Вулканская роза

*** Кирк просыпается от того, что Спок, всё ещё голый, водит трикодером над ним. Причём поза у него непринуждённая, спокойная и такая по-вулкански изящная, будто не происходит ничего необычного. Ага, конечно. Голый коммандер в капитанской кровати, считывающий показания с медицинского трикодера. Хотя Кирк искренне благодарен ему за то, что он не оделся. Вряд ли бы он так поступил для того, чтобы просто порадовать его с утра. Наверное, просто не посчитал это тем, что следует сделать в первую очередь при пробуждении. Что означает — дискомфорта перед Джимом он не испытывает также при свете дня, в ясном сознании и твёрдой памяти. Спок замечает, что он проснулся. — Как я и говорил, ты не покрылся растениями. Концентрация вируса в крови минимальна, он сильно ослаблен. Я введу блокаду. Спок не считает нужным говорить «доброе утро», когда есть гораздо более важные и интересные вещи, которые можно озвучить. Это прекрасно. Тем более, теперь Джим, наконец, здоров. И свободен. А Спок снова стал самим собой, а не кем-то непонятным, без стеснения целующим его в губы. Кирк падает обратно лицом в подушку. Его затапливает облегчение, и лишь крохотная часть его всё ещё сомневается в том, что всё могло так просто закончиться. — Отлично, Спок. Вводи. Тот наклоняется с кровати, чтобы достать — видимо, из стоящей на полу аптечки — заряженный гипошприц. Джим машинально зажмуривается, чтоб легче перетерпеть боль в области шеи. Но гипошприц касается плеча, издавая характерное шипение, и Кирк не чувствует ничего, кроме холодка стали и рук Спока. Эй, а где боль? Джим удивлённо вскидывает взгляд на вулканца. Тот вопросительно приподнимает бровь. — От блокады обычно на потолок лезут, — поясняет он. — Поразительно, — без выражения отзывается Спок, убирая использованную оболочку вниз. — Я бы посмотрел, каким образом они планируют там удержаться. Джим трёт плечо, садится, при этом следя, чтобы простыня всё же накрывала его по пояс. — Спок, послушай… — начинает он доверительно, вглядываясь в него и пытаясь прочитать малейшее изменение. — Если что, я тебя не держу. И ничего не… — Я это знаю, Джим, — буднично отвечает Спок, бегло скользнув по нему взглядом, и снова тянется к аптечке. — Погоди, а зачем тебе регенератор? — К сожалению, я покусал тебя, а также оставил много синяков и кровоподтёков. Ты не можешь в таком виде показаться доктору Маккою для проверки действия блокады. Надо же, и ни один мускул на морде не дрогнул. Методично включает аппарат и настраивает мощность. — Постой, — Джим отодвигает направленный на него прибор. — Я хочу посмотреть. Он кидается в ванную, будто Спок может поймать его и категорически запретить. Что недалеко от действительности — Спок возникает за его плечом раньше, чем он бросает взгляд в зеркало. Кирк встречает собственное отражение редкой разновидности: как будто он провёл неделю в борделе, неизбежно пострадал поверхностью тела, но в целом совершенно доволен и здоров. Шея такая пятнисто-багровая, словно его всю ночь упорно душило нечто многорукое и добилось успеха. На ключицах и плечах настоящие укусы, его кожу действительно прокусили насквозь, и кровь запеклась в точечных разрывах, повторяющих прикус вулканца. Ему и в голову не приходило, что у Спока такие острые резцы, ведь ни во что живее картошки или сельдерея они не впиваются. Интересно, он впервые ощутил вкус крови на языке? Это считается за нарушение обычаев или что-то типа того? Один из особо чётких укусов изуродовал или же украсил его нижнюю губу. Он и не заметил, что она саднит. После испытания кактусами его ощущения нормы боли реально сместились куда-то не туда. Он изгибается, чтобы осмотреть спину, и там картина тоже весьма и весьма пёстрая. Скажем так, там картина вообще основная. Он проводит по затылку и загривку, чтоб нажимом определить области синяков и укусов, которые не увидеть в зеркале. И вот там реально больно, точно его грызли. Он смутно припоминает, что Спок держал его клыками — иначе и не скажешь — за кожу на спине, когда трахал. Прочих мелких и пока едва заметных синяков, и тёмных засосов можно не считать. Они обитают на его запястьях и предплечьях, на внутренней стороне бедра, на животе и груди… Трудно поверить, что это всё удалось наставить за ночь всего одному индивиду, причём не имевшему конкретной цели довести его до такого состояния. Что примечательно, задница у него не болит, что наводит на мысли о том, что о ней Спок позаботился ещё перед тем, как сам рухнул спать. Спок за его спиной выглядит очень виноватым. Поникшим. Точно он до последнего надеялся, что сможет скрыть все следы и залечить раны до того, как Джим проснётся и залюбопытствует. Однако Кирк отлично видит тёмно-зелёные продолговатые пятнышки в том числе на его шее и груди. Их не так много, но и он без дела не сидел. И без проверки ясно, что спина Спока сейчас представляет собой сетку из следов его ногтей. Джим дарит ему ободряющую — и потрясающе двусмысленную — ухмылку через зеркало. Спок зеленеет. — Я предупреждал, что это будет весьма болезненным опытом, — пытается оправдаться он. — Поэтому вулканцы всегда держат себя под контролем. — Да, переживать подобное каждую ночь крайне не рекомендуется. Если у вас так всегда, то несчастные вулканки. Или наоборот, счастливые. Но ты же и так не планировал подобных ночей? Спок отводит взгляд. — Если этот вопрос интересует тебя чисто теоретически, то полное снятие контроля требовалось только для того, чтобы обеспечить максимальную вероятность успеха при взаимодействии с ханахаки. Для осуществления обычного сексуального контакта нет нужды в таких чрезвычайных мерах. Я способен ранжировать степени снятия контроля. В этом и есть смысл власти над эмоциями. — И что, вулканцы так на любого реагируют, если разрешают себе потерять голову? Джима совершенно не беспокоит, что они ведут диалог, стоя обнажёнными перед зеркалом, наблюдая друг за другом через него. Оно словно оставляет иллюзию невидимой границы, которую они ещё не перешли. Потому что на самом деле перешли они их все. И иллюзия зеркала — это то, что сейчас позволяет им отделить себя друг от друга, от произошедшего, при этом не отдаляясь ни на сантиметр. Спок смотрит на него долгим взглядом, видимо, пытаясь выбрать правильный ответ, который человек бы понял. Или солгать так, чтобы он не понял. Ему это даётся с большим трудом. Он стряхивает задумчивость и отвечает: — Я не могу ответить за всех вулканцев. Но предполагается, что это скорее исключение, чем правило. Реагировать на любого, я имею в виду. Ладно. Это было не совсем то, что желал услышать Джим, но каков вопрос — такой ответ. Спросить всё прямо, тут же расставив все точки над ё, он иррационально боялся. — А ты ничего не хочешь спросить у меня, Спок? Тот сглатывает. В глазах мелькает тень беспокойства. — Я бы спросил, не стало ли это разочарованием для тебя, но мне и так известно, что нет, не стало. Кирк вздыхает и смиряется со своей участью: Спок однозначно сейчас уклонится от прямого вопроса. — Нам нужно в медотсек. Поскорее приведи меня в божеский вид. И… себя тоже. *** — Прекрасно, Джим, я не вижу никаких следов присутствия вируса в организме. Ты