Холодно...

      Белые пушинки сыпались с потемневшего неба. Мрак с каждой секундой захватывал всё больше территории и превращал светлый небосклон с белоснежными облаками в чёрную бездну. Лишь мелкие, но очень яркие звёздочки поблёскивали сквозь густоту снежных облаков. Светила ещё и луна, её свет падал на снежные сугробы и подсвечивал каждую снежинку, которая искрилась совершенно разными цветами. Безумно красиво.       Зима — то самое время, когда всем требуется тепло. Это тепло выражается в любви, доброте, помощи друг другу. Это тепло нужно всем, всем без остатка, ведь если не будет тепла — замёрзнет сердце, и тогда мир наполнится болью, безразличием и печалью. Разве кто-то хочет, чтобы так было? Нет. Именно поэтому люди и согревают сердца друг друга тёплыми словами, поступками, объятиями. Так люди выражают любовь. Любовь — это действительно важно.       На улице уже совсем темно, ночь совсем скоро, именно поэтому в парке практически нет людей: кто-то уже лежит в своей постели, кто-то едет домой, кто-то читает книгу, сидя в кресле, а кто-то пьёт чай с близкими людьми. Лишь некоторые предпочли остаться на улице в столь позднее время, а может, им пришлось?       Хруст снега под обувью слышался очень хорошо. Снег был сухим, а в некоторых местах был даже покрыт тонкой корочкой льда. Более-менее влажными были только хлопья, которые сыпались с неба, но лишь коснувшись снега, который лежал дольше, они мгновенно становились частью белоснежного сугроба. В какой именно сугроб попадёт та или иная снежинка зависело только от ветра, дуновение которого и определяло направление полёта снежинки. В принципе, не было никакой разницы, в какой сугроб попадёт снежинка, разве что сугробы были разной высоты из-за нечастой смены направления ветра. Температура была минусовой, резкий и холодный ветер дул прямо в лицо, от этого кожа начинала замерзать и трескаться. Это очень неприятно. Но таковое приходилось терпеть, ведь зимы в России действительно суровые. — Не изволите ли вы, милейший, начать идти чуточку быстрее? — пряча руки в карманы, поинтересовался брюнет. Было действительно холодно, а с его анемией вообще можно было не выходить из дома, чтоб замёрзнуть, но было нужно, поэтому парню приходилось одеваться как можно теплее, но даже это не избавляло от до жути противной дрожи в теле и оледеневших конечностей. Не спасала даже тёплая ушанка, также как и меховое пальто. Он повернул голову к рядом идущему и вопросительно изогнул бровь.— Сударь, могу ли я поинтересоваться, зачем мы вышли из своей тёплой конуры в столь поздний час? Второй лишь посмотрел в тёмно-синие глаза и нелепо улыбнулся, ускоряя шаг. Но позже, чуть замешкав, ответил: — Любезнейший, не уж-то вы против прогулок на свежем воздухе? — А не пойти ль бы вам нахуй, Николай Васильевич? — Зачем же так грубо, Фёдор Михайлович? Прогулки — это очень полезно, — блондин снова улыбнулся и поправил длинную косу, которая почему-то оказалась не на той стороне. — Это ещё совсем не грубо, дорогой. А неспешно пиздовать вдоль длинных троп городского парка в этот собачий холод извольте сами, я не желаю превратиться в ледышку, — проговорил парень, покосившись на светловолосого. И всё-таки он не мог развернуться и уйти, не мог отказать ему в этой прогулке, не мог оставить его одного, хоть было очень холодно, и он жертвовал своим здоровьем, но не мог уйти без него. «Да что же так привлекает меня в этом сумасшедшем?..» — Достоевский слишком часто задавался этим вопросом и каждый раз находил на него тысячу ответов, но всё сходились к тому, что Гоголь — просто очень интересный человек, а это — просто дружба.       