the dragon boy

Эйджи отрубается прямо на полу, ровно так же, как сидел. Голова заваливается на бок, рот приоткрыт, волосы успели взлохматиться. Похож на растрепанного птенца. Дурацкого трогательного птенца. Волна внезапной приязни сгоняет Юэ Луна с места. Он спихивает с дивана на пол несколько подушек и осторожно укладывает на них Эйджи, стараясь не разбудить, накрывает пледом. Эйджи выглядит изможденным даже во сне, уголки губ скорбно опущены, и морщинка между бровей так и не разгладилась со вчерашнего вечера. Утро хмурое, сизое. Солнце не появится, не зальется в незащищенные окна, может быть, Эйджи сможет поспать подольше. Не то, чтобы Юэ Луну было до этого дело. Но пока Эйджи спит, он хотя бы не раздражает. Тело тяжелое после бессонной ночи, спина болит от непривычной кровати. Хочется домой. Или хотя бы переодеться в свою одежду. В попытках убить время Юэ проводит инспекцию чемодана Эйджи, который стоит незакрытый рядом с кроватью. Милые свитерки, рубашечки, носки с кошачьими мордочками; книга – хорошо, но на японском – плохо. Коробочка с пленками и маленькая камера. Юэ достает ее из чехла, открывает объектив и, поразглядывав в видоискатель комнату, наводит его на Эйджи. Нахохлившийся птенчик в гнезде из подушек. Юэ на пробу крутит объектив, настраивая фокус, и нажимает кнопку. Щелк. Слишком громко. Эйджи просыпается, тревожно повернувшись на звук, непонимающе хмурится. Юэ Лун замирает с камерой в руке, с ворохом милых свитеров на коленях. Немая сцена, достойная театральных подмосток. – Ты что делаешь? – сердито спрашивает Эйджи. – Роюсь в твоих вещах, – невозмутимо отвечает Юэ Лун. Это все даже забавно. Эйджи садится и хмурится еще сильнее. – Зачем? – Потому что я плохиш, – Юэ дерзко приподнимает бровь, покачав камеру в руке. – Не трогай мои вещи, – говорит Эйджи, обеспокоенно проследив за его движением. Его грудь тяжело вздымается, губы гневно сжаты. Юэ Лун закатывает глаза и демонстративно складывает все обратно, аккуратно сворачивая каждый дурацкий свитерок. После они пьют чай в неловком молчании. Больше в доме нет еды, но, кажется, никто из них и не голоден. Юэ Лун уже привык к сосущей пустоте внутри, она ощущается как черная дыра, засасывающая остатки его сил, и в этом ощущении есть даже какая-то декадентская прелесть. Эйджи сердито дулся некоторое время, но после идеально заваренного Юэ Луном чая немного расслабился, успокоился и снова стал рассеяным, пытается не смотреть в окно, одергивает себя, смотрит снова, поминутно проверяет телефон. – Почему просто не пойти к нему? – спрашивает Юэ, утомившись смотреть на его метания. Эйджи стискивает зубы, болезненная морщинка между бровей углубляется. – Послеоперационный покой, – отвечает он нехотя. – Не пускают никого, кто не родственник. А никто ведь не родственник. Юэ Лун вспоминает все, что накопал на Эша в свое время – мать сбежала, брата убили, отец по последним данным еще живой, но предпочел бы с сыном больше не пересекаться. Но он все же жив. Интересно, легче ли Эшу знать, что он где-то есть, последняя родная кровь? Голова болит. Образы вчерашнего вечера роятся над ним, как тучи. Он думал, что почувствует облегчение, освобождение, но чувствует лишь усталость. В предрассветные часы, когда он немного задремал, ему приснился отец. Таким, каким он его запомнил – разодетый в красный шелк старик, в котором едва держится жизнь. Лицо – пыльный могильный камень с прорезями глаз-трещин. Старая Фэнг, управляющая его домом, как-то раз сказала, что отец любил его, насколько вообще был способен. Братья говорили, что он похож на мать, но старая Фэнг утверждала, что он копия отца. Безжалостный до крайности, и до крайности же милосердный. Отец во сне смотрел на него с любопытством. Возможно, старуха Фэнг была права. Крайности – это про него. Вот только если отец был способен удерживать в себе эти