«Не дай вам бог дожить...»

Поймете ли меня, Решите ль удивиться – Мне, право, все равно: Я нынче – свой двойник… Но вы, тоску кляня, Способны хоть напиться, А я уже давно От этого отвык! Вернувшись из миссии, Сен-Жюст не застает Робеспьера в Комитете общественного спасения. Зато, там ему сообщают, что он нездоров и находится дома. Антуан, поразмыслив что пара часов погоды не сделает, отправляется сначала домой, чтобы привести себя в порядок. Появляться у Дюпле не переодевшись, и трясти на чистейшие полы дорожную пыль кажется почти преступлением. Робеспьер встречает его в шлафроке и с кашлем, и настроение Антуана сразу портится. Максим действительно болен, а не просто хандрит. Хотя, благодаря коллегам, ему уже известно, что поводов для хандры достаточно. И все же улыбка Максимильена хоть и невеселая, но такая искренняя. — Мой дорогой, ты вернулся! Ты цел? — Робеспьер берет его за руки, осматривает пристально, словно хочет проникнуть взглядом под одежду. Затем притягивает к себе и обнимает. Прижимается так, словно ищет защиты на его груди. И Антуан был бы счастлив дать ему эту защиту, но как защитить Робеспьера от самого Робеспьера?! — Я вижу, что ты был у себя. Успел отдохнуть? — Здравствуй, любимый! Да, я снова здесь. Отвечаю по порядку: я цел, дома был, отдохну у тебя. Но я вижу, что ты снова не бережешь себя. Ляг обратно в постель. Пожалуйста! — Сен-Жюст ведет Максимильена к кровати, в которой, он, видимо, и лежал, пока не встал, чтобы открыть дверь. — А ты? — А я сяду рядом и буду подавать тебе то, что ты наверняка попросишь: документы, черновики, книги… Или письма. С этими словами Антуан протягивает исписанные листы. По тщательно скрываемому нетерпению, с которым Максимильен забирает их, легко понять, как он ждал этого уже ставшего привычным жеста. Но, прежде чем погрузиться в чтение, он показывает на томик Рабле, где отыскивается его собственное письмо. Нашел куда спрятать! И этому человеку отказывают в чувстве юмора! Сен-Жюст читает. «Здравствуй, друг мой! Сегодня в Конвенте речь моя имела успех, а между тем состояние мое далеко от самодовольства триумфатора. Боюсь, когда ты вернешься, я не смогу предложить тебе ни страстного тела, ни хоть сколько-нибудь живой души. Но — как странно! Эта изношенная, нездоровая плоть тоскует по тебе. Ей не хватает твоих губ, твоих объятий, твоего шепота. Однако мне самому, отдельно от нее, сейчас дороже всего твоя дружба, отсюда мое сдержанное по форме обращение к тебе. Я хочу верить, что ее не тронет или по крайней мере не полностью поглотит мое проклятие. Почему проклятие? Изволь, объясню. Привязанности слишком часто ускользают из моих нервных рук, одни буквально, физически, другие — в гражданском смысле, третьи — в обоих смыслах. Кого не поедают волки лесные, того поглощает некий странный, скрытый от меня хищник. Быть может, политика? Известные тебе люди от меня все дальше. И если с политической и дружеской потерей одного я почти смирился, то второй… Впрочем, прости, ты не испытываешь к нему любви, и я не буду беспокоить тебя излиянием своих нежных, гневных, горьких чувств. Скажу лишь, что его опасное легкомыслие напоминает мне о легком нраве другого близкого, гораздо более близкого мне человека. Долетают слухи, пишут доносы… Мое сердце не может, не желает им верить! И в то же время разум напоминает: он весел, как тот, он тщеславен, как тот, он способен натворить ошибок не по злому умыслу, но от избытка жажды жизни. Подобной жажды жизни так мало всегда было у меня, тебе известно, как спокойно я отказываюсь от мелких повседневных удовольствий. Почему? Потому что я любовался этой земной радостью в