«Не дай вам бог дожить...»

Цветущих вишен густая тень – Неразличимы и ночь, и день; Я не сказал все, что хотел – Кончен запас чернил… Республика погибла. Там, в Конвенте, когда ему раз за разом не давали слова и народные избранники явили свою подлую суть, он физически ощущал эту потерю — до сорванного голоса, боли в груди, фатального бессилия в мышцах. Здесь же, на столе, с ящиком под головой и монотонной, невыносимой болью в простреленной челюсти, он почти не чувствует этой великой утраты. Прямо сейчас есть утраты поважнее. Кто бы из его хулителей представил себе, что бессердечного Неподкупного волнуют не только принципы, но и люди? Говорили, что Бонбон выпал или выпрыгнул из окна, что-то сломал, но жив до сих пор. Милый брат, ну зачем ты бросился в это со мной? Глупый вопрос, мой хороший, ты не мог иначе. Еще говорили, что Кутон выпал из своего кресла-каталки, и ему досталось. Какая нужна храбрость, чтобы тронуть паралитика! Филипп застрелился и правильно сделал, незачем Бабет идти по пути Люсиль на гильотину. А разве от того легче, что он был прав? Флорель уходил, не зная, что его дорогая подруга Бабет останется вдовой, а ее малыш — сиротой. Нет, ему повезло, он гадал совсем о другом: мальчик родится или девочка. Какие славные, добрые вопросы: мальчик или девочка; почему ты зовешь меня своей отравой; почему плохо раскупают мою поэму, то есть как ужасная? Эти вопросы были у Сен-Жюста, и Робеспьер почти благодарен той пуле, что настигла его при Флёрюсе. Потому что Сен-Жюст видел славу Республики, но не ее гибель, видел ужас битвы, но не свару в Конвенте. Если бы Кутон погиб в Лионе. Если бы Огюстена убили под Тулоном. Выходит, они поступили милосердно, когда обрекли Дантона и Демулена на гильотину? Какая несмешная шутка судьбы. У тех, должно быть, оставалась надежда. Сегодня надежды нет. Они уходят, не завершив, не доделав, не договорив… Пусть враг внешний отброшен от границ Франции, но имя внутреннему врагу — легион. Робеспьер прижимает к простреленной щеке бумажку. Его политическое сердце уже не мучается, но беспокоит человеческое и еще боль от раны. Ничего, скоро и это пройдет. Все проходит, Флорель, все сгорает, как отчаянная нежность наших писем. Следом за вами лететь вперед – Время жестоко, но хоть не врет: Короток век мелочных дел И человечьих сил. Их всех казнят до Робеспьера. Кажется, хотели поиздеваться над ним, показывая, как летят головы его соратников. Как наивно. Да они подарок ему сделали! Вот упала в корзину голова Кутона, и Робеспьер точно знает: друг не страдает больше. Волокут едва дышащего, изувеченного Бонбона. Еще немного, подожди, милый… Да! Брата больше не терзает боль. Робеспьер улыбнулся бы, если б не рана. Скоро и он поднимется по ступенькам, и он умолкнет навек. Догорит свеча Арраса, как сгорели в пламени их с Флорелем письма. Куда уходит любовь, о которой никто не знал, которая не оставит после себя ни единой строчки? Может быть, останется между строк в их речах, в их декретах, в их делах, переживет их обоих и, незримая, бесплотная, отыщет однажды их путь, тот путь, третий, на который им не хватило совсем немного времени. Робеспьер хочет в это верить. Он не верит, он знает, что Сен-Жюст в конце концов был почти счастлив: победитель, храбрый, прекрасный, любящий и любимый. Эта мысль дарит ласковый свет, и Робеспьер почти блаженствует — до того мгновения, когда Сансон срывает повязку с его челюсти. Все, что сказать я не посмел – Увидите между строк.