Теперь ты видишь

Обречённо вышагивая по мрачному коридору, всматривается в спину охранника. Наверняка у него морда кирпичом. У них у всех такие лица, даже у того, который плетется позади. Рассматривать больше нечего, кругом темные металлические стены, ступни обжигает холодный пол, а на губах отчего-то солоноватый привкус. Да, далеко не Диснейленд. С чего же все началось? Пожалуй, с того злосчастного утра год назад. Она проснулась в объятиях мужа, и взгляд ее был иным. Она увидела рубящие удары плетью, перерезанные сухожилия и раскроенный череп. Пришла в себя, в больнице, когда ей проводили тампонаду носа. Кровотечение. Говорят, давление скакануло, а ведь раньше никогда такого не было. Когда приехали домой, она схватила мужа за руку и со всей серьёзностью сказала: «Пригласи сестру». Да, так все и началось. С тех пор она научилась контролировать свой организм. Приходы — как ласково обзывал их муж — не причиняли неудобств, разве что только зависнуть можно на пару секунд. Она научилась рассматривать в минимуме образов нужную информацию. Теперь вопрос, как же она попала сюда, раз так хороша? — Ты не так хороша, как нам казалось, — о, она в комнате? И когда только дошли? Нет, не комната — допросная. Тряхнула головой, отгоняя морок. Все верно: люминесцентная лампа на потолке, диктофон в мужских руках, и что это за звон? Ах, да, наручники на ее запястьях. И когда только нацепили? Достала эта растерянность. — Выглядишь потерянно, — голос, определенно раздается из того рта, который как-то некрасиво изгибается. Это улыбка? А кому она принадлежит? Похоже, что рукам с диктофоном. — Присаживайся, милая, — нет, определенно, нет. Этот рот не смеет так говорить. Мерзкий, поганый рот, — Ладно, я понял. Не нравится это слово, я больше его не скажу. Рот перестал изгибаться, от этого стало легче. «Милая», что это за слово, и почему так нехорошо, когда его произносит этот рот… — Садись, Ламия, — это слово плохое, но ей подходит. Почему-то накатывает мрачное удовлетворение, — Смелее. Она садится. В голове творится какая-то муть. Уже не первый день, по правде говоря. Только прошлое играет яркими красками и деталями. Но это хорошее прошлое, поэтому ей даже почти не грустно от этого. — Ламия, — промурлыкал рот, — Ответь всего лишь на один вопрос, и будешь свободна. Свободна? Где-то такое уже было. Когда же, когда же… О! Да точно, это было спустя пару недель после кровотечения: — Милая, но как нам это провернуть, я не понимаю, — муж сомневался, ещё бы. Она бы тоже сомневалась. — Просто доверься мне, — ее голос мягок и уверен. Не то, что сейчас. — Может, лучше расскажем об этом властям? Они ведь смогут разобраться. — Нет. Если мы сейчас им расскажем обо всём, запрут тебя, меня, сестру и остальных. Мы навсегда забудем о том, что такое быть свободными. Надо действовать осторожно. То есть, запрут? Как сейчас запрут? Она оглядела допросную и убедилась, что все выглядит именно так, будто ее заперли. — Лишь один вопрос, — голос вновь вернул ее в допросную, — Где убежище? Слово определенно знакомое, но память не спешит подсказывать, где она его слышала. Поэтому Ламия упрямо продолжает молчать. — Признаюсь, первое время мы относились скептично к твоей секте, в особенности я, — рот опять изогнулся. Разум настаивал, что правильнее называть это существо мужчиной, но патологическое упрямство хотело насолить этому говнюку даже в мыслях. Рот — будет просто ртом. — Покушение на Министра, авария на АЭС, крушение пассажирского самолёта. Твои Руки с огромным удовольствием разносили предостережения, — рот опять перестал изгибаться, видимо, слова, что он говорил, были неприятны ему. А может, он просто говнюк, — Но никто не слушал, верно? Точно. Руки. У нее было две замечательные Руки. Как же они выглядели? Перед ее глазами очень реалистично возникло лицо с большими голубыми глазами, носом картошкой и жестокой усмешкой на губах — Правая Рука — сестра. Другое лицо спокойное, а в глазах неподдельное восхищение и страх — Левая рука — муж. Что с ними стало? Кажется, она начинает припоминать… — Милая, не убивайся. Мы их предупреждали. — Я знаю, сестра. Я лишь переживаю, что все развивается слишком медленно. Мой разум начнёт подводить меня очень скоро, а мы и половины не сделали. — Вообще-то, Эц уже закончил приготовления. Через месяц мы выдвигаемся в Убежище. — Отлично. Предупреди людей, все как договаривались. Не больше пяти десятков, мелкими группами… — Сестра, — она горько усмехнулась, — Это больше не твоя война. Позволь мне разобраться со всем остальным. Сестра — Правая Рука. Позволь разобраться со всем остальным. А Правая рука — это сестра. Ее сестра со всем разберётся, разумеется! Все так просто. — Ламия! — она впервые увидела глаза, которыми смотрел этот…рот. Как отвратительно звучит, но ему, пожалуй ,подходит, — Исходя из твоего последнего предсказания катастрофа случится уже через пару дней. Где ты организовала поселение? — Я ничего не делала, — Эц закончил приготовления, позволь мне разобраться со всем остальным. — Хорошо, значит, по-хорошему не выйдет, — его рука показала какой-то жест, и она почувствовала, как ее подняли с места и ударили по лицу, из