нем, ныне — верю, верю — живом, и в ней, так рано нас покинувшей. Я излагаю свои мысли беспорядочно, тебя это раздражает? Пусть, иначе не могу. Я потерял. Я теряю. Я боюсь потерять. Почему в отношениях личных я никогда не позволю себе той диктатуры, которую вынужден допускать в политике? Я бы запретил тебе, друг мой, вплоть до заключения мира прерывать свою дружбу со мной и ослаблять нашу сердечную связь. Увы, не могу! Остается уповать если не на полное наше согласие, то хотя бы на непротиворечивость наших мыслей и какую-то нежность наших чувств. Ты имеешь право сердиться на эти слова, но все-таки я напишу: завидую тебе. Ты можешь на краткое время утопить свои тревоги если не в вине хмельном, то в ощущениях и событиях, столь же пьянящих и опасных. Ах, если бы я обладал твоей смелостью и твоей энергией! Но нет, мне остается лишь чахнуть над речами и плесневеть на заседаниях. Прости своего старого друга за эту хандру. Рядом нет ни твоего целительного льда, ни радости солнца моего родного человека (надеюсь, все еще моего). Я люблю тебя, люблю перемены в нашей республике. Даже если то и другое отравлено, пусть! Хандра пройдет, не волнуйся: я выпью эту чашу до дна. Целую твои руки. Они однажды сыграют для меня? Твой все еще стальной, хоть и порядком проржавевший, Максимильен». Сен-Жюсту ужасно жаль, что он не догадался захватить с собой флейту. Поэтому вместо того, чтобы сыграть, он садится на пол в изголовье кровати Робеспьера так, чтобы коснуться его губ своей ладонью, и ждет, пока он дочитает. «Здравствуй, сердце мое! Да, сегодня моя очередь обратиться к тебе с этим словом. И это кажется естественным, потому что мне все время кажется, что мое сердце бьется рядом с твоим. И ему так хорошо от этого. Чего не могу сказать о себе. Мне, без моего сердца, без тебя и даже без Филиппа очень одиноко. Впрочем, это самое плохое, что со мной происходит, не считая происшествия, о котором ты уже знаешь из официальной почты. Сейчас, спустя некоторое время, оно кажется скорее анекдотичным, чем заслуживающим внимания. Сердце мое, я в кои-то веки не знаю, о чем написать. Не хочется повторять то, что тебе уже известно, а нового со времени последней почты ничего и не произошло. Поэтому мне остается писать о том, о чем больше всего хочется: о любви. Вот написал — и подумал: как пошло это звучит! И слово, и чувство так истрепались за века использования, что, кажется, вот-вот рассыплются в прах. И все же они есть, и пусть люди извратили их смысл, я точно знаю, что чувствую к тебе. Это нежность и забота. Я так беспокоюсь о том, что ты не спишь ночами, что дурные мысли о недостойных людях не дают тебе спокойно работать и отдыхать. Я беспокоюсь, что эти мысли вызовут приступ болезни, а меня не будет рядом, чтобы ухаживать за тобой. Но если бы я был рядом, я просто постарался отогнать эти мысли и болезни вовсе не случилось! А еще — желание близости. Не только в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие. Мне хочется обнимать тебя, перебирать твои волосы, самодовольно думая о том, что кроме брата, только мне дозволена такая вольность. Хочу смотреть, как ты спишь, как пишешь. Слушать голос. Я просто снова соскучился, да? Хочу верить, что чувство, которое ты испытываешь ко мне, хоть отчасти созвучно моему. Конечно, мы разные, но мы и не должны быть одинаковыми для того, чтобы быть вместе, правда? Мне дорого в тебе все: и твои сомнения, и особенности характера, и даже то, что ты не желаешь видеть правду, когда она касается дорогих тебе людей. (Чувствую, что еще пожалею об этом признании, но вымарывать не буду, потому что оно — правда). Но дорого ли также тебе то, что я