«Не дай вам бог дожить...»

Этот вечер у Робеспьера выходит странным. Из миссии в Рейнскую армию — да еще какой, блестящей! — вернулись Леба и Сен-Жюст. Ему не хватало обоих: практичной рассудительности Филиппа, ледяной политической страсти Антуана. И пусть начало вечера с Дюпле и их гостями получилось легкомысленно-болтливым, зато потом они с Антуаном поднялись в его мансарду и наконец-то обсудили все последние проблемы: доносы Фабра и Шабо, дехристианизацию, возвращение Дантона. Конечно, Сен-Жюст с ним спорил. Но эти дружеские споры бодрили Робеспьера, возвращали энергию его усталому и не слишком здоровому телу. Казалось бы, отлично, вечер удался. А поскольку друг еще здесь, они успеют обсудить нюансы его миссии или просто поговорить, вновь поспорить. Но Робеспьер вдруг затухает словно та самая свеча, с которой его сравнивали насмешники в начале революции. В чем причина? До этого затянувшегося, уже неловкого молчания они обсуждали Дантона. Сен-Жюст плохо скрывал свою враждебность по отношению к нему, и Робеспьер в глубине души соглашался с ним. Политически. Беда в том, что рядом с трезвым политическим расчетом в нем жили теплые человеческие чувства по отношению к друзьям, с которыми он безнадежно расходился — к Жоржу и Камилю. Этот внутренний диссонанс держал его в напряжении, как увеличенная терция, которую забыли разрешить, что, однако, не мешало ему действовать строго в соответствии с логикой революции. Поймет ли это Сен-Жюст с его чрезмерной принципиальностью? Сохранит ли он, Робеспьер, ту же ясность мысли, если из-за этого разойдется и с Сен-Жюстом? Он должен, должен. Только сердце стучит непозволительно часто, когда он изучает суровый профиль друга, неожиданно смягченный румянцем на щеках. Как он скучал… Как боялся, что с ним что-нибудь случится на фронте! Антуан поворачивается к нему. В синих глазах не осталось и следа от льдинок, что недобро поблескивали во время спора. Он спокойный, как прежде близкий — и, кажется, смущенный. — Максимильен, пожалуй, мне пора, — он резко достает что-то из-за отворота сюртука и кладет на стол. Похоже на письмо. — Будет время, можешь прочесть. Пока наш дорогой Филипп прилежно строчил послания жене, я тоже марал бумагу. Так, отдельные мысли, которые хотел бы высказать тебе, но тебя не было рядом. Ничего срочного, поэтому и не отправил тебе с курьером. Ну, до завтра? — До завтра, Флорель! Отдыхай. Даже такому железному комиссару, как ты, нужен отдых. На прощание Робеспьер крепко пожимает друг руку, закрывает за ним дверь и только потом позволяет себе слабость. Он не спешит читать письмо. Еще минуту хочет помечтать, поверить… Леба писал своей обожаемой супруге, а Сен-Жюст — ему. Прозвучало двусмысленно? Для его несчастного влюбленного сердца — да! Хотя, разумеется, это всего лишь глупая мечта. Он гонит ее прочь вместе с фантазиями о том, как приятно было бы задержать пальцы Сен-Жюста в своей руке чуть дольше приличного, и открывает письмо. Вы знаете, мой друг, Бывает, как сегодня: До странности легко Строка целует лист; Трепещет в клетке рук, Как птичка, вечер поздний – И мысли далеко, А разум – странно чист! «Здравствуй, мой дорогой друг! Сегодня удивительно тихий вечер, который мы с коллегой решили посвятить написанию писем. И вот я пишу тебе, ибо все деловые письма написаны и отправлены, а потребность в иного рода общении у меня сейчас вызываешь именно ты. Здесь, на линии фронта, я совсем по-другому смотрю на всю нашу работу в Конвенте. Если там, на трибуне, все сказанные слова казались чрезвычайно важными, то здесь, на месте, мы можем видеть, как они становятся делом. То, что в приступах бессилия казалось безнадежным, оказывается воплощенным в жизнь и несущим успех. Впрочем, довольно отвлеченных фраз! Я хочу рассказать о своей нерешительности. Ты — единственный человек, которому я готов поведать о ней. Даже Филипп не усомнился ни на секунду в том, что я точно знаю, что делаю, а между тем я чувствовал себя очень неуверенно. Нет, не тогда, когда приказывал богачам Эльзаса раскошеливаться, а тогда, когда шел в бой вместе