вполне здоров, если не считать лёгкого дефицита красных кровяных телец, что нормальное явление при твоём образе жизни. Который теперь останется в прошлом. Пока Кирк садится на медицинской кровати и потягивается, Боунс стремительно подходит и всаживает в загривок Споку заготовленную сыворотку. — На всякий случай — человеческая вакцина, — бормочет он так, чтобы Джим не услышал. — Сомневаюсь, что вы пользовались защитой, а обратной ветки заражения мне не нужно, бациллоноситель с иммунитетом. Спок стойко и молча выдерживает испытание уколом. — Все свободны, идите, развлекайтесь, — буднично бросает Маккой, возвращаясь к терминалу около диагностической кровати. Джим хмыкает и летящей походкой направляется на выход. Спок почему-то задерживается внутри, и Кирк замечает это. Он слегка притормаживает, и двери замирают на полпути, давая ему различить, как тот негромко произносит: — Когда будет начата последняя стадия? Мне остаться сейчас? Джим резко разворачивается. Вулканец нависает за спиной копающегося в терминале Боунса, и не в курсе, что их подслушивают. Точный ответ расслышать трудно, но это что-то вроде недовольного «зайди попозже». — Доктор, с этим нельзя шутить… — продолжает наседать коммандер. — С чем нельзя шутить? — громко осведомляется Джим, делая шаг обратно в лазарет. По тому, как быстро и порядком тревожно на него оборачиваются, он только удостоверяется в том, что дело нечисто. Как ему и показалось. Излишне упоминать, что у Кирка отличный нюх на всё «жареное». Тем более что эти двое молчат более трёх секунд — пытаются придумать что-то, отличное от правды. Ничего не заготовили на этот случай. — Спок, ну-ка, доложите мне по форме, — он упирает руки в бока. — Если у вас проблемы со здоровьем, мне как капитану необходимо это знать, чтобы «оценить риски управления кораблём в обычной и в критической ситуации». Да, он его цитировал. И пусть попробует отвертеться. Джим тогда выложит ему всё. Спок с очевидной грустью понимает, что выбора у него нет. Если надо, Кирк надавит на него сильнее, чем шуточным приказом. Маккой строит страшное лицо, сигнализируя молчать, но тот делает короткий успокаивающий выдох и ровно произносит: — Требуется немедленно начать последнюю стадию пон-фарра, свёртывающую. Боунс смотрит так, будто готов прямо сейчас броситься на него и убить. И одновременно — как на неостановимо сходящую с гор огромную лавину, которая раздавит тут всех в кровавую кашу. Лицо Кирка не меняется на изумлённое: оно тут же опасно, агрессивно, хищно оскаливается. Это не только мгновенно вскипевший гнев, но и нечто более ужасающее и разрушительное — осознание страшного предательства, оскорбления, самоуправства за его спиной. Он поочерёдно переводит взгляд, наполняющийся злостью, со Спока на Маккоя и обратно. Не остаётся сомнений, что он отлично знает, что такое пон-фарр. — Значит, без этого на меня не встаёт! — оглушительно гаркает Кирк. — Значит, так рискуем жизнью! Отлично! Не уведомив, блять, меня об этом! Спок испытывает сильное инстинктивное желание сделать несколько шагов назад и занять оборонительную позицию, его мышцы напрягаются. Маккой же поникает в кресле, видимо, решив фаталистично сдаться без боя. Кирк подбегает к ближайшему столу и одним мощным, яростным движением смахивает всё на пол. Приборы, склянки, образцы, железные лотки, планшеты… Неприятный грохот и звон разбившегося стекла в вечно тихом лазарете звучат словно столкновение двух гигантских кораблей в атмосфере. Он ухватывает тяжелый микроскоп и швыряет его настолько резко и сильно, из неожиданной стойки, что даже Споку с его рефлексами не удаётся предсказать траекторию и уклониться. Состоящий из твёрдых углов и остриёв снаряд попадает ему в предплечье, которым он частично успевает заслонить бок. Его лицо на мгновение дёргается от всплеска интенсивной боли. Следом Кирк рушит стендовый терминал и пару кресел. Маккой усилием воли заставляет себя не двигаться и не терять самообладания. Ведь Кирк знал, в кого можно запустить тяжёлым предметом, а кому это способно нанести серьёзный ущерб. Он немного, но соображает сейчас. Сейчас бы Джиму, как любому другому на его месте, заорать оглушающим матом от невыносимой боли, вылететь пулей из лазарета в бешенстве. А Леонарду потом ищи свищи его, чтобы поговорить. Но капитан не из тех, кто варится в собственной злости и разочаровании или бежит от проблем. Его пылающее лицо требует нелепых оправданий, извинений, обоснований, глупых доводов, жалкого лепета. А в середине объяснений он вычислит наиболее виновного и обязательно набьет ему морду. И не руками. А с помощью того же самого микроскопа. В нём в диких пропорциях мешается самообладание, справедливость и жестокость. Но главное — это его смелость и гордость, когда он считает, что в одночасье у него ничего не осталось. Ни любви, ни друзей, ни нормальной команды Энтерпрайз. Он просто стоит и смотрит на них, пытаясь отдышаться после вспышки. Тогда Маккой тихо произносит, поворачивая голову на вулканца. — Прошу прощения, Спок. Я ставил тебе обычные витаминные коктейли, пусть и через капельницы. Эффект плацебо. Никакого пон-фарра и в помине не было. Ты всё сам… Это состояние, похожее по некоторым симптомам. Бессонница, отсутствие аппетита, головные боли, а также ревность и желание, направленные на избранника. Гормоны в верхнем пределе нормы для о-о-очень активного вулканца. Башню, конечно, сносит, но, как мне сообщили, до Сурака все такими по прериям бегали. Железы увеличены, но опять же не настолько, как бывает при настоящем пон-фарре. И, что важнее всего, совершенно не повреждены. Как и твоя эндокринная система. Ты волен меня проклясть либо сказать «спасибо». Джим переваривает сказанное по меньшей мере несколько минут, пока его тяжёлое дыхание не выравнивается, а до дрожи пугающее выражение спадает, переходя в обескураженное понимание, а затем — в постепенно расползающуюся робкую улыбку. — Не врёшь? — недоверчиво роняет он, склонив голову в сторону. — Медкарты! — Маккой в свою очередь возмущается, что в его заявлении смеют сомневаться. — В них всё записано, а я не из тех, кто станет подделывать данные и процедуры. Иди, проверь сам! — Боунс, ах ты сукин сын! — глухо вскрикивает Джим, вскидывая руки. — Дай я тебя расцелую! Бросается на него, стискивает в объятьях, и троекратно расцеловывает в колючие щёки. — Не благодари. Я просто ни на секунду не сомневался в беспрецедентной силе твоей сексуальности, которая оставляет равнодушным только покойников и меня, — уворачивается он от Кирка, как может. — И вообще, я занесу ваш вопиющий случай в медицинские справочники Звёздного флота! В назидание потомкам. — Чтобы и они поразились мощи моей сексуальной притягательности? — Джим не удерживается от весёлого и малость истеричного смешка. — Ну ещё бы. За эталон чтоб взяли, и начали её в «Кирках» на квадратный сантиметр измерять. И через полсекунды сам разражается заразительным смехом. Один лишь Спок не разделяет их воодушевления. Он стоит на прежнем месте, приложив руку к месту травмы, словно громом поражённый. Лицо застывает маской статуи, но при этом стремительно покрывается жгучими пятнами стыда. Он прикрывает