сам готов порицать в себе? Почему-то сегодня я задаюсь этим вопросом и не знаю, какой мог бы получить ответ. Но скоро я смогу спросить напрямик: что ты ценишь во мне? От чего мне следовало бы избавиться с твоей точки зрения. Не хочу сказать, что сразу брошусь менять свои качества, но наверняка задумаюсь об этом. Уже поздно и свеча вот-вот догорит, поэтому я прощаюсь с тобой в этом письме, чтобы в скором времени поздороваться, обнять и поцеловать наяву! Твой любящий Флорель». *** Что холод, что жара – От вас вестей не слышно; Шпионы нагло врут, Не зная ничего, А в комнатах с утра До ночи пахнет вишней… Надолго ли? Спросить бы у кого… Весь вечер они с Сен-Жюстом разговаривают на повышенных тонах — насколько это возможно, чтобы не потревожить Дюпле. Начиная, пожалуй, с самого первого обмена любезностями: «Почему ты задержался? У нас уйма дел! — Какого черта ты вызвал меня с фронта?!» Да, потом были объятия, Робеспьер торопливо спрашивал, не ранен ли Сен-Жюст, а тот, в свою очередь, сказал, как он рад, что покушения Амираля и Сесиль Рено потерпели неудачу. Но после они вновь сцепились. И по будничным вопросам, и в главном: Сен-Жюст наотрез отказался быть докладчиком по проекту нового закона, который предполагал упростить судебную процедуру и эффективнее призывать заговорщиков, изменников, преступников к ответу. Замолчали, потому что выдохлись. А может, осознали, что по крайней мере сегодня им не договориться. Робеспьер понимает, что после неудач на Самбре и сегодняшней ссоры другу, скорее всего, не до личных писем, но какое-то безумие, упрямство или отчаянная жажда искренности как последнего мостика между ними заставляет Максимильена сказать, передавая Антуану письмо: — Раз уж у нас сегодня вечер взаимного гнева, мой милый Флорель, то хуже я уже не сделаю. Хуже некуда. Нелогично и несправедливо, но я не прощу тебе Демуленов. Сен-Жюст насмешливо-печально кривит губы и забирает у него бумаги, передавая при этом свои. «Друг мой, отрава моя, уже неделю я не получаю от тебя никаких вестей. Да и что мы могли бы сказать друг другу? Уже высказали: раздражение, гнев, усталость, недопонимания; заботу, нежность, единство целей; упрямство и надежду. Если бы мы были сейчас рядом, я бы не хотел говорить с тобой. Я бы хотел тебя чувствовать. У тебя такие ангельски мягкие и волнующие кудри. Даже покрытые дорожной пылью, а не пудрой, они манят меня. Я хотел бы их гладить и — какая дерзость, правда? — расчесывать. Тебе бы это понравилось или было бы неприятно? Если последнее, я оставлю это лишь в мечтах. Я желал бы следовать твои желаниям: целовать куда потребуешь, касаться там, где тебе приятнее всего, нежить тебя подобно лепесткам розы или убивать подобно ее шипам. Я бы молча смотрел в твои глаза: их переменчивая синева, то ледяная, то бесконечно трогательная, завораживает. Я смотрел бы на тебя и вдыхал бы твое тепло, слушал бы твое сердце, пока оно стучит. В отличие от тех сердец, чей стук прерван лезвием гильотины при моем — и не только моем — прямом участии. Их мне больше не услышать. Можно было бы спорить о мерах, но по сути своей мы… нет, не мы — я принял правильное решение. Республика медленно, но верно укрепляется, победы сопутствуют ее армиям, постепенно разрешатся и проблемы с продовольствием — эта весна щедра не только на утекающую кровь, но и на растущий хлеб. Были люди, которые не способствовали силе революционной диктатуры, столь необходимой. Теперь их нет. Что не мешает: жалеть о них? сомневаться? скучать? Я не знаю. Мне пусто. Я знаю, каково это: потерять мать в шесть лет и лишиться отца в восемь. Мне неведомо, что чувствует ребенок, потерявший