с нашими доблестными патриотами. Ты знаешь, что я не боюсь смерти. Но оказалось, что я не хочу умирать вдали от тебя. Мне было больно думать, что ты получишь известие о моей гибели и, быть может, расстроишься. Конечно, ты расстроишься, ведь мы друзья и твои теплые чувства не вызывают у меня сомнений. Но я боялся, что ты расстроишься сильно, и это повредит твоему здоровью. А твое здоровье намного важнее моей жизни сейчас, в это самое время. И эта мысль чуть не лишила меня всей храбрости, столь необходимой представителю Конвента для того, чтобы солдаты и низшие чины поверили в него. Прости меня, если разочаровал! Клянусь, я справился с этой неуместной робостью и не посрамил ни Республику, ни звание француза, ни твое доверие! Я вспоминал о тебе каждую свободную минуту — правда, они выдавались далеко не каждый день, — и думал о том, что ты скажешь о моих решениях, будут ли они тобой одобрены или ты укажешь, что можно было поступить более эффективно при меньшей жесткости… И все же, я надеюсь, что не вызову серьезного порицания, потому что старался руководствоваться именно мыслью о том, как выглядели бы подобные решения у тебя. Мой дорогой друг, признаюсь тебе сейчас: я скучаю. Мне так не хватает наших разговоров и споров. И даже просто молчания рядом с тобой. Я рад, что наша миссия завершается и скоро мы сможем увидеться и наговориться. Горячо обнимаю тебя! Хотел бы позволить себе большее, но не смею без твоего согласия. Искренне твой Л.А. Сен-Жюст». «Мне было больно думать, что ты получишь известие о моей гибели...» Сначала Робеспьер перечитывает лишь эту фразу. Конечно же, он со всей ясностью понимал, куда и зачем отправляется в поездку Сен-Жюст, но отодвигал в сторону эти мысли, равно как и тревоги за своего брата, за Кутона, за Филиппа Леба, чья жена ждала ребенка. А теперь этот страх, такой нелепый в нынешнем положении Республики, безжалостно взирал на него с листа бумаги и никуда не желал уходить. Да и как он мог, если был написан твердой рукою комиссара Конвента. Потом самообладание возвращается к Робеспьеру. Оно необходимо ему, чтобы написать ответ, который он мог бы высказать завтра Сен-Жюсту в Комитете, благо, оба приходят туда очень рано. И все же он садится к столу и обмакивает перо в чернила, потому что хочет облечь свои чувства в строки. «Мой милый друг! Не скрою, что твое письмо встревожило меня, если не сказать сильнее. Ты напрасно волнуешься, что твоя нерешительность может не встретить у меня понимания — о, твои чувства звучат в унисон с моими! Хотя, с моей стороны, причина, разумеется в ином, но, прости, я не отличаюсь твоей смелостью и не хочу поверять бумаге свой страх потери. Я был счастлив видеть тебя, слышать тебя, держать в своих руках твои руки; остальное я оставлю в тишине бессонной ночи, или, если пожелаешь, лично поделюсь этим с тобой. Однако вместе с тревогой птицы твоих строк принесли мне надежду. Удивись: именно сегодня я печалился из-за того, что наши споры, быть может, раздражают тебя, тогда как мне они приносят бодрость с легким привкусом досады. Так излишняя горчинка в чашке кофе немного злит по утрам, но именно этот напиток позволяет без устали трудиться весь день. Представь мою радость от того, что тебе не доставало этих споров. Но я спешу согласиться с тобой и в остальном: не хватало наших бесед, нашего молчания. Даже наших неспешных прогулок, которые мы все обещаем друг другу и оставляем лишь в мечтах. Вчера на краткие волшебные часы выпал снег, и я позволил себе слабость — любоваться им из окна и воображать, как математически строгие узоры снежинок вплетались бы в твои безупречно и строго уложенные локоны. Пожалуй, настало время для моих признаний? Я столько раз хотел прикоснуться к твоим волосам, но не смел поверить, что ты дашь на это свое согласие. А теперь пишу: прости за банальность фразы, но мое сердце обрело крылья от того, что ты желаешь большего, чем дружеские объятия. Чего же? Хочу верить, что тебе понравились бы мои руки, поправляющие твою прическу. Или мои губы на твоей щеке. Хочется узнать, создана ли она из