две вещи, сохраняя баланс, то Юэ Лун разваливается на куски каждый божий день, впадая то в одну крайность, то в другую. Он так устал. – Ты молчишь, – говорит Эйджи, вздохнув. У него забавное выражение лица. – Это странно. – Можем поговорить о погоде, – светским тоном предлагает Юэ. Эйджи смеряет его неодобрительным взглядом. Удивительно, что он вообще пришел в себя настолько, чтобы обратить свое бесценное внимание хоть на что-нибудь, кроме этого злосчастного окна. Но у него такое забавное лицо, что внезапно хочется быть с ним милым. Юэ Лун растягивает губы в мягкой ласковой улыбке, отчего Эйджи настораживается еще больше. – Что ты?.. – начинает он, но в коридоре раздается шум – кто-то за дверью ворочает ключом в замочной скважине. Юэ Лун насторожился бы, но, судя по сдавленным ругательствам, это Син. Он вваливается в комнату, взъерошенный, вспотевший, с рюкзаком за спиной и огромным чемоданом, в котором Юэ с острой вспышкой теплоты в сердце узнает свой собственный, и замирает в смешной позе, наполовину затащив внутрь и себя и чемодан; нелепо вытянутая шея, нахмуренные брови, испуганные глаза, похож на суриката, почуявшего опасность. – Фу, черт, – раздраженно говорит Син и бросает чемодан на пол. – Вы меня напугали! Чего не спите в такую рань? Юэ Лун мельком переглядывается с Эйджи. О том, что сон им обоим не друг, Сину лучше не знать. – Пьем чай, как видишь, – добродушно отвечает Юэ, закинув ногу на ногу. В мешковатых штанах Эйджи это получается несколько менее изящно, чем он рассчитывал. – И тебе доброе утро. Син закатывает глаза и начинает выкладывать из рюкзака коробочки с едой на вынос. – Тут на пару дней хватит, потом еще принесу, – бормочет он. – Всякое разное, на нем написано. Налетай! Он распаковывает одну из коробочек и почти стонет от удовольствия. Пахнет и правда хорошо, теплом, пряностями и сладким перцем. Желудок мучительно сдавливает, Юэ старается не морщиться, не уверенный, что сможет заставить себя поесть. – Еще горячая! М-м-м, – Син отправляет в рот порцию ароматной лапши и пережевывает ее с выражением абсолютного счастья на лице. – Господи, как вкусно! Эйджи невольно улыбается, глядя на него, придвигает к себе одну из коробочек и тоже ест. Без особого энтузиазма, но ест. Юэ вздыхает так, будто эти двое не оставили ему выбора, и берет палочки. Неловко ковыряется в коробочке с жареной лапшой, выуживая оттуда кусочки стручковой фасоли и долго задумчиво жует их, рассматривая бледное лицо Сина с темными кругами под глазами. Он, очевидно, тоже сегодня не спал. Оживленно рассказывает Эйджи какую-то дурацкую историю про Алекса и Конга, очевидно, ребят из банды Эша, которые надрались и устроили – бла-бла-бла – Юэ потерял интерес и перестал слушать, по-прежнему уныло копаясь в своей коробочке. Эйджи смотрит на Сина очень внимательно, слушает с мягкой доброй улыбкой, даже отвечает что-то и смеется. Юэ Луна атакует вспышка раздражения. Какого черта эти двое устраивают цирк ради друг друга, будто все нормально, будто у каждого из них не болит сердце прямо сейчас? Юэ презрительно фыркает. – Тебе что, не нравится? – вдруг угрожающе спрашивает Син, повернувшись к нему. – Надия готовит самый лучший чау-мейн в городе вообще-то, прояви уважение! – Надия, – выдыхает Эйджи, подавшись вперед. – Как она? Син как-то мгновенно сдувается, и долго молчит, безуспешно пытаясь выудить кусочек курицы со дна коробки. – Она справляется, – говорит он наконец, со вздохом отложив палочки. Они так долго и пронзительно смотрят друг на друга, что Юэ Лун наконец запоздало понимает, о ком речь. Он помнит ее лицо, таким, каким впервые увидел – на одной из фотографий, в тот день, когда получил свое задание. Твердый, даже надменный взгляд. Кожа чуть светлее, чем у брата. Она выглядела холодной. Неприступной. Даже бесчувственной. Поэтому вид ее, плачущей навзрыд