Достоевский — загадочный человек, даже слишком. Никто не мог понять, в каком он настроении, о чём он думает, или же, что хочет сделать. Его было сложно как развеселить, так и разозлить. Он не любил общаться с людьми — находил их слишком заносчивыми и эмоциональными. Обычно, когда его спрашивали, например, «Как дела?» он культурно посылал человечество далеко и надолго, а если же что-то более важное, то общался на «отъебитесь, блять, пожалуйста.» У него не было настоящих друзей, разве что один — Гоголь. Именно его Фёдор и ценил больше всего на свете. Он был единственным человеком, который понимал и мог поддержать. Хоть Николай очень сильно отличался от Достоевского характером — был очень ярким и общительным, он находил с ним общий язык.       Да, Николай и вправду был очень общительным, но по-настоящему дорожил он только временем, проведённым с Фёдором. Ему казалось, что только брюнет его понимал, а другие не имели для него особого значения. Для Гоголя самое важное — быть рядом с Достоевским. И если бы им пришлось разлучиться, то он бы всё отдал за то, чтобы снова увидеть друга и снова обнять его, прижаться как маленький котёнок к своему хозяину.        А что же Достоевский? А Достоевский ничего. Он слишком безэмоционален, слишком спокоен, слишком загадочен, чтобы понять, нравится ему это, аль нет. Он был слишком холоден, когда его обнимал Николай. Вообще, он не любил, когда его трогают, поэтому никому не разрешал прикасаться к себе, разве что только Гоголю. Блондин прижимался, утыкаясь носом в плечо. Это дарило ему тепло, спокойствие, надежду на лучшую жизнь и лёгкий румянец на щеках. Эти прикосновения действительно смущали его, но хотелось снова это чувствовать. Это приятно. Очень. А на лице Достоевского нельзя было увидеть ни капли смущения, будто бы он не чувствовал ничего. Именно так и казалось окружающим его людям, именно так казалось и блондину. «Хоть бы немного смутился, что ли…» — иногда проскакивало в голове Николая во время того, как он обнимал Фёдора, но тот стоял с каменным лицом и максимум, на что мог надеяться Гоголь — это лишь лёгкая улыбка. На самом деле темноволосый всё чувствовал, просто не хотел показывать это никому. — Ну что же вы, сударь? Ещё немного погуляем и вернёмся в свою скромную обитель, — говорил светловолосый, легко улыбаясь. Улыбка с его лица не сходила никогда, за исключением воспоминаний о некоторых моментах из прошлого. Детство у парня было трудным: мама умерла, когда мальчишке было всего-то семь лет. Для него она была самым дорогим человеком, но когда её не стало, его жизнь начала рушиться. Он замкнулся в себе и практически не разговаривал ни с кем, постоянно отвлекаясь на что-то. Но когда его отец женился на другой девушке — ушёл в глубокую депрессию, потому что считал, что места его матери не достойна ни одна другая особа. Новая мачеха его не взлюбила, она постоянно ругала мальчика, наказывала, заставляла делать излишне трудную работу. До пятнадцати лет он пробеседовал с психологами, затем стал более лояльно относиться ко всему, развивать себя, общаться с людьми. Он стал скрывать все переживания под маской счастливого человека — каждый день он улыбался, а затем приходил домой и снимал эту самую лже-маску. Он играл на гитаре, тихо пел песни и таким образом забывался. Он находил утешение в музыке. Окончив школу, он переехал в Санкт-Петербург и поступил в университет на филологический факультет. Там он и повстречал Достоевского. Как ни странно, он сразу нашёл общий язык с оным, стоило лишь открыться и рассказать о том, что его гложет и понять, что Фёдор — тот самый человек, который его по-настоящему понимал.       