обоих родителей в неполные два года. Зато я видел такого. Издалека. Издалека я подхожу и к самому главному, о чем хочу сказать тебе сейчас, чтобы иметь мужество или жестокость сказать при встрече. Несправедливо винить тебя в известных тебе событиях. Однако я виню и не прощу тебя. Никогда. Написал, и стало намного легче. Потому что даже с этим несправедливым налетом вины, с этим, с чем угодно — ты остаешься самым удивительным для меня созданием на свете. После моих злых, несправедливых слов ты имеешь полное право отказаться от нашей любви, а я оставляю за собой право и необходимость любить тебя. Видишь, поплыли чернила? Эту слабость, эти слезы я тоже оставляю себе как право. Твой, всегда твой, Максимильен». Антуан с невозмутимым видом складывает листы. Поднимает взгляд на Робеспьера, поглощенного чтением. Его тоже ожидают не радужные откровения. И лицо живо отражает реакцию на них. «Здравствуй, друг мой! А друг ли еще? Сегодня, вечером тяжелого дня в череде таких же, я задаюсь вопросом: кто я тебе? Дни нашего пылкого чувства, видимо, канули в Лету. Вспоминать о них так же сладко, как горько думать о том, что послужило причиной нашего раздора. Не ты. И не я. А посторонние люди, которые не только не знали о том, что мы друг для друга, но и не желали видеть в тебе нечто большее, чем инструмент в собственных руках, который можно отложить в сторону, когда в нем пропадет надобность. Твоя любовь к ним и вера в них были великолепны! Но платили ли они тебе тем же? Любили и верили в тебя? Ты знаешь ответ. Меня поглотило гнетущее чувство тоски по прошедшему. Так хочется вернуться в те дни, когда мы с легкостью открывали друг другу объятия, прятали лица на груди, то от смущения, а то — от избытка чувств. Увы, прошлое невозвратно. Но, несмотря на всю глухую обиду, которую ты прячешь даже от себя ради нашего общего дела; несмотря на твою заметную холодность по отношению ко мне, мне все еще необходимо верить в то, что ты сможешь понять, что именно двигало мной — да и тобой, признай уже! — когда мы сделали… то что сделали. Поймешь, что надо мной, как и над тобой не властны личные чувства, когда дело касается нашей республики. Я холодею, когда думаю о том, что может настать день, когда мы разойдемся не только в чувствах, но и в политике. Что произойдет тогда? Кто кого уничтожит? Ты меня? Или я тебя? Или просто кто успеет первым? Не могу передать словами, как тебе благодарен. Не только за прекрасные дни, но и за все уроки, что получил от тебя. За пример стойкости и принципиальности. За то доверие, которое было мне оказано. Не думаю, что в моей жизни был или будет человек, которому я был бы обязан стольким. Больше всего на свете мне хотелось бы поклясться, что никогда не окажусь твоим противником, но опыт показывает, что невозможно предвидеть будущее. И даже если такое вдруг случится… не считай лицемерием, если я буду говорить о любви к тебе, стоя на эшафоте. Или подписывая твой приговор. Прости, я пишу жестокие вещи вместо того, чтобы хотя бы попытаться поддержать тебя. Но во мне сейчас нет сил для поддержки, да и примешь ли ты ее от меня? Мне кажется, что этим письмом я прощаюсь с твоей любовью ко мне. Если бы было так же просто проститься с моей любовью к тебе. Мы скоро увидимся. Я жду и страшусь этой встречи. Все еще твой, Л.А.