губы начала сочиться солоноватая кровь. Его руки могут только жестикулировать, в то время, как ее Руки могут спасать и разбираться со всем остальным. Ведь Эц уже закончил приготовления. Всматривается в спину охранника, кругом металлические стены, холодный пол и солоноватый привкус на губах. Это уже происходило? Или происходит? А может, это только произойдет? Становится смешно и она, не скрываясь, хихикает. Собственный разум стал загадкой, но интересной, черт возьми! Они приводят ее в странное помещение с крюками, прикрепленными к потолкам. Здесь пусто, но вдалеке кто-то стоит. Спина этого «кто-то» закреплена на крюке. Здесь пахнет кровью. Это неправильно, но ей всегда нравился этот запах. — Я все ещё уверен, что смогу тебя разговорить, — рот тоже здесь. Ей почему-то смешно, вспомнить бы только почему. Ах да, точно… Она лежала на груди мужа, пытаясь успокоить истеричный хохот. Но он все не унимался: — Нет, правда, милая. Сама посуди — Иисус умер ни за что. Никого не наказал, сказав, что после смерти воздастся. По сути, он просто был ленивым мальчишкой, который умер, ничего не поменяв. — Прекрати сравнивать меня с Иисусом, иначе я сдохну со смеху, — заикаясь сказала она. — А я и не сравниваю, правда, — он провел костяшками пальцев по ее щеке, и добавил серьезным тоном, — Ты другая, и твои методы, как показывает история, более действенны. — Я собираюсь положить кучу народа, милый, не забывай. Женщин, детей, стариков… — Нет. Мы бы умерли все, без исключения, если бы ты не вмешалась. Пятьдесят душ — это намного больше, чем ни одной, — он усмехнулся теплой улыбкой, и добавил, — Так что, выкуси, Иисус. — Да тебе рот с мылом помыть надо! Нельзя говорить такое об Иисусе! Они заливисто смеялись, над тем, что в принципе не может быть смешным. Они всегда находили повод посмеяться даже в самой отчаянной ситуации. — Могу поспорить, что сейчас тебе будет не так весело, — опять этот рот. Неужели нельзя вернуться туда и ещё немного посмеяться над Иисусом? Рот (да, глупый мозг, она знает, что это мужик, но он останется ртом, из вредности) подвёл ее ближе к тому, что висело на крюках: — Милая, — простонало это что-то, и отдалось в памяти пульсирующей болью. Спокойное лицо, с теплой улыбкой, но изуродованное до ужаса. Милый. — Ещё немного, любовь моя, — она улыбалась, и в ее глазах было столько любви и восхищения, что мозг мог сломаться от того, насколько это все не соответствует ситуации. Где мольбы о пощаде? Где хотя бы слезы горя и страха? — Что бы ни задумала твоя Правая Рука, Ламия… — Всегда удивлялся, почему они тебя так обозвали, — хихикнул муж. — Потому что они уверены, что я ем детей и укладываю свои глаза в чашу с водой перед сном, — доверительно-насмешливым шепотом ответила она. Мужу было тяжело, но все же он засмеялся еще раз. Смех прервался рубящим ударом плетью по спине, он тихо зашипел. — Так вот, — продолжил рот, опуская свою руку. Он невнимателен, его рука только машет — ее Рука смеётся сквозь боль, — Вас никто не вытащит отсюда. Даже твоя Правая Рука не справится. Поэтому советую начать говорить. — Он советует начать говорить, милая, — усмехнулся, не отводя взгляда от жены, — Расскажи, как мы упились в хлам на Новый Год, уверен ему понравится. Она хихикнула в ответ. Один из охранников перерезал мужу ахилловы сухожилия, и он больше не мог стоять, лишь висел безвольной тряпкой на крюке. — А ещё можешь рассказать, как я сделал тебе предложение. Мне всегда нравилось, как ты об этом рассказываешь. Она грустно усмехнулась. Сейчас все закончится, она знает. Ведь именно эту сцену показал ей воспалённый мозг при первом приходе. — Кончайте его. Скоро за ней придут, и появятся новые рычаги для давления. Они смотрели друг на друга и смеялись, до тех пор пока его лоб насквозь не прошибла пуля. Кажется, и после он продолжал улыбаться, даже с раскроенным черепом. — Идем, милая, — слащаво протянул рот, — Подождем твоих друзей в допросной. — Я буду говорить, — отрезала она, улыбаясь какой-то сумасшедшей улыбкой, — только не обосрись. — Интересное предложение, — он сложил свои руки за спину, — пожалуй,я соглашусь. — У человека две руки, правда? Правая рука считается самой верной, ведь благодаря ей мы освоили письмо. Ты ставил на это. Ты думал, что Правая Рука возглавит миссию по освобождению Пророка, — она скосила на него взгляд, полный насмешки, — Но я левша. — Что это значит? — нервничает. Конечно, он уже знает, что это значит. Что самая верная Рука была рядом с ней при поимке. Что у Правой Руки была совершенно другая миссия. — Сюда больше никто не придет, — жёстко отрезала Ламия, — Они ушли пару недель назад. Рот был полон негодования, но пытался казаться беспристрастным. Она знала, что Правая рука со всем разберётся, ведь Эц уже закончил приготовления, а Иисус был ленивым куском дерьма. Все сходится. И они бы никогда не стали свободными, только если таким образом. — Есть, что сказать напоследок? — спросил рот. Ламия степенно кивнула и, улыбнувшись, сказала: — Выкуси, Иисус. Рот махнул рукой, и последняя мысль ее была о том, что руки его способны только убивать. Ее Руки смогли создать город под землёй и умереть ради него. Ради нее.