окумура. В комнате окно во всю стену, Эйджи стоит возле него, руки в карманах. – Мне все равно, – отвечает он. Син кивает и говорит ему что-то еще, чего Юэ Лун уже не слышит. Вся кожа зудит, ему нужно принять душ. У него нет ничего, кроме окровавленной одежды и пледа. Думать нет сил. Син сказал, что разберется, вот и пусть разбирается, а Юэ просто постоит здесь у стены, пока колени не перестанут дрожать. – Я принесу что-нибудь из твоих вещей завтра или послезавтра, – говорит Син, снова появившись рядом. – Эйджи пока одолжит тебе что-нибудь из одежды. Душ вон там. Ты как? Никак. Я предпочел бы быть мертвым. – Нормально, – отвечает Юэ Лун едва слышно. – Спасибо тебе. – Я все улажу, – уверяет его Син. – Конечно. Он мнется рядом, совершенно очевидно, что ему надо бежать. Так противно создавать ему проблемы, так противно быть рядом с ним таким слабым. Сейчас он уйдет, и Юэ Лун останется здесь совершенно один. – Мне надо… – говорит Син и снова беспокойно оглядывается на застывшего у окна Эйджи. – Мне надо идти. «Не уходи», – едва не умоляет Юэ Лун, но приказывает себе замолчать. Из горла вырывается только сдавленный вздох, и Син оборачивается у двери. Смотрит обеспокоенно, открывает рот, чтобы что-то сказать, но так и не говорит. – Иди, – выдыхает Юэ, выпрямившись. – Я буду в порядке. Долгий пытливый взгляд на прощание; дверь за ним затворяется с глухим скрипом. Юэ прикрывает глаза на секунду и идет в ванную. Вместе с Сином ушло и чувство безопасности. Он не хочет оставаться здесь, наедине со своими мыслями. Наедине со своей совестью. У его совести глаза Эйджи Окумуры. – У тебя кровь везде, – говорит Эйджи, как будто укоризненно. Он стоит на пороге ванной, скрестив руки на груди, все тот же серьезный взгляд, брови чуть нахмурены, сжатая полоска рта. Юэ Лун разглядывает его в зеркале. Эйджи выглядит так, будто не спал несколько суток. – Да, – говорит Юэ. Его руки все еще в крови, кожа на пальцах немного содрана – от металлических цветов на заколке. Он закрывает глаза и снова ощущает ее в руках, скользкую, потеплевшую от горячей крови, и слышит звук, с которым она впилась в горло Хуа Луна. Тошнота накатывает снова. Он так и стоит с закрытыми глазами, полусогнувшись над раковиной, в которой шумит вода; Эйджи успевает уйти и снова вернуться. Кажется, он деликатно стоит под дверью и ждет, пока Юэ перестанет наконец кашлять. – Я принес тебе одежду. Мы одного роста, так что… – он опускает стопку вещей на пол у порога, – тебе должно подойти. Юэ Лун поднимает голову и ловит его взгляд в зеркале. – Спасибо. Еще мгновение они смотрят друг на друга. – Ты… – говорит Эйджи нерешительно. – Тебе… – Больше ничего не нужно, – отвечает Юэ так ровно, как только может. Эйджи смотрит на него еще, а потом говорит: – Ладно. Аккуратно закрывает за собой дверь, его удаляющиеся шаги мягко шелестят по полу. Юэ Лун смотрит на свое отражение, пока его снова не начинает трясти. С собой нет ничего, что смогло бы его успокоить. Чужое место, чужая одежда, чужой человек. Эйджи Окумура. Именно он, из всех людей на земле. Черт возьми. Через его рубашку просвечивали бинты. В нем дыра от пули, выпущенной по приказу Юэ Луна, а он дает свою одежду ему, человеку, благодаря которому почти отправился на тот свет. В его последнем взгляде была прямо-таки тошнотворная жалость. Юэ Лун скидывает плед и залезает под душ прямо в одежде. Рубашка, пропитанная кровью, прилипла к телу и высохла, и Юэ ждет, пока вода размочит ее достаточно, чтобы снять. Горячий душный поток распрямляет его спутавшиеся волосы, нежно гладит его по голове, и он, кажется, плачет там, как какой-то глупый подросток, глуша всхлипы ладонью. Вода смывает с него все, смывает кровь, смывает боль, и он стоит, не двигаясь, зажав зубами костяшки пальцев, пока она не становится чистой. Эйджи принес ему серые штаны и бледно-розовую рубашку. Они мягкие и теплые и пахнут чистотой. В груди больно давит, ноги почти не держат, хочется лечь и лежать прямо здесь на полу, но Юэ заставляет себя двигаться. Замотать волосы в полотенце. Ополоснуть ванну. Скинуть грязную одежду в перепачканный кровью плед, завязать. Он оставляет завязанный в