Сен-Жюст». Смертельно бледное лицо Робеспьера — сама нежность. Он мягко, почти чувственно гладит строки, написанные рукой Сен-Жюста, и улыбается. — Флорель, ты всегда был смелее меня, но я этому не завидую. Я восхищаюсь. Ты выразил словами те мои страхи, которые я не позволял себе уловить даже мысленно. Ведь если мы отбросим формальности, то я вынес приговор людям, которых любил. Люсиль, в которую был когда-то влюблен. Что, собственно, помешает мне в случае политической необходимости сделать то же самое и с тобой? Мягкий, сентиментальный Максимильен исчезает. Из-за стола встает Неподкупный. Он легко, твердо подходит к Сен-Жюсту и смотрит ему в глаза: — Нет, Флорель, я не посчитаю это лицемерием и хочу ожидать от тебя того же. Политика может развести нас, может поставить между нами гильотину, но я не допускаю мысли о том, что в основе этого будут твои низменные чувства. Я много во что перестал верить в нашей проклятой святой революции. Но в чистоте твоего сердца не усомнился ни на миг. Сен-Жюст тоже бледен и глаза его подозрительно блестят. И он тоже встает, чтобы смотреть глаза в глаза. — Спасибо, Максим. Я всегда знал, что ты лучший из живущих людей. В голосе Антуана ни намека на улыбку. Он просто констатировал то, что для него является фактом. — Хотя бы ты не считаешь меня подлецом и тираном, — Робеспьер отводит взгляд. — Повторю то, чем я закончил письмо. Я всегда твой. Однако если ты пожелаешь, я не буду докучать тебе своей любовью. Постараемся трудиться на благо республики... пока живы. — Максим, если ты не обратил внимание, то я написал в письме, что для меня важно знать, кто я тебе. А еще — что не могу проститься с любовью к тебе. Я хочу, чтобы ты любил меня, понимаешь? А трудиться на благо республики пока живы — этого никто и ничто не отменит. — Милый мой, твой упрек несправедлив. Ты ведь знаешь, я ничего не оставляю без внимания. Еще ты написал, что тоскуешь по тем дням, когда мы обнимали друг друга, но понимаешь, что прошлого не вернуть, — Максимильен кладет руки на плечи Антуана. — Ты прав, прошлое не вернуть. Но это — сейчас, в настоящем. Сен-Жюст прижимает к себе Максимильена, и в этом объятии вся сила чувства истосковавшегося друга, разочаровавшего и разочарованного, а потом — принявшего все как есть. Он так крепко обнимает, и Робеспьеру кажется, что воздуха не осталось совсем. Но он готов задохнуться, лишь бы Флорель не отпускал его. Все же тот отпускает. — Прости, я чуть не переломал тебе ребра, — смущенно говорит он, явно устыдившись своего порыва. — Мне не хватало твоего тепла. — Да, теперь у меня есть для тебя тепло. Сознаюсь, тогда, перед твоим отъездом, не было. И это ужасное, ужасное чувство, когда не находишь тепла для самого близкого человека. В Париже теперь жарко, но вдруг ты замерзнешь у себя дома? Может быть, хочешь погреться у меня этой ночью? — Ты приглашаешь меня остаться, Максим? — Антуан обязан уточнить. Нельзя, никак нельзя ошибиться, сделать неверный шаг, словом, жестом или действием разрушить едва восстановленное чувство между ними. — Как ты хочешь провести эту ночь? Робеспьер молчит. Долго молчит, глядя на пальцы Сен-Жюста в своих руках. Ответ требует от него видимых усилий, он хмурится и четко разделяет слова: — Ты написал, что дни нашего пылкого чувства миновали. Если для тебя это так, мы могли бы просто уснуть рядом. Но если... Если вдруг... Я хотел бы... — Максим окончательно сбивается, сжимает губы, глубоко вздыхает и все-таки говорит: — Хотел бы быть твоим еще и физически. Антуана окатывает жаром с головы до ног. Он не очень верит услышанному, но и переспросить не решается: вдруг Максим испугается собственной смелости и увильнет от ответа, сведет все к шутке. И этого Сен-Жюст себе не простит! Нет, он не хочет давать Максимильену возможность пойти на попятную. И поэтому, не выпуская его рук, тянется к губам... На мгновение разорвав поцелуй, выдыхает: — Я не смел мечтать о том, что мы снова сможем быть так близки. Но все равно мечтал!..