в грязноватом переулке за китайским ресторанчиком, поразил его до глубины души, едва ли не сильнее, чем зрелище в особняке Дино. В тот день он от скуки следил за Сином на неприметной машине, когда они с Лао заглянули в Чанг Дай и, по-видимому, рассказали ей о смерти Шортера. Они плакали там, все трое, в грязном переулке, обнимали друг друга. И не видели Юэ Луна, затаившегося в своей машине, невольно разделившего с ними их горе. Он уехал тогда, так и не разобравшись в том смятении, которое вызвала в нем эта сцена, но думал о Надии еще несколько дней, вспоминая ее искаженное горем лицо, и Сина, который держался до последнего, но все равно заплакал как ребенок, уткнувшись ей в плечо. Наверное так и выглядит семья. И никто не имеет права разрушать такое. Юэ Лун выпускает из рук палочки и встает. – Ты куда? – мгновенно вскидывается Син. Эйджи удивленно поднимает голову. – Подышать. Погода дрянь. Сил в теле почти не осталось, он едва переводит дух, когда добирается до последней ступеньки пожарной лестницы. На крыше холодно, ветер дует отовсюду сразу, Юэ в мгновение ока замерзает в легкой рубашке Эйджи. Он затаскивает сюда свой окровавленный сверток с одеждой и, дрожа, долго выискивает защищенное от ветра место, чтобы можно было поджечь его. Ткань загорается с третьего или четвертого раза, он все щелкает и щелкает зажигалкой, подпаливая ее с разных сторон и неосознанно пытаясь погреться у волнующегося пламени. Маленький костерок разгорается, подбадриваемый ветром, разливает в воздухе душный запах горящей засохшей крови. Юэ кажется, что запах пропитывает его насквозь, он стоит, зажмурившись от отвращения, и ждет, пока все закончится. Ветер швыряет язычки пламени в разные стороны, но он не открывает глаз даже когда чувствует их обжигающее дыхание совсем рядом с собой. Вдруг кто-то оттаскивает его в сторону. – Да что ж ты делаешь, – ворчит Син, встряхнув его за плечи. – Эй! Тяжело дышит, подошел совершенно незаметно, не слышно было даже дребезжания металлической лестницы. – Я хотел это сжечь, – утомленно говорит Юэ Лун, выпутавшись из его рук. – Классно, – с убийственной интонацией произносит Син. – Но себя при этом сжигать вовсе необязательно! Юэ пожимает плечами и поворачивается к костру, глядя на догорающие остатки прошлого вечера. Син, все еще сердитый, подходит ближе и встает с ним бок о бок. Мнется некоторое время, перекатывается с носка на пятку, хмурится. – На твой дом напали вчера, – говорит наконец. – Меньше чем через час после нашего отъезда. Юэ прикрывает глаза и съеживается от налетевшего ветра. – Кто? – Пока не знаю, – мрачно говорит Син. – Но узнаю. Их было несколько, все наши вроде. С большей частью твоя охрана справилась, но один точно удрал. Может еще придут, тебе не стоит пока возвращаться туда. Останься здесь на время? Смотрит почти умоляюще. – В этом нет никакого смысла, – тихо говорит Юэ. – Есть! – горячо возражает Син. – Если они не смогут найти тебя, это даст мне время на то, чтобы узнать, кто их прислал. Юэ Лун вздыхает. – Мои братья мертвы, – говорить это вслух кажется странным. – Я – единственная преграда на пути к официальному контролю над Чайнатауном, это почти наверняка кто-то из Триад. Ты серьезно думаешь, что мы с тобой сможем пойти против них? Два глупых подростка? Нам не тягаться с ними, Син. Син смотрит на него, в глазах упрямая решимость. – С Дино нам тоже было не тягаться, и где теперь Дино. – Это не то же самое. Мы не Эш Линкс. – Я знаю, – раздраженно фыркает Син. – Но не умирать же теперь! Юэ равнодушно пожимает плечом и физически ощущает, как в Сине разгорается гнев, чувствует кожей, как сильно Сину хочется его ударить. – Ну почему ты такой! – восклицает он, судорожно сжав кулаки. – Почему вам вечно хочется страдать, почему нельзя быть нормальными людьми? – Кому "вам"? – Тебе и Эшу! Чем больше общаюсь с вами