Уже четыре года они снимают квартиру вместе, чтобы платить меньше. Очень удобно, кстати говоря. Никто из них и не думал, что они смогут прожить вместе так долго, ну и разъезжаться никто не собирался. Их обоих всё устраивало, к тому же, они уже давно успели привязаться друг к другу и не хотели бы друг друга терять. — Я умру раньше, чем мы дойдём до той лавочки, милейший, — парень вытянул из левого кармана руку и показал на дальнюю скамейку. — Вы же знаете, какой у меня иммунитет. Зачем же мучить меня, ответьте, пожалуйста? — Не бойтесь, вы не заболеете. К тому же, свежий воздух укрепляет иммунитет. Поэтому не переживайте за своё здоровье, если что — я о вас позабочусь, — ответил рядом идущий и снял перчатки, затем протянув собеседнику. — Вот, уважаемый, возьмите и согрейтесь. Парень взял у второго перчатки и натянул на свои руки: — Эх, дорогой Николай Васильевич… Вы правда думаете, что этого хватит, чтобы согреться? Да и как же вы? — брюнет покачал головой и посмотрел в глаза Гоголю. — А глаза у вас и правда чудесные. Даже как-то завораживает. Один глаз ярко-голубой, другой — насыщенно-зелёный. Удивительно, ей Богу. — Прекратите, это ведь неправда… Я не думаю, что вас, Фёдор, действительно привлекает гетерохромия, — Гоголь опустил голову, чтобы собеседник не видел его лицо. Он считал это своим изъяном, недостатком. — А если действительно привлекает? Это же прекрасно! — темноволосый улыбнулся и взял юношу за подбородок, повернув к себе. — Знаете, гетерохромия — болезнь. Болезнь не может быть чем-то прекрасным, — парень разочарованно посмотрел на Достоевского и убрал от лица его руку. — Дорогой Николай Васильевич, где же ваша улыбка? — Фёдор недоумённо посмотрел на светловолосого. — Мне правда нравятся ваши глаза. Для меня это действительно прекрасно. Блондин улыбнулся и спросил, чуть прищурив глаза: — Правда-правда? — Да, правда-правда, — Достоевский слегка улыбнулся в ответ, а Николай засиял от счастья. — Неужели это кому-то нравится?.. Правильный ответ: Это нравится Фёдору Достоевскому! — Ну серьёзно… Коль, пойдём скорее домой… Мне холодно, — промолвил Фёдор, спуская улыбку с лица. Ему было холодно практически всегда. Малокровие — явно не та болезнь, при которой можно легко одеваться, не испытывая никакого дискомфорта. Даже летом, когда большинство людей носили футболки, брюнет одевал тёплую кофту, ведь дрожь не была для него приятным ощущением. — Снова замёрз, да? Ну хорошо, пойдём домой, — ответил Николай, приняв более серьёзный вид. Он хотел бы погулять ещё, но решил не жертвовать здоровьем темноволосого, ведь лечить его было действительно трудно: каждый раз какой-нибудь грипп или же бронхит. — Я, конечно, всё понимаю, ты устал, тебе холодно, но я вытащил тебя не просто так. Я бы хотел сводить тебя кое-куда. Сходим? — и всё-таки блондину нужно было выполнить задуманное, ведь тот вспомнил о том, что хотел сделать Достоевскому сюрприз и хоть немного развеселить его. — Ты серьёзно, Гоголь? Ты в своём уме? Ты только что сказал, что мы идём домой! — непонимающе восклицал Фёдор. Ему казалось, что он сейчас околеет. Да и идти куда-либо кроме своей обители он не желал, ибо слишком устал и хотел спать. — Ну… Ты не пожалеешь, правда! — пытался уговорить того блондин. — Я сейчас сдохну, уважаемый! Имейте совесть! — Ну пожалуйста… Фёдор Михайлович, вам понравится, я знаю, — ну что же… Попытка — не пытка. Гоголь уже начал думать, что вывести парня в такой холод на улицу за его любимым чаем — не лучшая идея и пора бы возвращаться домой, пока не поздно, но вдруг Достоевский ответил: — Хорошо, я схожу. Но если мне не понравится, то ты делаешь мне чай, когда вернёмся. — Ох, слушаюсь и повинуюсь, — поддержал блондин. — Какой вы молодец, Николай Васильевич! — усмехнулся Фёдор. — Стараюсь! — воскликнул Гоголь, затем сказав: — Так пойдёмте же скорее, магазин совсем скоро закроется, у нас мало времени! — блондин снова начал идти, а за ним и синеглазый. — Итак, мы на месте, — с улыбкой до ушей произнес длинноволосый, придерживая двери для своего спутника, чья вечно бледная кожа, замёрзнув, покраснела от холода. — Ну-ну, Николай Васильевич. Надеюсь, мы прошли этот длинный путь ради чего-то стоящего. — Зайдя в помещение, брюнет едва заметно вздрогнул из-за смены температур и, слегка подняв бровь, смотрел на Гоголя, явно ожидая чего-то, что его хотя бы малость, но порадует. — Что Вы, конечно же не зря! — Всё с такой же улыбкой уверял сильно растрепанный Николай, чей внешний вид заметно отличался своей яркостью от обычных жителей по-депрессивному серого Питера. — Я догадываюсь, что Вы без ума от редких чаёв, поэтому и решил привести Вас сюда, чтоб кое-что показать… — И то правда, Достоевский действительно обожал разнообразные чаи, особенно английские, за четыре года совместного проживания можно было это заметить, хоть сам Фёдор об этом никогда не говорил.       