Право сильного

Влетаю в спальню и ногой распахиваю дверь в душевые. «Вон! Все вон!» — ору так, что аж в горле саднит, а Дронт и Пузырь выбегают, поскальзываясь на мокром полу и роняя барахло. Сдираю свою провонявшую потной псиной одежду и лезу под воду. Чёрт, от горячей воды мне кажется, что ненавистный запах только усиливается, обволакивая меня плотным душным облаком, и желудок скручивает в болезненном позыве. Закрываю кран и стою под ледяным водопадом, пока тело не начинает сотрясать дрожь. Господи, ещё этот наш спальный дурдом, кучка паскудных отвратительных рож, каждая из которых считает свои долгом спросить у меня, как я себя чувствую и чем они могут помочь. Свалить вон к чертям собачьим — вот, что вы можете! Падаю в кровать и отворачиваюсь ото всех. За спиной наступает благословенная тишина. Ожидание становится нестерпимым. Никто не торопится назначить дату поединка за вожаческое место. Всем видом мне показывают, что это твоя проблема, Помпей. Ты придумал — тебе и суетиться. — Фу, напугал, — вздрагивает робкий фазанёнок из четвёртой, когда я останавливаю ногой его коляску у лестницы. На мой взгляд, Курильщик выглядел более адекватным, когда жил в первой, перевод под крылышко к лысому крёстному явно ему не на пользу. Зашуганный он какой-то. Холодный душ не прошёл даром, и мои кости начинают ныть и выламывать от боли. Но боль — это прекрасно. Когда меня выкручивает от очередного приступа и хочется скулить, а половина наволочки уже разорвана зубами, у меня нет времени и сил думать о брате и о нём. Всё моё естество занято только тем, как положить ногу, чтобы болело чуть-чуть поменьше, чем прикрыть глаза, чтобы любой источник света не вызывал в голове фейерверки спазмов, чем заткнуть уши и перестать слышать, ощущать всем телом любое движение в комнате, скрип колёс по паркету, шушуканье, вздохи и вибрации глупых мыслей птенцов, от чего мне визжать хочется. — Отойдите! Прочь! — кричу, что есть мочи, а на самом деле чуть слышно шепчу в прокушенное запястье. Но детки слышат, они привычные и видели это представление не раз. Просто сейчас хуже, чем обычно. Никто не поможет, а я слишком труслив, чтобы сдаться паукам самому. Раньше, когда так болело, приходил Чёрный Ральф и молча сгребал в охапку, не особо церемонясь с моими больными местами и жалкими протестами. Доставлял в кабинет к Янусу, где в меня втыкали иглы, и паучий яд, вливаясь в жилы, вытеснял изголодавшуюся до моих костей боль. Теперь я один и таблетки не помогают. Уже очень давно не помогают. Наверное, в них слишком мало отравы. А может, дело не в них. Говорят, Стервятник заболел и от того не показывается ни на занятиях, ни в столовке, и его стул в Кофейнике сиротливо пуст. Можно подумать, до этого он был здоров. Смех. Но Птицы нет уже неделю, и я не помню, когда пернатый отсутствовал так долго. Странно, что народ здесь ходит на уроки. При наплевательском отношении ко всему навязанному извне, местная публика практически не прогуливает занятия. «Учителей надо беречь, — как-то сказал мне Валет. — Их и так тут кот наплакал.» У нас какая-то контрольная, так что самое время для отсутствия, и хотя без приглашения зайти в чужую спальню — это практически объявить войну, я знаю, что все Птицы на уроке. Бог ты мой, как они тут дышат?! Всё помещение погружено в сумрак, и любое свободное место уставлено горшками с зеленью. Как же их колясники перемещаются по комнате? Воздух душный, липкий, пахнет влажной землёй, тянет травкой и сладковато-приторным душком мертвечины, как будто где-то за шкафом что-то сдохло и теперь потихоньку разлагается, отравляя атмосферу. Я так поражён увиденным, что, наверное, несколько минут стою словно дурачок, открыв рот и вылупив глаза, и не сразу замечаю главу этого безумия. Стервятник без косметики похож на бледную моль, ночного бесцветного серенького мотылька. Сидит на кровати и смотрит на меня тусклым безжизненным взглядом. — Ты обнаглел, Помпей, — голосок, что ложкой по дну кастрюли скребут. Измождённый, дрожащий, с ввалившимися щеками и сухими, в корочках, искусанными губами. Клиент Могильника или погоста — это с какой стороны посмотреть. — Пришёл проведать коллегу, — сажусь на тумбочку напротив, отодвинув блюдце с каким-то проросшим зерном. Если бы взглядами убивали, то Стервятник меня уже расчленил на части и ел пинцетом, выбирая самые лакомые кусочки. — Пшёл вон, — вяло шипит Птичий Папа, а мне смешно и грустно, и даже жаль его. Здесь в этой теплице не осталось ничего от обычного пафоса и декадентствующего флёра. — Чем заболел? Простыл? Да, чёрт! Здесь же нельзя по-нормальному, тут же каждый второй шизанутый неврастеник, а каждый первый психопат с бритвой в зубах и клешнях. — Запах псины смывал, — цедит мне сквозь зубы Стервятник, и я вижу, как дёргается острый кадык на его шее, как будто он сдерживает тошноту. Злость колючими пузырьками поднимается изнутри и щиплет мне