прекрасного холодного мрамора — или являет собой живую человеческую плоть, пусть и пугающую в своем совершенстве. О, не сердись на меня! Я знаю, как докучают тебе чрезмерные похвалы, быть может, больше, чем несправедливые укоры. Надеюсь, в твоих глазах меня извинит то, что мои слова не лесть, но безрассудство одинокого сердца, которое вдруг услышало, как на его пыльную мелодию клавесина отозвалась дерзкая свежесть флейты. Обнимаю тебя, мой милый друг, и прошу у тебя позволения хотя бы на один поцелуй». *** Я вам пишу письмо – Зачем мне повод лишний? Перо бежит само Извивами строки… А дома по весне Цветет шальная вишня, Роняя, будто слезы, лепестки. Антуан приезжает из Эльзаса и попадает прямо на праздник. Париж ликует. Париж поет. Париж славит победу при Тулоне. Не заходя домой, Сен-Жюст идет в Комитет, чтобы увидеться с Робеспьером. К счастью, тот оказывается один в кабинете, и Антуан, заперев за собой дверь, обнимает и целует любимого, о котором думал каждый день и каждую ночь, пока они были врозь. Увы, даже самый долгий и нежный поцелуй не может длиться вечно, как бы ни хотелось того любовникам. — Ты вернулся в такой день, мой Флорель! Огюстен и этот юноша Бонапарт спасли Республику своей победой. И счастье от этого удваивается тем, что ты опять со мной. — Можно подумать, мы с Филиппом в отпуск ездили, — недовольно ворчит Антуан. Он не меньше Робеспьера-младшего потрудился для блага родины, однако никто не пишет песен в честь его побед. И это… задевает. — Не сердись, любимый, ты поймешь, почему именно Тулон так важен для всех нас. А пока… Я написал тебе. Сен-Жюст мгновенно забывает об уязвленном самолюбии, когда Максимильен протягивает ему исписанные и сложенные вдвое листы. С улыбкой он достает из-за пазухи незапечатанный конверт и подает его Максиму, другой рукой принимая его письмо: «Мой дорогой друг, сердце мое — надеюсь, ты позволишь так себя называть. Я знаю, ты любишь это слово. Мне хочется написать тебе сегодня. Почему? Сегодня лишь один из череды обычных дней, полный тревог и забот. Но разве обязательно искать предлог, чтобы поговорить с тобой, чтобы почти с твоей дерзостью презреть расстояние между нами? Впрочем, это расстояние определяется не только часами пути от тебя до Парижа, но и нашими душами, нашими принципами. Известные тебе люди с каждым днем все более отдаляются от меня, один — тайно и политически пока невинно, второй — с нескрываемой враждебностью. При этом он, конечно же, по-прежнему привязан ко мне, а очаровательные и оттого чрезвычайно опасные слова его направлены исключительно против поступков общественных. Он с легкостью — о, мой милый, скверный, запутавшийся друг — разделяет общественное и личное. Сознаюсь, я их разделяю отчасти. Ты — ни в коем случае, мой дорогой принцип. И в этот вечер, цветущий снегом, ну какие еще цветы может себе позволить мое ожесточенное в политике сердце, в этот вечер мне грустно от осознания того, что ты не поймешь и не разделишь моей тоски по друзьям, которых я теряю. Я одинок с тобой глубже, чем прежде. Прежде я хранил иллюзии о том, каким должно быть счастье разделенной любви. Я любовался близкими мне друзьями, которые обрели друг друга, я воображал их полное согласие и говорил себе, что мог бы быть столь же глубоко соединен с другим человеческим существом, если бы на мои чувства ответили взаимностью. И вот она, наша с тобой взаимность. Ты ждешь, ты требуешь от близких тебе людей едва ли не полного единства жизни личной и гражданской; ты не примешь моей сентиментальности, моей нежности к людям, политически от меня далеким. Я, в свою очередь, уважаю твои жестокие принципы, но не намерен отказываться ради них от своих чувств. Мы вместе и мы одиноки. О чем ты думаешь, когда оставляешь мои губы? Наверняка не о том же, о чем я. Быть может, любовь — это бесконечное одиночество вдвоем. Или это дерзкий вызов, который мы бросаем нашему одиночеству, друг другу, тому, что однажды мы можем разойтись так же, как я расхожусь с известными тебе людьми. Мы бросаем вызов нашим врагам и тысячелетнему рабству в нашей истории, что