«Не дай вам бог дожить...»

Вы знаете, мой друг, Я извожу чернила, Чтоб просто в цель попасть, Как свойственно друзьям: Похоже, всех вокруг Изрядно утомила Что ваша страсть, Что холодность моя. Казенная карета трясется на ухабах, из-за пыли приходится закрыть окна и изнывать от жары. Обстоятельства не слишком располагающие к хорошему настроению. И все же на губах Сен-Жюста блуждает улыбка. А вызывает ее ни что иное как письмо Максима, которое он вручил накануне. Да, его любимый друг пишет много, и не только приятные вещи. Но для Антуана куда важнее то, как перекликаются их письма, как они показывают их незримую, неощутимую, но такую прочную душевную связь. «Сердце мое… Теперь эти слова приобрели для меня новый смысл. Тебе известно, что свое сердце друга я чувствовал всегда. Были болезненные недопонимания, разрывы и смерти, были потеряны или почти потеряны родные, друзья и друзья-соратники. Но судьбе угодно баловать меня, и даже в самые мрачные дни находились люди, которых я любил и которые отвечали мне взаимностью. Если я скажу, что близость с тобой спасла меня от полного и глубокого одиночества, ты усмехнешься и по праву. Спасла, однако лишь от одиночества любовного. Это крылья, и отрава твоих цветов, и музыка твоего шепота, и все то, чего я отчаянно боялся лишиться — но ты развеиваешь мои страхи. Это счастье, а ты — часть моего человеческого сердца, только часть. Смею верить, как я — твоего. Куда хуже обстоят дела с моим сердцем политическим. У меня были и есть соратники, единомышленники, не всегда вовремя, не всегда те, но не стоит гневить небо и роптать на них. И тем не менее все мое движение в революции с самых первых ее дней постепенно приучило меня не доверять, подозревать. Те трещины, которые сначала казались досадными, но мелкими препятствиями, разрастались до размеров пропасти. Тот, кто еще не стоит по ту сторону пропасти, пребывает здесь, рядом со мной лишь на краткие дни или месяцы, и я привык ожидать разрыва, предательства, подвоха в каждом, с кем спорил хоть единожды. Это ожесточает. Я по-прежнему Неподкупный, но всегда ли справедливый? Всегда ли верно оцениваю споры и несогласия, всегда ли точно анализирую события и слова? Я не бог, чтобы судить самого себя, судья человеку человек. Беда в том, что до сих пор яростно судившие в лучшем случае ошибались, в худшем — прямо желали зла нашему народу и нашей революции. Представь, каково это — быть богом поневоле и обладать недоверчивым, одиноким политическим сердцем. Но это пагубно для нашего дела, и в конце-то концов! Я не хочу быть богом, я хочу быть человеком! Твоим человеком. И ты, верно, сам того не зная, выполняешь это желание, становясь моим политическим сердцем. Мы много спорили. Мы гневались, мы повышали друг на друга голос, мы чуть не срывались на оскорбления и до сих пор не пришли к единой позиции, но я не вижу пропасти между нами. Я верю, нет, я знаю твои высокие чувства и смею надеяться, что ты не подозреваешь меня в мелочности. Мы хотим одного и того же, но до сих пор не разобрались до конца в методах, не выбрали один из наших путей, а может и третий, которого пока не видим. И мир не рухнул. Я учусь тебе доверять. Кто знает, вдруг завтра или через год не только тебе? Мы так и не пришли к согласию по поводу моего проекта, который ты называешь опасным и жестоким. Ты удивишься, но сейчас в нем я тоже вижу своего рода доверие: доверие к тем, кто внизу. Кто, не обладая красноречием или кошельком, все же точно определяет источник бед и имеет полное право с этим источником бороться, а не смотреть, как беды множатся стараниями падких на золото чиновников и адвокатов. Это возвращение к доверию 14 июля. Они возмущались деяниями тех, кого презрительно звали народом (да и тебя, друг мой, не в полной мере покорили восторги революционных парижан), хотя стоило бы доверять своим спасителям, своим героям. Полагаю, ты не согласишься. Что ж, история нас рассудит, а пока мы можем судить друг друга, чтобы порождать друг в друге сомнения и уберегать от неверных шагов или же вдохновлять на верные. Теперь я, в свою очередь, хотел бы тебе напомнить, что даже у справедливо строгих мер есть предел. Надеюсь, ты его заметишь и как всегда будешь на высоте. Если же ты упадешь, я раню тебя честностью и утешу своей любовью. Обнимаю тебя, друг мой. Или к дьяволу сдержанность? Целую твои губы, пью твою сладкую отраву. Твой Максимильен». Сен-Жюст украдкой прижимает письмо к губам, чтобы этого не увидел его спутник. Отрава… Интересно все же, как Робеспьер ответит на его вопрос? «Здравствуй, любовь моя. Впрочем, “прощай” было бы уместней, так как завтра или послезавтра я снова уеду. Но сейчас, в этом письменном разговоре, я здороваюсь, чтобы как-то его начать. Я уезжаю с легким сердцем, уверенный, что