обоими, тем больше убеждаюсь, что вы совершенно одинаковые – упрямые эгоистичные идиоты, которые только и думают о том, как бы сделать себя и всех вокруг еще более несчастными! Син тяжело переводит дух. Глупый мальчишка. Юэ Луна переполняет какая-то душная нежность к нему, и вина – за все, что он у него отнял. – Ты – остаешься здесь, – непреклонно заявляет Син. – Я – разбираюсь с дерьмом. А дальше будем решать проблемы по мере поступления. Вместе. Идет? Юэ нехотя кивает, нет сил спорить. Они стоят молча еще некоторое время. Ветер разметал обуглившиеся остатки ткани по всей крыше, они разлетаются, как птичьи перья, как снег, как пыль. Где-то каркает ворона, удивительно, что ее слышно здесь, в центре города, на такой высоте. Син кутается в куртку. Юэ дрожит в тонкой рубашке, уже почти не чувствуя пальцев на руках. – Пошли обратно, – Син тянет его за рукав. – Ты совсем замерз. – Прости. Слова вырываются прежде, чем он успевает себя остановить. Син удивленно оборачивается. – Что? – За Шортера, – тихо говорит Юэ. – И Лао. И тут же понимает – не стоило ничего говорить. Син смотрит так, будто он его ударил. – Зачем ты… – голос срывается. – Мне нужно… – он судорожно выдыхает, кусает нижнюю губу, отвернувшись. – Мне нужно быть на похоронах моего брата через два с половиной часа. Пожалуйста, дай мне сохранить хоть каплю стойкости. Юэ всеми силами удерживает себя от того, чтобы заговорить снова. Внутри все клокочет, наверное это – как там? – упрямый эгоистичный идиотизм, да, который побуждает его выпытать из этого уставшего мальчишки все, что ему нужно. Скажи, что ты прощаешь меня, Син. Скажи, что ты не ненавидишь меня, Син. Скажи, что в моем существовании все еще есть хоть какой-то смысл?.. Он сцепляет руки на груди, впившись замерзшими пальцами в собственные предплечья, и молчит. Этот мальчик и его необъяснимая доброта – единственное, что удерживает его на плаву. Нельзя позволить себе потерять это. – Мне очень жаль, – говорит он едва слышно. Не знает, что сказать еще, вряд ли Сину станет легче от его слов, Сину бы стоило ненавидеть его. Лучше и правда молчать, чтобы не сделать еще хуже, чем он уже сделал. – Неважно, – отрывисто бросает Син. – Он бы все равно это сделал, с твоей подачи или без. Он был почему-то уверен, что Эш каким-то образом отбирает меня у него. Син горько усмехается и пинает камешек. Он сваливается вниз, гремит по железным ступенькам, пока не смешивается где-то внизу с шумом улиц. – Неважно, – повторяет Син и, повернувшись, через силу улыбается. Они спускаются обратно в квартиру, и Син, скомканно попрощавшись с Эйджи, убегает. Юэ Лун с тоской наблюдает за ним из окна, белая с синим куртка, он все отдаляется и отдаляется, пока совсем не исчезает в переплетениях улиц. Эйджи залез на кресло с ногами, развернул его так, чтобы видеть госпиталь, нахохлился там, утонув в необъятном свитере, смотрит вопросительно. Юэ посылает ему свой самый убийственный взгляд и надеется, что этого достаточно, чтобы он ничего не спрашивал. * Время до вечера проходит мучительно. Эйджи бродит по квартире, Юэ сидит на диване с книгой, пытается читать, но в итоге проводит большую часть времени, наблюдая за ним. Он раздражен, но вынужден признать, что так гораздо легче, почти получается не думать ни о Сине, ни о себе. Он не понимает, как Эйджи это выносит. Он не понимает, как он сам выносит такого Эйджи. Уж лучше бы он был таким же раздражающим как раньше, к этому Юэ хотя бы привык. Можно было бы просто презрительно игнорировать его, и все. Или ругаться. Он бы очень хотел сейчас поругаться. Но не выходит. Ни игнорировать его, ни разозлиться достаточно для того, чтобы затеять ссору. Ему кто-то звонил. Наверное, тот второй, Ибэ. Эйджи говорил на японском, они, кажется, ссорились; он выглядит еще более разбитым после разговора. Мечется туда-сюда, как зверь в