Темноволосый, чуть сощурив глаза, смотрел на Николая, затем медленно подходя к прилавку, стал рассматривать товар. Вдруг удивленно подняв брови, тот промолвил, не отводя взгляд от прилавка: — Прости, но. Как ты привел меня в тот магазин, где продается именно этот чай? Я вижу впервые его на прилавках… — Я ведь сказал, что тебе понравится! — Улыбаясь пуще прежнего, говорил светловолосый. Он был бесконечно рад, что угадал с предпочтениями Фёдора. Затем, чуть сощурив глаза и посмотрев на брюнета, одними губами прошептал: — Но чай сделаю всё равно, — в ответ последовала легкая улыбка уголками губ и медленное покачивание головой.       Оплатив покупку и дождавшись, пока ее упакуют в красивую коробочку и обернут крафт-бумагой с новогодним принтом, студенты вышли из помещения. Сделав единственный шаг за дверь, оба молодых человека почувствовали, как ледяной порыв ветра обдал их лица холодом, посыпав заодно мелким колючим снегом, и успели пожалеть, что вышли на улицу. Особенно Фёдор. — Ох, Коля, Коля. Чтоб ты, дорогой мой, прожил долгую и счастливую жизнь, блять. В компании остеохондроза, склероза и слабоумия. — Ну милейший, Вам же стала по душе наша прогулка, — пытался усмирить Фёдора светловолосый. — Если бы была не по душе, я бы Вас прямо здесь убил и закопал в снегу. Как я понял, холод Вы любите. — Парень не был зол, напротив, даже незаметно улыбался, но подразнить друга хотелось, так что вживаться в свой привычный образ пришлось недолго. — Какой же ты все-таки грубый, Федя. Так нельзя! — Обиженно нахмурив брови, тихо проговорил Николай и ускорил шаг. — А как еще общаться с таким созданием как Вы, стесняюсь спросить. Вы же, Николай Васильевич, скоро мне всю кровь свернете своими выходками! — Чуть рассмеялся синеглазый, начиная идти быстрее вслед за спутником.       На часах было уже десять вечера, с каждой минутой становилось все холоднее. На улицах были зажжены украшения и гирлянды, яркие огни немного разбавляли мрачную атмосферу города, обделенного солнечным светом. Кто бы что ни говорил, здесь очень красиво, каждый фонарик вдоль узких улочек — причина вдохновения художников, композиторов, поэтов и писателей. Даже уезжать совсем никуда не хочется. Удивительный город с прекрасным внутренним миром.       Середина декабря, совсем скоро Новый Год, наверное, нужно готовиться к празднику, а не писать курсовые по ночам, деля на двоих последний дошик за двадцать рублей, но такова жизнь каждого студента. Хотя, как бы обыденно это не было, в этом есть капля романтики. Это наша молодость, а от молодости нужно брать все.       Подойдя к серому подъезду, Достоевский своими заледеневшими дрожащими руками пытается нащупать ключи, чтобы открыть дверь и наконец попасть в теплое место, но получается это только спустя три попытки обыскивания обоих карманов. Парень тихо чертыхается, а затем и вовсе произносит исконно русское слово, описывающее любую жизненную ситуацию в принципе, над чем начинает весело смеяться блондин, предлагая помощь. — Ну и чё ты ржешь, заебал, — грубо отвечает темноволосый, уже второй раз роняя из рук ключи в холодный снег и снова нагинаясь за ними. — Я тут страдаю, а тебе, блять, все еще смешно. — А-ха-ха, ну Федя, давай я, — даже не пытаясь успокоиться, предлагает Николай. — А давай без «давай». Я вроде не беспомощный. — Наконец прикладывая ключ к датчику и слыша долгоожидаемый писк, говорит брюнет. — Ну наконец-то, сударь, Вы это сделали, я думал, умру от ожидания! — Все еще смеется Гоголь. — Рекомендую добровольно завалить ебало, а то Вы, уважаемый, умрете не от ожидания, а от моих рук. — Отрезает синеглазый, и они поднимаются на этаж выше, затем открывая свою квартиру и оба обессиленно выдыхают, переступая через порог.       