это лето будет решающим для Республики, и в меру своих сил сделаю все, чтобы оно решило ее судьбу во благо народа Франции. Знаю, что и ты поступишь — и каждый день поступаешь — точно так же. Мы не нашли слов, чтобы убедить друг друга в своей правоте. И сейчас я думаю, а если это закон жизни, что путей, по которым можно прийти к цели, более одного. Нет, я не думаю, что мы ошибались в прошлом, но сейчас, когда наши армии побеждают врагов, а коллеги больше заняты тем, чтобы уничтожать друг друга, нам необходимо искать новые решения, ранее не опробованные. И разве не соответствует такая философия самой идее революции? Я уже жду того момента, когда вернусь, и мы с тобой сможем снова спорить, но уже не с тем, чтобы переубедить друг друга, а с тем, чтобы находить наилучшее решение для насущных вопросов. И как хорошо, что к этим спорам мы сможем привлечь таких замечательных патриотов, как Жорж, Филипп (когда его отпустит после рождения наследника) и твой блестящий и несносный брат. Но не об одной работе думаю я сейчас со светом в душе. Мне радостно оттого, что мы смогли преодолеть личные разногласия, понять друг друга и принять, уже с открытыми глазами, не отводя смущенного взгляда от недостатков друг друга. И наконец, я задаю вопрос, который постеснялся задать тебе лично. (Это смешно, я знаю, после всего, что нас связывает…) Сердце мое, отчего ты зовешь меня своей отравой? Конечно, я хочу верить, что под отравой ты подразумеваешь вытяжку из мака, с которым сравниваешь меня; вытяжку, которая снимает боль и дарит забвение, но может принести смерть. Но что если я ошибаюсь? И ты подразумеваешь что-то совершенно другое? Как думаешь, удастся ли мне получить ответ на этот вопрос, когда мы снова увидимся? Ты же для меня — глоток чистой воды, прохладной и прозрачной. Не вино, которым упиваются допьяна, а вода, без которой невозможно жить. Не пугайся, это такое же иносказание, как и твоя “отрава”. Ты знаешь, я не умею писать длинные письма. Вот и сейчас я уже сказал все что хотел. Только еще раз, напоследок: береги себя, сердце мое! Твой душой и телом Флорель». Огонь свечи дрожит И саламандрой пляшет, И помыслы мои Заключены в слова: Не дай вам Бог дожить, Когда победы ваши Усталостью на плечи лягут вам! Победа, блестящая победа при Флёрюсе. Враг отброшен от границ Франции. Республика спасена. Робеспьер прекрасно помнит все официальные извещения с северо-восточной границы. Среди них одно, буднично скорбное и лаконичное, из которого он узнал: представитель народа при Северной армии гражданин Сен-Жюст отважно сражался, был ранен и вскоре после битвы скончался от полученной раны. Сен-Жюст погиб. Флореля больше нет. Робеспьер оглядывает свою мансарду, выискивает взглядом… Вот на этом стуле Флорель сидел перед отъездом. В привычной позе, будто верхом, облокотившись о спинку стула, в мундире и с дерзкими кудрями, совсем еще мальчишка! А до того стоял у окна, звал его, Максимильена, чтобы посмотреть на звезды. Вон там расхаживал, печатая шаг, раздраженный спором. На кровати лежал, уютный и ленивый после близости, но все еще с нахальной улыбкой на губах. Ты спрашивал, милый, почему ты моя отрава, а я так и не смог тебе ответить. Ты понял это перед смертью? Вряд ли. Не до пустых иносказаний, когда тело пожирает боль. Робеспьер вскакивает, упирается руками в стол, тяжело дышит. Флорелю было больно. Его любимый, единственный, нежный страдал! Ну почему, почему ему, справедливому, судьба не подарила быстрой смерти на поле боя, в последний миг битвы, в лучах прекрасной славы?! Умирая, Сен-Жюст успел написать ему и передать письмо с Гато… Зачем, ну зачем же? К дьяволу это проклятое письмо, лучше бы любимый ушел без мук! Робеспьер садится. Нет, так нельзя. Он должен с трепетом отнестись к этому последнему усилию сердца возлюбленного, взломать печать и прочитать наконец. Испить чашу до конца, как и обещал. Он пододвигает к себе свечу. Сургуч крошится в его пальцах. «Здравствуй и прощай, сердце мое. Ты, скорее всего, уже знаешь о моей смерти, и представляю, как тебе горько и больно. Да, случилось то, чего мы оба боялись: я умираю вдали от тебя. Я хотел бы написать тебе открыто, в последний раз если не произнести, то хотя бы увидеть на бумаге твое имя, но не рискую. Пьер добрый друг, и я верю ему, как себе, но боюсь случайностей и неожиданных поворотов судьбы. Зная твою нежную душу, хочу хоть немного успокоить ее. Мы победили! Несмотря на потери, несмотря на численное превосходство противника, мы победили. От этого душа моя поет. Жаль, что тело, в котором она пока находится, теряет силы с каждой минутой. Полковой врач нашел в своих запасах опий и дал мне, чтобы я беспрепятственно мог написать это письмо. Понимаешь, что я хочу сказать? Мне не больно. И моя смерть не