узел плед в коридоре у двери и возвращается в комнату. Эйджи снова стоит у панорамного окна и смотрит на соседнее здание. Госпиталь, вспоминает Юэ Лун, и его прошибает догадкой – там Эш. Раненый. Почти убитый. И в этом он тоже виноват. Эйджи не двигается. Эйджи смотрит на окна госпиталя и ждет. Застывший как статуя, почти неживой. Наблюдать за ним тяжело, так что Юэ Лун идет исследовать их временное жилище. Большая студия, окна от пола до потолка. Отдельная белая кухонька с темными столешницами под мрамор, минималистичная и функциональная. Фикус в кадке, немного засох. Пустой холодильник; в шкафчиках скудный набор посуды, пачка овсянки и полупустая жестянка с зеленым чаем. В большой комнате – островок гостиной с диваном, креслом и телевизором, за ним – две кровати, отгороженные полупустыми книжными полками. На окнах ни штор, ни жалюзи. Полностью открытое пространство; не слишком безопасно. Соседние здания близко, этаж высокий. Даже не самый меткий снайпер легко прострелил бы им обоим головы. Юэ Лун тревожно хмурится и решает заварить чай. Нарочно шумно гремит чайником и чашками, чтобы выбесить Эйджи, вывести его из этого коматозного состояния. Почему-то очень хочется его задеть, сделать ему больно – по привычке; Юэ едва сдерживается, чтобы ничего не сказать, но и то, только потому что не может решить, что именно. Что угодно об Эше почти наверняка вывело бы его из себя. Может, он даже ударил бы Юэ Луна. Может, им обоим стало бы легче. Но он так ничего и не говорит. Эйджи раздраженно дергается пару раз, когда чашки гремят особенно громко, кидает на Юэ сердитый взгляд, но сдается. Вздыхает, проводит руками по лицу, по волосам, но не уходит от окна; садится на пол, прислонившись к подлокотнику дивана, и продолжает смотреть. Юэ Лун делает чай и для него. Опускается на пол рядом и протягивает ему чашку. Эйджи берет ее автоматически, даже не взглянув, но не пьет, просто держит в руках. – Пей, – говорит Юэ. Лицо Эйджи застывшее, глаза пустые настолько, что страшно смотреть. Губы бледные и сухие, будто он не размыкал их целую вечность. Юэ отворачивается к окну и тоже смотрит на окна госпиталя. Холл и еще несколько этажей хорошо освещены, и можно легко разглядеть снующих туда-сюда медсестер и врачей, пациентов, лежащих на кроватях в своих палатах, людей с цветами, без цветов, плачущих людей на скамье в зале ожидания. Их мельтешение успокаивает и рассеивает внимание, и Юэ чувствует, что тоже проваливается в странное отрешенное беспамятство, пока вдруг не становится тошно. Это все ведь его вина. – Ты меня ненавидишь? - немного погодя тихо спрашивает он, особо, впрочем, не надеясь на ответ. Эйджи поворачивает голову и смотрит на него пустыми глазами. Ему все равно, это очевидно. Как только Юэ Лун перестал представлять опасность для него и Эша, он перестал для них существовать. Осознание этого бьет под дых, Юэ смотрит в обведенные темными кругами глаза Эйджи, пока тот не отворачивается. Тошнота снова подкатывает к горлу, желудок сжимается - он почти ничего не ел уже несколько дней. Он поднимается, медленно, тяжело, бредет на кухню, жадно выпивает стакан воды и дышит, глубоко и размеренно, облокотившись на столешницу, пока холодное оцепенение в голове не проходит. Эйджи сидит там же, все так же сжимая полную чашку чая ладонями. В комнате две кровати, и ни одна из них не выглядит так, будто на ней спали. Юэ ложится на одну из них, сворачивается в клубочек, обняв себя руками, и смотрит на неподвижную фигуру Эйджи. Кажется, это первый раз за долгое время, когда он ночует не в своем доме, вне привычных стен, лежит не на своей кровати. Он скучает по своей кровати, теплой и мягкой. Проклятый братец не успел дотащить его до кровати, а значит, она не запятнана, значит, ее еще можно любить. Он скучает по ней как по доброму другу, почти до слез. Здесь неуютно, неспокойно, неправильно. Его дом знает его тайны. Его дом все видел. Там можно быть собой и ничего не скрывать. А что делать здесь? Кто он здесь? Эйджи сидит на полу и смотрит в окно. Юэ наблюдает за ним до самого рассвета, так и не сомкнув глаз, перебарывая желание подойти и проверить, дышит ли он вообще.