Право сильного

      Иногда, вспоминая свою жизнь до того момента, как я попал в Дом, в очередной раз удивляюсь тому, как быстро я привык и перенял все эти негласные правила, существующие в этих обшарпанных стенах. Клички вместо имён, разделение на стаи и наличие вожаков, веру в призраков, плохие места и дни; то, что с Табаки нельзя говорить о часах, что безрукий считается одним из опаснейших соперников в драке, а если тебе приснится Рыжий, то ты со дня на день отбросишь коньки. Когда я думаю об этом, меня переполняет какое-то детское удивление: как ты-то мог в это втянуться? Как ты смог поверить во всю эту чушь? Прийти сюда обычным парнем с чуть подправленной медицинской картой стараниями дражайшей мачехи, с простецким именем и стрижкой ёжиком и преобразиться в напудренного Помпея с ирокезом на выбритой башке, став главным в безумной своре, называющей себя Псами. Как, сука, как?! Ради какого говнища ты хочешь стать во главе этого зоопарка уродцев? Неужели тощий выблядок, называющий себя Папой Птиц, стоит того, чтобы подставляться под нож? Ушедший в Наружность — это, если подумать, хуже, чем умерший. Испустивший дух в самом Доме навсегда запечатан в его стенах, даже если о нём все позабыли и его кличка давным-давно стёрта со стен, он всегда с нами. Какой-нибудь рядовой пёс или крыса ни за что бы не понял, как четвёртая тоскует по капризному эльфу, как суетится и преувеличенно громко шумит Табаки, заполняя дыру, пробитую потерей Лорда. Как Горбач и Македонский стараются, чтобы Сфинкс и Чёрный не пересекались друг с другом даже взглядом, и традиционно суматошный Лэри назойлив меньше обычного. В этой комнате только два организма внешне не задетых произошедшим: Курильщик с сотней неозвученных вопросов в глазах, который опять скукожился при моём появлении, и бесстрастный Слепой, сидящий на полу под окном. — Стервятник! Сколько лет, сколько зим! — от преувеличенно-радостного вопля Шакала свербит в ушах. Понимающий без слов Македонский тут же принёс чистые кружки, а неугомонный колясник уже копошился под кроватью, выуживая какую-то из своих настоек. — Берёг для особого случая, — торжественно объявил Шакал, обтирая рифлёную бутыль краем кофты. Мне нужен только Слепой, но обижать свою бывшую стаю негоже, и я усаживаюсь на общую кровать в ноги к Сфинксу, который только что проиграл в шахматы Горбачу. «Знаешь?» — спрашивает меня глазами пустынный кот. «Нет, но догадываюсь», — прикрываю свои очи в ответ. На наши вопли под гитару ближе к полуночи подтянулся Рыжий, и они на пару с Лэри даже изобразили некое подобие твиста, чем довели Табаки до икоты. Обычно на такие посиделки приходил и Валет, старая гвардия — полный комплект, но пока он числится во вражеском стане и вход в четвёртую ему заказан. Это, конечно же, запрет Помпея, а не Сфинкса или Слепого, они на такие мелочи не размениваются. Вечеринка затягивается далеко за полночь, и хорошенько упившаяся компания уже спит кто-где. Только Македонский серой тенью мелькает в свете китайского фонарика, убирая грязные чашки и вытряхивая вспухшие пепельницы. Пора уходить, но прежде иду к окну, где на подоконнике, прислонившись головой к стеклу кемарит Вожак. В свете луны Слепой кажется каким-то прозрачным, потусторонним. Даже в бельмах глаз клубится туман. На минуту меня посещает сомнение, и Бледный усмехается, как будто унюхал мою тревогу, демонстрируя мне дыру на месте выбитого давным-давно клыка в верхнем ряду зубов. Неприятно. Я бы мог сказать ему, что да, ты прав, Слепой, Помпей стал мне мешать, но это лишнее. Оборотень слышит мои мысли без слов, как и чует, чем пахнут сны каждого под крышей этого здания. В спортивный зал в решающую ночь моя стая приходит первой и занимает все маты, разложенные вдоль стен. Кто-то успевает и спирту накатить, но я сижу отдельно ото всех. Сижу и в который раз за эти дни спрашиваю себя: «Зачем?» — Ещё не поздно отказаться, — тихо говорит мне наш эль мариачи — Валет. «Нет, Валет, поздно. Слишком много сделано, а ещё больше сказано. Лишнего», — молчу, протирая заклёпки на своей кожанке, и криволапый пёс отходит к общей своре. Народ всё прибывает, Табаки катается по залу, как ужаленный, стараясь поболтать со всеми и сразу, таская за собой раздражённого фазанёнка. И вот уже парламентёры ещё раз оговаривают условия. Интересно, кто-нибудь заметил, как странно, что Чёрный и Сфинкс идут обсуждать нюансы драки вместе. Этим двоим и повод не нужен, чтобы вцепиться друг в друга, достаточно рядом встать, а смотри ж ты, какое единодушие. Рыжий курит у окна один, повернувшись к залу спиной. Мой соперник стоит у входных дверей, лицом сливаясь с побелкой стен. Переговоры завершены, и только теперь, подняв голову и затушив сигарету о подошву ботинка, замечаю Большую Птицу. Ночь. Шепотки и шум в коридорах, свет фонариков, который никто не старается скрыть или приглушить, ведь не от кого и прятать. Вот и настал этот час. Стая уже вылетела из Гнезда, чтобы влиться в многоструйный поток свидетелей предстоящего. Я же прихожу, наверное, самый последний. Слепой уже здесь, стоит у входа, Рыжий курит у окна, а Сфинкс с Чёрным ведут переговоры с шестой. Останавливаюсь, чтобы оглядеть