будет мучительной, потому что это будет смерть от потери крови. Я не хочу умирать! Как же я хочу жить, вот сейчас, после победы. Вернуться к тебе героем, вместе с тобой добиваться окончательной победы революции во Франции… Работать, работать, еще раз работать, пока не будет создана новая Конституция, которая учтет права всех патриотов, пока не будет создано новое общество, в котором все будут счастливы. Впрочем, всеобщее счастье видится мне сейчас делом далекого будущего. В ближайшем же — заговоры и склоки, попытки переворотов — верю, что неудачные. Тебе придется туго. А меня не будет рядом, чтобы положить ладонь на лоб, когда он горит от боли, вызванной напряжением и бессонными ночами. Я не смогу размять тебе шею и плечи, затекшие от долгого сидения над документами. Но если действительно душа бессмертна, я приду и буду рядом, пусть даже ты не увидишь и почувствуешь меня. Мне кажется, я вижу будущее. Мне кажется, что наша Республика — не навсегда. И от этого становится очень горько. Но мы первые, кто в современном мире сделал шаг вперед, к новому государственному устройству. Мы подали пример. И будут другие республики, и раньше или позже именно эта форма государства станет привычной и возьмет верх над прочими формами. Так что все, что мы сделали — и сделаешь ты без меня, — все это для будущих поколений. Скажи Филиппу, Бабет, Элеоноре, Жоржу и Бонбону, что я всех их люблю и очень жалею, что больше не увижу. Их дружба была подарком и честью для меня. Прощай, любовь моя. Прости, что я тебя бросаю одного в такое время. Ты — мое счастье, моя вера и надежда на лучшее в мире. Прошу, береги себя, не спеши встретиться со мной за чертой жизни. Иначе я буду очень зол, а ты помнишь, чем это обычно заканчивалось, правда? Суровым воздержанием на несколько дней. (Представь, что я притворно хмурюсь и улыбаюсь одновременно.) Я люблю тебя. И, теперь уже с полной уверенностью могу заявить, что буду любить вечно. Ты можешь больше не бояться, что мы станем друг против друга. Будь мудрым, будь сильным, не отвергай помощи друзей. Прощай. Навеки твой Флорель». — Мой, — шепчет Робеспьер, и гладит, и целует строки, написанные замершей навсегда любимой рукой. Чаша опустела. Почему отрава? Запоздало отвечу тебе, мое синеокое сердце. Ты говорил: «Республику создают не слабостью, но непреклонно строгими мерами». Мы не строили иллюзий относительно этих мер. Мы знали, когда мы суровы, когда мы жестоки. Мы не имели права поступать иначе, потому что за слабость и нерешительность уже было заплачено кровью патриотов. Мы добивались свободы, равенства, братства, света, хлеба — для всех. Под выстрелы на фронте и под стук гильотины. Есть много ужасного в нашей любви к отечеству; она отравлена. Точно так же отравлено было и есть наше чувство. Страшились ли мы разойтись в политике, потерять доверие друг друга, вынести друг другу приговор или погибнуть вдали друг от друга — каждый страх добавлял яда в наши объятия. Могло быть иначе? В том будущем, к которому ты стремился и мыслью, и сердцем — вероятно. А прежде? В вантозе ты отвечал на упреки по поводу наших мер. Ты напомнил части Конвента, вдруг потерявшей историческую память, что насилие всегда сопровождало власть, но жертв и несправедливости было много больше. И вот в условиях этого тысячелетнего ужаса деспотии — разве не были отравлены самые нежные, самые светлые чувства: мужа и жены, сестры и брата, отца и сына, друзей, соратников? Конечно! А вот в чем я сомневаюсь, так это в том, что каждый осознавал, что вкушает отравленную пищу, когда целует любимого или баюкает младенца. Точно так же они терпели как должное насилие тиранов. Какая жестокая насмешка: мы увидели свет свободы и мы же одновременно с этим ощутили вкус яда. Мы знали, что все наши поступки, дружбы, любови таят в себе кое-что пострашнее того опия, который спас тебя от муки и способен убить. Дантон говорил мне, что я тобой одурачен, от других я слышал, что одурманен твоим влиянием. Слепые. Я видел и вижу тебя всего, пугающего в своей суровости, прекрасного в своем мужестве и нежнейшего в своей человечности. Я отравился тобой добровольно, с открытыми глазами. Без твоего яда, мой Флорель, сейчас мне было бы лишь горько от твоей смерти. А с ним… не создано еще таких слов, как не создана абсолютно свободная Республика. Постараюсь исполнить твою просьбу, сердце мое, и трудиться дальше. Без тебя. Робеспьер помнит и о другой просьбе Сен-Жюста, вернее, об их договоре. Они сжигали свои личные письма, того требовало их положение, их репутация. Это письмо, последнее свидетельство их любви, ее подлинности, ее ощутимости, тоже вот-вот обратится пеплом. Пламя вспыхивает, такое бледное по сравнению с пламенем строк, которые оно пожирает. Не остается ничего. Действительно ничего?