язык и лицо. И никакой жалости не остаётся, только желание стряхнуть эту мерзкую улыбочку с брезгливо кривящихся губ. Хочется избить это костлявое тельце, чтобы в бесстыжих глазищах появился страх, а не ядовитое презрение и непонятное мне превосходство. — Скоро смена Вожака, а ты не в форме, как мне не волноваться? У меня на тебя большие планы, Птица. Рывком сдёргиваю его с кровати. Ну же! Испугайся, сука птичья. Вздрогни, защитись. Рука у Стервятника горячая, но не приятно-тёплая, а такая болезненная, как будто внутри под тонкой кожицей гнойная рана, которая постоянно нарывает. Будь у него ногти, он бы расцарапал мне портрет, но привычный маникюр ещё не отрос и всё, что может пернатый, — это скалить кривые зубы. Я не хожу на занятия, и еду мне носят птенцы, но всё чаще тарелки вместе с засохшим содержимым так и остаются стоять на столе нетронутыми. У меня жар и ощущения гниющего нутра, мне мерещатся запахи. Иногда в спальне витает дух оттаявшей земли, и мне кажется, что пахнет могилой. А я ведь даже не знаю, где похоронен Макс. И знать не хочу, потому как начинают возникать неудобные вопросы. Кто же тогда ходит за моей спиной? Чьё лицо я вижу сквозь своё в отражении? От чего вздрагивают те, мимо кого я прохожу вечерами? Что это: подарок или насмешка Дома? Потом кажется, что я ещё пахну мокрой шерстью, и мне хочется содрать кожу, чтобы прекратить эту вонь. И совсем отвратительно, когда вдруг становится невыносимо холодно, и от озноба зубы начинают пошло клацать, как у ожившего скелета из кабинета биологии. А когда холод пробирается в самое нутро, прорастает кристалликами льда в лёгких, и сердце начинает биться с болезненными уколами, а воздух вокруг становится непригодным для дыхания, мой нос чует запах: аромат дымного, высушенного на солнце дерева и мягкой выделки поношенной кожи. Невыносимо. Наверное, меня могло бы рвать по нескольку раз на дню, да только уже нечем. Дорогуша всё бубнит, что меня надо сдать в Могильник, а то я сыграю в ящик прямо здесь, но все остальные против, а больше до моих хворей никому нет дела. Он зря опасается, я не умру. Так просто и легко я не сдохну. От тоски или ненависти высыхают только хрупкие барышни в слезливых романах, которые так любит читать наш Ангел, свив защитное гнёздышко на кровати. А я Монстр Дома. Папа Стервятник. Большая Птица, таскающая за своими плечами тень и Тень. Всё это не более чем сиюминутные слабости, блажь хромоного калеки. Сплин. Так что когда в наши кущи вваливается Помпей, я уже практически оклемался и собирался натянуть привычную всем траурную личину. И душное, смрадное облако псины опять проникает мне в носоглотку, вызывая приступ ненависти и паники. Вожак шестой, рассевшись, как у себя дома, красочно живописует мне предстоящие перспективы, когда он завалит Слепого, и всё и вся перейдут под его мускулистую лапу. Хватает меня за руку, заставляя встать, и что-то кричит про то, что не мешало бы мне подготовиться к его хозяйскому праву. Орёт мне в лицо подробности нашего будущего времяпрепровождения, не забывая добавлять гнусных деталей моего участия в его влажных мечтах. Гавкает что-то про то, что если я надеюсь на защиту от воспитателей или директора, то полный идиот, нет здесь никого. И хоть все стены измалюй, а Чёрного Ральфа нет и не будет. Смрад. Вонища. Зловоние. И капельки пота скатываются по лицу Помпея, смывая пудру. Он становится похож на лежалый пирожок с потёкшей, подтаявшей глазурью. Стервятник облевал всего меня. Едкой, вонючей до слёз, липкой зелёной желчью залита рубашка и джинсы. Новые, мать его, джинсы, которые теперь только выкинуть! И я чуть не придушил эту птичью падаль, если бы не взревевший бизоном Дракон, саданувший по ногам своей коляской, и ещё двое, повисшие мне на руках и визжащие так, что, по-моему, в кабинете Акулы было слышно. Кто-то из этих гнид ещё и укусил меня. А Стервятник даже не сопротивлялся, так и висел безвольной тряпкой с вымазанными рвотой подбородком и волосами. В коридорах на удивление никого, только Сфинкс обтирает стену. — Передай Слепому — через три дня. Кивает лысой башкой и ни о чём не спрашивает, только потрошит мне спину зелёными глазами. Детки явились вовремя, как раз в тот момент, когда наш альфа-кобель решил удавить меня даже вопреки собственным потным желаниям. Это было по-своему забавно, я бы даже посмеялся, если бы горло и рот не жгло от желчи. Ухожу в душевые привести себя в порядок. Возвращаюсь в спальню при полном параде, чем повергаю собственную стаю в оторопь. Что же, во многом Помпей прав. Например, в том, что случись невероятное и Слепой каким-то образом утратит свой статус, надо полагать вместе с жизнью, некому будет прикрыть мою задницу. Смеюсь неожиданно здоровому цинизму в моём гнилом теле. И вот ещё что, пора взглянуть правде в глаза. Чёрного Ральфа нет, и он не вернётся, иначе заклятие букв уже бы сработало. Уймись, Птица.