арену, где скоро прольётся кровь. Дом любит кровь. Сколько мы отдали и отдаём её, перекачиваем свою витальную силу в жилы Серого чудовища. По большей части добровольно, мы хотим, чтобы Дом жил, мы часть его и связаны с ним, как зародыш связан пуповиной со своей матерью. Мы приносим ему жертвы, как сегодня, но чаще Дом сам решает, кого забрать. Лось, Леопард, Макс. Вздрагиваю. А Слепой улыбается и кивает, словно соглашается со мной. Мне нельзя долго стоять рядом, чтобы потом никто не заподозрил меня в пособничестве Бледному. Жаль ли мне Помпея? Немного. Наше пристанище убогих не любит неоправданную суету. Некоторые, кто в Доме с самого начала и помнят кровавый выпуск и всё, что было после, говорят, что Стервятник уже не тот, измельчал. Смерть брата меня многому научила, а тихая кончина Волка только подтвердила мои догадки. Хромаю, нога словно состоит из каменного крошева, которое с каждым шагом перетирает острыми гранями мои пустотелые кости в труху. Начинает собираться круг, замыкая собой домовское капище, и за его пределами остаёмся пока только мы четверо: Слепой, Рыжий, Помпей и я. Я и вожак Крыс не войдём в общий хоровод. Рыжий вестник смерти будет стоять на страже, чтобы приветствовать её, когда прольётся кровь. Я же, падальщик, подойду к убоине последним, завершая ритуал Дома. Помпей встаёт с матов и скидывает свою бренчащую цепями косуху. Красивый парень, и чего ему не хватало? Моей задницы — напоминаю себе — и других отверстий. Последний раз гляжу в глаза, прощаясь с Главным Псом. Не будет так, как ты хочешь, Помпей. Ты сам выбрал свой путь. Все построились, как я и предлагал. Каждый мой пёс стоит между членами других стай, и все держатся за руки. Уроды, какие же всё-таки они все уроды. Кто-то дёргается, крысятник даже сейчас в наушниках залипает со своим Оззи, Дорогуша пускает слюни пузырями, а Гибрид чешет одну ногу о другую и плюёт на пол. Ну что, пан или пропал. Последний раз оглядываю зал. Рыжий стоит, засунув руки в карманы куцых штанов, и в линзах его очков отражается всё это невероятное сборище. А глаз красной крысы я за эти годы ни разу не видел. И эта мысль останавливает меня у цепи из рук. Не видел глаз Рыжего. Что ещё? Не знаю, от чего умер брат Стервятника, почему Сфинкс лысый, а Табаки ненавидит часы. Осознание моего незнания обрушивается на меня как Ниагара. На что я потратил время, прожитое здесь? На игру во власть, на статус крутого парня среди калек, скорбных телом и душой. — Опоздал, не узнаешь, — говорят мне ядовито-жёлтые глаза Большой Птицы. К чёрту! В круг! Руки потеют… В очередной раз, как бы со стороны, подивился глупости Помпея. Хотя, что он знал о возможностях слепца? Но мы все предупреждали, честно. А он не захотел понять или не смог. Или мы были недостаточно убедительны, плохо старались. Все ломанулись из спортзала с такой скоростью, как будто Слепой, вытащив нож из горла вожака Псов, кинется крушить и кромсать всех присутствующих. Сфинкс бежал в первых рядах. Ну, у лысого сложные взаимоотношения с субстанцией под названием «кровь». В зале остались только мы трое. Глаза Помпея ещё блестят, отражая свет ламп. Он даже не понял, что с ним случилось. На лице всё то же выражение отчаянной решимости. — Лёгкая смерть, — говорю вожакам. — Милость Дома, — кривит красные губы Рыжий и мелко трясёт головой, словно китайский болванчик. — Помянем. Слепой сидит на полу рядом с поверженным и ощупывает нож длинными чуткими пальцами, будто не может поверить, что это могло убить. И почему-то именно от этих паучьих пальцев, елозящих по кромке лезвия, мне становится дурно. Не от вида мертвеца, не от зрелища и запаха крови, которая глянцевой лужицей дрожит на паркете. А именно от пальцев с обкусанными заусенцами. — Значит, это не самоубийство? — спрашивает меня Чёрный Ральф. Что мне ответить тебе, Р Первый? Могли ли мы предотвратить смерть Помпея? Могли. Почему не сделали этого? Не захотели. Я не захотел. Мог бы угостить его Лунной Дорогой, и поплыл бы наш пёс по серебряной реке или уехал бы в дурку. Кто знает? А я не захотел. Слепому, на самом деле, было всё равно, как там выделывался Помпей, ему это не мешало. Сфинкса бесила наглая самоуверенность, Табаки забавляли сплетни, слухи и общая нервозность, Лэри печалился о предстоящей смене руководства, Рыжему вообще всё до звезды, у него свои планы на жизнь. Короче, все были при деле. Развлекались. Помпея никто не трогал, ему позволяли так себя вести — это вносило нотку оживления в наш замкнутый мирок. Пока потная псина не начала домогаться моего больного тела. Но даже это было, до поры до времени, по-своему забавно и будоражило до того момента, пока от дрочки в душевых и облизывания Помпей не перешел к активным телодвижениям. Пока волосатые руки не начали хватать меня в коридорах, но даже с этим можно было справиться без кровопролития. Вина Помпея не в его домогательствах. О нет. Его вина в том, что он сказал, что ты не вернёшься. Никогда. А я поверил. — Значит, это не самоубийство? — спрашивает меня Чёрный Ральф. Конечно нет, Ральф, конечно нет. Тебе потом скажут или донесут, что Слепой убил главаря шестой и что там были все. Всё так, но… Помпея. Убил. Я.