веки, пробуя сохранить хрупкий баланс неподвижности. Держится из последних сил. Достаточно малой капли, и внутри всё рухнет. Нет: всё вот-вот рухнет само. — Спок? — наконец оборачивается Джим. Его улыбка гаснет при взгляде на него. Так же, как раньше всегда расцветала. — Всё закончилось благополучно. Ты должен быть рад. — Я… — начинает Спок и не может закончить, моргнув и тяжело уставившись в пол. Кирк сверлит его долгим взглядом, и челюсти его стискиваются всё сильнее. — Я его убью, — вполголоса, рычаще обещает он, предположительно, Маккою. Стремительно подлетает к Споку, цапает за запястье и выволакивает из лазарета. Буквально тащит по коридору и даже не в направлении турболифта, чтобы они добрались до своих кают. Он находит ближайший свободный отсек, грубо заталкивает туда несопротивляющегося вулканца, и запечатывает дверь своим кодом. Прислоняется к ней спиной, складывает руки на груди и мрачно смотрит на него. — Я всё ещё жду объяснений, — ледяным командным тоном требует он. — Полагаю, тебе уже всё известно, Джим. Тут нечего добавить. Это целиком моя идея и моя вина. Спок понимает, что сейчас от него самого уже ничего не зависит. Он сделал то, что планировал, что было необходимо, но потерял всё остальное, из чего состояла его жизнь. Джим будет жить, разве этого мало? Неважно, сколько световых лет будут их разделять. Почему он чувствует сильную тянущую боль, не имеющую локализации? Рана предплечья волнует его в последнюю очередь, он просто «отключил» её. Ему нужно больше времени, больше мыслей, долгая и глубокая медитация прямо сейчас. Его разум похож на водную сферу с упорядоченным городом в ней и искусственными хлопьями снега. Которую жёстко встряхнули, и всё смешалось, полетело со своих мест вверх. В сфере кружится и властвует метель, и ничего нельзя различить, пока она не уляжется. Он пробует разглядеть хоть что-то, отыскать привычные ориентиры и уцепиться за них. Но его правда превратилась в ложь, а ложь стала правдой. — Ты подумал о том, как я буду себя чувствовать, если узнаю? Когда узнаю. У меня есть неприятное свойство распознавать недомолвки и везде совать свой нос. Я бы посмотрел твою медкарту и увидел в ней искусственно проведённый цикл пон-фарра. — Джим, я больше не мог смотреть, как ты умираешь, — Спок не способен сейчас смотреть ему в глаза. — Я был готов сделать, что угодно. То есть, всё возможное, чтобы спасти тебя. Я вижу, что ты глубоко оскорблен. Твоя ненависть легко ощутима. Но я был готов пожертвовать нашей дружбой и моим местом здесь, потому что справиться с ханахаки было под силу только мне. Джим сильно ударяет кулаком по двери, пытаясь держать себя в руках во время допроса. — Ладно. Предположим. Ты решился на крайние меры, чтобы ханахаки закошмарило от твоей звериной, ненасытной страсти и она выпала в осадок. Всё логично, за исключением очевидного момента, что в тот момент ты целовал меня взасос без всяких пон-фарров! Ты его выбрал-то лишь потому, что без него ничего не чувствуешь и не можешь хотеть меня, как какая-нибудь деревяшка несчастная. А тут внезапно, без единой причины, неудержимое влечение! Я ничего не понимаю. Это было по-настоящему, я это знаю. Как ты это объяснишь? — Я не бесчувственен, Джим, — Спок, наконец, поднимает взгляд. — Я чувствую все. Я лишь умею держать это под контролем, чтобы эмоции не вели меня. Я не бесчувственный… — Он начинает повторяться и потому потерянно замолкает. — Вижу. — Я ощущаю всю силу своего предательства. Я знаю, что вы никогда не простите меня. Кирк хмурится и поджимает губы. Его голос по-прежнему холоден, но теперь к этому прибавляется раздражение и злость. — Нахрен твоё предательство. Ты понятия не имеешь, что именно успел за несколько минут разрушить во мне. Сколько грёбаных надежд и воспоминаний. Твои увиливания — не ответ. А вопрос поставлен весьма однозначно. Да, Маккой обманул тебя. Почему обман сработал? Ты научный сотрудник, найди объяснение! — Мне придётся признать, что это… — он неуверенно сглатывает, складывая руки за спиной. — Естественная реакция на тебя, Джим. Предположительно, чем я больше прикасался к тебе, тем сильнее это становилось. Помимо обычного контакта, мне пару раз пришлось сделать открытый телепатический, чтобы проверить, не избавит ли это тебя от ханахаки. Это особенность нашей сексуальности. В первую очередь мы реагируем не на тело, а на разум. Привлекательный разум. Оказалось, для меня твой именно такой, — и добавляет чуть тише: — Наверное, к сожалению. — Ты держал себя под жёстким контролем, чтобы не дать вирусу ханахаки проникнуть в нервную систему, и ничего не мог почувствовать, — без проблем определяет Кирк. Спок кивает. — А потом фикция Маккоя развязала тебе руки, дав возможность отпустить всяческие ограничения к чертям собачьим. И процесс начался. — Полагаю, что так, Джим. — И сколько же дней тебе потребовалось, чтобы от полного нейтралитета перейти к тому пожару, что мы имеем сейчас? — Три. Кирк едва слышно матерится, накрывая глаза ладонью. И хотя Спок легко различает все слова, пассажи не несут практического смысла, и не дают никаких догадок о том, что у него на уме. Его ответ — это хорошо или плохо? Или, как всегда у людей — одновременно и то, и другое? — Я ошибся, — признаётся Спок. — Я всю жизнь думал, что моя человеческая половина наполняет меня ненужными эмоциями, портит меня. Но оказалось всё с точностью наоборот. Человек во мне — единственное, что сдерживает беснующегося, сходящего с ума вулканца внутри. Именно вулканская половина меня — чудовищна. Она способна на ужасные поступки… И я осознал это слишком поздно. И если бы доктор не провернул свой обман, всему пришёл бы конец. Сейчас Кирк с ним разговаривает, пробует разобраться. Боунс удержал его мир от полного уничтожения, оставив его просто разрушенным. Не только его, но и мир Кирка. — Чудовищна, говоришь… — шипит Джим, развязывает узел из рук и опускает их вдоль тела. — Подойди. Спок послушно делает шаг вперед. — Ближе. Теперь он в личном пространстве Джима. Чего он добивается? — Ещё ближе. Грудь Спока соприкасается с его. Да и вообще — весь он, от плеч до бёдер — вжат в него. Снова он чувствует необъяснимое и неотвратимое — как кровь сама собой вскипает в его венах, заставляя дышать чаще. Он ощущает настойчивую потребность прижаться лицом к его шее, и глупый вулканец в нём исполняет намерение — носом аккурат под линию роста волос, чтобы ощутить его запах. Ведь ему не составляет труда различать людей с помощью обоняния. Если бы Споку пришлось этим воспользоваться хоть раз, он бы не ошибся и узнал бы своего Джима среди миллионов других людей. Он колеблется, но всё же находит и скользит пальцами по его открытой ладони. Кирк отчего-то не уклоняется. Их пальцы соприкасаются, и Спока прошивает дрожь удовольствия. Свободная рука Джима ложится на его затылок, нерешительно, будто осторожно поглаживая. «Утешительно», — в полнейшем замешательстве определяет Спок. — Почему ты был больше меня поражён, когда правда вскрылась? — шепчет Кирк. Спок вынужден с грустью приподнять голову. Он бы, пожалуй, остался в таком положении навечно, не расцепляя рук. — Ты воспринял мой поступок как