нам какое-то одиночество? Пожалуй, только теперь я по-настоящему понимаю, в чем смысл не только душевной близости, но и физического проявления любви. Если нам не суждено сойтись в полном взаимопонимании, не утратив дорогой нам свободы, то хотя бы наши губы, соприкасаясь, на краткий миг создают удивительную иллюзию бытия вместе. Я так одинок вдали от тебя и рядом с тобой, сердце мое. Я так счастлив, что узнал это драгоценное одиночество. Обнимаю тебя и жду того дня, когда снова смогу любоваться небом в твоих глазах. Я верю, что ты вернешься. Я не допускаю и тени мысли, что этого не произойдет. Я даже почти не лгу тебе сейчас. Твой Максимильен». Сен-Жюст со вздохом тщательно складывает прочитанные листы, чтобы даже стены кабинета не видели этой горькой и нежной искренности. Он поднимает глаза на Робеспьера. Тот все еще читает, едва заметно улыбаясь и краснея. Как он воспримет разницу и в то же время перекличку в их письмах? Сен-Жюст терпеливо ждет. «Мой дорогой друг, здравствуй! Наконец я нашел время, чтобы написать тебе. И это снова последний вечер перед возвращением. Я не стану рассказывать обо всех трудностях и превратностях наших с Филиппом будней, это скучно, и к тому же наши письма уже наверняка были прочитаны тобой. Поэтому я напишу о том, что скрашивало эти непростые и совсем невеселые дни вдали от тебя и твоего душевного тепла. И, видит небо, не только душевного. Каждую ночь я думал о тебе. Прежде чем уснуть и, кажется, даже во сне. Потому что сновидения, которые являлись мне, были то ласковыми, то тревожными, то печальными, то невыносимо страстными. Любовь моя, как я скучаю! Даже не знаю, чего мне не хватает больше: твоих горячих губ и отзывчивого тела или блестящих мыслей, высказанных остро и язвительно. Теперь я не в состоянии отделить образ моего дорогого друга от образа моей истинной — о, не смейся, я сто раз подумал, прежде чем написать это слово! — любви. И я думаю, что это правильно. Когда мы любим, то любим не отдельные черты человека, а его целиком, со всеми его хорошими и дурными чертами, со всем его внутренним миром и внешним окружением. (Прости, тут я не делаю успехов: некоторые личности из твоего окружения вызывают у меня стойкую антипатию, и, по моему мнению, они не заслуживают твоей преданности!) Я никогда не говорил, что люблю в тебе, потому что ты знаешь: я дорожу всем, что нахожу в твоей душе. Но сейчас, в странном состоянии расслабленности и одновременно возбужденности, я хочу рассказать тебе о тебе. Твое лицо прекрасно. Думаю, только мне открылось счастье наблюдать, как твои глаза меняют цвет: от теплого орехового до почти обсидианового. Как розовеют щеки от смущения и становятся пунцовыми от страсти. Как падают влажные кудри на высокий чистый лоб… А тело — источник чистого наслаждения, и для тебя не меньше, чем для меня. Твой разум — остро отточенное лезвие. Оно может рубить насмерть, а может — резать хлеб. Ты умеешь находить самые точные слова, полные тончайших оттенков смысла, не поступаясь при этом простотой речи. Я бы завидовал твоему разуму, если бы не видел тебя в моменты, когда он тебя покидает. И признаюсь, меня распирает неуместная и нелогичная гордость оттого, что причиной этому был я. Твое сердце — целый мир! Любое слово, сказанное о нем будет слишком мелким и слабым. Поэтому просто знай: ни у кого в мире больше нет такого огромного, прекрасного, любящего сердца. Я преклоняю колени перед ним! (И оказываюсь в очень интересной и удобной позиции… Прости, не смог удержаться от эротических мыслей!) Счастье мое, написание письма привело меня в состояние, весьма далекое от расслабленности. Надеюсь, когда ты будешь читать его, то почувствуешь то же самое. Потому что я с нетерпением жду момента, когда смогу слиться с тобой в поцелуе. Твой соскучившийся Флорель». Строгое лицо Неподкупного становится мечтательным и даже — невероятно — лукавым, но Сен-Жюст слишком хорошо помнит только что прочитанное. — Максим, что мне сделать, чтобы ты хотя бы сейчас не чувствовал себя одиноким?! Робеспьер протягивает к нему руки: — Иди ко мне.