Закрывая дверь изнутри, Николай попутно снимает шапку и сразу же распускает взъерошенные волосы, стряхивает с шапки снег, снимает обувь и только потом куртку. Подходит к зеркалу, смотрит в отражение и улыбка вдруг спадает с лица. Красные щеки, длинные волосы, разноцветные глаза. Неправильный. Некрасивый. Неудачный… — Федя, ты же не всерьез про глаза, да? — Поворачивает голову в сторону кухни и останавливает взгляд на замершем от неожиданности парне с непониманием во взгляде и чайником в руке. — Серьезно. — Холодно отвечает оный, переводя взгляд обратно на чайник. Ему не нравится, когда Гоголь в таком настроении. Такого хочется жалеть, но это будет неправильно по отношению к самому себе, поэтому проще не говорить абсолютно ничего по этому поводу. — Я надеюсь, ты не станешь меня расстраивать и попробуешь чай. — Конечно. Конечно попробую, Федь, — снова улыбаясь, лепечет Гоголь, и Фёдор рад, что его друг, как и прежде, в хорошем настроении.       Схватив расческу, светловолосый идет в гостинную и садится на пол перед зеркалом, начиная бережно прочесывать каждый золотистый локон. Фёдор заходит незаметно, с легкой улыбкой на лице, пока второй не видит, ставит пару чашек с чаем на столик возле кровати, снимает с края кресла очередную шаль и садится в то же кресло, закутываясь в отменно греющий кусок ткани. — Ох, Федя, — блондин снова улыбается, поворачиваясь лицом к бледнокожему, — я все хотел спросить. — Встает с пола, подходит к столу и садится на край кровати. — Я.. Могу ли я... Я тебе хоть немного нрав… — Ты сыграешь мне? — Специально перебивает темноволосый, догадываясь, о чем пойдет речь, не желая отвечать на этот вопрос. Как он может ответить, нравится ли ему Гоголь, если сам того не знает? Да, к нему тянет, с ним безумно комфортно, они понимают друг друга, живут вместе уже так долго, но... Что было бы, не стань его рядом? Было бы чертовски хреново, до боли одиноко и.. И, кажется, да… — А.. Конечно… — Делает глоток чая и тянется за гитарой, кладет на одну ногу, вторую сгибает в колене, зажимает ля минор и начинает тихо перебирать металлические струны. — Наверно, я слишком влюблен.. Я снова начал слушать Земфиру… — Нежный голос струится легким потоком, лаская слух своим до жути красивым тембром, что так нравился темноволосому. — Листая твои фото в альбомах, вникая тебе тысячи раз… — Я слишком влюблен, и в каждой моей мысли ты — вирус… — Тихо подпевает синеглазый, уходя куда-то совсем далеко от реальности, в мир грез и мечт, полностью расплываясь в этих нотах. — Я снова буду ждать тебя дома… — Гоголь вдруг перестает петь, но не заканчивает играть, чтобы услышать тихое пение брюнета. — В бессмысленном поиске глаз… — Фёдор, когда понимает, что Николай больше не поет, открывает глаза и поднимает взгляд на него, слегка приподняв брови в непонимании. А Гоголь, закончив играть, убирает гитару в сторону, слезает с кровати и подходит к клетчатому креслу, в котором сидит Достоевский, укутанный в шаль, наклоняется над его лицом и, ни о чем не думая, касается холодных бледных губ своими, тут же резко отскочив. — И… извини… Наверное, я зря это сделал, — произнёс Гоголь, отодвигаясь дальше. В глазах читалась неуверенность, а сердцебиение учащалось. Было страшно. Он боялся, что совершил это зря… Что не сможет сделать также в будущем. — Нет, стой… — Достоевский чуть привстал и схватил блондина за руку. — Мне холодно… Холодно без тебя.