предательство. И я понял, что так оно и было. Что мне… пришлось прибегать к такому искусственному и мощному способу, чтобы элементарно… Нет, он не может произнести, настолько это отвратительно и жестоко. Джим не заслуживает этого. — Что ж, — подытоживает Кирк. — Боунс более лестного мнения о моих достоинствах, раз он сделал ставку, что у тебя снесёт от меня крышу и без дополнительной стимуляции. Между прочим, замечу, что в тот период ты перестал есть и спать. Что скажешь в своё оправдание? Спок находит в себе силы встретить его властный взгляд, пробирающий до костей. — У меня нет оправданий. — Тебе придётся это сказать, и ты это знаешь, — он весьма красноречиво приподнимает брови. Спок наступает на горло собственной гордости или отрицанию, или стеснению. Он вынужден закрыть глаза, чтобы найти силы произнести правду: — Я очень сильно хочу тебя, Джим. Наиболее смущающе в этом то, что Кирк отлично чувствует уже напряжённый, ко всему готовый член, упирающийся ему в бедро. Признание вызывает в Кирке волну торжествующего удовлетворения. «Полная капитуляция», — слышно довольно отчётливо. Он наслаждается этим моментом. Победа для него всегда была важна. Он притягивает его пальцем за подбородок и накрывает его рот своим. Спок тут же подаётся вперёд, раздвигая его губы языком, проникая внутрь, касаясь прохладной кожи и неизбежно — его разума. Растворяясь в нём целиком. Возбуждение вспыхивает ещё сильнее, словно на нём, как на каком-то устройстве, резко выкрутили громкость на максимум. Нет нужды поддерживать какие-либо щиты или преграды, он окунается в Джима, как в солнце, в приступе какой-то дикой эйфории и сожаления, и всё равно не может поверить, что это не пон-фарр. Лишь благодаря тактильному контакту он замечает, что слишком сильно придавливает его к двери — так, что тому сложно вздохнуть, — и чересчур сильно сжимает его руку, переплетя пальцы — до первого отголоска боли. Он заставляет мышцы расслабиться, посылая по нервам в разум Кирка ещё одно беззвучное извинение, дополняющее рефрен «прости меняджим прости пожалуйста простименя я таквиноват». Но ещё хуже, что оно с трудом пробивается через повторяющееся «хочухочу тебя я так хочутебяДжим прямо сейчас…» Стояк Кирка вжимается в его собственный, и все вулканские нервы пробуждены, натянуты до предела и дрожат. Он понятия не имеет, как справиться с этим. Ему хочется приподнять Джима так, чтобы он туго обвил ногами его талию, положить спиной на стол в центре комнаты, стянуть одежду и взять прямо там, всё время прижимаясь и скользя губами по его горлу. Он бы поймал его оргазм, и не разделил, а умножил бы на двоих, и то же самое сделал бы со своим. Джим стонет в поцелуй, его дыхание частое и глубокое. Ему хватает сил, чтобы немного отстраниться, чтобы заглянуть в глаза Спока. — Это безумие какое-то… — выдыхает он, не удержавшись от того, чтобы потереться об него, проехавшись членом по члену. — Твои мысленные образы в моей голове невероятно мощные… Обратная телепатия? Ты что, можешь довести человека до оргазма вот так, без прикосновений? По загоревшемуся взгляду Спока понимает, что подал ему чертовски опасную идею. Потому что да — похоже, тот определённо может. — Я бы предпочёл… — спешит сказать Кирк, и «привычным способом» нет смысла договаривать. Спок слышит. Джим хочет испытать всё на самом деле, в реальности. В его жизни было слишком много бесплодных фантазий, мокрых снов и одиноких душей с дрочкой. После этих ненамеренных признаний тело Спока становится ещё горячее, чем было, словно его привела в бешенство сама мысль о том, что Джиму когда-то приходилось удовлетворяться этим. Ревность к неизвестному нечто, что украло у него все эти разы. Они могли быть его. Они все его и есть. Расширенные зрачки вулканца на секунду становятся чуть более сосредоточенными, потому что он честно пытается не зарычать. У него не получается. И он рычит, смущённо пряча лицо у него на плече. «я тактебя хочу дай мнечтонибудь сделать Джим пожалуйста» «Джим ничего немогуизменить я — твой я твой твой твой!» — Спок, — Кирк заставляет его приподнять голову и обхватывает лицо ладонями, чтобы тот точно не увернулся от взгляда. — Ты уверен, что это не временное умопомешательство? Когда мне ждать, что я проснусь в постели с незнакомцем? Крохотная морщинка появляется меж его бровей, когда он отвечает: — Мой отец…. никогда не охладевал к моей матери. Он любит её до сих пор, — морщинка пропадает, когда он снова мысленно переключается только на него. — Это не проходит, Джим. Мы просто учимся с этим жить. — То есть ты согласен больше, чем на один раз? — уточняет он. — Согласен — слишком слабое слово, чтобы это описать. — И ты не перестанешь так на меня реагировать? — Я опасаюсь, как бы не стало хуже. Настоятельно прошу не провоцировать меня на мостике. Кирк непроизвольно улыбается, когда представляет себе эту шалость. — И что же ты сделаешь, если я всё же спровоцирую? — Мне придётся тебя поцеловать. А лейтенант Ухура, к сожалению, сможет отличить обычное прикосновение от вулканского поцелуя. И это не я ей рассказал, если тебя это волнует. — Ну вот, теперь мне будет ещё сложнее удержаться, — сетует Кирк, наслаждаясь осуждающим нелогично-взглядом Спока. — А теперь покажи свою руку. — Что? — Я по ней попал. Спок нехотя отлипает от него и протягивает руку. Кирк хватается за кисть, задирает запачканный выступившей зеленью рукав до локтя. Удар одной из выступающих частей глубоко пробил кожу, и ткань не смягчила. Длинная толстая полоса, наполненная зелёной густой кровью, ползёт от запястья вверх. Кирк делает очень глубокий вдох и выдох. — Это не имеет значения, — произносит Спок, одёргивая рукав. — Я уже отключил боль от этого места. Кирк снова тяжело вздыхает: — Не хочу показывать Боунсу. — Если бы ты разбил мне губу в драке, это было бы легальнее с его точки зрения? — Спок мигом понимает его сомнения и муки совести. — Необъяснимо, но факт. Даже мне это кажется более легальным. — А мне — нет, — отрезает он. — Мы можем воспользоваться регенератором в каюте. Он совершенно не хочет, чтобы Джим испытывал хоть грамм вины за это. Он вёл себя как несчастное животное, в которое выстрелили в упор, и Спок не станет его осуждать. — Тогда тебе прямо сейчас придётся демонстрировать свои великолепные навыки самоконтроля, — Кирк играющим движением разово проводит по его всё ещё твёрдому члену, отлично заметному через брюки. — Потому что с этим наперевес по коридору мы не пройдём. Спок, мгновенно утонув в дразнящем прикосновении, оценивает вероятность успокоиться как отрицательную. — Будет лучше, если я продемонстрирую иные навыки. Джим улыбается широко, будто заранее знал, что он ответит. От его искренней улыбки в Споке теплеет всё. Он тянется, чтобы снова прижаться и обнять, и Джим тут же запускает руки под его рубашку, поглаживая по талии и пояснице. Он больше не дразнит, и не стремится начать какие-либо активные действия, он прижимается совсем иначе. Он как будто останавливается и замирает в этом объятии. Вряд ли у кого-то из его любовников и любовниц была потребность просто стоять и тратить время на такое. Телепатический отклик от него теперь необычный. Спок никогда