клетке. Это ведь и правда клетка, эта чертова квартира, из которой он не может попасть туда, куда ему так нужно. Напоминает один сюжет, который Юэ Лун когда-то видел по телевизору: льва подстрелили охотники, и он лежит в канаве, истекающий кровью, надсадно хрипящий, а рядом мечется его львица, и рычит, и никого не подпускает к нему, и пытается зализать его раны. Дай Эйджи волю, он бы тоже засел у палаты Эша и охранял его от всех, кто не приносит помощи, хотя такая себе львица из него вышла бы, конечно, он так, сердитый котеночек, шипящий и выпускающий коготки. В мире животных с Эйджи Окумурой. Юэ разбирает смех, совершенно некстати, и он тихо давится им, почти до слез. Эйджи наконец остановился, валится обессиленно в кресло и смотрит на Юэ совершенно больными глазами. Юэ смотрит в ответ, пытаясь найти в себе старую ненависть к нему, чтобы перестать чувствовать вот это доброе-сострадательное, что свербит в груди, но не может – там только оно, окруженное коконом бесконечной усталости. Лев умер, кажется; львица обезумела от горя, и выла так, что разрывалось сердце. Юэ было восемь, он рыдал всю ночь. По львице. По маме. – О чем ты думаешь, когда смотришь? Он не успевает остановить сорвавшийся с губ вопрос. Эйджи поднимает голову, хмурится непонимающе. – На госпиталь. О чем ты думаешь? Эйджи молчит, довольно долго, и Юэ уже почти сдается, когда он наконец подает голос. – Об Эше, – тихо, имя как вздох. Юэ Лун кивает; какого еще ответа можно было ждать? Эйджи вздыхает и закрывает глаза, откинув голову на спинку кресла. – Это все так гудит внутри, – говорит он снова, – в груди, в голове. Постоянно гудит и не прекращается. Я проигрываю одно и то же, раз за разом, и кажется, скоро свихнусь. – Что? – шелестит Юэ и замирает, боясь спугнуть этот внезапный поток откровений. Не то, чтобы ему интересно, что там в голове у этого глупого японского кота. Но ему интересно, что там в голове у этого глупого японского кота. В каком месте его так перемкнуло, что он бросил всю свою жизнь ради малолетней шпаны? – Я постоянно думаю о том, что я мог сделать, чтобы этого не случилось, – говорит Эйджи. Пристрелить меня. Тогда, в переулке, тебе надо было просто пристрелить меня. – Думаю, что скажу ему, когда мы снова увидимся, – Эйджи на мгновение улыбается, и в этой крохотной улыбке столько любви, что больно смотреть. – Мне так много хочется ему сказать, так много нужно ему сказать, что наверное… наверное, я не смогу сказать совсем ничего. Так глупо. Он неловко стирает слезы, глубокий вдох и медленный, судорожный выдох. Юэ Лун беспокойно теребит уголок книги. – О чем еще? Эйджи молчит некоторое время, очевидно, пытаясь справиться с собой. – Еще я молюсь. Не то, чтобы я особо во все это верю, но все равно молюсь. Всем богам, которых знаю. У нас в Идзумо много богов, вчера это заняло почти весь мой день. Думаю о том, как затягиваются его раны. Как к нему возвращаются силы. Думаю о том, что могло бы понравиться ему в Японии, о всех местах, которые я ему покажу. Япония совсем небольшая по сравнению с Америкой, но там много приятных уголков, мне кажется, ему гораздо больше понравятся маленькие милые места, чем шумные мегаполисы. Он снова молчит. – Там будет хорошо и спокойно. Я заберу его отсюда, увезу подальше от всей этой мерзости, я спрячу его, и буду с ним рядом так долго, как он захочет, и никто больше не сможет навредить ему. Никогда. Последнее слово – рваный выдох, из последних сил; на сегодня в нем больше не осталось слов. Он замолкает, снова закрыв глаза. Юэ Лун прислушивается к его дыханию, наблюдает, как его грудная клетка вздымается все медленнее и медленнее, он наконец засыпает, тревожно, но засыпает. Юэ аккуратно накрывает его пледом и сидит напротив остаток ночи, не зная, куда себя деть, и как заставить собственное сердце перестать так больно колотиться внутри.