…Больно, и нет уж сил лететь с тобой мне, боль… Замком на мне висит печаль. Я открываю двери в сон, а за дверьми ни ад, ни рай, а только боль…*
***
Он остановился и вытер пот с лица рукавом растянутого свитера. Затем подняв с песка бутылку с мутноватой жидкостью и отпив прямо из горлышка, поставил ее рядом с неглубокой ямкой. Немного отдохнув, Глеб взял в руки скорлупу от кокоса и, встав на колени, принялся копать песок. — Ну и что это за народное творчество? — отозвался Вадим, который стоял рядом, прислонившись к пальме, и уже минут 20 наблюдал за деятельностью брата. — Яма, — не прекращая работу, ответил Глеб. — Вижу, что не Тадж-Махал, но нахуя? — не понимал происходящего Вадим. — Как говорил мичман Криворучко — если что, мы — геологи? — Н-е-е-т! Это не простая яма! — хитро улыбнувшись, ответил Глеб. — А какая? Клад что ли ищешь? Стивенсона вспомнил, Флинтом себя возомнил? Завязывай с водярой! — ответил Вадим. — Сам ты Флинт! Это моя Умиральная Яма! — пояснил Глеб, снова принявшись за работу. — Какая, какая? Уми… сдурел вконец?! — сказал Вадим и постучал по стволу пальмы, у которой стоял. — Харе хуйней страдать! Ужинать пошли! — Отъебись, Вадик! Твоя гиперопека мне нахуй не усралась! Стасю вон паси! — махнул Глеб в строну лагеря наполненной песком скорлупой кокоса. — А ты что это? Ревнуешь что ли? — засмеялся Вадим. — Иди, говорю, отсюда! — огрызнулся Глеб. — Да и хуй с тобой. Охламон! — плюнул Вадим, уже развернувшись и направляясь прочь с пляжа. В лагере шли приготовления к трапезе, на костре дожаривались кальмары и баракуды, наловленные со скал Вадимом, а также крабы, пойманные ребятами из СДК. — Глеба не видел? — поинтересовался Снэйк, увидев Вадима. — Видел, на пляже, — ответил ему Вадим. — И чем он там занят? — переспросил Снэйк. — В общем-то чем и всегда. Роет себе яму! — сказал Вадим. — Ребята, снимайте уже, а то пережарится! — обратился он к Стасе и Елистратову, которые обычно занимались приготовлением пищи. Спустя несколько минут устроившись перед большим, нагретым солнцем, плоским камнем, люди приступили к ужину. — Отнесите кто-нибудь этому баклану поесть! — вздохнув, сказал Вадим. — А то проголодался, наверное, от легкости бытия. — Я отнесу! — вызвался белобрысый Вова, взял железную миску, положил в нее морепродукты и отправился на пляж. — Что поделываете, Глеб Рудольфыч? — подойдя к сидевшему на песке спросил Вова. — Да вот, сижу, — ответил Глеб, задумчиво глядя на заходящее солнце, — Жду, когда понесут мимо гроб с моим телом. — Эм… — замялся Вова, — А я вам ужин принес. — Не нужно мне ничего! — отстраненно ответил Глеб. — Уходи! И всем скажи, чтобы не приходили. Считайте, что меня нет! Глеб уже давно не верил в то, что их найдут, весь привычный уклад его жизни рухнул с высоты 10 километров вместе с боингом, на котором он совершал перелет. Самое страшное было даже не отсутствие комфорта цивилизации, а то, что ему не на чем было сочинять музыку… Днем он бродил по пляжу, стараясь не попадаться никому на глаза, и записывал на мокром песке строки, которые уже не суждено было никому увидеть. Глядя, как волны буква за буквой «слизывают» отражения его сознания, Глеб понял, что смысла в дальнейшем существовании нет. Поэтому, выбрав подходящее место под пальмой и вооружившись кокосовой скорлупой, поэт решил выкопать последний приют. Солнце уже заходило, когда снова явился Вадим с факелом в руке, словно Данко, освещая путь страждущим, и поставил миску с едой у изголовья ямы брата. Глеб лежал в небольшом углублении в песке, сложив руки на груди, но при этом периодически отпивал кокосовую водку из грязной бутылки. Ноги его в яму не влезли и, обутые в гриндеры, очень смешно торчали из нее, словно пьяный Микки Маус оступился и, упав в рытвину, решил немного отдохнуть. — Долго тебе еще тут лежать? — поинтересовался Вадим. — Уже нет, — бесцветным голосом отозвался брат. — Что у тебя за беда? Крокодил не ловится, не растет кокос? — усмехнулся Вадим. — Ничего не могу делать… — пояснил рокер из ямы. — Ничего не можется, два на два не множится? — продолжал язвить Вадим. — Ладно, помрешь, — похороню! — он воткнул факел в песок рядом с «окопом» и, развернувшись, покинул пляж не оглядываясь. — Но мы же знаем, Что этот остров, Что этот остров, Что этот остров, Необитаем! Что, совсем необитаем, да?! — голосил Глеб, через раз попадая в ноты, заодно допивая самогон и доедая кальмаров. — То есть абсолютно! ** — отвечал он сам себе и, подняв глаза к крупным тропическим звездам, слушал, как шумит океан. Какой-то шорох послышался из-за кустов позади лежавшего в песке Глеба, и он, выругавшись, кинул в зеленые колючки панцирь от краба. — В хуй идите! — выкрикнул он, запрокидывая голову назад, высматривая в приближающейся к нему тени человека. Темная грязная морда нависла над лицом Глеба и, хрустя оболочкой ракообразного, оскалила зубы. «СОБАКА!» — Глеб от ужаса не мог пошевелиться, да так и застыл в неудобной позе. В тусклом свете догорающего факела он разглядел тощего, измазанного в песке пса, на туше которого кое-где виднелась рыжая шерсть. Бедолага держал на весу переднюю лапу. Видно было, что встать на нее он не мог. Глеб медленно опустил руку и, достав миску, стоящую у него на животе, поставил ее перед страшным существом. Псина с жадностью накинулась на остатки еды, забыв про Глеба. Он осторожно потянулся за факелом и, взяв его в руку, уже замахнулся на пса, но что-то остановило его, уж больно жалкий зверь предстал перед ним. — А, это тебя Вадик ударил тогда?! Лапу тебе перебил! Гад! Выгнали из стаи, да?! Лучше бы ты сдох сразу, чтоб не мучился от своей собачьей жизни на необитаемом острове! — сказал он вслух. Кобель сожрал угощение и даже завилял хвостом. — Ну, иди! — Глеб помахал горящей палкой, но собака лишь пригнулась, а с места не сдвинулась. — А ко мне пойдешь? А, собаченция? — он протянул к псине ладонь, и собака дала прикоснуться к своей испачканной морде. — Не знаю, какой сегодня день, но допустим, четверг. Значит, будешь Чет! — улыбнулся Глеб, заглядывая в грустные глаза собрата по несчастью.