такого Джима не чувствовал, он послушно замирает вместе с ним, давая то, что ему необходимо, и прямо сейчас это не похоть. Джим отстраняется, чтобы снова взять лицо Спока в ладони и тепло заглянуть в глаза. Аккуратно целует его скулы, нос, губы, щёки и даже веки, когда Спок догадывается их закрыть. Но эмоциональное послание, заключённое в лёгких, коротких и целомудренных жестах, настолько интенсивно, что Спок поражённо замирает, словно в лучах сотен горячих молодых звёзд, направленных на него одного. — Ты самое доброе и мирное существо, которое я только встречал, — тихо произносит Джим, и Спок накрывает одну из его ладоней своей. — Настолько, что я всё время в этом малодушно сомневаюсь, потому что сам я вовсе не такой. Джим смотрит на него так, как не смотрел никогда. До последнего момента Спок не верил, что тот способен так смотреть хоть на кого-либо, ведь он — капитан, и весь состоит из жёсткой силы и твёрдых углов, а иногда может «распустить хвост», и даже это использовать как оружие в достижении своих целей. Его восхищение, и нежность, и абсолютно человечный свет, льющийся из его души, почти ослепителен. Он не полностью положителен — в нём намешано грусти, размышлений о том, что было, и о том, что их ждёт. О том, как они окончат свои дни. — Весна моей жизни, — шепчет Джим, и Спок, приблизившись, касается его лба своим. Он не может придумать, что ответить на такое. Лишь попытаться ответить зеркально и снова утонуть в его сияющем взгляде, от которого должны немедленно расцветать целые поля цветов. А потом глаза Кирка внезапно расширяются в удивлении: слёзные каналы оживают, не спросив его разрешения, наполнив нижнее веко влагой. Он очень давно не испытывал подобного, и сейчас организм решил за него по-своему и обрушил на него всё разом. Все прочные цепи разрушены, а он даже не знал или забыл, что именно они сдерживали. Настало время Джима терять свои человеческие «щиты» — несерьёзные, сродни обычному подавлению эмоций, и вспоминать, что за ними. А Спок никогда не смотрел на то, что ему не хотят показывать даже при мелдинге. А перед весной — долгая зима. Полярная зима, беспощадная зима выживания. И хоть щиты и щитами-то не являются, но Спок едва не пошатнулся, когда это ударило по нему, как огненная взрывная волна. Джим вспоминает, и переполнившие его чувства доставляют почти физическую боль. Так остро и больно, и Спок вмиг понимает, отчего Джим так легко переживал бесконечные иглы, распарывающие его кожу изнутри. Потому что в настоящем, наиглубочайшем внутри — всегда было это. Что-то, похожее на огромную, растерзанную, многолетнюю рану, которая никак не могла зажить, лишь кровила и кровила, и кровила… Да, Джим говорил — он может с этим жить, и он жил, он силён как никто — просто отвернись и не думай. Потому что люди такими не бывают — подходящими. А вулканцы не бывают такими, каков есть Спок. На определение и понимание требуется много лет. Наблюдений, взаимодействий, чтоб понять — нужен именно он, и ничто другое не эквивалентно и не заменит. Это он, и он не растерзает его душу в клочья в том возможном далёком будущем, которого никогда не будет. В вулканских жилах не вода, а огонь — и именно в недрах своей раны он отлично это знал. Прижжённые края, чтобы сукровица не текла по его душе ежедневно, чтобы не отравляла каждый его час. Он просто хотел, чтобы Спок был рядом, и он был. Словно бы слышал неслышимый и невозможный зов оттуда, откуда не раздаётся ни звука. Только время наедине, которое нет нужды усложнять, потому что он в его каюте, и никуда не уйдёт, и смотрит на доску, чуть наклонившись вперёд, и линия его челюсти перетекает во взлётную полосу уха. Взгляд Джима скользит по ней, уносясь как космический челнок в те дали, в которые лучше не заглядывать. Они сладко-горькие. Он забывает о них с сигналом тревоги. Он просто Джим. Просто капитан Кирк до мозга костей. Но проблема в том, что Спок всегда остаётся Споком. И, пожалуй, никто для него не значит столько, сколько Джим. Это ощущение — тоска. Если рану запечатать и забыть о ней, чаще всего она зарастёт и исчезнет. Но с Кирком так не происходит. Он всегда всерьёз, даже когда играет. Детали каждого прожитого дня, каждой сложной миссии лишь складываются к остальным деталям, и он не может найти в избраннике изъяна, препятствия, раздражающей привычки, рутинного будущего, вынужденных разлук и избегания. Но он всё думает и наблюдает. Непрерывно. Как Спок не смотрит на женщин. Как Спок не проявляет интереса к мужчинам. Вообще — никому ни из каких категорий. Никогда. Ни намёка. У людей другие циклы и гормоны, и если Джиму приходилось хотя бы удовлетворять себя самому по настойчивой просьбе природы, то он уверен, что вулканцы даже такому не подвержены. Его максимальные проявления любви и так приходятся почти целиком на Джима. Пожалуй, в этом и есть единственная непреодолимая стена. Максимальные проявления — находиться в одном с ним помещении. Джим знает, что произойдёт, если он попробует поцеловать его насильно, взять за руку или инициировать иное нарушение личных пространств и неписанных правил. Спок не из тех, к кому можно подойти и просто дотронуться. Нет, не подходи — уколешься. Не касайся, стой на необходимом расстоянии. Аура вокруг него — нечто такое, что простому смертному не дано пересечь. Что может быть хуже — пересечёшь, а он просто отодвинет твою руку. Ты можешь прижать его, поцеловать, а он очень убедительно попросит так больше никогда не делать и что таких шуток не понимает. И контекста для радости не было. Не наорёт, не оттолкнёт, ничего подобного, Джим знает это. Спок не злится. Он не придаст этому никакого значения. А если продолжить городить чушь и делать чушь, он подумает, что ты помешался, и отправит к Боунсу на экспертизу. Через толстую кожу не пробиться, даже если преодолеть болезненные шипы. Кирк всегда отличался умом и сообразительностью. Он просчитал любое возможное действие и реакцию на него. И по итогу у него осталось, как у короля на шахматной доске: лишь шаг влево и шаг вправо. Это с остальными он мог шагать, как ему вздумается — ферзь. Или даже сабферзь. И он отлично знал, к кому можно подступиться, а к кому нет. Он знал, что кактусы цветут редко или не цветут вообще, и нет никаких гарантий или предположений, кому в итоге этот цветок достанется. Чем выбирают вулканцы, когда решают, что пора: умом или сердцем? Только они сами в курсе. Но Джим знал и ещё кое-что — всё равно, чем выбирают. Он не у раздачи. И он жил, как горящий в атмосфере астероид, рисковал, принимал решения, доказывал судьбе, насколько он жёсток и крут, а его вечная мечта — космос и Энтерпрайз — всегда были перед его глазами. Он не имеет наглости требовать большего, потому что всё это уже гораздо больше того, что он думал когда-нибудь получить от жизни. Это постоянный наркотик в его крови, его стартовые двигатели, его вдохновение и смысл, его начало и конец. А Спок всегда был и будет рядом. Он не изменил бы отношения, даже вывали Кирк на него все свои грязные подробности, мысли и фантазии. Плохо было бы лишь одному: Кирку. От изнуряющего стыда. Спок бы простил, как прощает ему всё. Но Джим не хотел закрывать эту дверь окончательно. Нет, вовсе не хотел. Эта застарелая боль такая же реальная и кровавая, как все прочие, и он ничего не может с этим поделать. Он запер её, но теперь она воскресла и простёрла над ним свои крылья. И в этой точке пространства и времени, на плече Спока нет облегчения, потому что боль не утихает по мановению волшебной палочки. А годы не растворяются за секунду, канув в небытие прошлого. Нет, они кровоточат в его душе, выворачиваясь наизнанку огромным уродливым алым взрывом. И его лоб на плече Спока, и из глаз течёт на голубую форму, и из носа течёт — люди подчас такие некрасивые — и они не могут остановить себя, так как это уже началось. И это не передать словами. Почему это случилось? Почему, после всего, он просто держит его в своих руках и слышит в ответ захлёбывающееся «я тебя хочу»? Разве это не слишком жестоко? Так пусть кровь прольётся из застарелой раны — насквозь, и зальёт их обоих. Он слышит, как Спок пытается подхватить это, чтобы помочь ему, и практически безуспешно — оно заливает и его разум. И он тоже вынужден смотреть в лицо тупика, единственного пути во всей вселенной, куда хода нет. И ничего из того, что Спок способен предложить, не сотрёт этот след, вросший в него, ставший неотъемлемой частью Джима, или заглушить поток. Никакая противоположная мысль не перебьёт тревожной глухой тоски, смирения и боли. Какие кактусы? Какие кактусы могут быть на коже — они всего лишь отголоски, жалкие отражения одного огромного ксерофита, что обосновался внутри, раскинувшись длинными шипами на полнеба, пронзив стратосферу. Неприступная неумолимая роза Вулкана живёт у него в груди. И не собирается уходить. «Ты умеешь обращаться с болью, Спок. Расскажи, что мне делать с этой. Ведь её больше нет смысла держать внутри». Пусть течёт. Пусть течёт через нас обоих. Рано или поздно она вытечет вся и закончится, потому что это не неизбывная боль чужой смерти. Кровь вытечет из раны, и рана, наконец, закроется, зарастёт и исчезнет. «Но рубцы останутся. Такие рубцы имеют свойство напоминать о себе в сырую погоду». Я буду держать его в тепле. — Я так сильно повредил тебя, хотя вовсе не хотел, — произносит Спок, и пальцы его подрагивают, и ему почти страшно держать Джима в своих объятиях, будто теперь он не имеет на это никакого права. — Я ведь был прав, когда ощущал вину, но она была детской, игрушечной — настолько, что ты даже отругал меня за неё, и был прав. Это выглядело как издевательство. Лучше уж ничего, чем такая поверхностность. Джим… — он подносит руку с разведёнными пальцами к его лицу. — Джим, позволь мне?.. Я буду осторожен. — Всё бы ничего, но у меня ужасно из носа течёт, — и красноречиво шмыгает. Наверное, прямо сейчас его лицо похоже на печёный батат. Спок умудряется не изобразить стоически терпеливый вдох и выдох, как сделал бы обычно и как хотел сделать сейчас. — Это совершенно не помешает мелдингу, Джим. Я должен попытаться помочь тебе разобраться с этим. Я не могу смотреть, как ты страдаешь. Ты такого не заслуживаешь. Тогда Кирк кивает, соглашаясь и перебарывая порыв неинтеллигентно утереться рукавом. Подушечки пальцев ложатся на пси-точки, и его засасывает водоворот мысленных конструкций, эмоций и проекций, полностью отсекающий его от ощущений собственного тела и реальности. Спок проскальзывает, как змея, мимо кровавого потока, к самой точке его возникновения, огромной багровой воронке. Он как пушинка. Как нечто… очень хорошо знающее, что ему делать и каким образом. Может, Джиму только кажется, но всё, за что берётся Спок, он делает безупречно. Вот он — я. Я здесь. И постараюсь не разочаровать тебя снова. Кажется, эта боль никогда не пройдет. Боль несбывшегося, недостижимого, глупого по отношению к тому, кто слишком безупречен и холоден. И в этом тоже его особая красота. Он прекрасен и он ужасен. Не имеет ни единого недостатка, кроме абсолютной недоступности и асексуальности. Как идеальная статуя. При этом он слишком живой, сострадающий, думающий, понимающий. Гораздо более живой, чем большинство людей, которых встречал Кирк. И тогда внутри, прямо около разверзающегося гейзера, исходящего алым и корчащимся, распускается огромный прекрасный цветок. Невозможно описать изменяющийся цвет его ажурных лепестков. Пастельно-желтое-белое-розовое. Чистое и свежее. Я буду цвести для тебя. Оно расцветает там, где прежде драла его душу вулканская роза, застывшая во времени. Как же теперь тут красиво. Едкий огонь гасится белоснежной благоухающей прохладой. Мой разум — к твоему разуму, мои мысли — к… Ему десять лет, это кахс-ван, ночь, он совершенно один в бескрайней пустыне. Восьмые сутки из десяти. Резкие тени на остывающих оранжевых дюнах, что на ощупь, как бархат. Красные камни с багровыми прожилками, а в их окружении — дурманящий запах целого поля вулканской розы, расцветшей сегодня. Крупные соцветия, так много, что зелени не видно, сплошной бело-розовый ковёр. Когда роза цветет, она сбрасывает колючки, и её можно брать голыми руками Сорняк, который никто никогда не выращивает дома. Почему? Сладкий запах вызывает очередной особо мощный приступ голода, желудок болезненно сводит. От жажды кровь загустела в венах и сосудах, но его сердце бьётся достаточно сильно и быстро, чтобы прогонять её раз за разом. Он знает, как разделывать растение с помощью острых камней и уверен на сто процентов, что не умрёт. В отличие от некоторых. Сухой язык не может различить вкус водянистой бирюзовой плоти. Над головой в черноте протянут путь из звёзд его галактики. Есть ли на какой-то из этих планет наверху кто-то, точно так же блуждающий сейчас один в темноте? Ему четырнадцать лет, и поля вулканской розы за окном распустились. В свой первый пон-фарр он уходит в пустыню. В первый раз это всегда легко, лихорадки крови нет, и от него не умирают. С каждым последующим разом это будет усиливаться и ухудшаться, но сейчас он в безопасности. Ему двадцать один, и он не помнит прошедшего безумия пон-фарра. Он приходит в себя на больничной станции и смутно ощущает, что был со своей парой, которую ему выбрали заранее. Он искренне рад, что не сохранил никаких подробностей в своём разуме. Он знает, что она тоже рада отсутствию воспоминаний в себе. Двадцать восемь. И это он запомнил. Он убил соперника, которого полюбила его пара. Их секс был неизбежен и наполнен ненавистью. Она всё равно не хотела умирать от плак-тау, даже если умер её возлюбленный. И это было логично, и это единственное, что помогло пережить этот ад им обоим. Неотвратимость. В последний момент Спок отводит его от точки гибели Вулкана, разорвавшей его жизнь напополам, перехлестнувшей собой в обе стороны, как цунами, многие годы воспоминаний до и после. Джим не имеет понятия, как Спок справляется с этим. Возможно, только надеждой. Если он чувствует умирание соплеменников, то он неизбежно чувствует и их рождение на Новом Вулкане. Он верит, что они восстановятся и создадут всё заново. Джим уже не в себе, не у горнила, не у затухающего вулкана, чей склон порос белыми пахучими цветами. Джим сам в разуме Спока. Он видит город, каким сам видит себя Спок: ровные ячейки памяти, информационные блоки, прямые улицы, дома. Ему любопытно, и он находит часть, постоянно отслеживающую время. И ту часть, что используется для расчётов в уме, без помощи компьютера. И всё равно не может понять, как это работает. Город огромный и упорядоченный. Он стоит на древних катакомбах, на текущей под фундаментами багровой лаве. А над городом… Он сам — Джим. Он ветер, что веет по улицам, он дождь, что падает с небес, он ночь, он солнце, он бури и грозы, метель и листопад, он цветущие деревья, он оттепели и морозы. Он — галактика над головой, он вереница звезд, указывающих путь. — Мы любим того, на кого хотим быть похожими в глубине души, — говорит Спок. — Ты — на меня, я — на тебя. Но никто из нас не достигнет этой идентичности. Поэтому вулканцы говорят: вечно далёкие и вечно близкие. Как мы с тобой. Джим постепенно приходит в себя, и ухо его слышит частое-частое нечеловеческое сердцебиение, и ровное глубокое дыхание. Боль утихла. Он сидит на краю стола, и всеми руками и ногами оплетает Спока, стоящего напротив, точно так же держащего его в своих довольно плотных объятьях. Его наверняка посадили сюда, чтобы он не свалился во время мелдинга. Обнимать Спока после этого — особенная форма чувственного наслаждения. Слезы и сопли высохли, и уже не так стыдно. Кирк ловит его губы и целует нежно и неторопливо, чувственно. Он погребен и выскоблен сильнейшими чувствами, которые выпустил, точно все фотонные ракеты. Он хочет тишины, такой тишины, чтобы Спок был рядом, и его можно было гладить и касаться. Но его почти целомудренные касания губ и языка сделали со Споком то, что следовало ожидать. В нём снова вспыхивает голодный огонь, электрическим зверем искрит и ворочается желание. Спок не в состоянии быть спокоен так, как он, когда Джим его касается. Спок — весь для него в любой момент. Он пожар, и он соединяет их пальцы, часто и глубоко дыша между поцелуями ему в губы. Никакого особого контроля, кроме встроенного в него вулканской природой. Возможно, Спок способен запретить себе это чувствовать, но он не хочет сам и знает, как огорчит Джима этим. И Кирк всё равно ощущает приглушенную Споком, но по-прежнему мучительно приятную, невесомую ласку их ментальных соприкосновений. Спок не собирается перегружать его нервную систему, и правильно делает. Иначе Джим просто треснет, как старое корыто, от перепада температур. Это довольно мучительно — хотеть Джима так сильно и совсем безвозвратно за двадцать три минуты до начала смены. Эту мысль Кирк улавливает и понимает, что совершенно забыл обо всём, в отличие от своего первого помощника. — Сегодня мы имеем право опоздать по состоянию здоровья, — предлагает Спок, а зрачки его огромные и чёрные, и подёрнуты поволокой возбуждения. — У тебя — блокада, а у меня — порез на руке. — Последний, от кого я ждал оправданий для задержки — это от тебя. — Мне это необходимо, иначе я не смогу функционировать, — признаётся тот. — Совсем. Джим проводит рукой по его напряжённому члену через брюки и через обратный телепатический отклик чувствует, что Спок находится на волосок от того, чтобы толкнуться в его ладонь и начать тереться. Мучить его просто бесчеловечно, и Джим расстёгивает штаны и достаёт набухший пенис, на его глазах налившийся ещё сильнее, хотя казалось бы — куда. Теперь, глядя на это, он ума не приложит, как раньше это в нём поместилось? Вулканское вуду, которое постоянно припоминает Боунс? Шипики на члене волнообразно вздрагивают от нетерпения и прилива желания. А когда Джим проводит по ним подушечкой пальца, Спок шипит, чуть сгибаясь вперёд, и глухо стонет. От этого у Джима всё внутри восторженно и сладко замирает. Он совершенно уверен, что сами себе такого удовольствия доставить вулканцы не способны, для этого нужна пара. Спок кивает на невысказанный вопрос и подставляет уши. Шею, впрочем, тоже. Джим тщательно и вдумчиво ставит засос в самом чувствительном месте, не прекращая ласкать его мокрую раскалённую головку, кружить по ней, чуть сжимать всей ладонью и отпускать. Сказать, что Спок плавится от этого всего — ничего не сказать. Он тяжело опирается руками на стол по бокам от Джима. Глаза вулканца закрываются — или, скорее всего, натурально закатываются от возникших ощущений. У Джима тут же возникает план как-нибудь вылизывать его шею и уши так долго, чтоб Спок потерял себя в наслаждении и лишь громко стонал и тёрся об него возбуждённым членом. Да, Джим, я бы этого хотел. О, как бы хотел… Голос звучит возбуждающе даже в его голове. И в нём то, что Кирк распознаёт без дополнительных подсказок — жгучее желание кончить. Ему так нужно, он уже так долго… Кирк освобождает вторую руку и проводит ей по всей длине пениса, задевая и массируя чувствительные кольцевые рёбра, одновременно стимулируя головку. Он не может использовать рот, потому что тот занят совсем другим, не менее приятным для Спока. Он ласкает языком изогнутое ухо, посасывает кончик, прикусывает его и, наконец, влажно целует, жадно запуская язык в самую раковину. Загнанное, разорванное дыхание Спока переходит в протяжный стон, а мышцы его напрягаются и ещё больше каменеет член. В следующую секунду Джима сносит шквалом чужого оргазма, вихрем ворвавшегося в его тело и прокатившегося по всем его нервам. По пальцам растекается много нечеловечески горячей спермы. Он поражённо замирает, задыхаясь и пытаясь справиться с этими ощущениями, ударившими в него, словно пудовый молот. Оргазм Спока в несколько раз сильнее, горячее, ослепительнее, чем его когда-либо. Более всеобъемлющий, глубокий, безграничный — настолько, что Кирк боится, не задевает ли эта вспышка других людей, находящихся где-то за переборками. И он на сто процентов уверен, что Спок его точно так же приглушил — человеческая нервная система не рассчитана на такие перегрузки. Он крупно вздрагивает, когда Кирк снова коротко целует его ухо. — Джим. Почти умоляюще. — Прости, не смог удержаться. Ты такой… Спок длинно выдыхает, позволяя остаткам концентрированных ощущений разойтись по телу. Стягивает безнадёжно испачканную спермой форму вместе с рубашкой. Взгляд его фокусируется на Джиме. Он надавливает ему на грудь, заставляя лечь на стол, быстро расстёгивает его штаны, сдёргивает до бёдер. Касается губами головки, погружает её в рот, почти обвиваясь вокруг неё длинным языком, и, наконец, заглатывает до самого основания. Ладони скользят под рубашку, по его животу, очерчивают выступающие косточки таза и напрягшиеся мышцы пресса. Джим закусывает кулак: ему хотелось кричать, а не просто пугать стонами всех, кто проходит по коридору мимо зала. Ещё день назад он не мог подумать о том, что его первый помощник, его самый близкий хладнокровный друг будет делать ему лучший минет в его жизни — на столе, в маленьком зале совещаний на двенадцатой палубе. Он прощает ему всё — и эти мучительные годы, обосновавшиеся в его душе уродливой язвой; и подлог за его спиной, когда вполне можно было спросить прямо; и эту холодность и уверенность в том, что Кирк совершенно непривлекателен для него. Он уверен, что Спок ещё долго будет изводить себя чувством вины и пытаться исправить, восстановить бесплодные почвы и лелеять восхитительный целительный цветок, который он сам посадил на обломках. Оргазм застаёт его врасплох, и он ловит ртом воздух, пытаясь справиться с ним, укравшим дыхание и заполнившим его тело статическим электричеством. Он почти мучителен и необыкновенно долог, потому что отражается в разуме Спока и возвращается обратно, растягиваясь во времени. Спок становится между его ног и опускается сверху, чтобы прижаться к нему и положить голову на грудь, слушая сбивчивое стаккато его сердца. Кирк лежит на жёсткой столешнице, соединив ослабевшие руки на спине вулканца, и думает о том, что это целиком его корабль, и не имеет значения, в какой именно части Энтерпрайз состоялось то, что состоялось. Господи, да хоть на мостике, пока никто не видит! Он приходит в себя, паря в блаженном единении, какой-то синхронизации всего, чего он знал и чем обладал. Представить этот корабль без Спока на борту он никогда не сможет. А себя и Спока — без корабля. — Смена началась девятнадцать минут назад, а нас ещё не хватились и не попытались найти, — сообщает Спок. — Поразительно. — Ставлю сотню, что спасибо надо говорить Боунсу. Он уведомил мостик, что нас не будет некоторое время. Возможно, даже приврал, что мы оба в лазарете… Святой человек. — Нам нельзя этим злоупотреблять. Так странно — он полулежит на нём и говорит. Поза имеет свои неудобства, но они оба не хотят покидать её и расцепляться. — Конечно, нельзя. У нас будет весь вечер в распоряжении, не так ли? — Если ты устанешь за смену, я ничего не стану предпринимать. Ты только этим утром получил блокаду. — Но ты согласишься… спать со мной рядом? Спок тут же поднимает голову с его груди, удивлённый вопросом. На секунду его лицо приобретает такое выражение, к которому ближе всего подходит вулканский аналог отчаяния. И, кажется, жалости. А потом это сменяет что-то вроде злости на самого себя. Спок гасит весь спектр практически мгновенно, хотя не может не осознавать, что Кирк читает по нему, навострившись за столько лет, будто сам отрастил телепатические примочки. К сожалению, подходящий ответ Спок снова находит только на вулканском, и вынужден искать альтернативы на бедном стандарте. — Как я мог бы не сделать этого? — наконец, произносит он жалкую редукцию того, что мог бы выразить в красивых ритуальных выражениях Вулкана. — Я подумал… в общем… — Кирк мучительно подбирает не основную причину, иначе Спок точно обидится. — Наши биоритмы же не совпадают? — В таких случаях вулканец просыпается раньше. — А вот это уже строгие нотки. Он точно слышал его панические мысли. — Джим, ты постоянно забываешь, что я вырос в межвидовом браке. Я знаю всё, что нужно делать. — Прости, но, кажется, у меня затекли эти самые, ягодицы, — вынужден неуместно признаться Кирк. Именно сейчас жёсткий край стола его доконал. Когда Спок его выпускает, он спрыгивает на пол, а комната делает парочку кругов перед глазами, пока не замирает на положенном месте. — Скрыть следы не удастся, — с лёгким оттенком сожаления констатирует Спок, осматривая безнадёжно запачканную форму. Оба слоя ткани на животе и груди пропитались насквозь. Естественно, некоторые капли приземлились на брюки их обоих, но, в отличие от человеческой, следы вулканской спермы не были белыми и казались обычной водой. На тёмной ткани это почти незаметно. — Просто сними весь верх, как-нибудь вытрем этим штаны, — советует он. — Правда, до каюты тебе придётся дефилировать топлесс, — и фыркает от того, каким взглядом его смеряет Спок, совершенно не обрадованный такой перспективой. — Ладно, я отдам тебе мою рубашку, а сам пойду в верхней. — Это приемлемо. Он быстро раздевается и протягивает Споку обещанное. — Со штанами уже ничего не сделаешь, придётся идти так. Спок натягивает эластичную рубашку, и то, как она совершенно по-другому натягивается на нём, нежели на хозяине, заставляет Джима непроизвольно облизнуться. У него умопомрачительно узкая талия. Ему вдруг необъяснимо захотелось укусить за неё, но он сдержался. — Кстати, тебе известно значение обмена одеждой в человеческой культуре? — хитро спрашивает он. — Предполагаю, это одно из проявлений высшей степени доверия. — А также ей меняются любовники, — с удовольствием продолжает Кирк, надевая золотую форменку обратно. — Не знаю, каким образом, но моя одежда на тебе воспринимается как некий знак собственности. Нелогично даже для меня. Люди на корабле будут смотреть, как мы идём, но ничего не поймут. А ты будешь в моей рубашке. В этом что-то есть. — Классический пример человеческой романтики. — И какова же вулканская? — Кирк задерживает руку на дверной панели и пока не открывает. — Довольно варварская, — брови Спока принимают положение «ничего не поделаешь». — Нюх вулканцев гораздо острее и эффективнее человеческого. Считается нормальным нанести крохотный след смазки своего партнёра на запястье, под рукав, перед началом трудового дня. Чувствует её, конечно, только носитель. Теоретически, это должно позволять легче перенести вахту, если супруги разделены по фронту работ. Джим некоторое время пытается уложить это в голове, ухмыляясь совершенно по-дурацки от неожиданности. — И ты… сделал нечто подобное? У него недавно была превосходная возможность. Спок не то чтобы улыбается в своей интерпретации этого действия — такой разновидности улыбки Кирк не видел у него никогда. В ней горит первобытный голодный огонь Вулкана. — Не нечто подобное. А именно это, Джим. *** — Я погляжу, с остроухим ты уже разговариваешь. Молодец. С этой вступительной речью Боунс подсаживается к ним за столик, бесцеремонно пододвигая поднос коммандера. Они останавливают разговор, который вели. — Спок, а когда ты вернёшь мне регенератор? — Он мне всё ещё необходим, доктор, — подчёркнуто ровно произносит Спок и в свою очередь пытается отодвинуть поднос Маккоя от собственного. Безуспешно. Боунс пристально изучает то одного, то второго. Как-то они подозрительно притихли. Замолкли при его появлении и беседу не продолжают, как обычно делали. Что они такое обсуждали? Даже Джим не среагировал на его искромётную приветственную шутку, как положено. — Джим, ты чего молчишь? Тебя что, Спок покусал? И тут Кирк разражается приступом неудержимого смеха неожиданно как для Маккоя, так и для самого себя. Выплёвывает суп обратно на тарелку, на стол и на Боунса, оказавшегося в радиусе поражения. Не прекращая трястись от хохота, он безуспешно пытается вытереться салфеткой и пробует вытереть своего случайно оплёванного друга. За соседними столиками на них оборачиваются с улыбками. Маккой с ужасом подмечает, что даже уголок рта Спока ползёт вверх, но приправленный особо самоуверенным вулканским взглядом. Эффект от псевдоулыбки получается совершенно зловещий: будто он выиграл у Боунса какое-то пари, а тот условий в упор не помнит. Как и заклада. — Доктор, если бы вы обладали инженерным складом ума, то быстро сделали бы очевидный вывод, что регенератор нужен нам как раз из-за подобных обстоятельств. И мне стоит называть вас зеркально — тупоухим, верно? И невозмутимо накалывает на вилку брокколи. Смех Джима разом переходит на новый уровень — в надсадный кашель. Маккой выразительно бормочет что-то вроде «я создал монстра» и отодвигает поднос подальше от Спока.